Текст книги "Кубок Нерона"

Автор книги: Ян Мортенсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

ГЛАВА XI

– А знаешь, тысячу лет назад Хельгеандсхольмена просто не было.

Калле Асплунд посмотрел на меня через стол, покрытый белоснежной скатертью. В большое окно был виден королевский дворец и риксдаг. Мутно–серым декабрьским днем оба здания казались еще более монументальными, чем обычно, тяжелые тучи как бы придавливали их к земле, и Певец Солнца[39]39
  Скульптура работы знаменитого шведского ваятеля Карла Миллеса (1875—1955).


[Закрыть] зримо дрожал на ветру, поднимая к холодным небесам свою бронзовую лиру. Атласно–черная вода курилась морозной дымкой, вихрилась в протоке, где возле плавучей кормушки теснились утки и лебеди. Вокруг нас негромко журчали разговоры посетителей «Оперного погребка» – было время обеда.

– Не было? Ничего подобного, был.

Глава государственной комиссии по расследованию дел об убийстве улыбнулся, похоже, он был очень доволен, что знает нечто такое, чего не знаю я.

– Увы, не было. Старый город – часть Брунке–бергской гряды, он поднялся из воды примерно за две тысячи лет до нашей эры, а Хельгеандсхольмен возник всего тысячу лет назад. Вот почему Стокгольм так и расположен.

– Неправда,– сказал я, изучая меню.– Остров был, только под водой. А это совсем другое дело. Но при чем тут Стокгольм?

Я положил меню на стол – выбрал. Прежде всего салака, потом запеченная селедка под луковым соусом. Может, выбор не слишком под стать «Оперному погребку», но я люблю простую пищу, а с печеной селедкой вообще мало что сравнимо. Да я и не хотел заказывать дорогие блюда. Калле Асплунд пригласил меня пообедать, а представительский фонд у него едва ли велик. Его должность не предусматривает обедов и ужинов с убийцами и адвокатами. Впрочем, если Калле будет настаивать, возьму, кроме пива, рюмочку водки – «Веска дроппар» либо «Стенборгаре».

– Видишь ли, король Швеции должен был владеть долиной Меларена, иначе ему бы и королем не стать. Ведь это, как говорится, самая сердцевина, лакомый кусок. Там расположены Сигтуна и Упсала. Торговые города и богатые земли. Но чтобы добраться туда и выбраться оттуда, нужно было пройти «ворота». В старину плавали через Сёдертелье и другие места, но суша поднималась, уровень воды падал, водные пути мелели, и в итоге остался всего один, у Хельгеандсхольмена. Оттого там и понастроили укреплений и рогаток, а в самой высокой части Стадсхольмена, как называли тогда Старый город, воздвигли из камня оборонительную башню, и произошло это в конце двенадцатого века. Башня получила имя Три Короны, с нее–то и начался старый замок. В борьбе за власть ярл Биргер разгромил своих соперников, обосновался у самых «ворот» и приступил к строительству Стокгольмского замка. Так–то вот.

Он победоносно посмотрел на меня. Потом обернулся к официанту, который дипломатично ждал заказа.

– Насколько я понимаю, ты возьмешь салаку и печеную селедку. А еще «Беска дроппар». И пиво. Да?

Я рассмеялся.

– Ты просто идеальный полицейский. Зачем тебе улики и вещественные доказательства – ты читаешь сокровенные мысли любого мошенника.

Он тоже засмеялся.

– Когда дружишь с человеком полтора десятка лет, все же худо–бедно знаешь, что он любит на обед. Ну а если ты предпочитаешь что–то другое, так и скажи. Я ведь не деспот какой–нибудь. К примеру, у них есть смоландские колбаски. Или вот французские разносолы. Перепелиные яйца, филе–миньон.

– Нет–нет, ты угадал правильно. Только не забывай, именно эти «разносолы», как ты их называешь, и создали «Оперному погребку» славу одного из лучших в Швеции ресторанов.

– Да уж не забуду, черт побери. Но это еда для дамочек, на вечер. А мы пообедаем по–мужски.

– Говори потише,– предупредил я.– Тут могут быть агенты Общества Фредрики Бремер[40]40
  Общество борьбы за права женщин; носит имя писательницы Фредрики Бремер (1801 – 1865), инициатора женского движения в Швеции,


[Закрыть]. Кстати, объясни мне одну вещь. Что это ты надумал заняться благотворительностью и пригласил бедного антиквара в роскошный кабак?

Но он то ли пропустил мой вопрос мимо ушей, то ли не хотел отвечать и вместо ответа кивнул на дворец.

– Вон там на Стадсхольмене проходил тракт из Сёдерманланда в Упланд. А здесь встречались озеро Меларен и Балтийское море. Можно ли представить себе более удобное место для торговли? Правда, потом суша поднялась еще больше, крупные суда уже не могли пройти в Меларен, приходилось все перегружать. А замок рос. Но времена менялись, и из оборонительной крепости он стал «увеселительным» дворцом. Амбиции шведских королей увеличивались, а уж коли правишь великой державой, нельзя жить кое–как. Однако лишь после пожара тысяча шестьсот девяносто седьмого года появилась реальная возможность осуществить желаемые перестройки. И взялся за это Тессин[41]41
  Тессин Никодемус Младший (1654—1728) – шведский архитектор, представитель так называемого римского барокко.


[Закрыть]. Он решил превратить центр Стокгольма в великолепный барочный ансамбль с дворцом посредине, а на площади Гус–тав–Адольфсторг прямо напротив дворца воздвигнуть большую церковь. Кроме того, он задумал Арсенал, перед которым хотел поставить памятник Карлу Двенадцатому. Арсенал должен был стать хранилищем трофеев и знамен шведских военных походов.

– Откуда ты все это знаешь?

– Меня всегда занимала история. Вот я и читаю кое–что, а кое–что узнаю из радио– и телепередач и так далее. Да, потрясающее сооружение. Между прочим, на северной стороне еще сохранились остатки замка ярла Биргера. Он поднимался отвесно, чуть ли не из воды. Тессин использовал созвучие природы и архитектуры. Высокое, господствующее местоположение и плещущая по обе стороны вода. Он создал памятник эпохе великой шведской державы.

Калле Асплунд был полон радостного воодушевления. А ведь глядя на него, никогда не скажешь, что в круг его ближайших интересов входят Никодемус Тессин Младший и архитекторы времен барокко. Он больше походил на не первой молодости унтер–офицера, вроде тех, что отравляли жизнь мне, новобранцу, на учебных полигонах Королевского упландского полка. Румяное лицо, грубоватые черты, кустистые брови над веселыми серыми глазами, которые порой холодели как ледок морозным зимним утром. Причесанные на прямой пробор редкие светлые волосы, сильные руки, покрытые веснушками и густым светлым пушком. Но обольщаться не стоит. Под его слегка деревенской наружностью прятался необычайно острый ум, и я не раз поражался его эрудиции. Интерес к истории и архитектуре только лишний раз укрепил меня в мнении, что недооценивать Калле Асилунда никак нельзя. Волею обстоятельств и случая я неоднократно становился участником его сложных уголовных расследований, и всякий раз мы добивались конструктивных результа–тов. Уж не потому ли он и пригласил меня пообедать? В благодарность за помощь? Или были еще какие–то причины?

Подали салаку. Плоские филейчики, а между ними петрушка. На гарнир картофельное пюре. И запотевшие от холода рюмки с водкой. Пенистое золотисто–желтое пиво в высоких бокалах. Мне вспомнился анекдот про филе салаки: посетитель в ресторане спросил у официанта, что это такое, а в ответ услышал, что это, мол, две рыбки, лежащие одна на другой. «Тогда не будем им мешать»,– сказал посетитель и взял другое блюдо.

Мы ели, мы разговаривали. Калле еще и еще рассказывал о дворце. Об экономических проблемах, возникших, когда шведы проиграли войну. О том, как Карл XII, сидя в Бендерах, вел переписку по поводу деталей в чертежах Тессина. О Хорлемане, о Рене[42]42
  Хорлеман Карл (1700—1753), Рен Жан–Эрик (1717—1793) – шведские архитекторы.


[Закрыть] и других, которые завершили этот труд.

Когда подали закуску, Калле вдруг замолчал. Серьезно посмотрел на меня.

– Неважнецкие у тебя дела,– наконец сказал он.– В общем, хуже некуда.

– Неважнецкие дела? Что ты имеешь в виду?

– Ты еще и толкаешь меня на должностное нарушение,– вздохнул он, доставая трубку. Но на сей раз я даже не обратил на это внимания, хотя в обычных условиях на дух не выношу его трубку. Гнойно–желтый дым валит из черной дырки с опаленными краями. Вонища. Не понимаю, что он в этом находит. Иногда у меня закрадывается подозрение, что это элемент некоего дьявольского метода выуживать правду из подозреваемых в убийстве.

– Нью–йоркская полиция...– вздохнул Калле, с тревогой глядя на меня.– Какого черта ты там натворил?

– Потолкуй со своим коллегой, и он тебе расскажет, что они интересовались всего–навсего тем, при каких обстоятельствах я встретился в Нью–Йорке с некой дамой. Ее потом убили. Кошмарная история. Ну вот, а поскольку я был одним из последних, с кем она виделась перед смертью, они решили выяснить, что мне известно.

– Если б все было так просто. У Георга Свенссона плохо с почками, камни, поэтому дело передали мне. И чтоб ты знал...– Он многозначительно посмотрел на меня.– Я сейчас совершаю серьезнейшее должностное нарушение. Узнай об этом инспектор по юридическим вопросам, полетят все – и министр юстиции, и генеральный директор. Причем моментально. Вот я и пригласил тебя пообедать.

– Чтобы не совершать должностного нарушения?

– Именно. Одно дело то, что я скажу тебе на допросе в своем кабинете. И совсем другое – поболтать в ресторане со старым приятелем. А раз я сам пригласил тебя, о взятке речи быть не может.

Калле захохотал и набил трубку грубым желтым табаком. Из конфискованной контрабанды, что ли? Не верится мне, что такую дрянь продают в магазине.

– Не волнуйся,– успокоил он.– Я закурю, когда мы выйдем на улицу.

– Будто воздух у нас без того мало загрязнен. Но мне казалось, нью–йоркский вопрос исчерпан. Хотя... мнимый полицейский дела не упрощает.

– Именно,– повторил Калле.– Мало того, что в Нью–Йорке ты встречаешься с Астрид Моллер незадолго до ее убийства. Затем лицо, известное своими тесными связями с темными кругами, наносит тебе визит в Стокгольме, расспрашивает о ней, а наутро его тоже находят убитым. Многовато для случайности, как считают наши нью–йоркские коллеги. Но я знаю тебя уже столько лет и совершенно уверен, что ты ни молодых женщин в Нью–Йорке не убиваешь, ни мафиози в шведских гостиницах. Готов поклясться, ты и глушителя–то в глаза не видал.– Он засмеялся.

Я кивнул, но мне было не до смеха.

– Потому я и решил поговорить с тобой наедине, прежде чем мы встретимся официально.

– Допрос?

– Боюсь, что да. Ну, по крайней мере, дача свидетельских показаний, так это называется. Хотя, когда я вчера говорил с Нью–Йорком, у меня сложилось впечатление, что они считают тебя убийцей. Причем в обоих случаях. Судя по всему.

Официант принес селедку. Крупные, красивые, аппетитно поджаренные, рыбы чуть не плавали в густой сливочной подливке. По краю – луковый гарнир, а в серебряном кувшинчике – луковый соус. От круглых картофелин поднимался легкий парок.

– Еще две рюмки водки,– распорядился Калле Асплунд.– Нам не повредит.

Я не стал возражать. Обычно я не пью спиртного за обедом, однако бывают и исключения. А уж если тебя подозревают ни много ни мало в двух убийствах, то две водки более чем оправданны.

– Ты не думай, я им не верю.– Калле энергично взмахнул рукой.– Но они считают, что здесь все ясно как божий день.

– Что хочешь со мной делай – не понимаю! Я расскажу тебе все в точности, как было.– И я снова изложил всю историю. Начиная с моего одинокого мартини в «Уолдорф–Астории» и кончая прибытием в Арланду.

Калле молча слушал, сосредоточенно жуя селедку.

– Это твоя версия,– сказал он немного погодя.– Знаешь, что думают они?

Я покачал головой.

– Есть две версии. Первая: вы с ней были знакомы раньше. В Нью–Йорке ты связался с нею и согласился вывезти из Штатов кой–какие вещи. Но когда сообразил, какова их ценность, убил ее, чтобы завладеть добычей.

– Но...

– Подожди. Вторая версия: все было, как ты говоришь. Вы встретились случайно, и она решила использовать тебя, чтоб переправить кое–что в Швецию, а потом, когда опасность минует, она это заберет. Но ты узнал, что это за посылка, потому и убил ее. А дальше обе версии сходятся: некий мафиозо, не из самых крупных, был направлен в Стокгольм, чтобы отобрать у тебя добычу. Но ты и его убил.

Я положил вилку. Кусок застревал в горле, я не мог ничего проглотить. Убийство или даже два? Он что, рехнулся?

– Встань на их точку зрения,– серьезно продолжал Калле Асплунд.– Ты встречаешься с нею, идешь к ней домой. В квартире полно твоих «пальчиков», а соседка по дому, с которой ты разговаривал, может тебя опознать. Георг Свенссон отослал им твою фотографию.

– А откуда им известно, что это я? Можно подумать, я обошел весь дом и повсюду оставлял визитные карточки!

– У неё был записан твой адрес. И что вечером в воскресенье вы вместе ужинаете, и что жил ты в «Роджере Смите». А дальше все было просто. Навели справки в гостинице и уточнили твой адрес.

– Гак ведь ее убили после моего отъезда? Меня же не было в Нью–Йорке, когда она погибла!

– Увы, увы!

Наш немыслимый разговор не испортил Калле аппетита. Он подложил себе селедки, а когда я в ответ на его вопросительный взгляд отрицательно покачал головой, добавил еще. Соусник он тоже тщательно опорожнил.

– Вот ведь чертовщина – идти в дорогой ресторан, чтоб поесть селедки,– проворчал он.– Я двадцать пять лет женат, но, если подсчитать, сколько раз я ел дома печеную селедку под луковым соусом, хватит пальцев одной руки. Или почти хватит. Н-да, поди пойми этих женщин. Неужели так трудно приготовить селедку или дорого чересчур?

Я промолчал, мне было не до его семейных проблем. Если они не идут дальше нехватки печеной селедки, пусть радуется.

– Так она умерла раньше? До того как я уехал?

Он кивнул.

– Совершенно верно. Она была убита в собственной квартире. А потом в мешке для мусора тело отвезли на безлюдную автостоянку. Убийство произошло вечером. Вечером в воскресенье. Около одиннадцати часов.

Точно оглушенный, я сидел, устремив невидящий взгляд в окно. Я–то все звонил тогда в дверь, все звонил, звонил. Потом звонил по телефону из гостиницы. Долго–долго. А она, выходит, лежала в квартире, мертвая. Окровавленная, истерзанная. Почему ее не было дома, когда я за ней зашел? Почему она должна была умереть? На глаза невольно навернулись слезы. Калле неуклюже похлопал меня по руке.

– Я понимаю, каково тебе сейчас,– тихо сказал он.– И я знаю, что ты к этому непричастен.

– Но почему? Почему ее убили?

– Ты не поверишь... – спокойно сказал он и залпом допил остатки пива. Пена белым ободком осела на краю стакана.– Это связано с революцией в Сантинасе.

– Еще не легче.

– Мне известно только то, что сообщили по телефону из Нью–Йорка, но, как ты помнишь, с месяц назад в Сантинасе свергли диктатора.

Я кивнул: кто ж этого не помнит. Генерал Хуан Альберто Гонсалес–и–Лион. Жестокий тиран, не один десяток лет угнетавший свой народ и загребавший все для себя и собственной семьи. Он жил в вульгарной роскоши, а бедняки прозябали в страшной нищете. Тюрьмы были переполнены политзаключенными. Пытки и казни без суда и следствия были там в порядке вещей. Кроме того, генерала обвиняли в широкомасштабной контрабанде наркотиков в США. В результате народ восстал и сверг его. Сам он погиб, кажется, когда сбили его вертолет. Точно не помню.

– Однако он предусмотрительно прикарманил многие миллионы долларов и разместил их частью в Америке, частью в Швейцарии. На золото из казны он тоже наложил лапу. Тонн десять – двадцать исчезло из сейфов Центрального банка, и никто не знает куда.

– Так ты полагаешь, что Астрид завладела десятью тоннами золота, а я спрятал их в ручной клади и увез самолетом в Стокгольм, но сперва убил ее в Нью–Йорке? – Я попробовал улыбнуться, но безуспешно.

– Не совсем, но почти. У Астрид был друг. Из генераловых подручных. Управлял его делами в США. Был, так сказать, полномочным представителем генерала. И видимо, получил особые распоряжения – когда диктатор заметил, что дело плохо, что крестьяне в провинции начали бунтовать. Ведь генерал приказал все, что можно, обратить в наличные и ценные бумаги, чтоб он мог припеваючи прожить остаток дней. Он отлично понимал, что если сохранит за собой гостиницы, небоскребы и прочие вещи, владельца которых легко установить, то новое правительство заставит американцев наложить на них арест.

– При чем же тут Астрид?

– Не спеши. Легче на поворотах. Ну так вот, ее любовник, или кто он там был, по–видимому, сделал все как приказано. И тут генерала убили. При попытке к бегству. А на этого малого в Нью–Йорке неожиданно свалились сотни ничейных миллионов. Он, ясное дело, потер руки, но радоваться было рановато. Вдова Гонсалеса осталась жива, да и часть генеральских «гвардейцев» тоже. И им отнюдь не улыбалось существовать на подачки социальной помощи. Только вот беда, нью–йоркский агент, то бишь ухажер Астрид, похоже, не собирался говорить, где деньги.

– Теперь понятно. По–твоему, Астрид все знала?

– Совершенно верно. И использовала тебя, чтоб до поры до времени спрятать свою информацию: пусть, мол, страсти улягутся, а там поглядим. Ведь революционеры разыскивали и вдову генерала, и его приспешников. И доберись они до этой шайки, дни ее были бы сочтены. Весь Сантинас до глубины души презирает и ненавидит генеральских прихвостней. Да и вдову тоже.

– Так вот почему Астрид перед смертью пытали?

– Американцы считают, что да. И приятель ее попался. Тоже убит. Утоплен, расстрелян, изрезан ножом. Колени перебиты, несколько пальцев на руке отрублены. Да, поработали на совесть. Хотя даже это, видимо, не помогло. Золото они назад не получили.

– Значит, по–твоему, на пленке с рождественскими песнями могут быть какие–то зашифрованные сведения?

– На какой еще пленке?

– С рождественскими песнями. Разве я не сказал? Она попросила меня передать своей здешней подруге кассету с рождественскими песнями.

Калле молчал, лицо его побагровело.

– Ты что же, привез сюда из Нью–Йорка пленку, которую получил от нее?

– Да. Но там ничего такого не было, только вполне безобидные вещи. Рождественские песни и девичьи воспоминания.

– Черт побери, видал я в жизни наивных идиотов, но ты всех превзошел! Неужели ты не понимаешь, что среди песен и прочей ерунды наверняка запрятан код?! Например, номер секретного банковского счета.

Я покачал головой.

– Я слушал пленку и так, и этак. Я бы заметил... Нет, ни одной цифры там не было.

– Где у тебя кассета?

– Я отдал ее Грете Бергман.

Калле остолбенел, с сомнением взглянул на меня, словно не веря своим ушам.

. – Грете Бергман? А это кто такая, черт возьми?

' – Подруга Астрид, для которой предназначалась

кассета. Ну, они еще жили в одной комнате, я же только что рассказывал.

– Где она?

– Не знаю, но у меня записан ее телефон.

– Сделай мне одолжение.– Голос Калле звучал напряженно, казалось, он с трудом сдерживался. – Пойди и прямо сейчас позвони ей. Пусть немедленно приедет сюда с кассетой. Такси за мой счет.

Я кивнул, сложил салфетку и встал. В холле я опустил две кроны в прорезь телефона–автомата и набрал номер, записанный под ее диктовку. Гудки, гудки – никто не подходит. Я уже хотел положить трубку, как вдруг ответил задыхающийся голос:

– Прокат автомобилей, Сульна. Ёте Юханссон у телефона. Алло!

ГЛАВА XII

– Ну, что?

Калле, нахмурив брови, смотрел мне навстречу – точь–в–точь директор школы, которому я когда–то в детстве, комкая в руках шапку, объяснял, каким это образом во время снежной баталии разлетелось вдребезги большое окно на лестнице.

– Прокат автомобилей, Сульна,– сказал я, сел прямо напротив него и допил свое теплое пиво.

– Ты что городишь?

– По этому номеру ответил прокат. А вовсе не Грета Бергман. Если она вообще существует...

– Ясное дело, существует. Ты же отдал ей кассету.

– Знал бы я раньше, в чем тут дело. Мне–то казалось, пленка совершенно безобидная. Как Астрид сказала, так оно и есть: рождественские песни, поздравления. Да я ведь и прослушал ее несколько раз. Ни о генералах, ни о миллионах, ни о золоте там речи не было. Вдобавок я же искал Грету Бергман, а она взяла и пришла сама.

– Боже правый! Как видно, достаточно позвонить в дверь твоего логова, чтобы ты сию минуту выложил сотни миллионов. И это еще не самое страшное.

– Да?

– Ты под корень рубишь всю свою защиту. Где теперь доказательства, что ты действительно причастен к этому делу не больше, чем говоришь. Кто, кроме тебя, подтвердит, что ты получил пленку с песнями для передачи ее подруге? С их точки зрения – я имею в виду нью–йоркских коллег – ты все выдумал. Вместе с Астрид. Греты Бергман в природе нет.

– О какой защите ты толкуешь? Меня же как будто ни в чем не обвиняют?

Калле мрачно посмотрел на меня, открыл было рот, но тут появился официант, принес кофе в высоком серебряном кофейнике и чашки,

– Интересно,– тихо сказал Калле, наклонясь над столом,– ты хоть отдаешь себе как следует отчет, что происходит, а? Они думают, ты убил Астрид и знаешь, где находятся Генераловы сокровища. А еще подозревают, что ты убил в гостинце О’Коннела, то бишь Хименеса. Мы безусловно получим официальное ходатайство о твоем аресте, это вопрос двух–трех дней.

Тут я разозлился. Впервые за все время. Откровенно говоря, прямо–таки рассвирепел.

– Ну, это уж чересчур! – От возмущения я бухнул в чашку три куска сахару, а ведь вообще–то я сладкий кофе не пью. И начал резмешивать, да так, что едва не расколотил чашку.– Как ты можешь! Прямо в лицо обвинять меня в двух убийствах и хищении припрятанных миллионов, которые награбил свергнутый южноамериканский диктатор. Мы знаем друг друга я уж не помню сколько лет, и ты поверил, что я еду на уик–энд в Нью–Йорк, чтобы убивать и мучить женщин, а потом возвращаюсь с краденым и приканчиваю того, кто решил его у меня отобрать.

– Спокойно, не горячись.– Калле встревоженно огляделся.– Я ничего не утверждаю и вовсе не верю, что ты убийца. Но нью–йоркская полиция верит. И положение у тебя чертовски скверное. Конечно, я очень хорошо тебя знаю, потому и рассказываю все это – чтобы ты, пока не поздно, мог подготовиться, продумать ситуацию. И чтобы соблюдал осторожность. Потому что гости у тебя еще будут, и не раз. Не считая Греты Бергман и мнимого полицейского. Сторонники генерала и мафия ищут деньги, и, по всей видимости, им известно, где ты находишься.

Я сидел молча, помешивая ложечкой кофе, теперь уже спокойнее. Отпил глоток – до отвращения приторный.

– Должностное нарушение – это еще мягко сказано,– продолжал Калле Асплунд, снова взяв в руки трубку.– Узнай кто–нибудь о нашем разговоре, я мигом окажусь за решеткой. «Шеф комиссии по расследованию убийств предупреждает матерого преступника!» Хорош заголовочек!

– Ну а кубок? Разве он не доказывает, что мы встречались не ради контрабанды золота, а по иным причинам?

– Какой кубок?

– О котором я рассказывал. Стеклянный кубок, купленный на блошином рынке. Хотя...– Я осекся.

– Хотя что?

Я ответил не сразу. Н-да, совсем наоборот, кубок еще ухудшит мое положение. Потому что я вдруг понял, что никакой это был не случай. Она и здесь использовала меня в своих интересах.

– Она купила его на блошином рынке за сотню долларов, а он, оказывается, принадлежал Нерону. Я захватил его в Стокгольм. Как она просила.

– Какому, черт побери, Нерону?

– Императору,—устало сказал я.—Цезарю Нерону.

Калле Асплунд помолчал, а потом расхохотался и смеялся долго, от всего сердца.

– Как бы там ни было, чувства юмора ты не потерял. Цезарь Нерон! И ты думаешь, я поверю? А тем более нью–йоркская полиция. Они, поди, слыхом не слыхали про каких–то там римских императоров. Да еще на блошином рынке, за сто долларов.

– Что правда, то правда. Я ведь показал его старому приятелю, знатоку античного стекла, который работает в Национальном музее. Он–то и рассказал мне о Нероне. Не то чтобы кубок принадлежал самому Нерону, но изготовлен он в его эпоху и уже тогда был вещью дорогой и изысканной, так что купить его мог только по–настоящему богатый человек.

– В таком случае стоит он, надо полагать, несколько больше ста долларов.

Я кивнул.

– Свыше четырех миллионов крон. По самым скромным оценкам.

Вторая половина дня оказалась ничуть не лучше. Быстро стемнело, каменные стены – толстые, возведенные еще в XVII веке,– сочились промозглым холодом, в магазине было зябко и неуютно, вдобавок вместо уведомления о налоговых излишках пришла запоздалая и неутешительная бумага о недоимке. Даже дама в норковом манто, оставившая у меня полотно Хиллестрёма, поскольку ее муж считал его слишком мрачным и унылым, – даже она не скрасила мне тягостные вечерние часы. Впрочем, все будничные неурядицы бледнели на фоне обеда с Калле Асплундом и того, что он мне рассказал.

Один–одинешенек, я сидел у себя в конторке за магазином, глядя во тьму, затопившую тесный дворик. В окнах горел свет, кое–где уже ярко зажглись рождественские семисвечники. Люди там живут спокойные, надежные, уравновешенные. Они готовятся к Рождеству, будут отдыхать в покое и уюте. Никто из них не подозревается в двух убийствах. Прав Калле, прав. Положение у меня и впрямь хуже некуда. Нью–йоркская полиция знает, что я встречался с Астрид, был у нее дома буквально перед тем, как ее убили. В ее квартире полным–полно отпечатков моих пальцев, а ведь именно там ее и убили.

Теперь они знают и о том, что я получил от нее пленку. Но кассеты уже нет, и я не докажу, что Грета Бергман существует на самом деле. Да и стеклянный кубок не бог весть как доказывает мою невиновность. Никто мне не поверит. Разве можно за сто долларов купить в Нью–Йорке древнеримскую вещицу?! Конечно же, кубок, который она мне дала, из коллекции генерала Гонсалеса. Но зачем она это сделала – не понимаю. Мы ведь только–только познакомились, она фактически не знала меня, а деньги были чересчур уж большие, чтобы отдать их незнакомому человеку и надеяться когда–нибудь в будущем получить их назад. Впрочем, вероятно, она была загнана в угол и действовала в панике? Пыталась уберечь хоть что–нибудь. Золото в багаже не увезешь, да если б это и было возможно, я бы никогда не согласился.

Мяукая, подняв хвост трубой, в контору вошла Клео, она покинула свое любимое местечко в магазине – старинный резной стул, который я так и не сумел продать. Люди всегда ищут парные вещи, на разрозненные покупателя найти куда труднее.

Кошка села на пол прямо передо мной и, глядя мне в глаза, укоризненно мяукнула. Тут до меня наконец дошло. За своими тревогами и страхами я забыл покормить Клео. А она проголодалась. И не только. Рассердилась.

– Плохо дело,– сказал я.– Ты совершенно права. Никудышный у тебя хозяин, думает только о себе. Но что делать, если за ним охотится шведская и американская полиция, а вдобавок мафия и свергнутые южноамериканские клики.

Клео моих оправданий не приняла. Она продолжала мяукать, склонив головку набок. Я открыл маленький холодильник и облегченно вздохнул: к счастью, там завалялась баночка кошачьих консервов. Так что можно никуда не ходить. Нашлось и немножко молока в серебряном сливочнике, которому вообще–то полагалось стоять в витрине.

Наконец запоздалый обед был «подан», Клео занялась своими деликатесами, а я стал вспоминать, как отнесся Калле к моему рассказу о кубке Нерона.

«Все пропало,– проговорил он, откинувшись на спинку стула.– Твоя песенка спета. Им только того и надо. Теперь даже Хеннинг Шёстрём[43]43
  Шёстрём Хеннинг (род. в 1922 г.) – известный шведский юрист, владелец адвокатской конторы.


[Закрыть] тебя не спасет».

«Что ты имеешь в виду?»

«Как что? Понять нетрудно: ты был там, где ее убили, ты последний, с кем ее видели. Ты привез сюда пленку с информацией, а заодно толику генеральских сокровищ. По всей видимости, украл из ее квартиры, и это прямо связано с убийством».

Он прав. Именно так они и рассудят. Просто, четко и логично. «Это же элементарно, дорогой Ватсон»,– сказал бы Шерлок Холмс. Хотя он никогда не говорил таких слов. Пожалуй, это самая знаменитая фраза, которая ни разу не была произнесена. А еще он мог бы добавить, что не менее элементарно и другое: я наверняка отчаянно защищал свою добычу, когда мафия украдкой явилась в Стокгольм, чтобы прибрать ее к рукам. У меня не было алиби в тот вечер, когда убили Хименеса. Я вполне мог прийти в гостиницу и застрелить его. Как и в других больших городах, пистолет в Стокгольме не проблема, к тому же на карту были поставлены сотни миллионов долларов. А убийства случались и из–за меньших сумм.

Я опять вздохнул, устало и подавленно, взял пустую жестянку от кошачьих консервов – выбросить надо. «Сниженная цена» – красным через всю крышку. Вторая наклейка аккуратно сообщала цену, а на третьей узенькой полоске стоял кодовый номер, видимо для удобства складирования. Раньше все знали что почем, подумал я. Раньше в магазине был прилавок, а ты приходил со списком, и продавец выкладывал тебе нужные товары, один за другим. За ухом у продавца частенько торчал карандашный огрызок, и пахло в магазине так приятно – свежесмолотым кофе и теплым хлебом. Никакой спешки, и все знали что почем. А нынче бродишь по залу с проволочной тележкой и сам берешь с полок товары, причем психологи и рекламщики до того ловко их расставляют, что люди ни с того ни с сего делают совершенно бесполезные покупки. Самое необходимое – масло, хлеб, молоко – всегда задвинуто в дальний угол: пока доберешься, кучу ерунды накупишь. А у касс, к которым выстраиваются длинные очереди, размещены стойки со сластями и хрустящим картофелем – как раз на такой высоте, чтобы рука машинально протянулась и взяла пакетик. Внезапные побуждения, превращенные в потребительскую модель. Но я хоть и хожу по магазинам чуть не каждый день, все равно не помню, сколько стоит литр молока или каравай хлеба. Просто берешь, что нужно, и платишь, когда на электронной кассе вспыхнут зеленые цифры, всегда неожиданно крупные.

И вдруг меня осенило. Цифры и код! К донышку синего кубка была приклеена колоска бумаги с каким–то длинным номером. Я решил, что в этих цифрах антиквар закодировал цену. Ведь я и мои коллеги торгуем не обычными товарами вроде молока или масла, которые имеют твердую цену, а уникальными творениями разных эпох, и твердых цен у нас не бывает. Цену можно установить только ориентировочно, учитывая, сколько заплатил сам, какова реальная стоимость вещи и сколько можно за нее получить. Потому–то мы нередко помечаем свой товар особым цифровым кодом – он указывает цену, а также максимально допустимую скидку, которая не ударит больно по карману. Так вот, перед тем как отнести кубок в Национальный музей, я эту наклейку снял, чтобы легче было прикинуть возраст и стоимость вещицы. Ведь под бумажкой могло прятаться клеймо или другая какая–нибудь маркировка, облегчающая оценку. Но саму наклейку я не выбросил. Это я точно помнил. Я прилепил ее к обложке своего блокнота–ежедневника. Зачем – не знаю, просто у меня такая привычка. Продам что–нибудь, а этикетку сразу в блокнот и рядом ставлю цену. Простая, солидная и вполне удобная бухгалтерия.

Я достал из кармана черную книжицу. Точно, наклейка здесь. Одиннадцать цифр, выведенных шариковой ручкой. Есть ли тут связь? Связь между пленкой рождественских песен и наклейкой на донышке Воронова кубка? Я попробовал сосредоточиться на пленке, вспомнить все, что слышал. Я же ставил ее несколько раз. Песни, пожалуй, можно в расчет не принимать. Слова там устоявшиеся, переделать их нельзя. И зашифрованных сообщений в них не было, речь шла о рождественских радостях, о веселье, и только. А говорила Астрид о колледже – тоже вроде ничего особенного: преподаватели, однокашники, всякие забавные случаи... Но вот Женева... Может быть, здесь что–то есть. Астрид и Грета жили в гостинице, насолили соседке и чуть не опоздали на самолет, потому что Астрид забыла в номере паспорт. И еще один женевский эпизод. Насчет банка и дорожных чеков. Название банка я запомнил, ведь в нем была вся соль рассказа. Южнотихоокеанский банк, South Pacific Bank. Она обронила, что вот, мол, и надо было отправиться с этими чеками на необитаемый остров в Тихом океане. Когда я слушал пленку, мне в голову ничего не пришло, я только улыбнулся девичьим неурядицам с дорожными чеками. Подумаешь, один из многих эпизодов, фрагмент длинной пленки, разговорная вставка между песнями и музыкой. Есть ли тут связь? Или у меня слишком разыгралось воображение?