Текст книги "В стране наших внуков (сборник рассказов)"

Автор книги: Ян Вайсс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

– Мама говорила, что ты останешься дома. Петя, как ты можешь это терпеть?..

– Мы узнаем, что с тобой случилось, когда ты нас впустишь. Если не впустишь, значит...

И снова стук. Раздался первый удар ногой в дверь.

– Петя! Одевайся! А то ты опоздаешь! – попробовал Владя подойти с другого конца.

– Скажи, что ты шутишь! Ты шутишь, Петя, дар – со слезами в голосе произнес Иванек.

– Петя, серьезно! – снова начал Владя.– Если ты не полетишь, я перестану с тобой разговаривать!

– И я тоже! – жалобно добавил Иван.– Еще скажут, что ты боишьсв...

– Что ты трус! – поставил точку над "и" Владя.

Петя не издал ни единого звука. Он только сжал кулаки и весь съежился на постели, словно прячась от ударов и голосов, сыпавшихся на его голову.

Не отозваться ли? Имеет ли он право протестовать? Но что сказать им?

Снова стук.

– Петя, Петя, открой!

"Когда оии наконец перестанут? Когда же они уйдут? Но что потом? Он встанет с постели, а дальше?.."

– Если ты не откроешь, я разобью дверь! – Иванек снова начал бить в дверь ногами.

– Пойдем отсюда! – послышался голос Влади.– Он не стоит того!

Иванек жалобно заплакал...

Потом раздался другой голос. Это была бабушка.

– Чего вы там бунтуете, мятежники?

– Петя заперся! – жаловался Владя.– Мы хотим, чтобы он сказал нам, полепит он на "Путнике" или нет.

– Это его дело! – резко ответила бабушка.Не обращайте на него внимания я идите одеваться, если вы хотите еще что-нибудь увидеть...

– Но раз Петя не полетит...

– Вместо него полетит другой,– безапелляционно решила бабушка.– Уже девять часов, пора идти, а то мы опоздаем.

Голоса за дверью умолкли, слышался шум удаляющихся шагов, в коридоре наступила тишина...

Только теперь Петя осознал весь ужас своего поступка. Он зарылся головой в подушку и вцепился в нее зубами. Вдруг он понял и Ольгу, и маму, и бабушку, и Владю, и Ивана: он взглянул на свой поступок их глазами, воспринял его их сердцем.

Его исследования, его открытия, проложившие ему путь к достижению заветной цели всего человечества, его теории, которые он хотел проверить на практике, непосредственно на месте, – все пропало...

На мгновение он снова воспрянул духом и вскочил с кровати. "Это невозможно, – промелькнула мысль. – Может быть, еще удастся что-нибудь поправить". Он быстро начал одеваться. Ему пришло в голову побежать к Покровскому, все откровенно рассказать ему, даже броситься перед ним на колени, но тут же он отверг этот безумный план.

Доминик Эрбан прочно и вполне справедливо занял место в числе "Девяти", и ничто его уже не вырвет оттуда. Было бы смешно и нечестно требовать снова для себя место, которое он сам уступил ему.

Петя потерял право на честное имя ученого, потеряет и любовь, останется одно презрение. Даже Владя и самый маленький братишка, Иванек, презирают его.

И снова появилась надежда: ведь у него постоянная связь с Покровским, он мог бы вызвать его, напомнить о его дружбе, заклинать его памятью своего отца, но Петя прекрасно понимает, что все это невозможно. Он услышал бы Петя заранее это знает (если бы он вообще в эту минуту дозвался Покровского) – слова отеческого утешения, может, и удовлетворения и запоздалой радости пожилого ученого, что он, Петя, все-таки опомнился, нет, Петино сердце не перенесло бы этого...

И все-таки он вызвал Покровского. Он хотел услышать приговор прямо от него или из молчания аппарата...

Как ни странно, багровое лицо Евгения Павловича тотчас же появилось на экране. Стеклышки на глазах холодно блеснули, отражая неизвестно откуда падавший свет. Не спрашивая, зачем Петя вызывает его, он сразу же заговорил своим звучным, взволнованным басом:

– Ну наконец! Ах ты, озорник, чтоб тебя комета причесала! Я знал, что ты заявишься! Моментально приезжай!

– Еще есть место? – просиял Петя.

– У пана Винаржицкого из-за тебя аппендицит. Только что мы отправили его в больницу. В наказание варить будешь ты. Но чтобы ты был здесь, пока я не досчитаю до...

– Уже лечу!

Ольга ехала к астродуку по восточной магистрали. Она везла с собой трех подруг-химиков, тоже мечтавших увидеть собственными глазами прыжок "Путника" в мировое пространство. У них были билеты в амфитеатр, но только на стоячие места, и то они достали их еще год назад. Зато они вооружились хорошими биноклями – они смогут приблизить себе "Путник" и все, что будет вокруг него происходить...

Автоматически управляемый электроавтомобиль ехал по двенадцатому кругу, включившись в бесконечную цепь машин. Был яркий солнечный день; осеннее солнце пылало летним зноем, атомные солнца тоже сияли над городом, и все огни были зажжены в этот памятный день. Может, от этого и было так тепло. Над городом работали распылители, и воздух дрожал миллиардами капель моросящего дождя. Возникали радуги, большие и малые, узкие и широкие, куда ни посмотришь – всюду радуги.

Разноцветные автомобили бесшумно скользили по асфальту, окропленные едва различимыми капельками, сияющими, как алмазная пыль.

– Ну да, мы поцеловались, – поверяла Ольга подругам свою тайну. Поймите же, перед такой разлукой без этого никак нельзя обойтись, ведь милый уезжает на другую планету. Он так страстно желал этого, и я тоже, чтобы он вспоминал обо мне, раз туда не доходит почта. Я хотела изучать астрономию, чтобы каждый вечер смотреть в телескоп на Марс, где он работает. О, тогда я еще не знала, что он изменит мне!..

– Да ведь он тебе, собственно, не изменил...

– Как не изменил? Он изменил идее...

– Он виноват в том, что слишком любил тебя!

– Как видно, плохо любил! Эгоистично!

– Но ты тоже виновата, Ольга!

– Я знаю. Я должна была заметить это раньше! Но как я могла предполагать, что он в одно мгновение обменяет свою мечту "узреть" на любовь? Что это за любовь, которая не способна приносить жертвы?

– Будь довольна, что он так близко от тебя! – сказала ей Тамара своим альтом. – Когда он будет среди звезд, – философствовала она, чтобы утешить Ольгу, – он перестанет существовать на этой земле, то есть перестанет быть тем, кто он есть, не будет Пети...

Девушки посмеялись над таким утешением. Марта, строгая куколка с ямочками на щеках, заметила критически:

– Эта истина, Тамара, давно перестала быть истиной. С тех пор как на землю вернулся с высот первый человек! Надеюсь, ты допускаешь, что он снова начал существовать здесь...

– Мы ведь тоже живем на планете! – воскликнула Анча, от удивления широко раскрыв свои блестящие глаза газели. – Разве не достаточно большое чудо, что мы живем на одной планете и смотрим на другие?

Временами девушки умолкали, чтобы выслушать сообщения о "Путнике", которые передавал вездесущий голос амплионов. И вдруг Ольга услышала свое имя! Звуковые волны понесли его по обеим половинам земного шара!

– Зову Ольгу! Зову Ольгу! Зову Ольгу! Приходи немедленно к старту! Я хочу попрощаться с тобой! Петр Бернард.

Сначала Ольга подумала, что это слуховой обман. Но все слышали то же самое.

– Это ты, Ольга! – воскликнула Марта, и румянец на ее щеках побледнел...

– Летит! – закричала Ольга и вся расцвела от радости.

Возле старта было отведено место для жен, детей, отцов и матерей, для самых близких, которых девять человек пожелали в последний раз обнять.

Среди них была и Петина мама с обоими мальчиками, и бабушка Елена, была там и Ольга...

Пани Ксения и Ольга – мать и возлюбленная – сразу же догадались и узнали друг друга. Каждаяиз них приписывала другой вину и заслугу в Петином решении. Они улыбнулись друг другу сквозь слезы, пожали руки и договорились, что с этой минуты-будут вместе смотреть на звезды...

Когда появился Петя, первой завладела им мать.

Она принялась обнимать его, обливая слезами.

– Сыночек! Мой мальчик! Видишь, я опять плачу, прости, только что я хотела, чтобы ты улетел, а теперь снова... снова... я сама себя не понимаю...

– А я очень хорошо тебя понимаю, мама! Ты правильно поступила! Спасибо тебе...

– Нет, нет! Не говори так! Не мучай меня! Забудь мои слова! Вместо того чтобы радоваться, что ты остаешься со мной, я сама тебя выгнала, как я могла, как я только могла...

Но тут бросилась к нему Ольга со своими объятиями, со своими слезами...

– Милый! Милый! Солнышко мое...

– Ну что? Теперь ты мной довольна?

– Не издевайся надо мной, Петя! Из любви ко мне ты хотел остаться...

– Тебе я тоже благодарен, Ольга...

– ...а я прогнала тебя от себя. Кричала, топала ногами – лети! Сейчас же лети! Что я наделала...

– Будет по-твоему! Твой милый будет среди звезд...

– Не хочу! Не хочу! Это говорила во мне ослепленная гордость...

"Женщин не поймешь!"-снова подумал Петя, и все-таки он давно их понял. Это не вина их, а заслуга, что он находится сейчас здесь, на этом рейде, перед отплытием в космос, и что он устоял перед всеми искушениями и соблазнами Земли. И, если бы он снова заколебался, они обе перестали бы плакать и (он это точно знает), не слушая возражений, указали бы ему по направлению к звездам...

И вновь прежнее здоровое любопытство овладело всеми клетками его мозга, обострило его чувства, наполнило сердце великим ожиданием. Он опять почувствовал себя сильным и смелым, стремящимся проникнуть в корень вещей. Его взгляд опять оторвался от Земли, словно он был обращен к иным краям, словно перед ним уже открылись видения иного мира...

Не сопротивляясь, он шел за Владей и Иваном, тащившими его за руки. Они тянули его к лестнице, поднимавшейся к приоткрытому люку воздушного корабля, требуя, чтобы Петя взял их с собой. За ними прибежала бабушка, Петю ждут еще ее слезы и объятия. Как бы издали доносятся к нему слова Покровского, разносящиеся по всему миру:

– ...Земля наделила своих детей неутолимой жаждой познания, наполнила их мозг неугасимым стремлением взглянуть вблизи на чудесные звездные куранты, изучить их и сделать так, чтобы они служили человеку! Велико наше желание познать непознанное, но еще сильнее наша любовь к родной земле! Наши головы горят любознательностью, наши гордые сердца стремятся к звездам! Однако не подлежит сомнению одно: мы будем любить нашу родную планету даже на самом краю вселенной. И мы вернемся, мы, сыновья Земли, в ее нежные объятия!

Когда он договорил, наступила минута молчания. Напряжение росло, приближался момент запуска. Последние объятия, последние пожатия рук – и один за другим члены экипажа исчезают в иеталлическом чреве колосса.

Мгновение удивительной, потрясающей тишины, а потом огненная стрела перескочила через край астрадука и мгновенно исчезла в небесах. И только потом загремело, застонало и содрогнулось всё до самых недр планеты...

Казалось, что Земля родила...

Теперь я могу облегченно вздохнуть, все уже позади. Петя улетел, Ольга, пани Ксения и пани Елена остались на Земле. Таково было бы содержание первой части, если бы я писал роман. Сборы и подготовка воздушного реактивного корабля к старту. Вторая часть содержала бы описание жизни экипажа во время полета до посадки. Третья часть – приключения на новой планете и возвращение.

Я все думаю о Пете, как бы он вел себя во второй части. Стараюсь представить его, одного из Девяти, внутри самолета во время путешествия.

Нет, не могу себе его там представить! Мне кажется, что ему уже нечего сказать, что все, что в нем было, он давно высказал. В шуме моторов я не слышу биения его сердца, его мозг стал как бы частью атомного мозга, который поведет самолет во вселенную. А вот те, кто остался на Земле, – его возлюбленная, мать и бабушка, да и оба мальчика, как ни странно, протестуют во мне и сопротивляются своему концу. Они могли бы еще столько всего пересказать!..

Милый дядя!

Я встретила необыкновенного человека, настоящего человека! "Первого среди людей будущего!" Как-то я Тебе уже намекала о нем, Ты, наверное, знаешь, о ком я говорю. Исполняю свое обещание. Я не смогла бы Тебе все рассказать лично, поэтому пишу Тебе. Ты пользуешься моим доверием...

Прими мою исповедь и цени это!

Уже давно я следила за ним издали. Он казался мне чем-то недосягаемым. О том, чтобы познакомиться с ним поближе, я могла лишь мечтать. Как все это произошло?

Однажды я пришла в редакцию с небольшой просьбой.

Меня принял высокий, стройный мужчина так радушно, как будто мы были уже давно знакомы, как будто в эту минуту он только и ждал того, что я приду, и заранее радовался этому. Он оказался очень начитанным человеком, но, несмотря на это, говорил обо всем так просто и так охотно, как говорят между собой только старые друзья после долгой разлуки. Это было вечером, в тихие летние сумерки; от этого человека передавались мне восхищение жизнью, какое-то смутное беспокойство, радость и ожидание чего-то прекрасного, что готовят тебе следующие дни. Я вдруг словно окунулась в какую-то другую, грядущую жизнь, когда в отношениях людей будут царить только любовь и доверие. Мое волнение усиливалось еще благодаря тому, что этот человек, который так сердечно говорит со мной, не видит меня, что он слепой...

По вечерам я ходила на улицу Моцарта, на которой почти всегда к этому времени гасли фонари, и, спрятавшись за выступ противоположного дома, ждала, когда он выйдет из редакции. Тогда мне было вполне достаточно того, что он живет на свете и что я могу хотя бы издали видеть его. Подойти к нему я не могла: у меня от волнения так стучало сердце, что я была бы не в состоянии выговорить ни слова. В первые дни я даже не старалась узнать что-либо о его жизни. Словно в те короткие минуты, что я говорила с ним, я глубоко проникла в его "я", узнала самое сокровенное, а все остальное, что я могла бы услышать о нем от чужих людей, только сбивало бы меня с толку, вводило в заблуждение и мешало бы понять правду.

Как-то раз я увидела на плакате его имя. Алеш Краль читает лекцию на тему "Непреодолимая сила нового в борьбе со старым". Мне тогда казалось, что он мог бы просто стоять и ничего не говорить, что сила, которую излучают его темно-синие, теплые, удивительно живые, как будто зрячие глаза, эта огромная моральная сила придавит к земле всех слабовольных и эгоистов, а в хороших людей вселит уверенность в себе.

Я отправилась на его лекцию. В тот самый момент, когда я вошла в коридор, погасло электричество. Подруга вела меня за руку по темной лестнице старого дома. Вокруг было темно и шумно, кто-то, вскрикнув, слетел с лестницы, где-то поблизости в коридоре скулила собака.

Теперь я вспоминаю об этом, как о каком-то фантастическом сне. Пение тех, кто уже занял свои места, приглашало нас в большой зал, в котором я должна была увидеть Алеша. В темноте я сначала не узнала его среди сидевших за председательским столом. В коридоре кто-то настойчиво кричал: "Свет! Свет!" Мне даже стало неловко за то, что люди с раздражением требуют света в его присутствии. Принесли керосиновую лампу и поставили на стол.

Но и после этого я не узнала его. Он был совсем другим, чем тогда, когда я видела его вечером, в конце лета, в тихой комнате, залитой лучами заходящего солнца.

В тот раз он показался мне таким простым, спокойным и веселым, полным любви к людям и уверенным в силе собственной убежденности, словно в его душе не оставалось места для подавленности и неуверенности. А теперь, еще до того, как он заговорил, я заметила, что он сильно волнуется. Лицо его выражало беспокойство, почти отчаяние, глаза нервно моргали, руки, державшие листки, испещренные знаками для слепых, дрожали. Я поняла, что чтение лекции сопряжено для него с тяжелой внутренней борьбой и что успех ее будет зависеть от соотношения сил старого и нового в нем самом – страха и волнения, с одной стороны, и воли преодолеть этот страх и победить, о другой стороны.

Зал замолк. Все существо Алеша, казалось, протестовало против выступления. На лице было написано: сегодня я не хочу выступать перед людьми. Я ничего не могу им дать, напрасно я старался бы...

Но в следующий момент он виновато улыбнулся, словно подумав, что весь зал услышал этот недобрый внутренний голос, и стал говорить. Вначале он заикался, мне даже жутко было, оговаривался, повторял одни и те же слова, перепутал листки с заметками, по которым он читал ощупью. Настала мучительная пауза. Но вот, словно используя какой-то скрытый, последний запас сил, он с ободряющей улыбкой "посмотрел" на нас. И постепенно с каждым новым словом он становился спокойнее, заговорил с воодушевлением, не прикасаясь больше к своим заметкам. В зале зажглось электричество. Алеш был очень бледен, но лицо его было совершенно спокойным, ясным и простым. Как будто вообще и не было ни волнения, ни заикающегося голоса, как будто и в его жизни все было спокойно, ясно и просто.

И теперь пришла моя очередь – я страшно волновалась, сердце готово было выскочить из груди оттого, что я решила первой записаться в прения по докладу. Я встала, и слова полились помимо моей воли.

– Поговорка "ставь себе цель по мере сил своих" неверна, правильно другое: человек способен превзойти самого себя...

Я говорила еще некоторое время на эту тему, это было мое самое длинное в жизни выступление без подготовки и без каких-либо заметок, да еще перед таким большим собранием. Пока я говорила, Алеш стоял, опустив голову, и сосредоточенно слушал меня.

– Ваши замечания вполне правильны, товарищ, – сказал он тихо.

Не известно, узнал ли он мой голос; так я этого и не узнала и никогда уже не узнаю. И сейчас еще я ясно представляю себе, как он стоит на возвышении и говорит заключительное слово. А потом протягивает к нам руки, словно желая обнять всех в зале; любовь к людям и сила воли одержали в нем победу над страхом и подавленностью, и он воскликнул:

– Новое нужно искать, друзья, на нем нет визитной карточки, и иногда его бывает трудно распознать!..

Этой лекцией завершаются дни первого и самого сильного очарования этим удивительным человеком. После лекции я стала относиться к нему более трезво. Теперь я уже смотрела на него как на обыкновенного человека, а раньше он представлялся мне лишь одним из людей будущего, таким, каким я придумала его для Тебя, дядя.

Мне казалось, что голос его доносился ко мне откуда-то из далеких, грядущих веков. В те первые недели я даже боялась узнать что-либо о его повседневной жизни, чтобы ничто не осквернило моего представления о нем, моего восхищения им. А после лекции жгучее любопытство с каждым днем все росло во мне. Женат ли он? Холост? Ухаживает ли за кем-нибудь? Слепой ли он от рождения или уже потом потерял зрение? И каким образом? Не мог бы его вылечить Филатов?

Я стала ходить к нему в редакцию под разными благовидными предлогами, которые с каждым разом становились все менее значительными. У меня было одно-единственное желание – стать одним из его чтецов. Он работал заместителем главного редактора, в его обязанности входило рецензирование с идеологической точки зрения статей, которые ему читали вслух. Я была сама не своя: мне ничего так не хотелось, как в точно установленные часы приходить, садиться против него и читать. Но я знала, что чтецов у него хоть пруд пруди. Он сам их приглашал и отказывался от помощи своих коллег по редакции. Но, чем меньше у меня было надежд, тем сильнее становилось мое желание.

В редакции меня, должно быть, заметили. И вот однажды мы с ним в первый раз остались одни в комнате.

Обыкновенно вместе со мной у него бывало несколько человек. Они приезжали к Алешу по всяким личным вопросам, по которым он охотно давал им советы. В лучшем случае в углу его комнаты за маленьким столиком сидел долговязый мужчина с длинной шеей. Он никогда не принимал участия в нашем разговоре. Как только я появлялась, он усердно начинал работать, однако у меня создалось впечатление, что его усердие только напускное и что в основном он сидит здесь для того, чтобы следить за Алешом и за тем, что происходит вокруг него! В течение целого месяца я находилась в напряженном состоянии: не было ни– искры надежды, никакого продвижения вперед.

В то время я читала сборник рассказов Горького "По Руси". В этом сборнике есть замечательный рассказ, который называется "Страсти-мордасти". Когда я его прочитала, меня словно кто за сердце схватил, я чуть не вскрикнула от боли. Всю ночь я проплакала, перед глазами стояли безносая паклюжнипа Маша, топчущаяся в грязи, и ее маленький сынишка калека Ленька, играющий с коробочками, в которые он прячет мух, тараканов и пауков.

Ведь и сам автор говорит об этом Леньке: "Хотелось зареветь, закричать на весь город от невыносимой, жгучей жалости к нему...".

Весь следующий день я ходила как пришибленная, никак не могла прийти в себя, все у меня валилось из рук. Часов в десять я поняла, что больше не в состоянии работать. Я встала и отправилась прямо в редакцию, не сказав никому в институте ни слова. По дороге меня вдруг на мгновение охватил ужас: что будет, если я не застану его в редакции, а что будет, если застану? Я вошла в его кабинет как в бреду.

Алеш был один. Я тихонько села, раскрыла книгу и сразу же принялась читать, даже не взглянув на него...

Не знаю, что он подумал. Может быть, удивился.

А я все читала и читала, даже когда от слез буквы расплывались как в тумане. Я дочитала до конца, и снова слезы брызнули у меня из глаз, но уже не от сострадания и жалости, а от облегчения, словно я переложила свою тяжелую ношу на его мужские плечи. И только тогда мне стало стыдно. Но он уже стоял возле меня, взял мои руки в свои и пожал их.

– Спасибо тебе, товарищ...

– Я, я,– заикалась я,– я не могла иначе...

– Ты хороший человек, ты мой друг. Я вполне понимаю, почему ты пришла. Мне еще никто не читал этого рассказа. Не могу себе представить, как это я его до сих пор не знал; жить и не знать его, у меня такое ощущение, словно какая-то пустота заполнилась в моей душе...

Я не могла произнести ни слова.

– А как тебя зовут?

– Либуше...

– Либушка, – мягко сказал он,-теперь только ты будешь читать мне Горького. Мне нравится твой голос...

А потом мы с ним договорились об определенном часе для чтения, и в это время вошел тот, с длинной шеей, а я ушла, Первый раз в моей жизни действительность превзошла мечту, я была не в состоянии идти домой, есть и вообще нормально что-нибудь делать...

Наконец настала суббота, когда я во второй половине дня в первый раз пришла в редакцию в качестве чтицы.

Алеш уже ждал меня, выбритый и подстриженный. Заслышав мои шаги, он пошел ко мне навстречу своей неуклюжей походкой. Я читала ему рассказ "Рождение человека". Ты, наверное, знаешь этот рассказ, дядя! Он слушал, как ребенок, напряженно и не дыша. Порой у него от умиления появлялись на глазах слезы, иногда он просил повторить ту или иную фразу.

Услыхав, как у меня задрожал голос, он резко поднялся. Я тоже встала. Он подошел ко мне, взял меня за локти и притянул к себе. Я прижалась головой к его груди, а он гладил меня по волосам. Мне даже в голову не пришло, что, пожалуй, для первого раза это слишком много, у меня было такое ощущение, что иначе и быть не может, и я должна была крепко держать себя в руках, чтобы не разрыдаться. Я слышала биение его сердца, флажок его партийного значка царапал мне лоб...

Потом мы снова уселись, и я продолжала читать рассказ Горького, стол разделял нас, но мы держались за руки.

Неожиданно в дверях появился долговязый редактор с длинной шеей ближайший друг Алеша, его поверенный, хранитель или ученик?

Он торопливо направился прямо в угол к своему столику. Алеш, очевидно, сразу же узнал его по шагам и не обратил на него внимания. Я дочитала рассказ тем же голосом, но уже не с тем выражением – очарование исчезло, и у меня вдруг шевельнулась мысль, что я поступаю нехорошо и что его друг прав, наблюдая за нами.

Когда я уходила, Алеш снова приветливо приглашал меня приходить. Мы договорились в присутствии этого редактора, когда я приду в следующий раз, и он все слышал. И всегда, когда бы я ни приходила к Алешу, его поверенный или уже сидел на своем месте, или очень скоро приходил – и всякий раз вовремя.

Сейчас Алеш уехал к своим родителям куда-то на Лабе [ Так по-чешски называется Эльба. ]. Не знаю зачем. Меня это беспокоит. Я стараюсь достать все изданные произведения Николая Островского.

Последние десять лет своей жизни он тоже был слепым.

В одной книге воспоминаний об Островском говорится о его приятельнице, приводится отрывок из ее письма.

Она пишет, что все для нее потеряло значение, когда она потеряла Колю. Она могла часами читать ему, слушать и беседовать с ним о политике, искусстве, о книгах и картинах. Мне хочется, чтобы Алеш своей моральной силой и энергией походил на него и чтобы у меня было такое же отношение к Алешу, как и у той женщины к Коле.

Но зачем я Тебе говорю об этом? Я представляю Тебе нового человека и зачем-то приплетаю к этому себя! Все это происходит от чрезмерного старания ничего не пропускать, показать Тебе его таким, каким я его вижу. Порой мне кажется, дядя, что я наболтала Тебе много лишнего, а самое главное пропустила. У него столько других прекрасных качеств, о которых я знаю со стороны и которые дают ему право считаться человеком будущего.

Я все Тебе расскажу, если Ты решишь сделать его героем своего романа.

Ну и расписалась же я, даже маме я не рассказала бы всего этого. Но Ты считай мое письмо материалом для ознакомления с новым человеком.

Либо..

Либа свалилась со своим письмом как снег на голову, нарушив мои планы. Слепой герой! Неплохо! Воздушный корабль с Петей и Домиником Эрбаном вдруг как-то померк на моем горизонте.

Их вытесняет слепой человек. Начинаю записывать отдельные мысли...

Но прежде всего мне необходимо поговорить с Либой. Она пишет, что ее Алеш наделен и другими замечательными качествами, которые посвящают его в рыцари земли обетованной...

Либа не появляется, словно ей стало стыдно за свою исповедь. Вместо нее пришло письмо...

Милый дядя!

Слепого я вычеркиваю из своей жизни. Он меня страшно разочаровал! Я оборвала все сразу, мне ничего не жаль. Но Ты, дядя, не вычеркивай его! Он еще может Тебе пригодиться! Я опишу опять все подробно и по порядку, как это произошло.

В редакции я узнала, что он уже вернулся. Я сразу же позвонила ему, и он, обрадовавшись, пригласил меня прийти в пять часов вечера. Войдя в его комнату, я с удовольствием заметила, что стул в углу пуст. Алеш был мил как никогда. Во время дороги поездом он. очевидно, простудился – немного охрип и покашливал. В трогательном смятении он перескакивал в разговоре с одного на другое. То брал меня за руки, то подбегал к шкафу и снова возвращался, то начинал рассказывать, какие у них в Полабье замечательные летние ночи, когда в нескошенной траве шумит ветер, земля излучает тепло, а издали доносится кваканье лягушек. Потом он попросил меня прочесть письма его старых друзей, которые давным-давно никто ему не перечитывал, и мы опять тихо сидели друг против друга, держась за руки. Нам было, как и прежде, хорошо – слова были излишни для выяснения наших отношений. Они только омрачили бы ту бурную радость, которую я испытывала.

Вдруг Алеш встал, открыл шкаф, пошарил на полке и положил на стол кусок сала, завернутый в бумагу. Потом он вынул из кармана перочинный ножик и аккуратно отрезал несколько тоненьких ломтиков, покрытых толстым слоем красного перца. Он угощал меня, и ел сам, и снова отрезал; я взяла один ломтик, потом еще один. Откуда-то из кармана он извлек кусок хлеба и по-братски поделился со мной. Затем он старательно завернул сало в бумагу, положил в шкаф и вытер пальцы чистым носовым платком.

Мы сидели совсем рядом, и в это время дверь открылась и в комнату вошла незнакомая мне девушка с сумкой в руке. Она бросила быстрый взгляд на столу на котором остались следы нашего пиршества – обрывки красной промасленной бумаги, крошки хлеба.

Девушка направилась к шкафу, открыла его. Алеш повесил мое пальто на свой пыльник, девушка на секунду задержалась перед ним. Потом, поднявшись на цыпочки (она была небольшого роста), достала с верхней полки завернутый в бумагу кусок сала и быстро сунула его в сумку.

– К ужину согреть утку или будем есть яичницу с салом? – спросила она грубоватым и решительным голосом. Алеш на минуту задумался.

– Пожалуй, уточку!-сказал он с выражением лакомки, которое ясно говорило о том, что он тщательно взвесил оба предложения, прежде чем выбрать "уточку".

Девушка делала вид, что не замечает меня. Она смахнула сор с полки. Все ее движения были весьма энергичны, несмотря на ее невысокий рост. Но, когда она уходила, мне бросились в глаза ее впалые щеки и измученное выражение лица. Ее хорошенькое личико вдруг подурнело, но тем не менее оно тронуло меня чем-то по-настоящему страдальческим, притаившимся в глазах, в уголках губ.

– Кто это? – спросила я приглушенным голосом. – Кто-нибудь из.ваших краев, с Полабья?

– Да нет, это Аничка из редакции! – небрежно отмахнулся он, как от чего-то само собой разумеющегося.

Я почувствовала себя приблизительно так же, как если бы у меня на глазах Алеш свалился и умер, а может, и еще хуже. Я ожидала, что он сам мне все объяснит, но он и не собирался делать этого. Я же не могла выдавить из себя пи одного вопроса. Не помню, как я дочитала одно из последних писем его друзей, голос у меня стал глухой и как будто чужой. А он держал себя так, словно ничего не случилось. Когда я собралась уходить, он мило удерживал меня, говорил, что не к чему торопиться, но я уже совершенно иначе воспринимала все его слова.

С невозмутимым видом ходил он по комнате, как неуклюжий медведь, словно моя встреча с Аничкой его не касалась, словно его слепота снимала с него всякую виду.

Но какую, собственно, вину? Разве он виноват? Разве он что-нибудь обещал мне? Потом, когда я медленно шла по улице, я поняла, что сама поступила опромечтиво.

У меня было такое чувство, какое бывает после вскрытия раны, когда перестает действовать укол; тупое спокойствие исчезло, и мне стало совершенно ясно, что это конец. Но поверить этому, смириться с этим было свыше моих сил...

И все-таки это конец.

Вот как будто и все, дядя! Не знаю, почему я отношусь к Тебе с таким доверием... Выбери из моего письма то, что Тебе нужно. Я не утверждаю, что нашла Алеша для Тебя, это была бы неправда. Но, несмотря на то, что все так получилось, что все это причинило мне столько волнения и горя, что он так огорчил меня, – несмотря на все это, я не могу не верить, что, если бы Алеш жил в будущей эпохе, он смог бы понять свой недостаток и избавиться от него. Впрочем, какое я имею право осуждать его?..

Либа.

– Ну, рассказывай! – обратился я к Либе. – Припомни все, что ты о нем знаешь! Мне хотелось бы услышать не рассказ, а скорее перечисление тех или иных его качеств. Само собой разумеется, только тех, которые могут служить ему украшением...