Текст книги "Кубок Нерона"

Автор книги: Ян Мортенсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

Я вошел в гостиную. Большая, просторная комната. Белые стены с яркими пятнами картин. Прямо напротив двери большое живописное полотно в красных, зеленых и желтых тонах. Похоже, мексиканское. На черном полу огромный китайский ковер, выдержанный в пастельных красках. Меблировка смешанная – частью современная, частью старинная. Много английских вещей, XVIII век, отливающее медом красное дерево, преимущественно «чиппендейл».

Посредине стояла Астрид, бледная как мел. Но я смотрел не на нее, не на картины, не на мебель. Я смотрел на другое: в комнате царил настоящий разгром. Ящики письменного стола выдвинуты, книги с полок сброшены. Диванные подушки валяются на полу.

Астрид подбежала к другой двери, распахнула ее – там, в спальне, все вообще было вверх дном. Платья раскиданы по комнате, кровать растерзана, выдвижные ящики на полу – сущий тарарам.

– Звоните в полицию,– сказал я.– Здесь побывали грабители.

– Вижу,– с иронией проговорила она, тяжело опускаясь в кресло.– Лучше налейте–ка мне виски.– Она кивнула на передвижной бар у окна.– В полицию звонить бесполезно. Приедут, запишут, и все, больше мы о них не услышим. Это уже третий раз. И после каждого взлома я врезаю новые замки, побольше, помудренее. И подороже. Но все без толку. Это же наркоманы, а они сквозь стены пройдут, если нужно раздобыть денег на «наркоту».

– Что–нибудь унесли?

– Не знаю пока. Шкатулка с побрякушками пропала, но там ничего ценного не было. Подделки и всякая ерунда, за которую много не дадут. Опыт учит,– улыбнулась она и взяла у меня стакан.– Становишься фаталистом. Как я догадываюсь, такова цена за то, что живешь в «The Big Apple». Хорошо еще, не убита и не изнасилована.

– Вот видите,– сказал я.– Именно это я имел в виду, когда говорил, что предпочитаю Швецию.

– У вас там нет преступности?

– Есть, конечно, но не в таких масштабах.

– А в каких же? – усмехнулась она.– Не грабят? Впрочем, кража – это еще полбеды. Вещи всегда можно заменить. Но при мысли, что здесь побывали чужие люди, что они рылись в моих вещах, мне просто дурно становится. И зло берет.

Я плеснул в стакан немножко виски, бросил несколько кубиков льда и сел напротив нов. Взял ее за руку.

– Я помогу вам навести порядок,– сказал я.– А потом, по–моему, вам не мешало бы принять что–нибудь успокоительное. Например, легонькое снотворное, чтобы поспать. А утром вызовите слесаря и полицию. Даже если они ничего не предпримут, пускай хоть запишут, введут в свои ЭВМ. Вдруг у них есть на примете банда, которая бесчинствует в этом квартале. Ведь чем больше будет данных, тем точнее они нанесут удар.

Астрид сидела молча, потягивая виски, смотрела на меня большими серьезными глазами.

– Мне страшно, Юхан.– Она стиснула мою руку.– Очень страшно.

Ее темные глаза наполнились слезами. Но я чувствовал, что речь идет не о краже. Ее пугало что–то другое. Что–то совсем другое.

– Не уходи, – сказала она, наклоняясь ко мне.– Не оставляй меня сегодня одну.

ГЛАВА IV

Пахло беконом, свежим горячим кофе и гренками. Хорошо, когда день начинается с такого замечательного трезвучия. Кухня была небольшая, но уютная. Астрид стояла у газовой плиты и жарила бекон, она была в длинном дымчато–сером кимоно с алым лотосом на спине. Урчала вытяжка, точно шмель над цветком клевера.

– Осторожно, как бы жиром не брызнуло,– сказал я, прихлебывая крепкий черный кофе. Высокий фарфоровый кофейник был опоясан крупной размашистой надписью «Я люблю Нью–Йорк».– Знаешь, раньше этот звук – потрескиванье жира – использовали на радио для имитации аплодисментов.

– Что–то уж очень мудрено,– улыбнулась она, повернувшись ко мне.– Проще ведь устроить настоящие аплодисменты, чем все время жарить бекон, разве нет?

– Ну, вообще–то жарили не бекон. А кое–что, чего ты никогда не пробовала. Смоландские колбаски. Со свеклой – пальчики оближешь!

– К сожалению, я ничего такого предложить не могу, но надеюсь, бекон и яичница послужат некоторой компенсацией А еще гренки и кофе – в любых количествах .

Мы сидели друг против друга за узким кухонным стоиком. Окно выходило во двор, где тянулись к небу высокие деревья. Мимо стекол с чириканьем порскнули воробьи, за стеной, в соседней квартире, тихонько играла музыка.

Гы не будешь звонить в полицию?

– Без толку это. Лишняя морока. Я лучше поговорю с домохозяином. У него договор с какой–то частной организацией, которая обеспечивает безопасность в его домах.

– Не очень–то успешно,– заметил я, подливая себе кофе из круглой стеклянной кофеварки.

– Во всяком случае, не хуже полиции. Причем у них менее стандартные методы.

– Вот как?

– Уж не знаю, как они умудряются, держат ли связь с мафией или нет, но зачастую они выслеживают воров и просто–напросто задают им хорошую трепку. А это куда действеннее. Ведь полиция если и сцапает их, то через несколько часов опять выпускает на свободу, и они как ни в чем не бывало продолжают свое дело.

– Воля, конечно, твоя, но, по–моему, полиция надежнее. Ты проверила? Есть пропажи?

Астрид кивнула, засунула в тостер два ломтя белого хлеба, включила блестящую машинку.

– Похоже, ничего ценного не утащили. У меня не то чтобы очень много дорогих вещей, но мебель и картины на месте. Телевизор тоже. И вот это меня слегка удивляет.

– Почему? Может, они с перепугу удрали.

– Может. Но все равно. Обычные воры, которым поскорей нужны деньги, всегда уносят телевизор, стереосистему и прочее, что легко сбыть с рук, продать прямо на улице. Однако именно эти вещи целы. А специалисты, по крайней мере, забрали бы картины и так далее. У меня тут несколько гравюр Пикассо, литография Шагала. За одно это можно выручить больше тридцати тысяч долларов. Но и они все на месте. Только в беспорядке.

Она замолчала, серьезно глядя на меня.

– Если это не обычные воры, то кто же?

– Я не знаю, Юхан. Именно это меня и тревожит. У меня здесь нет ничего такого, что могло бы привлечь наемных специалистов. Так что, наверное, ты прав: их спугнули.

Возможно, подумал я. Объяснение довольно убедительное. Но меня оно не убедило совершенно. Ведь Аетрид отперла три замка – да каких! уж кажется, сложнее не найдешь! – повреждений на двери не видно, следов взлома нет. Квартиру вскрыл профессионал, фальшивыми ключами и отмычками, а никакой не отчаянный наркоман, взломавший дверь, чтобы цопнуть что–нибудь на продажу. Но все–таки почему ничего не взяли? Гравюры Пикассо, висевшие в гостиной, не настолько велики, чтоб нельзя было сунуть их под мышку, а судя по беспорядку, воры обыскивали квартиру без спешки. Они не ушли, пока не выполнили свою задачу, какова бы она ни была. Впрочем, это не мое дело, Аетрид сама знает, как ей поступить. И Нью–Йорк она знает лучше, чем.я. Раз она считает, что домовладелец и его люди справятся с грабителями успешней, нежели полиция, наверно, так оно и есть.

– У меня предложение,– сказал я,– идея.

– Интересно, какая же? – улыбнулась она.

– Давай сходим на блошиный рынок.

– А разве в Нью–Йорке есть такой?

– Есть, в районе Шестой авеню и Двадцать Седьмой улицы. Это большая автостоянка, по воскресеньям на ней устраивают барахолку, то бишь блошиный рынок. Чего там только нет! Я оттуда без добычи не ухожу, когда бываю в Нью–Йорке, нечасто, конечно, но все–таки. Иной раз там даже интереснее, чем в Париже. А самое забавное – почти всегда отыщешь что–нибудь шведское.

– Шведское? Откуда же?

– В девятнадцатом веке, когда Швеция была нищей, слаборазвитой страной, очень много шведов выехали в Соединенные Штаты. Треть населения снялась с насиженных мест. Большинство осели в Миннесоте, крестьяне ведь, а тамошняя природа напоминает Швецию, но и в Нью–Йорке тоже много народу осталось. Поэтому тоненький ручеек старинных вещей и просачивается на рынок. Зачастую на этот самый, блошиный.

В дверь позвонили. Аетрид удивленно встрепенулась. Потом встала, потуже затянула пояс кимоно и пошла открывать.

– Доброе утро, мисс Моллер,– послышался в передней высокий, пронзительный женский голос.– Сегодня у моей двери оставили «Нью–Йорк таймс», но ведь это ваша газета, вот я и решила: занесу ее вам, а потом уж пойду в церковь. Громадные нынче газеты, прямо как телефонные книги.– Голос умолк.

Я обернулся. В гостиной стояла пожилая дама в шляпке и твидовом пальто с каракулевым воротничком. Она с любопытством смотрела на меня поверх маленьких круглых очков.

– Это мой хороший друг из Швеции, приехал проведать меня. Дальний родственник,– быстро добавила Астрид и подмигнула мне.– Очень мило с вашей стороны, миссис Эстеррайх, что вы занесли газету. Приятного воскресенья.

– Спасибо, и вам того же, мисс Моллер.—Дама ушла.

– Родственник,– рассмеялся я, когда за нею закрылась дверь.– Родственник из Швеции! Хорошенькое дело!

– Ой! – Астрид слегка покраснела.– Не все ли равно? А эта грымза, между прочим, живет этажом ниже и обожает сплетни. Ее даже звать не надо.

– Да, уж ты ее убедила. Кузен из провинции! Не–ет, она свои выводы сделала.

– Ну и пускай.– Астрид наклонилась и поцеловала меня в губы. От нее пахло кофе и апельсиновым джемом.– Мне совершенно наплевать.

Через полчаса мы стояли у входа на блошиный рынок. Автостоянка превратилась в самый настоящий базар, со множеством лотков и прилавков. Столы, столы, заваленные фарфором, стеклом, книгами, старинными инструментами. Пишущие машинки, ковры, басовые тубы, звериные чучела. Кажется, тут есть буквально все. Я заплатил сторожу у ворот два доллара, и мы вошли.

Всегда приятно прогуляться по блошиному рынку. Медленно и методично я обхожу прилавки, один за другим, по порядку, чтобы ничего не упустить. Сперва оглядываю выставленное как бы с птичьего полета, потом прикидываю, что тут представляет интерес. Беру в руки, смотрю маркировку, подношу к глазам, нюхаю. Чувствую я себя при этом как старый сконский оптовик у стола с закусками на постоялом дворе. Заметив что–нибудь стоящее, я завожу с продавцом разговор. Подхожу к цели издалека, кругами, чтобы в итоге заключить сделку, сторговаться. Это игра, в которой и отдаёшь, и получаешь. Часто мне кажется, что человек за прилавком будет разочарован, если просто заплатишь названную цену, сунешь покупку в пластиковый пакет и исчезнешь. Ведь это еще и особый образ жизни – раскинуть лоток на блошином рынке и торчать там в любую погоду, предлагая свой товар. Конечно, одним этим никто не живет. У многих совсем другие профессии, но они считают, что воскресная торговля – увлекательное развлечение и возможность пообщаться с людьми.

Мы медленно шли между рядами. Кое–кто устроился вполне солидно, за прилавком со стеклянными, запирающимися витринами. Все чинно–благородно. Нередко и вещи чуточку получше. Английское серебро, старинные часы. Довольно много украшений. У других продавцов обычай попроще. Старая дверь на козлах – вот и готов прилавок. Вещи свалены на него кучей, и в этом беспорядке, словно брошенные наугад, встречались весьма любопытные предметы. Островки в Саргассовом море хлама. Еще более свободные предприниматели, пользуясь случаем, расстилали прямо на земле брезент или газеты и без долгих церемоний раскладывали свой товар.

Теснота, давка. Люди несли и волокли громадные ящики, подавали на лотки новый товар или шли с покупкой к дому. И было заметно, что существовал этот рынок одинаково и для продавцов, и для покупателей. Повсюду лоточники переговариваются между собой, пускают по кругу термосы с кофе, а то и украдкой передают из рук в руки бутылочку виски. По–братски делятся пирогами и бутербродами, угощают друг друга сигаретами. Спросишь о цене – и самому неловко, будто семейной встрече помешал.

– Смотри, Юхан. Какая ваза!

Астрид взяла с лотка большую стеклянную вазу в голубых, красных и бесцветных разводах. Действительно красивая штука, в форме раковины. Что–то она мне напоминает. Так и есть, я не ошибся: на донышке стояло клеймо. В одном уголке – «Кокиль», а в другом – «Флюгсфорс, 59».

– Вот видишь,– сказал я.– Утром–то я был прав. Эта красивая вещица сделана на стекольном заводе в Смоланде, на юге Швеции. Отличная находка. Поздравляю.

– Потрясающе! Я должна ее купить.

– Только не выказывай чрезмерного энтузиазма. А то не сумеешь сбить цену.

Но она сумела и вместо семидесяти пяти долларов заплатила сорок.

Потом мы задержались у лотка со старыми куклами, которые привлекли внимание Астрид, но я скоро прошел дальше, заметив лоток, полный чейсовских вещиц. Кофейники, тостеры, подсвечники. Все в характерном для Чейса стиле – сверкающий хром с черными ручками, а на донышке клеймо: вздыбленный конь. Цены были значительно ниже, чем на выставке антиквариата. Я не устоял, купил парочку высоких изящных шейкеров и несколько подсвечников. Пока продавец заворачивал мои приобретения в газету и укладывал в коричневую пластиковую сумку, подошла Астрид.

– Я еще кое–что нашла,– с таинственным видом сообщила она.– Купила изумительную вазочку, вон там.– Она кивнула куда–то назад.

– Дай посмотреть.

Она открыла большую сумку, которая висела у нее на плече, вытащила белый сверточек, развернула его, сняв несколько слоев шуршащей шелковой бумаги, и наконец протянула мне вазочку, точнее кубок. Оригинальная вещица – и по форме, и по исполнению. Сантиметров десять высотой, темно–синяя, с двумя ручками у верхнего края, чтоб можно было держать большим и указательным пальцами. Ножка густо–синего цвета переходит в расширение размером с винный бокал, на боковой стенке по синему полю – две белые конные упряжки. Пара белых скакунов, запряженная в подобие римской колесницы. Возничий сжимает в руках длинные белые вожжи, правит лошадьми. Под каждой ручкой, на самом верху,– маленькие рельефы в виде человеческих лиц. На донышке – этикетка с торговым кодом антиквара, остренькие цифры, выведенные шариковой ручкой.

– Сколько же ты отдала?

– Сотню. Что, переплатила?

– Нет, не думаю. Я, конечно, не большой знаток стекла, но, по–моему, это и впрямь находка. Вещица действительно старинная. Возможно даже, шестнадцатый век, Возрождение. Ты ее береги.

– А ты не мог бы уточнить? Для меня. Выяснить, сколько этой вазочке лет и откуда она?

– В принципе могу, только я ведь завтра уезжаю.

– Захвати ее в Стокгольм, а потохМ напишешь мне и обо всем сообщишь. Летом я приеду в Европу. Или даже раньше.

– Не побоишься рискнуть? А вдруг я исчезну с твоим сокровищем?

– По–моему, я с тобой еще и не то на карту ставила.– Она чмокнула меня в щеку.– На сей же раз я рискую всего–навсего сотней долларов. Если ты смоешься, к примеру вступишь в Иностранный легион, попробую пережить урон, хотя сто долларов для бедной девушки большие деньги.

– Полагаю, что билет до Марселя стоит подороже... ну, если уж я надумаю рвануть в Легион. Ладно, шутки в сторону – я с удовольствием передахм эту вещицу на экспертизу, ради тебя. Один из моих друзей работает в Национальном музее. И уж онто знает о старинном стекле буквально все на свете.

– Замечательно. Тогда спрячем ее к тебе в сумку. Но смотри, будь осторожен. Жаль, если разобьется, после стольких–то лет. Нет, ты подумай – ведь без малого пять веков!

– Ну, это мое предположение, только и всего. Но как бы там ни было, кубок достаточно старый, и я постараюсь не разбить его.

Мы двинулись дальше по огромной автостоянке, однако ничего интересного больше не нашли: купили кое–что по мелочи, и всё, только замерзли. Потом мы взяли такси и поехали к Астрид, напились чаю, и я беспардонно уснул в мягком кресле у камина, где она разожгла огонь. Сдвиг во времени дал–таки себя знать, тем более что накануне я лег поздно, очень поздно.

Когда я проснулся, Астрид не было, но записка, приколотая к подлокотнику, объясняла, куда она девалась.

«Мне нужно ненадолго уйти, а будить тебя не хочется. Может, отнесешь покупки в гостиницу, а потом часиков в восемь зайдешь за мной, и мы вместе поужинаем? Пакет с рождественскими песнями – на столе. Целую.

Астрид».

Я встал, потянулся. Три часа дня, голова чугунная. Астрид подала мне хорошую идею. Вернусь в гостиницу, приму душ, отдохну. Потом на такси заеду за ней.

На столе лежал пакет, на котором Астрид крупным, красивым почерком написала: «Грете Бергман». Внутри прощупывалась плоская маленькая кассета.

Я улыбнулся, сунул пакет в карман пиджака. Потом взял большую пластиковую сумку, куда Астрид сложила трофеи блошиного рынка, надел плащ и по крутой лестнице вышел наружу.

У себя в «Роджере Смите» я первым делом принял душ, а после нырнул в постель, закрыл глаза и мгновенно уснул. В семь зазвонил будильничек, который сопровождает меня во всех поездках, я нехотя встал и включил телевизор. Посматривая краем глаза на экран, я начал одеваться, старательнее обычного. Долго выбирал рубашку и остановился в конце концов на новой, купленной у «Бэнкрофта», голубой с (белым воротником. В такой рубашке выглядишь моложе, чем в однотонной. К ней я надел синий галстук мелкими автомобильчиками. Что ж, надо держать марку. Темно–синие брюки, черные мокасины с золотыми пряжками и скромный кашемировый блейзер в мелкую черно–белую клетку довершили туалет. Капелька «Monsieur Guivenchy» – и всё.

– Лучше не бывает,– сказал я своему отражени и поправил галстук. Моложе не станешь, но постараться так или иначе стоит. Моложавая одежда возместит потери, компенсирует седину в волосах, сетку морщинок, расползающуюся вокруг глаз. Я был бы рад повторить за маршалом Маннергеймом, что каждая морщинка – след романтической любви, но в этом смысле моя жизнь была не особенно щедра. Хотя лучше поздно, чем никогда. И я улыбнулся, подумав об Астрид.

Внизу я на несколько минут задержался в вестибюле, запер дорожные чеки и паспорт в абонементный ящик. Гостиничные номера в Нью–Йорке ке самое надежное место для хранения ценностей. Совершенно интуитивно я убрал туда же пакет Астрид на имя Греты Бергман и ее стеклянную вазочку. Чейсовские вещицы и прочие покупки остались в комнате в ящике секретера, но это была собственность Астрид, и я не хотел, чтобы по моей халатности она пропала.

Когда я позвонил у ее двери, из квартиры не донеслось ни звука. Ни шагов, ни голоса. Я позвонил еще раз – с тем же успехом. Должно быть, еще не пришла. Времени–то всего без четверти восемь. Я сел на ступеньки и стал ждать. Прошло пятнадцать минут, полчаса – Астрид все не было. В девять я сдался. Ей наверняка подвернулось что–то другое, повеселей. И ничего странного тут нет. Встретились мы в баре, провели вместе ночь, и теперь она вышла из игры. Решила не усложнять себе жизнь. А я остался – с кассетой рождественских песен и старинной вазочкой, купленной на барахолке.

Вот так оно и идет, философски подумал я. Не может человек все время быть счастливым. Во всяком случае, я провел в Нью–Йорке чудесный уик–энд, познакомился с красивой женщиной. Будто свежий ветерок, она взбудоражила мою застойную жизнь. Впрочем, стоит ли так уж сразу опускать крылышки? Я же не знаю, вдруг ей пришлось уехать чуть ли не в пожарном порядке. Заболели родители, что–то стряслось на работе. Какая–то причина наверняка была.

Я медленно спустился по лестнице, вышел на узкую улочку, где в вечерней темноте сумерничали деревья. Потом купил в аптекарском магазине «Нью–Йорк пост» и устроился в итальянском ресторанчике, за столиком, на котором горела настоящая свеча. Я заказал себе телятину по–милански и кьянти, читал газету и размышлял о том, насколько строги и высоки уровнем по сравнению с ней стокгольмские «Афтонбладет» и «Экспрессен».

В начале одиннадцатого я вернулся на Чарлз–стрит и позвонил в дверь, опять безуспешно. Астрид не было. Упорхнула моя райская птичка.

Расстроенный, я начал спускаться по лестнице, как вдруг этажом ниже открылась дверь и на площадку выглянула дама. Та самая, что занесла утром «Нью–Йорк тайме». Она подозрительно посмотрела на меня, потом вспомнила и заулыбалась.

– Родственник мисс Моллер, верно? Надеюсь, вы хорошо проведете время в Нью–Йорке, но будьте осторожны. Это опасный город.

Я тоже улыбнулся и кивнул.

– Да, конечно, мне об этом говорили. Но везде и всегда на свете следует придерживаться правила: не попадать куда не надо и когда не надо. А все остальное приложится.

Вернувшись в гостиницу, я позвонил ей по телефону. однако никто не ответил. Монотонные звонки раздавались в пустой квартире в Гринич–Виллидж. Я пожал плечами и положил трубку. Завтра попробую снова. Я включил телевизор, и на этот раз впервые за весь вечер мне чуточку повезло: только–только начался фильм с братьями Маркс[19]19
  Американские актеры, братья: Леонард (Чико) (1886—1961), Артур (Харро) (1888-1964), Джулиус (Граучо) (1890—1977) – выступали в водевилях, обозрениях в кабаре и мюзик–холлах Нью–Йорка и провинции; снимались в комедийных фильмах.


[Закрыть]. Я искренне, всей душой люблю их абсурдную, необузданную клоунаду.

Но сосредоточиться на фильме не удавалось. Меня беспокоила одна мысль, смутное, тревожное ощущение, что здесь что–то не так. И внезапно меня осенило. Уходя вечером, я положил газеты на секретер. Они и сейчас там лежали, только с другой стороны. Я был почти уверен. Хотя, может, приходила горничная? Но она еще раньше убрала номер и перестелила постель. Когда я пришел в первый раз, все было чисто. К тому же я не ночевал в гостинице. И портье это заметил. Спрашивал, беспокоился. Может, за меня самого, а может, боялся, что я исчез, не уплатив по счету,– не знаю.

Я подошел к секретеру, выдвинул ящики. Не скажу, конечно, будто я старательно запоминаю, как положил те или иные вещи в гостинице, но я сразу увидел, что после моего ухода здесь кто–то побывал. Пакет с чейсовскими безделушками лежал по–другому, не как раньше. Но ничего не пропало. Точь–в–точь как у Астрид. Все цело.

Я проверил, заперта ли дверь, накинул цепочку. Если сюда нагрянули гостиничные воры, то ничего ценного они не нашли, слава богу, я загодя убрал в абонементный ящик и деньги, и дорожные чеки, и паспорт, и обратный билет на самолет. А заодно и вещи Астрид. Рождественские песни и вазочку. Никто их не похитил. Конечно, стоят они не бог весть сколько, но коли уж взялся, умей и отвечать. Я не обману ее ожиданий. С улыбкой я вновь уселся перед телевизором. Завтра мы увидимся, и еще одно я знал наверняка: следующий мой визит в Нью–Йорк состоится весьма скоро. Ведь теперь у меня есть повод: надо будет рассказать Астрид, каковы возраст и цена ее прелестной вазочки.