Текст книги "Кубок Нерона"

Автор книги: Ян Мортенсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

ГЛАВА VII

– Астрид?

Он кивнул.

– Астрид Моллер. Вы ведь встречались с ней?

Я молчал. В голове не укладывается. Астрид умерла? Значит, поэтому она не открывала дверь, не отвечала по телефону?

– Да, встречался. Мы вместе ужинали. Но... убита? Не понимаю... – Я опять замолчал.

– Вы не под подозрением,– быстро сказал Свенссон.– Насчет этого не беспокойтесь. Нью–йоркская полиция просит рассказать о том вечере, когда вы с нею встречались.

– Откуда им это известно? Что мы виделись?

– У нее в сумочке найден блокнот–ежедневник. Она записала, что вечером в субботу вы вместе ужинали. И что увидитесь в воскресенье. А рядом – ваше имя и адрес.

Понятно, думал я. Она отдала мне кубок и кассету с рождественскими песнями. Собиралась написать и приехать – ах, да что теперь говорить!

– Мы встретились в «Уолдорф–Астории». В баре.

Полицейские обменялись взглядом. Тот, что помоложе, достал из портфеля маленький диктофон.

– Надеюсь, вы не возражаете, если мы запишем ваш рассказ на пленку? Так будет проще составить протокол.

Я кивнул. Нет, не возражаю. Но протокол? Очень уж категоричное слово. Безапелляционное. «Протокол допроса антиквара Юхана Кристиана Хумана, подозреваемого в убийстве». Такой будет заголовок? Переведут на английский и телексом в Нью–Йорк?

– Итак, в «Уолдорф–Астории».

– Что вы делали в Нью–Йорке?

– Во всем виновата погода. Н-да, ноябрьская погода. Пасмурно, мрачно, и вообще. Ну я и решил слетать в Нью–Йорк, благо «САС» предоставляет скидку. На уик–энд. Посмотрел кой–какие выставки, зашел в антикварные магазины. Чтоб не отстать от новых веяний.

– Новых? Вы же вроде антиквар? – Комиссар Свенссон недоуменно взглянул на меня.

– Правильно, но ведь нужно знать, что именно станет антиквариатом завтра. Как бы там ни было, я сидел в баре «Уолдорф–Астории», и мы с ней разговорились. Потом вместе поужинали, а на другой день пошли на блошиный рынок, на барахолку.

– На другой день? Извините за такой вопрос, но, возможно, это представит интерес для следствия. Ночь вы провели вместе?

– Вместе? – Сперва я не понял, но потом сообразил, что он имеет в виду.– Да, я остался у нее,– коротко сказал я, считая в душе, что стокгольмской полиции это совершенно не касается.– Утром мы пошли в город, на блошиный рынок у перекрестка Шестой авеню и Двадцать Седьмой улицы.

– А потом?

– Потом выпили у Астрид чаю и разошлись, около трех я вернулся в гостиницу. Вечером мы собирались вместе поужинать, но, когда я за ней зашел, ее не было. И по телефону она не отвечала – ни вечером, ни наутро.

– Вы не заметили ничего особенного?

– В каком смысле?

– Может, случилось что–нибудь необычное?

– Когда мы пришли вечером к ней в квартиру, оказалось, что там побывали грабители.

– Грабители? Об этом они не говорили... ну, полицейские из Ныо–Йорка.

– Она не заявляла в полицию.

– Почему?

– Отчасти потому, что ничего ценного как будто бы не пропало. А отчасти потому, что не видела в этом смысла. Лучше, мол, обратиться к домовладельцу, чем в полицию.

– И больше ничего?

– Ничего, если мне не изменяет память. Да мы и виделись–то от силы несколько часов.

– Значит, после блошиного рынка и чаепития вы уже не видали ее?

– Совершенно верно.

– Ну что ж. Спасибо, и до свидания. Отошлем им ваши показания, а там видно будет. Может, придется задать вам еще несколько вопросов.

После их ухода я долго сидел над своим остывшим кофе. Невозможно поверить. Немыслимо. Она была такая живая, теплая, энергичная. И вдруг... убита! Я одним из последних видел ее живой. По данным полиции, во всяком случае. Что же произошло? Это не убийство с целью грабежа, ведь сумочка и блокнот остались при ней. Хотя убийца мог, конечно, вытащить кошелек и бумажник, а все прочее бросить. Неужели она стала жертвой нелепого уличного нападения, какие нередки в Нью–Йорке? Убита из–за нескольких долларов и кредитной карточки? Но зачем бы тогда полиции допрашивать меня, здесь, в Стокгольме?

А что, собственно, я о ней знаю? Да в общем ничего. Провел с нею несколько часов на уик–энде, и только. Она могла быть кем угодно – хоть королевой мафии, хоть вожатой скаутов.

Я встал, отнес чашку на посудный столик и отпер несгораемый шкаф. Тяжелая дверь мягко открылась, внутри тусклой синевой блеснул стеклянный кубок. Я вынул его, подержал в руке, глядя на белых коней, на римские колесницы, на возничих, поставил обратно в шкаф и достал пакет с пленкой. Ни о том, ни о другом я полицейским не сообщил. Астрид мертва, убита. Если она и отправила кое–что со мной в Стокгольм, то ведь это не имеет отношения к убийству. Вдобавок я просто не подумал об этом. Забыл – и про пленку, и про кубок.

Углубившись в тревожные мысли, я держал в руке пакет. «Грете Бергман» – написала на нем Астрид крупным, твердым почерком. Грету Бергман я искал, правда безуспешно. Может, посмотреть, что там внутри? В обычных условиях я бы, конечно, не стал этого делать, дождался бы, когда объявится ее подруга. Но сейчас – какие уж тут обычные условия! Астрид, наверно, даже не успела, как рассчитывала, позвонить Грете Бергман. Убийца помешал. К тому же не исключено, что на пленке вовсе не рождественские песни.

Я сел за письменный стол, вынул из ящика длинный нож для разрезания бумаги, медленно вскрыл белый конверт. Если Астрид была в чем–то замешана и убили ее из–за этого, она вполне могла использовать меня как «курьера». Отправила со мной в Стокгольм, в безопасное место какую–то вещь, которую хотела уберечь от убийцы. Может, наркотики? Кокаин? Или некие бумаги?

Но в конверте не было ни кокаина, ни иных ценностей. Только маленькая продолговатая пластмассовая кассета. «Christmas Carols for Greta, рождественские песни для Греты» – гласила небольшая наклейка.

В верхнем ящике у меня лежал магнитофон. Я вытащил его, поставил кассету, включил воспроизведение. Мягкий теплый голос Астрид наполнил комнату. Это был рождественский привет подруге, с которой она несколько лет не виделась. Она вспоминала дни, проведенные в «Маунт Холиоук», свое обещание прислать рождественские песни. А потом запела.

За окном стемнело. Вокруг больших каштанов во дворе сгустились тени, хотя было всего–навсего начало четвертого. Голос Астрид лился мне навстречу. Ясный, живой. Старые, красивые рождественские песни Америки сменяли одна другую, а в промежутках она вставляла короткие реплики, смеялась. Нет, не укладывается у меня в голове, что она умерла, что ее нет больше на свете, и вдруг я понял, как же мне ее недостает. Однако на пленке никаких драматических секретов не обнаружилось. Убийце, кто бы он ни был, совершенно незачем было охотиться за кассетой с песнями для Греты Бергман.

Назавтра я позвонил старому университетскому другу, который работал смотрителем Национального музея. Ёран Линдгрен был дома и согласился взглянуть на стеклянный кубок, купленный Астрид. Ради такого случая я перенес свою обеденную прогулку за пределы Старого города и через мост возле «Гранд–Отеля» направился к махине Национального музея.

– Сколько лет, сколько зим,– улыбнулся мне навстречу Ёран из–за огромного письменного стола в своем кабинете. Long time, no see[26]26
  Давненько не виделись (англ.).


[Закрыть]. Ну что, закончил наконец работу о Фалькранце[27]27
  Фалькранц Карл Юхан (1774 – 1861) – шведский художник–пейзажист.


[Закрыть]?

– М-м–м... – промямлил я.– Лежит где–то, валяется без дела.

– Ты все же правильно поступил, при наших–то заработках... Чудесная находка у тебя с собой?

– Какие уж там чудеса... Просто вещица, которую я случайно отыскал в Нью–Йорке на блошином рынке. А ты у нас всемирно известный знаток по части старинного стекла.

– Этак меня вконец зальстить можно,– рассмеялся Ёран.– Увы, наверно, придется тебя огорчить. Я лично никогда не делал «открытий» на блошиных рынках. Со старинным стеклом в точности как со всеми прочими вещами: хочешь необычного, незаурядного,– выкладывай деньги. На барахолке ничего такого не найдешь.

– Не отнимай у меня иллюзии. Ведь я все надеюсь отхватить на очередном аукционе Рембрандта.

– Рембрандта. Вовремя надеешься. Разве ты не знаешь, что крупные музеи сплошь и рядом снимают из экспозиции своих Рембрандтов? Оказывается, многие из них либо подделки, либо написаны его учениками.

– Надежда оставляет человека в последнюю очередь. Как бы там ни было, вот тебе эта штука.– И я достал из кармана сверточек, снял шуршащую шелковую бумагу.

Ёран взял в руки прозрачно–синий сосуд. Поглядел на свет. Повертел–покрутил. Выдвинул ящик стола, покопавшись там, выудил маленькую лупу, с видом заправского ювелира приставил ее к глазу и стал изучать приобретение Астрид.

Затем он опустил вещицу на стол, прошел в другой конец кабинета к книжному шкафу, открыл какую–то книгу, перелистал несколько страниц и долго что–то там читал. Наконец он вернулся к столу, сел в высокое кресло, пристально посмотрел на стеклянный кубок и неожиданно улыбнулся.

– Каждый может ошибиться, сказал ежик, слезая с половой щетки.

– Ты это о чем?

– Я пока не берусь утверждать, надо будет посмотреть повнимательней, но, как видно, все же нет правил без исключений.

– Щетки и правила. Туман в словах – туман в мыслях. Я ничего не понимаю.

– Тогда поясню. Эта «вещица», как ты говоришь,– скифос.

– Скифос?

– Она так называется,– терпеливо сказал Ёран.– А означает это приблизительно «чаша», «кубок для вина». Мало того, перед нами стеклянная камея. Во всем мире дай бог десяток наберется такой сохранности. Например, Портлендская ваза, Моргановский кубок и флакон Гетти. Ну и еще крест Олдо и амфора из Помпей.

– Морган? Гетти? Ты говоришь о двух самых богатых людях на свете.

– Вот именно. Без такого кошелька, как у них, к подобным вещицам не подступишься. Стеклянные камеи появились в Риме в начале эпохи империи, и делали их примерно до середины первого века нашей эры. Техника их изготовления необычайно сложна, и стоили они очень, очень дорого. Не для простых людей. Можно предположить, хотя точно, разумеется, уже не установишь, что этот кубок принадлежал одному из императоров. Скажем, Нерону.

Я молчал. Неужели эта вазочка, купленная за сотню долларов на барахолке на нью–йоркской Шестой авеню, принадлежала Нерону, бешеному римскому кесарю, который забавы ради чуть не дотла спалил Рим и в Колизее травил львами христиан? Неужели он сидел в своей беломраморной ложе и пил вино из того самого синего кубка, что стоит сейчас на столе, поднимал его в честь победившего гладиатора?

– Ты уверен? – тихо сказал я.

Он кивнул, серьезно глядя на меня.

– Насчет эпохи сомнений быть не может. А вот принадлежал ли он именно Нерону, определить не удастся. Поскольку же такие кубки были чрезвычайно редки и дороги, это отнюдь не исключено.

– Скляночка–то, поди, на вес золота,– пошутил было я, но Ёран отозвался совершенно серьезно:

– Безусловно. Одна из таких вещиц несколько лет назад была продана в Лондоне на аукционе Сотби.

– Не помнишь почем?

– Только что проверил. Примерно за четыре миллиона.

– Четыре миллиона?

Ёран Линдгрен кивнул, потом с усмешкой продолжил:

– Ты ведь знаешь, как его прозвали: «Новый Дионис, влекомый звериной упряжкой страстей». Даже по римским меркам он был сущим монстром. Убил родную мать, женился на евнухе, да и вообще, чего только не вытворял! «Адские пламена в греховной трясине» – вот что писали о его жизни.

– Я помню единственно, что он поджег Рим, а сам, стоя на высокой башне, пел о пожаре Трои.

– Н-да, кто знает, было ли это на самом деле. Тогдашние историки по политическим соображениям пятнали его имя. А пожаром Рима он воспользовался, чтоб заложить новый современный город, тот, какой представляется нам при мысли о древнем Риме. Любопытно, между прочим, что он, к примеру, предложил отменить все пошлины и косвенные налоги. Совершенно новая льгота свободной торговли.

– Он–то наверняка был неслыханно богат?

– Еще бы. Он выстроил так называемый Золотой дворец, стены и потолки там были выложены золотом и инкрустированы перламутром и драгоценными камнями. А перед дворцом высилась почти сорокаметровая статуя Нерона в образе бога солнца, сделанная из золота, серебра и бронзы. И вместе с тем он преследовал христиан, которых зашивали в мешки, облитые смолой, вешали на столбах, а потом мешки поджигали, и они факелами пылали в императорских садах, когда там происходили ночные оргии.

– Я где–то читал, что у него был монокль.

– Верно. Он страдал близорукостью и пользовался моноклем из шлифованного изумруда. Но конец его был ужасен: он наложил на себя руки, узнав, что сенат приговорил убичевать его до смерти.

Я взял со стола поблескивающий синий кубок. Поднес к свету. Взглянул на белых коней, которые мчались вперед, подхлестываемые возничим. Может, и в самом деле его держал в руке сам Нерон? Ненавистный, жестокий, безрассудный расточитель Нерон. Может, он возлежал в тоге на мраморной скамье и хмельным взором следил, как огненные языки рвались к ночному небу, когда в Риме бушевал пожар, может, в этот кубок ему и наливали пенное красное вино? Злую, безвременную смерть принес он Астрид. А ведь это лишь краткий миг в долгих веках существования кубка. Неужели на нем лежит проклятие, неужели затаилась Неронова сила, или мне только кажется? В конце концов речь идет просто об уникальном, ценном произведении античного искусства, о предмете, стеклянной вещице. Не стоит давать волю фантазии.

ГЛАВА VIII

Самолет вошел в облака, и его огромный корпус завибрировал и накренился. Точно в молоке, ДС-10 снижался над Арландой. Лишь в нескольких сотнях метров от земли облака поредели, внизу проступило шоссе. Автомобили с включенными фарами, хотя уже было утро и вполне светло, ползли внизу, словно длиннущая тысяченожка.

Он зевнул и провел ладонью по щеке. Колючая щетина. Руки–ноги затекли, да и весь какой–то потный, грязный после ночи, проведенной в тесном кресле. Белокурая стюардесса со стандартной рекламной улыбкой на лице помогла ему поднять спинку сиденья – он забыл это сделать, – забрала одеяло и наушники.

Вообще–то в самолете пить не стоит, подумал он. В желудке противно, голова гудит, но ведь, кроме как есть да пить, делать решительно нечего. Единственный способ заснуть, продремать часок–другой. Он сглотнул, во рту было сухо и какой–то мерзкий привкус.

Несколько часов спустя, приняв снотворное, он спал глубоким сном на широкой кровати «Шератона». Спешку пороть незачем. Лучше всего ему работается на свежую голову. Главное – спокойствие, добыча не ускользнет.

Проснулся он после полудня, принял душ и спустился вниз, взял в баре большую чашку кофе и сандвич. На улице было темно, он зябко и уныло поеживался. Наверно, отчасти виноват и временной сдвиг, подумал он. Скажи спасибо, что ты не летчик и не мыкаешься этак всю жизнь. Хотя, конечно, можно летать и в Вест–Индии. На маленьких самолетах, с одного острова на другой. А лучше всего завести парусное судно – заберешь на борт горстку богачей пассажиров и курсируй в кристально чистой воде между белоснежными пляжами. Красота – плавать с дыхательной трубкой над коралловыми рифами, среди стаек ярких, пестрых рыб, загорать на песке. Пить холодное пиво.

Улыбнувшись своим мыслям, он налил себе еще чашку крепкого кофе. После этой командировки можно и на покой уйти. Яхта вряд ли стоит баснословно дорого, да и вообще, деньги – это еще полбеды. А вот выдержит ли он такую жизнь? Не заскучает ли через месяц–другой?

Он достал карту Стокгольма, которой его снабдила авиакомпания «САС». «Шератон» он уже на ней отыскал. И Старый город. Долго сидел, изучая сетку улиц, смотрел, куда какая ведет, как куда пройти. Можно ли тут быстро исчезнуть.

Немного погодя он стоял на площади Стурторг. Пошел снег, он поднял воротник плаща, поежился. Холодно, темно. Вон как далеко от Вест–Индии заехал Ладно, бог даст, он тут долго не задержится. И он мед ленно зашагал по Чёпмангатан, внимательно следя за номерами домов. Остановился у какого–то магазина. Две витрины, между ними дверь с крупной надписью золотом – «Антиквариат», а ниже, более мелким шрифтом,– «Юхан Кристиан Хуман». Итак, он у цели.

В одной витрине выставлена оловянная посуда. Он не больно–то разбирался в антиквариате, но это вроде как рококо. В другой витрине сверкал синью и белизной китайский фарфор. Дальше в помещении виднелись стулья, столы и диван, а в самой глубине – высокий шкаф.

Он взялся за дверную ручку, нажал на нее. И тотчас пожалел. Спешка–то зачем. Лучше подождать до завтра и зайти в это же время. А пока надо осмотреться, поразведать, что и как. Может, и на квартиру этого Хума–на взглянуть. Ведь антиквар живет поблизости, это он знал.

Мысли мои пришли в смятение, подумал я, когда после встречи с Ёраном Линдгреном вышел из Национального музея. Так, кажется, писали в старых романах? И как раз таковы были мои ощущения. Астрид отправила со мной в Стокгольм вазочку, купленную на блошином рынке, а Ёран говорит, что она стоит четыре миллиона. Что же мне теперь делать? Астрид умерла, но родные у нее наверняка есть? А вазочка была ее.

Я задумчиво шел по набережной мимо «Гранд–Отеля». Синий кубок я оставил у Ёрана. Пусть рассмотрит его повнимательней, изучит по всей форме. Он вполне это заслужил. Не каждый день ему в руки попадают такие вещи, да и много ли у Музея денег! К подобным объектам разве подступишься? Может, подарить его Музею от имени Астрид? Дар мисс Астрид Моллер, убитой в Нью–Йорке. Я отбросил эти мысли. Тут не до шуток. Астрид умерла, и ее смерть подействовала на меня сильнее, чем я думал. Ведь наша встреча была не просто нечаянным приключением, какие иной раз случаются по уик–эндам. Здесь было что–то еще, и я начал понимать это лишь сейчас, когда, увы, слишком поздно. Я хотел снова встретиться с нею, хотел, чтобы она приехала в Стокгольм, жила у меня. Хотел увидеть ее, услышать ее голос. Целовать ее, вдыхать аромат ее духов.

Я медленно перешел мост, прошагал мимо дворца к магазину. Но работать не хотелось, я рано закрыл и пошел домой, где меня ждал одинокий обед из разогретых остатков.

Клео сидела рядом на стуле. Смотрела на меня большими голубыми глазами, словно понимала: что–то здесь не так, как надо.

Наутро я побывал на городском аукционе и пополнил свои запасы несколькими новыми, но красивыми хрустальными люстрами в густавианском стиле. Еще я купил стулья во вкусе крестьянского рококо и афганский ковер, чуть потертый, но все равно красивый. Ничего примечательного и особенного, однако в магазине у меня было бедновато, а Рождество надо встретить во всеоружии. Впрочем, более дорогие покупки моему тощему кошельку недоступны.

Перед самым закрытием, едва я выставил на улицу двух мальчишек–школьников, как верблюжий колокольчик зазвонил опять. Да–да, именно «выставил», потому что они больше получаса как приклеенные торчали возле ящиков с орденами и медалями. Не скажу, будто я подозревал, что они непременно что–то слямзят, но, к сожалению, приходится смотреть в оба, ведь для мальчишек, у которых только и есть что карманные деньги, искушение может оказаться слишком велико.

Когда я вышел из своей конторы, у стеклянного прилавка стоял мужчина. Высокий, темноволосый, в плаще с поднятым воротником. На улице шел снег, и у него в волосах белели снежинки.

– Мистер Хуман? – Он улыбнулся.

– Yes, that’s me[28]28
  Да, это я (англ.).


[Закрыть].

Я не очень удивился. Американские туристы часто заходят ко мне. Старый город и все антикварные магазины относятся к числу туристских достопримечательностей, хотя, конечно, самый большой наплыв бывает летом, сейчас гораздо спокойнее, еще и потому, что курс доллара падает, а вместе с ним падает покупательная способность.

– Меня зовут О’Коннел, лейтенант О’Коннел, я из Нью–Йорка. Из полиции,– добавил он.– Приехал кое–что выяснить.

В руке у пришельца блеснул полицейский значок. Я быстро посмотрел на него.

– Понимаю. Садитесь, пожалуйста. Дело касается Астрид Моллер, да?

Он кивнул, но в глазах его на секунду мелькнуло удивление*

– Здесь уже побывала шведская полиция,– пояснил я, усаживаясь напротив него.– Вы ведь просили их помочь.

– Совершенно верно. При необходимости мы сотрудничаем с зарубежными коллегами. Особенно когда речь идет об убийствах.

– Как это случилось? Где вы ее нашли?

– Может, начнем лучше по порядку? – улыбнулся он, доставая блокнот и авторучку.– Итак, вы Юхан Кристиан Хуман?

– Да.

– И двадцать третьего – двадцать пятого ноября вы были в Нью–Йорке.

– Да, правильно.

– Вы жили в гостинице «Роджер Смит» на Лексинг–тон–авеню. И были последним, кто видел Астрид Моллер в живых. По нашим данным, последним,– быстро прибавил он.– Разумеется, это не допрос. Мы всего лишь хотели бы получить от вас показания. Буду очень признателен, если вы как можно подробнее расскажете о своей встрече с нею. Постарайтесь ничего не упустить. То, что вам представляется пустячной мелочью, для нас может оказаться недостающим звеном.– Он опять улыбнулся,– Полиция частенько копается в деталях. Решаем большую мозаичную головоломку, и. если кусочки, сами по себе вроде пустячные, уложены правильно, может получиться весьма драматическая картина.

– Я понимаю. И охотно вам помогу. Должен сказать, для меня это был тяжелый удар, я хоть и не особенно близко знал мисс Моллер, но она была такая живая, такая энергичная. Оптимистка. Если можно так выразиться.

Он кивнул.

И я стал рассказывать. Подробнейшим образом. Все, что помнил. Впрочем, нет, не все. О нашей ночи я умолчал. Это не касалось ни О’Коннела, ни его коллег из Нью–Йорка и не имело отношения к убийству.

Он задумчиво слушал. Временами что–то записывал в блокноте. Когда я кончил, он поднял глаза.

– Этот человек из «Одеона». Вы больше не видели его?

– Нет, он подошел к Астрид, когда мы сидели в баре, и спросил, не знает ли она, где находится некий Карлос. Я так понял, что речь идет о ее прежнем друге. А когда она сказала, что не знает, этот тип начал ей угрожать: мол, худо будет. Но больше я его не видел. Он был высокий, тощий, с почти сросшимися бровями. Правда, видел я его всего минуту–другую.

– Гм. А кража у нее в квартире? Вы уверены, что ничего не пропало?

– Ничего, кроме шкатулки с побрякушками. Но она сказала, что никаких ценностей там не было. Так, всякие пустяки и подделки. А в полицию она решила не звонить, мол, все равно без толку.

– Знаю.– Он улыбнулся, посмеиваясь над собой.– Но что вы хотите? Мы вынуждены сосредоточивать усилия на серьезных вещах. На убийствах, грабежах, насилии, поджогах. Если мы станем распыляться на все взломы и мелкие кражи, то окончательно завязнем. Вся машина развалится. Увы!.. Так вот, меня очень интересует один момент. Вы говорили о пленке. О послании подруге. Грете Бергман, кажется?

Да. Я пробовал разыскать ее в Стокгольме, но без особого успеха. И еще: узнав, что Астрид умерла, я прослушал пленку.

– Прослушали? – Он настороженно посмотрел на меня.

Я подумал, вдруг там найдется зацепка – где ее искан». В смысле Грету Бергман. Но там все, как говорила Астрид. Рождественские песни и пожелания. Воспоминания о колледже.

– Пленка у вас здесь? – Он напряженно ждал ответа.

Не знаю, что меня подтолкнуло, может быть наитие, но я сказал «нет». Решил, что спешить не стоит.

– Нет, не здесь. Могу завтра принести.

– Хорошо.– Он захлопнул блокнот, спрятал его во внутренний карман пиджака.

– Так как же все это случилось? – помедлив, спросил я.– Ну... убийство.

Он молча глядел на меня, словно размышляя, сколько мне можно рассказать. Достал сигарету, но не закурил. Вертел ее в пальцах.

– Зрелище было не очень–то привлекательное,– сказал он наконец.– Отнюдь. А ведь мы к таким вещам привыкли, как ни жаль.

Я не говорил ни слова, только смотрел на него, а в горле у меня, не давая сглотнуть, стоял комок.

– Подробности не обязательны,– тихо сказал я.

– Понимаю. В общем, мы нашли ее на автостоянке в Сохо. Задушенную. Было совершенно ясно, что из нее пытались что–то вытянуть.

– Ее... мучали? – Во рту вконец пересохло.

Он кивнул.

– Боюсь, что да.

Я молчал. Думал о том, как воскресным утром лежал и смотрел на нее. Волосы, веером разметавшиеся по подушке, полуоткрытый рот, крошечные тонкие морщинки у глаз. Кажется, это было сто лет назад.

– Причины вам известны?

Он отрицательно покачал головой.

– Нет, но кой–какие предположения есть. И, как вы понимаете, приходится пока держать их при себе.

– Понятно. Кстати, я забыл одну вещь.

Он с любопытством взглянул на меня.

– Астрид купила на блошином рынке вазочку. Синюю стеклянную вазочку за сто долларов.

Но об истинной стоимости кубка я умолчал, хотел сперва прозондировать, интересует ли его вообще синяя склянка с блошиного рынка в Нью–Йорке. Она его не интересовала. Не то что пленка с рождественскими песнями.

– Вы никак не можете принести пленку сегодня? Я бы охотно ее прослушал, а там и решил, есть ли тут какая связь с убийством.

Я посмотрел на него, и опять меня охватило прежнее странное чувство: не ходи, надо подождать. Да и чем рождественские песни, адресованные Грете Бергман, помогут в расследовании убийства женщины, которую замучили и удавили на одной из нью–йоркских автостоянок?

– Я положил ее в банковский сейф,– сказал я.– После визита полиции решил, что не худо спрятать ее в надежное место. А банк открывается только в полдесятого утра.

– Вы давали полиции послушать пленку?

– Честно говоря, совсем забыл. Даже не подумал о ней. Видимо, был слишком потрясен известием о смерти Астрид. Хотя, по идее, надо было рассказать.

– Ничего, дело поправимое,– сказал О’Коннел, вставая.– Я зайду завтра часиков в десять, если можно. Сами понимаете, мне надо поскорее вернуться в Нью–Йорк, так что буду очень признателен, если вы к этому времени сумеете привезти пленку.

Он вышел в зимний вечер, а я еще долго сидел в магазине, думая об Астрид. Задушили, мучали. Кто? Зачем? Неужели это каким–то образом связано с рождественскими песнями или с кубком Нерона?

Но я отбросил эти мысли. Из–за пленки с песнями людей не убивают, а что ее кубок стоит миллионы, никто во всем Нью–Йорке понятия не имел. Даже я, хоть и был с ней в момент покупки.

Утром я достал пленку и надписанный ею конверт и еще порадовался, что стеклянный кубок в целости и сохранности пребывает в Национальном музее. Мой несгораемый шкаф, конечно, выглядит солидно, однако профессионал–медвежатник вскроет его в два счета.

Десять часов, одиннадцать – полицейский лейтенант из Нью–Йорка не появлялся. Вообще никто не появлялся. В магазине было непривично тихо, я сидел в конторе, водрузив ноги на посудный столик, и с Клео на коленях читал «Дагенс нюхетер».

Вдруг над дверью звякнул колокольчик, Клео обиженно спрыгнула на пол, я сложил газету. Запоздал, похоже, O’Коннел, подумал я и, надев ботинки, вышел в магазин.

Но там меня ждал вовсе не О’Коннел. На большом ковре у двери отряхивал снег комиссар Свенссон. Я удивленно воззрился на него.

– Ну вот я и вернулся,—сказал он без улыбки, серьезно глядя мне в глаза.– Вы знаете этого человека?

Он достал фотографию, сделанную «поляроидом». С маленького прямоугольника на меня смотрело лицо. Нет, «смотрело» не то слово, потому что глаза были закрыты, и вообще, вид у него был какой–то странный. На себя не похожий.

– Да,– сказал я, вернув ему снимок, – я его видел. Вчера днем он заходил сюда. Это нью–йоркский полицейский, О’Коннел.

– Нет,– устало отозвался Свенссон.– Его зовут не О’Коннел, а Хименес. Во всяком случае, по паспорту. И он не полицейский. К тому же он мертв.