Текст книги "Парень"

Автор книги: Янош Хаи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

17

До самой смерти отца, а какое-то время и потом, после смерти, наш парень часто ездил домой, ходил по разным учреждениям, и потому почти на целый год выпал из орбиты своей безнадежной любви. Зато в следующем году бросил туда все свои силы. Дождавшись, когда закончатся лекции и все примутся собирать тетради и книги, он подкарауливал девушку на выходе из аудитории и, словно случайно, пристраивался к ней, шел рядом по коридору, не отставал и на улице, рысью или нога за ногу, смотря по тому, какое у девушки было настроение, хотя дело было вовсе не в настроении: она просто пыталась определить, есть ли такой темп, который наш парень не выдержит, чтобы от него наконец избавиться. Но такого темпа не было.

Когда ей все-таки удавалось от него уйти, у нее все равно было такое ощущение, что он где-то поблизости, метрах в десяти, и скрытно следит за ней, словно какой-нибудь тайный агент. Позже она стала думать, что это, наверное, некий психоз, причина которого в том, что он, этот парень, все время тут, хотя ей хочется, чтобы его не было рядом; вот так, наверное, человек с ампутированной ногой еще долго, может быть, несколько лет, ощущает ее, например чувствует, будто она чешется. Девушка уже почти внушила себе, что это чисто психическое явление, но однажды заметила лицо нашего парня, выглянувшее из-за угла, потом еще где-то. И тогда она поняла, что он – всегда тут, даже если кажется, что его нет.

Она пошла со своей проблемой к психологу: одна из подруг сказала, что это наверняка какая-то фобия, ведь невозможно поверить, чтобы двадцатилетний парень был на такое способен. Психологу было лет тридцать, он сообщил девушке, что был в семье поздним ребенком, потому что родители его, когда вернулись из Освенцима, обнаружили, что оба потеряли тех, кого любили. То есть отец-то потерял не буквально: его любовь не умерла, а сумела бежать из Венгрии, она была из богатой семьи, и тогда уже существовала такая штука, как Еврейский Совет. Ах да, спохватился психолог, я ведь еще не сказал, что мы евреи, но думаю, ты сама сообразила, когда услышала про Освенцим. Сообразила, ответила девушка. В общем, через этот Еврейский Совет, я уж не знаю, каким образом, но в конце концов невеста моего отца, которую ее родители, правда, все равно не хотели за отца отдавать, потому что он из бедных был, никакого наследства, только служба, скудное жалованье, он чиновником был, тогда молодой еврей на какую карьеру мог надеяться в жизни, в общем, суть в том, что невеста вместе с родителями оказалась в Штатах. Там семья открыла бюро юридической консультации, этим они вообще-то и дома занимались. Но вот мамочкина любовь, она да, она потерялась совсем, от нее ничего не осталось…

В общем, жизнь у них была не жизнь, а дерьмо, то есть все эти потери сделали ее дерьмом, заставили их все пересмотреть, переоценить, пересмотреть даже отношение к собственному прошлому, ко всему миру, так что они и любить уже не могли, а друг с другом их свела скорее боль, потери свели, в конце сороковых годов, так что союз, из которого он родился, любовью вряд ли можно назвать. С этим, по всей очевидности, связаны и его трудности, ведь проблема его личной самоидентификации на самом деле вытекает из судьбы его родителей. Он уже предпринимал некоторые усилия, чтобы стать евреем в полном смысле слова, но он так мало знает обо всем этом, что не очень-то хорошо себя чувствовал среди настоящих евреев. Потому что излишне и говорить, родители обо всем этом и слышать не хотели, ему говорили, что он венгр, и скоро эта проблема вообще рассосется, потому что не будет такого, что этот – венгр, тот – чех, тот – румын, а будет лишь – человек. Все будут одинаковы. Он, когда маленьким был, – и он засмеялся – думал, что все – индейцы, все будут индейцами. Даже венгры. Потом, пару лет назад, попробовал стать полным выкрестом. Принял католическую веру, пошел к священнику, который вообще-то тоже по рождению был еврей. Все было терпимо до тех пор, пока он не начал ходить на мессу: он чувствовал, что на него смотрят, потому что он убежден, нет на свете человека, который выглядел бы больше евреем, чем он.

Когда психолог принялся анализировать, кто и как на него смотрит, девушка перебила его и сказала, что она, собственно, пришла сюда, по совету подруги, не потому, что ей интересны проблемы психолога, а совсем наоборот: потому что у нее есть свои проблемы. Может быть, что-то в том роде, что психолог почувствовал в церкви, например, в тот момент, когда прозвучало: за нас принял смерть на кресте, – в общем, ему там показалось, будто все оборачиваются и смотрят в его физиономию, дескать, и ты ведь там был, верно ведь, ты тоже причастен к этой истории, так ведь, или твой отец, или отец отца, или его отец, и тут он почувствовал, что все верующие, вся эта армия занята тем, что отсчитывает его происхождение от христовых времен, что они видят, как он, одетый в дурацкий еврейский лапсердак, стоит с прочими перед Пилатом и кричит: распни, распни его! Короче говоря, меня преследуют, сказала девушка, я это чувствую, но преследуют не все христиане, а один человек. И я не знаю, что делать, и вообще не знаю, это в самом деле так или мерещится мне. Не думаю, что именно это вы чувствовали, когда в церкви читали «Верую».

Психолог очень был удивлен, что эта девушка пришла к нему не потому, что интересуется его жизнью, а как пациент, и немного даже растерялся: что ему с ней делать, взять с нее деньги и выслушать, что ее беспокоит, или попрощаться? А может, перевести ситуацию, отношения психоаналитика и пациента, в плоскость интима. До сих пор он в подобной ситуации предпочитал последний вариант, но сейчас был один казус: у одного из его коллег пациентка взяла и повесилась прямо в его кабинете, причем интимных отношений у пациентки с этим, в профессиональном отношении совершенно безупречным коллегой практически не было. Если он несколько раз и уложил ее, то, так сказать, по-дружески, ну или для профилактики, а придавать этой связи активный характер он вовсе не намеревался, потому что был женат, пациентку же считал неуравновешенной, которая легко может неправильно истолковать такого рода гуманитарную помощь, когда врач, занимающийся психоанализом, иногда пускает в дело и свои мужские ресурсы. Но пациентка ни за что не хотела отказываться от психотерапии, и тогда коллега решил – и сообщил ей об этом как раз на последнем перед инцидентом сеансе – прекратить лечение: он ссылался на этические проблемы, которые существуют в его профессии, на чувство ответственности, клятву Гиппократа и все такое, – и в конце концов сказал: все, точка. На следующий день, еще до прихода психолога, женщина была уже там и, обратившись к ассистентке и сославшись на близкие отношения между ней и доктором – на которые, кстати говоря, ассистентка смотрела довольно хмуро, поскольку сама давно претендовала на статус любовницы доктора, но эта чокнутая дура оказалась на ее пути, – короче говоря, ассистентка в конце концов впустила женщину в кабинет, и та, не говоря ни худого ни хорошего, повесилась на карнизе.

Психолог, приехав в клинику и поставив машину на служебной парковке, бросил взгляд на свое окно, которое находилось на четвертом этаже, и увидел, что в окне, рядом с отдернутой шторой, висит что-то вроде пальто, и это пальто, как оказалось позже, когда он с грохотом, рассерженно распахнул дверь кабинета, нет, что она о себе вообразила, преследовать его вздумала, да он ее сейчас к чертовой бабушке, – словом, распахнув дверь, он увидел, что это не пальто, а тело его бывшей пациентки. Ну, начались расследования, одно за другим: служебное, о котором распорядился главврач клиники, и, конечно, полицейское. Счастье еще, что доказать тут ничего нельзя, так что в тюрьму коллега, по всей вероятности, не загремит, но, с другой стороны, трудно представить, что найдется много больных, которые захотят прийти к нему, чтобы узнать, как им избавиться от своей тревоги, или от депрессии, или, если уж на то пошло, от своего второго я, которое в последнее время ну совершенно пошло вразнос. Все это пришло в голову нашему психологу, и он, вздохнув, отказался от девушки, которой добивался наш парень и которой хотели бы добиться едва ли не все парни в вузе, а заполучил в конце концов тот, недолго проживший, молчаливый студент из группы венгерской литературы и истории, – и, вздохнув, бесстрастным тоном, характерным для психологов, посоветовал ей: вы просто скажите ему «нет». И все? – спросила девушка. Разве вы не этого хотите? – спросил психолог. Этого, только я думала, дело тут сложнее. А, чепуха, сказал психолог, вот теория относительности – это да, это сложно, а ваш случай – пустяк.

У девушки вскоре случились именины, и наш парень приперся к ней, туда, где она снимала комнату: дескать, давай мы это отпразднуем, я шоколадный ликер принес. Терпеть не могу шоколадный ликер, сказала девушка, и вообще, к твоему сведению, я с другим буду праздновать. С другим? – спросил наш парень, – с кем? И девушка, чтобы не оставалось никаких недомолвок, назвала имя того студента, который позже умер от опухоли в мозгу и тем самым, невольно, как можно предположить, вынудил девушку прожить ту ужасную жизнь, которую она прожила. Наш парень, услышав это, задумался и сказал, что он, видно, неправильно понял поведение девушки: он ведь заметил, как она на него смотрит, и подумал, что это любовь, он так чувствовал, что любовь, но раз нет, так нет. Ну, в общем, ты понимаешь: нет. Понимаю, ответил наш парень, тихо открыл дверь, как раз на такую ширину, чтобы протиснуться вместе с бутылкой, и вышел. Тут девушка ужасно удивилась – и даже в какой-то степени утратила доверие к психологии, к тем запутанным теориям, которые все душевные дефекты связывают с какими-то травмами, пережитыми в детстве и позже не поддающимися излечению, и стараются сделать все, чтобы человек, у которого есть какие-то душевные проблемы, возненавидел свою семью: мать, которая слишком рано перестала кормить его грудью, отца, который, купая ребенка, высмеивал и унижал его в сексуальном плане, старшего брата или сестру, которые уже были, когда ты родился, младшего брата или сестру, которые вдруг вторглись в семью и отняли у тебя родительскую любовь. Вот почему наша девушка позже никогда уже не обращалась за помощью к так называемым специалистам – и была уверена, что поступает правильно.

Наш парень, держа бутылку с ликером, вышел из подъезда; комнату девушка снимала в панельном доме, почти на окраине города; во всяком случае, здесь это считалось далекой окраиной, по будапештским бы меркам окраина эта была почти в центре. Он пешком шел к своему дому, где жил вместе с приятелями, и размышлял, что будет эффектнее: покончить с собой прямо сейчас или сначала сообщить о своем решении другим? В конце концов, хотя он уже видел перед собой, как все друзья и знакомые, среди них и девушка, придут на похороны и, рыдая, будут идти за его гробом, он решил, вполне логично, что наслаждаться этим он сможет лишь до того момента, пока это не произойдет, а потому пошел-таки домой и объявил, что он намерен сделать. Слезы лились у него рекой, когда он сообщил, что все это потому, что с девушкой ничего не получилось, хотя он жизнь на это поставил, и вообще все дерьмо, и философом он не станет: на хрена нужен кому-то в этом городе, да и вообще в этой стране, Енё Хенрик Шмитт и весь венгерский анархизм. Он плакал и пил, и другие пили, потому что иначе все это просто нельзя было вынести: нашему парню – боль разбитого сердца, остальным – истерику, которую он им устроил. В конце концов он, уже совсем пьяный, разбил зеркало, шарахнув в него кулаком; ты что, совсем охренел? – закричали на него приятели, но с места пока не сдвинулись, и лишь когда он осколком зеркала принялся ковырять себе вену на руке, они зашевелились. Один из них встал, сказал сквозь зубы, мать твою так, и изо всех сил врезал нашему парню кулаком в поддых, тот скорчился от боли, а приятель добавил ему коленом в подбородок и затолкал нашего парня в другую комнату, в спальню, мол, сиди тут, идиот, и не высовывайся, пока не протрезвеешь. Наш парень, скуля от боли, утирал рукавом рот, от удара он прикусил язык, из языка текла кровь, потому что в языке много мелких сосудов, боль даже хмель не мог заглушить. Так и лежал он там на матрасе, который был его спальным местом, и даже по нужде не смел выйти, помочился в пустую винную бутылку, которую нашел в комнате.

18

Зря ты его так, сказал один из оставшихся в комнате, все-таки надо бы полегче. Нет, полегче нельзя было, сказал тот, который ударил нашего парня в поддых. Его бы к врачу, а не бить, возразил кто-то. И что с ним врач будет делать? Напишет о нем магистерскую работу, потом, когда защитится, плюнет на него и засунет в дурдом, чтобы он там уже совсем идиотом стал, сказал еще кто-то. Бабу ему бы подыскать, это бы помогло, сказал тот, который бил нашего парня, и тут же назвал имя одной сокурсницы, о которой и тот, который бил, и остальные знали, что она вообще не прочь, но надо еще, чтобы она согласилась пойти на некоторую жертву. Например, на то, чтобы к ней всерьез относились как к подружке нашего парня, а не другого парня, который тоже был в их компании и выглядел не так отвратно. А в качестве компенсации за эту жертву они могут ей сказать, что она может иметь и других, более привлекательных парней – ну, конечно, если они не в трезвом состоянии, а выпивши, и если другой бабы под рукой не найдется. В общем, надо как-то это организовать, сказал тот, который дрался, и они подробно обсудили дальнейшие действия, выбрали, кто из них предложит сокурснице такую сделку.

Сокурсница вообще-то не была такая уж страшная, ну, разве что толстовата, но ужасно хотела заполучить чуть ли не каждого парня, который ей попадался. Это у нее была не патология, а своего рода потребность, которая часто встречается у тех – все равно, парней ли, девушек ли, – кто учился в церковной школе. А эта наша девушка как раз ходила в такую школу, к монахиням, что с точки зрения знаний огромный плюс, потому что солидный фундамент общего образования тут гарантирован. Хотя – какая польза девушке от этого фундамента, уж какое такое архитектурное сооружение она на нем воздвигнет? Да никакое. Ну, разве что меньше придется готовиться к урокам, когда она будет училкой в школе какого-нибудь захолустного населенного пункта. Да господи, ей вообще не надо будет готовиться, потому что из ее учеников максимум один проявит некоторый интерес к тому, что она рассказывает, да и то по той лишь причине, что будет проецировать на эту учительницу свой эдипов комплекс. Не потому, что у него не было матери, а как раз потому, что была, но он испытывал к ней непреодолимое отвращение, почти ненависть: такой старой и изношенной он ее видел, хотя она всего-то на пару лет была старше учительницы, но ведь простые деревенские женщины и в молодости выглядят старыми, они словно и рождаются-то старухами, к которым их сыновья просто не могут испытывать любовного влечения, – разве что в том случае, если в их психике есть болезненное извращение и их вообще тянет к старухам. Учительница, в отличие от матери, была такой женщиной, которую подросток этот мог вполне вообразить своей, даже и на всю жизнь. Она могла бы быть ему сразу матерью и женой, которая освободит его от того груза, который был взвален на него в момент рождения. Бросающуюся в глаза старательность мальчика училка объясняла жаждой знаний; о чем, собственно, речь, ей стало ясно, лишь когда, прохаживаясь между рядами парт, она вдруг заметила на полу зеркало – мальчишка норовил заглянуть ей под юбку. Наша училка – которая, не забудем, в этот момент всего лишь студентка – стала в тупик, понятия не имея, как ей поступить, чтобы это было правильно с точки зрения педагогики. Пристыдить мальчика перед всем классом – и тем самым пойти на риск, что погасит единственный внимательный взгляд? Или закрыть глаза на поведение ученика? Она решила промолчать; лишь перестала с тех пор прохаживаться между партами.

И как ее угораздило попасть в эту чертову церковную школу, спрашивала она себя бесчисленное количество раз, хотя ответ был очевиден: отец вполне четко его сформулировал, разговаривая с матерью после того, как они закрыли дверь за пришедшим к ним домой классным руководителем. Тот пришел поговорить с ее родителями, рассказать им о незаурядных способностях их дочери и попросить не отдавать ее в ПТУ или швеей на фабрику, штаны шить, потому что задатки у нее большие, она может стать кем угодно, учительницей, врачом. И когда учитель ушел – учитель этот, кстати сказать, в результате подобной же агитации попал в гимназию, потом в университет, потом обратно в родную деревню учителем, потому что какое-то время пытался найти место в городе, но не в состоянии был платить за жилье, точнее, платить мог, но после этого почти ничего не оставалось на все остальное, а на приработок надеяться было нельзя, потому что, ну, знаете же, всякие премии там, сверхурочные – все это идет тем коллегам, у которых семья. Оно и понятно, им деньги нужнее, ведь столько ртов дома, не только свой. У нашего же учителя – который позже стал классным руководителем – обзавестись семьей и перейти в категорию хоть немного лучше оплачиваемых работников школьного образования не было, в таких-то условиях, никаких шансов, так что ему, подобно многим и многим его сотоварищам по судьбе, пришлось в конце концов вернуться в деревню. И вот теперь, поскольку и он своим счастьем – если можно считать счастьем перспективу гнить, с университетским-то дипломом, в зачуханной, с полуторатысячным населением, деревне, при том что образование он получил достаточное, чтобы видеть свою жизнь удручающе безвыходной, а стало быть, несчастной, бесцельной, – словом, своим «счастьем» он тоже обязан был своему прежнему учителю, его вниманию и желанию помочь. Наш классный руководитель, скорее всего, не понимал, что именно эту безвыходность, этот жизненный крах он собирается теперь разделить со своей способной ученицей; во всяком случае, порекомендовать ей подобный путь. Отец нашей девушки, когда классный руководитель ушел, сказал матери: ладно, пускай учится, но учти, курвой она не станет, как те девки, которые из деревни уезжают. Надо отдать ее, например, в «Матрону»: заведение это строгое, осмотрительное, не дает ученикам морально распускаться. Так наша девушка получила аттестат зрелости, хорошие знания, а вместе с ними, из-за всяких запретов, невероятное желание ложиться под всех парней, под всех без исключения.

На нашего парня, когда они встретились на одной вечеринке, на седьмом этаже какого-то дома в жилом районе, произвело хорошее впечатление, что девушка училась в церковной гимназии: у них в семье уважение к религии тоже было довольно сильным. У него даже мелькнула мысль, что учиться в «Матроне» в этой стране – примерно то же, что изучать анархизм. И в определенном аспекте, если рассматривать вопрос под углом зрения данного государственного устройства, которое если и не преследовало, то, во всяком случае, осуждало религию, а людей, следующих религиозным нормам и установкам, считало безнадежно отсталыми, – в этом отношении он был прав. Однако, если смотреть с другой точки зрения, эти вещи оказывались в прямом противоречии друг другу. Ведь анархист, даже если он исповедует какую-нибудь религию или является последователем Толстого или Ганди, то все равно не может принять такую иерархическую систему, какой является церковь, где все мировосприятие строится на отрицании свободы человека. Конечно, все это происходит со ссылкой на бога: вроде как бог находится на вершине властной системы, тогда как на самом деле там сидит всего лишь папа, который, облачившись в сутану, грабит весь мир, причем забирает не только бумажники и тела, как светская власть, но не обходит вниманием и души.

Хотя наша девушка изначально была связана с грабителями душ, это не мешало ей в некоторых сферах поведения, куда относилась и сексуальность, быть похожей на анархистов. Поэтому так трудно решить то, что отец нашей девушки так однозначно решил на кухне после ухода классного руководителя, – решить, что чему служит основой в характере человека. Потому что, вдобавок ко всему, у нашей девушки в «Матроне» были одноклассницы, которые просто-таки презирали плотское желание, ну, или видели в нем такую же биологическую потребность, как, скажем, дефекация, которую ты осуществляешь, уединившись, а потом делаешь все, чтобы запах не чувствовался, открываешь окно, если оно есть в туалете, и вообще даже воспоминание стараешься стереть о том, чем ты занимался. Наша девушка сразу же – парень наш даже был несколько удивлен этим – пошла с ним домой, и произошло то, что, как наш парень был уверен, может произойти лишь спустя долгие месяцы ухаживания, когда ты завалишь ее подарками, и основательно изучишь ее душу, и она узнает твою, и вот тогда, скажем, через полгода, вы с ней сможете позволить себе познакомиться друг с другом и телесно. Однако ждать ему не пришлось нисколько, одного вечера вполне хватило, чтобы душевная прелюдия началась и тут же закончилась, и можно было погрузиться в куда более захватывающие телесные процессы.

Ночь, что тут рассказывать, прошла бесподобно. Мнение относительно взаимоотношений тела и души у нашего парня изменилось основательно, утром он ощутил не только телесное, но и душевное обновление, и потом сказал приятелям, что не плоть сидит на члене души, а совсем даже наоборот. Приятели ржали, довольные, потому что они тоже так думали, только формулировка такая не приходила им в голову, ну, и кроме того, они радовались, что и для них, мало ли, если вдруг возникнет на какой-то момент срочная потребность, скажем, как раз расстроился многообещающий роман или вечером поставил не на ту телку… Бывает ведь, особенно когда ты много выпил, ты всю ночь чувствуешь, что вот эта девка точно будет твоей, а собрался довести дело до финала, и тут выходит кто-то из-за спины и небрежно, без всякой там особой обработки, просто ее уводит. Конечно, при этом тебе в голову не приходит, что тебя подвело внутреннее чутье, потому что, во-первых, хмель, во вторых, то, что, наверное, любой человек необъективно относится к себе, к своим возможностям, ну, а в-третьих, может быть, сама телка ввела тебя в заблуждение. Мало ли, может, это был обманный маневр: скажем, у парня, которого она хочет, есть постоянная баба, а то и жена, от которой надо держать дело в тайне. И пока эта постоянная баба находится поблизости, та, другая, заигрывает со всеми другими парнями, делая вид, что она нацелилась на них. И когда постоянная спутница, уже не питая в отношении своего кавалера никаких подозрений, скажет, мол, что-то мне спать хочется, пойду, прилягу, кавалер отвечает: о’кей, давай, я тоже за тобой скоро, через часик, мне тут пока надо уладить кое-что, – словом, тут-то, когда время уже к полуночи, а поле боя освободилось, телка, на которую ты было нацелился, небрежным жестом забирает нужного ей, пока что таившегося в тени парня, оставляя с носом тех, кого до этого момента дразнила своим поведением. И ты остаешься не солоно хлебавши, и никого уже тебе не найти, потому что остальные за это время разобрали всех, о ком только может идти речь. Объяснить, почему ты сел в калошу, ты себе не можешь, потому что дело совсем не в каких-то внутренних или внешних причинах, и не в сочетании тех или других, но все равно, горечь поражения отравляет тебе остаток ночи и заставляет некоторым образом пересмотреть предыдущие, вроде бы показавшиеся позитивными, часы. Однако теперь, в этой новой ситуации, ты вспоминаешь, что есть ведь еще одна возможность, причем прямо под боком: вот эта самая девушка, девушка нашего парня.

Связь их длилась почти год, и, если можно так сказать, нашему парню было очень хорошо, хотя, что скрывать, ему немного не хватало того мечтательного томления, которое он испытывал, когда бегал за предыдущей, самой красивой девушкой. Ну ладно, неважно: что-то есть, это главное, и от студентов, живших вместе с ним, позже очень даже досталось тому из них, из-за которого все это великолепное согласие полетело ко всем чертям, потому что тот однажды, совершенно случайно, вернулся домой утром, конечно, пьяный, увидел, что девка свободна, и немедленно влез на нее, не подумав даже проверить, нет ли нашего парня на горизонте. Того вообще-то на горизонте не было, он как раз сидел в уборной, у него это дело, на нервной почве, шло плохо, а может, ему просто нравилось сидеть там, читать газету, в этой вонище. Во всяком случае, двадцать – двадцать пять минут это у него занимало, даже когда он торопился. Собственно, пришедшему Парню этого вполне хватило бы, ему на это дело требовалось минут десять, а то и меньше, но беда в том, что, когда он явился, наш парень четверть часа уже как ушел в уборную, так что через несколько минут он оттуда вернулся. Он даже руки не вымыл, сразу направился к девушке – и тут увидел, что кто-то на ней громоздится, и, присмотревшись, узнал одного из тех, с кем вместе жил в этой квартире. Он ничего в этот момент не сказал – зато взревел, когда вернулся из кухни с хлебным ножом, и взревел так, что весь панельный дом, снизу, сверху, сбоку, тут же проснулся. Убью, гнида, орал наш парень, набрасываясь на соперника, и лишь позже, придя в себя, возблагодарил бога, что тот, то есть другой парень, оказался достаточно сообразительным и соскочил с постели – или с девушки, – так что непоправимого не случилось. Тот, другой парень, выбил у него нож, потом еще успел схватить джинсы и выскочил на лестничную площадку, там их и натянул на бегу. Была весна, но на улице было холодно, парень, полуголый, в одних джинсах да еще в носках, бежал через сквер; на нем даже трусов не было, и грубая ткань натирала промежность, чувствительные, настроившиеся на теплую женскую плоть места. На той стороне сквера жил приятель, у которого он рассчитывал попросить на время надеть что-нибудь. Бежал он озираясь, чтобы не напороться на полицейских. Попасть в участок ему сейчас было совсем ни к чему, он и так уж состоял на учете: в какой-то из рискованных дней, то ли пятнадцатого марта, то ли двадцать третьего октября[24]24
  15 марта 1848 г. в Венгрии началась демократическая революция, переросшая в национально-освободительную войну; 23 октября 1956 г. – день начала восстания против диктаторского коммунистического режима. Протестные элементы венгерского общества (прежде всего молодежь) часто использовали эти дни для демонстраций.


[Закрыть], он оказался в Будапеште, там его и загребли в полицию. Правда, ночью, без всяких объяснений, он был отпущен: может, потому, что был как-то связан с одним известным оппозиционером, который находился под защитой западной прессы. У вас еще один ход, сказал полицейский чин, отдавая ему бумаги. И парень боялся, что если он сейчас попадет в полицию, это может стать тем последним очком, после которого перед ним будут закрыты все вузы Венгрии. Но ему повезло: в этот час и в этом месте полиция не появилась. Появилась она позже. Правда, тогда никакой политики в этом не было. На отцовской «шкоде» ехал он по шоссе М3, машина была новенькая, еще и года не исполнилось, оранжево-красная, и он сам не понял как, а потом разбираться было поздно, но оказался на встречке. И прежде чем смог бы попытаться сформулировать вопрос, как это получилось, – и тем более выбрать какой-нибудь ответ: скажем, заснул, или решил покончить с собой, или руль заклинило, – он уже врезался во встречный автобус. Шофер автобуса знал родителей разбившегося парня. Вскоре после того, как шофера отпустили из следственного изолятора – ведь с юридической точки зрения вины за ним не было, – он уехал из тех мест. Не в силах был нести на душе такой груз. Думал, если сменит место жительства, то и от чувства вины освободится, но позже понял: не дано человеку избавиться от того, что его гнетет. И оказался в бессчетном лагере тех, кто, едва дожив до пятидесяти, мечтают лишь о том, как бы умереть. Словом, когда на место ДТП явилась полиция, прежние грехи разбившегося можно было считать утратившими актуальность.

Когда захлопнулась дверь за выскочившим соперником, который, кстати говоря, был первым в том списке, третьим в котором стал молчаливый студент с венгерской истории, тот, что умер потом от опухоли в мозгу, – наш парень поднял с пола нож, чтобы покончить с девкой: с тем не вышло, так хоть эта. Лишь бы кровь пролилась. Но пока он нагнулся за ножом, схватил его, выпрямился, приготовился замахнуться, – тут он как-то остыл и, остыв, сказал вылезающей из постели неверной возлюбленной: гуляй отсюда, видеть больше тебя не хочу. Но та, убедившись, что опасность миновала, огрызнулась: дескать, ты, конечно, можешь меня прогнать, только в этом нет смысла, потому что я и сама как раз собиралась уйти от тебя. Да и давно уже собираюсь, потому что тут все ненормальные, с психическими вывихами, а особенно ты. В самом деле, наш парень пытался заставить ее чуть ли не выучить наизусть одну из работ Енё Хенрика Шмитта, «Катехизис духовной религии», а девушку нашу от всех религий уже тошнило. И это была с ее стороны еще мягкая реакция на всякие потусторонние дела, которыми ее на всю жизнь обкормили монахини. И надо сказать, потусторонние дела вернулись к ней только где-то лет в сорок, когда ее с двумя детьми бросил муж. Тогда-то в ее душе и ожила религия, причем в самой крайней форме – форме безумия. Все, что монахини вбили в нее когда-то, теперь вдруг всплыло и стало актуальным. Она вступила в консервативное политическое движение, где, вместе с другими людьми такой же судьбы, ратовала за создание общества, строящегося на самых строгих нравственных нормах; кстати, тут она воспользовалась и некоторыми мыслями того давнего философа-анархиста, хотя сама она этого не сознавала, Шмитт у нее застрял вроде как в подсознании, вместе с теми ночами студенческой поры, когда она каждый раз заполучала другого парня, вернее, ее каждый раз имел другой парень. В данный же момент наш парень, услышав, что она говорит, опять было схватился за нож, потому что она собиралась лишить его даже того морального удовлетворения, которое он, снимающий это жилье, получил бы, прогнав ее из квартиры, где она жила бесплатно, только за то, что наш парень любил ее, – и вот эта дрянь решила отнять у него даже это небольшое утешение, – но в конце концов он плюнул и вышел за дверь, а она собралась и ушла, не попрощавшись.