Текст книги "Узы моря. Опасное соседство. Возвращение"

Автор книги: Ялмар Тесен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)

Когда ребята снова догнали пойнтера, тот уже застыл в охотничьей стойке у самой кромки воды, и дальше пришлось продвигаться крадучись. Как только с шумом взлетела первая цесарка, старший из братьев вскинул ружье, оттянул спусковой крючок, прицелившись так, как учил его отец, однако тут же потерял равновесие, потому что у самых его ног взлетела еще одна цесарка, потом еще и еще. Птицы, изо всех сил махая крыльями, набирали скорость и, вытянувшись дугой, полетели над водой. Однако последняя из двух десятков птиц вдруг застыла в воздухе, роняя перья, потом головка ее поникла, крылья опустились, и она, описав изящную кривую, с плеском упала в воду. Мальчики взвыли от восторга и рысью бросились к воде, пойнтер – за ними. Цесарка плавала метрах в десяти от берега – серый, в белых пятнышках комок перьев, – совсем рядом с наклонившимся над водой мимузопсом, и мальчишки поспешно, разрывая шнурки, скинули башмаки и шорты цвета хаки и полезли в воду, заходя все глубже. Они уже почти достали цесарку, когда вдруг произошло нечто ужасное, чему их отец потом так и отказался поверить, хотя происшедшее мучило мальчиков довольно долго, еще несколько месяцев, и они все пытались понять, что же все-таки случилось на самом деле. Убитая птица вдруг точно попала в воронку, созданную неведомой силой в совершенно спокойной воде, а потом исчезла в пасти какого-то чудовища, которое они увидели лишь мельком, однако тут же замерли на месте от ужаса с открытыми от удивления ртами, и радостный смех их затих. Они развернулись, стремглав бросились из воды и долго стояли, не говоря ни слова и позабыв одеться; точно зачарованные они глядели туда, где только что плавала подстреленная цесарка.

Меченый, когда появились мальчишки, лежал на песчаном дне под мимузопсом, неподвижный, точно затонувшее бревно.

Он покоился на распростертых грудных плавниках и, если не обращать внимания на его регулярно открывавшийся и закрывавшийся рот и слабое дрожание длинного спинного плавника, его вполне можно было принять за спящего. Однако же он вовсе не спал; цепочки серебристых пятнышек у него на боках и сами латеральные линии никогда не прекращали поставлять ему информацию об окружающей среде, так что даже тот камень, который мальчишка-пастух швырнул в воду значительно выше по реке, не остался незамеченным, как и влажное причмокиванье рыбы, проглотившей наживку и теперь отчаянно бившейся на крючке, испуская хотя и несильные, однако тревожные энергетические сигналы. Меченый лежал в пятне мягкого отраженного света, все еще сверкая своими роскошными морскими красками – фиолетовой, красно-коричневой, розовой и пурпурной, – которые постепенно меркли, приобретая бронзовый отлив на спине и белый на брюхе. И все равно этот сверкающий огромными, точно латы, пластинами чешуи исполин поражал речных обитателей своим видом. Упав и ударившись о воду, цесарка резко увеличила давление у Меченого над головой, и он сперва даже метнулся в сторону, на глубину, но быстро вернулся и сделал небольшой круг, наблюдая за плававшей на поверхности птицей. Из пробитой головы цесарки в воду пролилось несколько капель крови, и именно вкус крови привлек внимание Меченого и заставил его внимательнее отнестись к данному объекту; он видел и чувствовал, как слабо бьются над ним птичьи лапки, некоторое время разглядывал их, а потом, лениво извернувшись и частично высунув из воды спину и кончик хвоста, схватил птицу и снова скользнул на дно.

Проведя ночь и большую часть следующего дня на том же месте, он отдыхал, поджидая, когда в воду упадет еще одна такая же крупная птица. Но не дождался, поплыл вверх по течению и за излучиной реки наткнулся на парочку черных уток, круживших прямо над ним. Он бесшумно всплыл и схватил одну из птиц, так сдавив ее зубами, что несчастная успела лишь слабо пискнуть и забить по воде крылом – остальные звуки поглотила вода и разинутая зубастая пасть Меченого. Осмотревшись, он обнаружил, что находится в озерке глубиной примерно в две его длины, с уступчатыми скалистыми берегами. Он видел неясные силуэты деревьев, склонившихся над водой, и множество желтоклювых уток, похожих на огромных водяных жуков, – утки шлепали черными лапами по воде, поднимая серебристые пузырьки воздуха. Он слегка морщил воду под ними, поддерживая равновесие с помощью хвоста, и неотрывно смотрел вверх своими огромными глазами, то открывая, то закрывая пасть, уже готовый совершить рывок, однако птицы вдруг чего-то испугались, и там, где они только что были, осталась лишь серебристая рябь, сквозь которую просвечивали расплывающиеся желтоватые пятна – брюшки взлетевших уток – да изумрудные проблески зелени на берегу. Раздраженный неудачей, Меченый поспешил прочь, вспугнув толстую, килограмма на два, рыбу. Это был экзотический морской окунь с огромной пастью, который плавал вместе с несколькими другими представителями своего семейства в почти предельно допустимой для них слабосоленой воде реки. Меченый вернулся, взмахнув хвостом, разогнался и, точно нацелившись, схватил окуня прежде, чем тот успел скрыться в зарослях тростника.

Так началось пребывание Меченого в этих далеких от моря, мирных и безопасных местах. Пищи здесь было в изобилии, и добывалась она почти безо всяких усилий с его стороны.

Темный скалистый мир целакантов более для него не существовал, как и светлые, вечно взбаламученные, пенные воды прибрежной полосы. Единственным соперником Меченого в этой полукилометровой ширины лениво текущей реке был зелено-коричневый африканский пестрый угорь, который весил больше двенадцати килограммов и был его длиннее. Они прекрасно чувствовали присутствие друг друга – благодаря электрическому полю, растворенной в воде слизи и наконец просто зрению, – однако, словно по взаимной договоренности, не вступали в борьбу за территорию. Угорь держался своего темного убежища в скалах, а Меченый старался избегать тех мест, где электрические сигналы, испускаемые угрем, ощущались наиболее сильно.

Однажды Меченый схватил маленького красного пагра, плывшего у самой поверхности воды, однако почти сразу выплюнул его и то же самое сделал с африканской гадюкой.

Морские вши, присосавшиеся к его пасти и наиболее нежным участкам тела, в пресной воде погибли и отвалились.

С окончанием февраля на юге Африканского континента началась осень, а потом и зима, и Джеймс Ривер уехал из Книсны со своим зятем Йоханом, чтобы участвовать в ежегодной охоте на африканских газелей. Вода в реке стала холоднее, и еще до того, как начались зимние дожди, кислотность речной воды повысилась до такого уровня, что Меченый почувствовал себя хуже: стал неповоротливым, медлительным, не так легко, как прежде, ловил добычу, худел, радужные краски на спине и боках сменились зеленовато-бурыми, а белое брюхо приобрело желтоватый оттенок. Дожди, выпавшие в далеких от моря краях, изменили давление в реке, и Меченый решил, что пора возвращаться в море. И однажды ночью он двинулся вниз по неторопливой реке – мимо зарослей тростника, над креветочными отмелями – в более соленые воды. Проплыл над волнистым песчаным дном эстуария, миновал последнюю отмель и рифовый барьер, а потом, балансируя хвостом и отражая непрекращающиеся боковые удары волн, погрузился в грохот прибоя, в этот приветственный рев океана, в светящиеся серебряным лунным светом, фосфоресцирующие воды родного мира.

Глава восьмая

Достигнув глубины восемьдесят метров, Меченый вновь ощутил знакомое «чувство стаи», которого не испытывал уже довольно давно, и присоединился к группе молодых горбылей-холо, довольно крупных с точки зрения рыболовов-любителей, однако по крайней мере в два раза меньше самого Меченого. Стая преследовала быстро плывущий косяк капской мерлузы, занесенный сюда языком холодного течения и юго-восточным ветром, и Меченый изо всех сил старался не упустить свою долю добычи, однако охотиться ему стало явно труднее, и он наконец отстал и от стаи горбылей, и от косяка мерлузы, чувствуя себя слабым и больным, и поплыл вдоль берега, удовлетворяясь мелкими бычками да порой морскими языками, задержавшимися на мелководье, ибо с окончанием лета основная масса этих рыб уходит на глубину. Ослабевший Меченый инстинктивно держался у берега, подальше от тех опасных мест, куда часто заплывали крупные акулы, готовые схватить своими страшными челюстями кого угодно, любую движущуюся дичь, а на мелководье Меченого часто видели любители серфинга в мокрых облегающих костюмах, мгновенно поджимавшие ноги и выскакивавшие из воды, завидев у песчаного дна эту чудовищных размеров рыбину.

Меченый неторопливо продвигался на восток, следуя смутной памяти, унаследованной от предков, о неких благословенных местах, где было безопасно, где царили мир и покой – много-много лет назад, в другие времена, в другом мире. Встретив рыболова с гарпунным ружьем в одной из залитых зеленоватым светом подводных пещер, Меченый очень удивился, да и сам рыболов был поражен не меньше. Меченый понял, что это животное – по тем импульсам, которые исходили от незнакомца, и особенно по его испуганно бившим по воде ногам в ластах, – и, покопавшись в памяти, решил, что это очередная разновидность тюленя, а стало быть, зверь не слишком опасный. Хотя тюлени и котики порой несколько раздражали его, таская рыбу прямо у него из-под носа, однако же их щенячья игривость, когда они резвились поблизости, на нервы ему не действовала, и он обычно просто не обращал на них внимания. Вот и сейчас он не обратил особого внимания на этого тощего «тюленя» с длинным хвостом.

«Тюлень» тоже выпускал пузырьки воздуха, как и все подобные животные, однако всплывал к поверхности куда стремительнее и вел себя значительно нервознее, и Меченому стало интересно. Он держался на расстоянии от «тюленя», но все же наблюдал за его ужимками уголком своего огромного глаза. Потом они потеряли друг друга из виду в нагромождении рифов, когда Меченый нырнул, решив рассмотреть неуклюжего тощего «тюленя» более внимательно; сокращая путь, он выплыл из заросшей водорослями пещеры прямо навстречу «тюленю», огибавшему скалу, торчавшую над поверхностью моря, и последовал за ним. Между ними было всего около метра, когда «тюлень» вдруг оглянулся. Меченый тут же застыл, а незнакомец издал душераздирающий вопль (так кричат детеныши котиков, когда мать впервые относит их, сопротивляющихся, в воду), и от его плоской, очень светлой морды отделилось целое облако пузырьков. Меченый даже немного встревожился – его раздражало бесконечное мелькание ластов, лихорадочно бивших по воде, и он хотел было уже броситься наутек, когда послышался звон металла и какая-то блестящая штуковина пролетела мимо его головы и ударилась о камень. Он резко свернул в сторону и опустился на песчаное дно, где немного полежал, отдыхая и втягивая богатую кислородом воду. Он чувствовал усталость, однако не сознавал, что только что был на волоске от смерти. Он не был голоден, но подкрепиться стоило, и, отдохнув, он поплыл по течению дальше.

В понедельник, в восемь утра, Джеймс Ривер отвез Адель домой, в Плеттенберхбай, и поехал через полуостров Робберга, чтобы набрать песку для курятника на небольшом пляже у моря. Они проводили уик-энд поочередно то у него, то у нее.

Делия наняла для работы в магазине двух помощников. Детей у них с Йоханом по-прежнему не было, и Джеймс знал, что они очень по этому поводу печалятся. Сам же он особого волнения на сей счет не испытывал: внуки пока что не вписывались в установленную им для себя систему ценностей, а кроме того, он еще не представлял себя в роли деда, столь красноречиво указывающей на почтенный возраст. Да и вообще он не любил печалиться, будучи по натуре оптимистом.

Джеймс бродил среди скал и, насвистывая, собирал подходящие кусочки раковин и песчаника в прочную пластиковую сумку. Стояло ясное августовское утро, солнце светило вовсю, постепенно прогревая воздух после холодной дождливой ночи; облака развеялись, и в зарослях эрики, покрытых душистыми оранжево-красными цветами, на краю пляжа, за скалами, сильно пахло шалфеем и мускусом. Над цветами парили сами похожие на цветы нектарницы. Джеймс улыбнулся – теперь он хорошо различал их: малахитовая, с оранжевой грудкой, с двойным ожерельем, черная… Пока к нему не приехала Адель, он всех их звал просто «сластены» и ничего не знал о них, как не различал среди прочих птичек ни капского соловья, ни черноголовой иволги. Защищаясь от насмешек своей подруги, он оправдывался тем, что в детстве у него не было хорошего справочника по птицам.

Справа, с вершины небольшого, сверкавшего на солнце белого утеса, торчавшего над зеленым морем кустарников, на Джеймса с опаской поглядывали даманы. А он решил заодно проверить хорошо знакомое местечко в небольшой бухточке, где очень удобно было ловить рыбу, – скалы здесь полого спускались к воде, и даже с его рукой можно было ловить на удочку без особого риска и затруднений. Он давно уже дал Делии слово, что не будет рыбачить один на скалистом берегу, отлично понимая, что в одиночку заниматься этим опасно даже более молодому и сильному человеку. Однако, как известно, обещания даются, чтобы их нарушать.

Джеймс миновал несколько похожих на трещины глубоких проливов, обойдя их по берегу, и вышел к своему излюбленному месту. Солнце уже освещало весь темно-зеленый полуостров; море было ослепительно синим, цвета индиго, а не серо-зеленым, как ранним утром, когда еще не растаяли облака. Там, где синий цвет становился гуще, на гребнях волн сверкали белоснежные легкие кружева пены. Джеймс с удовольствием огляделся – людей нигде не было видно, как, собственно, и следовало ожидать в понедельник с утра, да еще после окончания курортного сезона. С его точки зрения, ловить в этом проливчике было совершенно безопасно, однако он знал, что и рыбы здесь давным-давно почти нет. В прежние времена проливчик вполне мог гордиться собой и имел собственное название, нанесенное на все местные карты. Тогда Джеймс часто ловил здесь даже таких рыб, как восьмилинейная пристипома, желтый каменный зубан и ставших теперь редкостью капских корацинов. Впрочем, и теперь – он был в этом уверен – с его отличной легкой снастью и сноровкой всегда можно наловить среди этих скал чернохвостых облад, из которых Адель умеет готовить удивительно вкусную уху.

«Интересно, – в который раз подумал он, – отчего все здесь настолько переменилось?» Кое-кто считал, что рыбу отпугивает паутина старых нейлоновых лесок, запутавшихся в скалах; говорили также, что во всем виноваты акулы, которые теперь подплывают слишком близко к берегу, чтобы прокормиться, ибо траулеры, волоча свои сети по песчаному дну, посягнули на привычную добычу акул. Некоторые были уверены, что наиболее редкие виды рыб просто «все переловили». Джеймсу порой даже казалось, что рыбы помнят и передают из поколения в поколение информацию об опасности, грозящей им в том или ином месте, которого следует избегать. Он даже остановился, припомнив разговор с двумя студентами из Кейптаунского университета, большими любителями подводного плавания. Они встретились на похожем на гигантский трон уступе среди песчаниковых скал – это место, очень популярное среди рыболовов, было удачно названо «Высокий берег».

Утес омывали глубокие воды небольшого залива, этакой естественной гавани, окруженной живописными скалами и пещерами, где кобальтово-синие, с кремовыми гребешками волны не затихали ни на минуту, следуя ритму дыхания открытого моря. Однако даже для самых сердитых волн утес был недоступен, к тому же бухту защищал рифовый барьер – россыпь скал, поросших черными мидиями, – так что здесь было совершенно безопасно и удобно ловить рыбу, и уже лет сто сюда стекались целые полчища рыболовов. Джеймс, помнится, тогда потрясенно смотрел на кучу свинцовых грузил, собранных студентами со дна. Грузила были самой различной формы и размера, большая часть из них побелела от старости.

– Да их там тысячи! – утверждали его молодые знакомые. – Вы просто представить себе не можете, сколько их там – в каждой ямке или пещере. Это целые залежи свинца. Мы из одной-единственной ямки как-то раз сотни две вытащили, а до дна так и не добрались. Такое ощущение, что там настоящая свинцовая шахта.

– М-да, свинец, – обронил Джеймс. – Отрава. – И пошел прочь, мрачно представляя себе, какой неестественно прозрачной станет вода в этой бухточке, когда скажутся последствия того, что описали ему студенты-ныряльщики, когда погибнут чувствительные к заражению свинцом морские растения и прочие организмы, живущие на здешних коралловых рифах. Он знал, как легко приспосабливаются к загрязнению устрицы и мидии, становясь затем смертельно опасными для всех тех, кто ими питается. А красноглазки? А морская трава?

Он подумал о превратившихся в безжизненные пустыни районах суши, где все грозит смертью, все отравлено радиацией или химией, и сделал в памяти зарубку: непременно поговорить об этом при случае с биологом Джоном Уильямсом (он познакомился с ним недавно на Брид-ривер).

– Смешно, – сказали ему тогда те ребята-студенты, – но всего в пятидесяти метрах отсюда, вон за тем рифом, полно рыбы: парапристипомы, готтентотские караси, капские корацины – все что хочешь!

Джеймс брел назад по берегу у самой кромки воды, а добравшись до первой расселины, мгновение поколебался и прыгнул, как много раз делал до того, но тут всегда прежде сильное и послушное тело почему-то подвело его, и он упал.

Ужас от падения причинил ему куда большую боль, чем удар о камни; он упал головой вниз в темную трещину и крепко застрял там почти у самой воды, плеск которой показался ему оглушительным хохотом; ноги же его торчали вверх совершенно беспомощно. Он не сразу оправился от шока и даже думал сперва, что все это просто дурной сон, который скоро кончится, и он снова встанет навстречу солнечным лучам и поймет, что получил всего лишь несколько царапин. Однако в его холодную каменную темницу света почти не проникало.

В каменную трубу расселины с шумом вливались волны, шурша галькой, и отступали, оставляя на поверхности воды пузырьки воздуха и клочья пены. Когда глаза Джеймса немного привыкли к темноте, он заставил себя пораскинуть мозгами и как-то осмыслить свое теперешнее положение. В итоге он пришел к выводу, что, отдохнув и выработав план действий, непременно сумеет выбраться из этой трещины. Левая рука его была плотно прижата к боку, а правая вытянута вперед и вниз, так что наполовину уже погрузилась в воду, с каждой волной погружаясь все глубже. Правой щекой он плотно прижимался к влажной поверхности скалы; грудь стиснуло так, что трудно было дышать. С расцарапанного кончика носа в воду падали капли крови. Ногами он двигать мог: разводить их в стороны, шевелить ступнями – вот и все. Он попал в ловушку, был совершенно беспомощен и, что еще хуже, понимал: начинается прилив и, вполне возможно, вода поднимется значительно выше того уровня, на котором находится сейчас его голова, потому что на каменной стене, к которой он прижимался сейчас щекой, обитали маленькие литорины.

Время тянулось невыносимо медленно; боль, возникшая первоначально в голове, разрасталась, точно похожая на темную морскую губку опухоль, и поднималась по телу вверх до правого бедра. Со временем кровь из ссадины на носу капать перестала, да и мысли странным образом постепенно утишили боль – в голове вертелись воспоминания о прошлом. Сперва он вспомнил мать, отца, их ферму в Малом Карру, детские счастливые дни у моря, пробудившуюся уже тогда любовь ко всему морскому; ежегодные каникулы на побережье, в самых его чистых и нетронутых уголках. Вспоминалась и борьба с заиканием, и то, как мать сумела вырвать его из мертвой хватки учителей, так что даже этот недостаток в итоге сыграл положительную роль. А потом – калейдоскоп военных лет, проведенных в Северной Африке и Италии, женитьба, рождение Делии, ловля рыбы с моторки, нападение акулы и образ Адели, как ни странно принявший прямо-таки угрожающие размеры и заслонивший всю его прежнюю жизнь… Одно вполне конкретное воспоминание было связано с тем местом, где он угодил в ловушку; это место находилось метрах в ста от этой трещины, на плоской скале, которую еще сегодня утром он так внимательно осматривал, хотя и не задумывался тогда, какое сегодня число. В тот раз ему исполнился двадцать один год, то есть было 3 января 1925 года; компания его родных и друзей собралась вокруг запряженной волами повозки, которая привезла их сюда, за два километра от его дома. Он тогда удил рыбу с утеса, нависшего над этой самой плоской скалой, пользуясь старой удочкой, сделанной из бамбука, росшего возле их дома; к удочке была приделана катушка с прочной зеленой леской. Тогда они пользовались тяжелой снастью, вспоминал он, а грузила он делал сам. Ему повезло: на крючок попалась большая рыба, и он догадался, что это желтый каменный зубан, когда его золотистый бок блеснул совсем близко от скалы. Это был, безусловно, лучший подарок ко дню рождения для такого заядлого рыболова, как он, и Джеймс с бешено бьющимся сердцем стал играть с рыбой, а потом выволок ее на камни, постаравшись сразу оттащить подальше, на сухое место. Не имея под рукой остроги и стараясь успеть прежде, чем следующая волна приподнимет рыбину и унесет ее прочь, вновь сделав невесомой и свободной, он упал на камни, прикрывая свою добычу от волны, которая уже протянула полуметровой высоты пенную руку над скалой, а потом, повинуясь какому-то отчаянному порыву, сел на огромного зубана верхом, лицом к наступающей волне. Он весь вымок; рыба, почувствовав холодный живительный поток, начала бить хвостом по скале и, подпрыгнув, так стукнула Джеймса по лбу, что у него звезды из глаз посыпались; но в конце концов он все-таки вытащил зубана на сушу! В нем было восемьдесят два фунта, и Джеймс, шатаясь и торжествуя, понес свою добычу к повозке. Вот бы сейчас вернулся тот сильный юноша, каким он был прежде, и спас его! Однако надежда в душе Джеймса угасала вместе с поднимавшейся водой; впервые в жизни он задумался о близости смерти.

Все его существо, казалось, растворилось в неумолчном реве моря – этот трубный глас отдавался в ушах, в голове, во всем теле и будто звал куда-то. Он был в сознании, но понимал, что на какое-то время сознание его отключается, однако никак не мог определить, сколько времени прошло с момента его падения. Теперь хранителем времени для него стало море, а время между приливом и отливом – мерилом его жизни; связь с сухопутным миром постепенно отдалялась, таяла, и море все настойчивее предъявляло свои права на него. Ласково, однако суля неотвратимую гибель, пенный гребень набежавшей волны лизнул ему макушку, брызнул в глаза, и он чисто рефлекторно зажмурился, пытаясь стряхнуть с ресниц соленую воду, вдруг будто пробудился ото сна и, снова напрягая мускулы, попытался вырваться из плена, из этих каменных стен, из рук неумолимо приближавшегося палача. Острый приступ клаустрофобии точно прибавил ему сил, однако же очень скоро усталость одержала победу, и он бессильно повис, испуская не то рыдания, не то стоны, когда его касалась новая волна. Потом шум волн стал постепенно стихать, и они отступили; теперь он слышал лишь собственное прерывистое от отчаяния дыхание да бешеный стук сердца; прямо у него над головой прокричала морская чайка, словно земные существа, к которым принадлежал и он сам, оплакивали его уход, а потом и крики чайки растворились в темноте и тишине.

Два рыбака замедлили шаг, молча вглядываясь в темный провал между скал.

– Господи! – вырвалось у того, что был поменьше ростом и с более темной кожей. – Умер он, что ли?

Второй, похудее и помоложе, положил на землю рыболовную снасть и улов, опустился на колени и, вытянув руку, схватил Джеймса за лодыжку. Его спутник отшатнулся, словно ожидая, что перед ним из трещины в скале возникнет мертвец или еще какое-нибудь страшное видение.

– По-моему, он пока жив, – сказал тот, что помоложе. – Надо нам его оттуда вытащить, а то утонет.

Коротышка некоторое время молчал, потом заявил:

– Ох уж нет, Питер! Тащи его потом, а с какой стати? Он же все равно умрет. Да и не успеем – смотри, уже прилив начался.

Питер, не обращая внимания на слова приятеля, широко расставил ноги, ухватил Джеймса за торчавшие вверх лодыжки и дернул. Перевел дыхание, поморщился и дернул снова.

– Уй, ну и тяжелый! – вырвалось у него. – А ну-ка, Джейкоб, помоги, тащи его за вторую ногу.

Джейкоб положил рыболовную снасть на камни и с явной неохотой стал помогать Питеру, однако их усилия успеха не имели. Но когда они отпустили свою «добычу», решив передохнуть, из трещины донесся глухой стон.

– Слышишь? – воскликнул Питер. – Он жив! Давай скорее! – И он полез куда-то вниз, на мгновение остановившись, лишь когда пенистые волны забились у самых его колен.

– Эй, Питер, ты куда это направился, парень? – громко крикнул Джейкоб, но звук его голоса растворился в шипении пены и плеске волн.

Питер, изогнувшись, скользнул в расселину, и с самого ее дна послышался его приглушенный голос:

– Тяни его вверх, Джейкоб! А я буду снизу толкать. Ну, давай! – Согнувшись, он подлез под Джеймса, подтолкнул, упершись ему в плечи, а когда волна плеснула прямо в лицо, выпрямился, с жадностью хватая воздух ртом, и крикнул: – Он почти свободно висит! Тяни!

Вытащив Джеймса, они положили его на плоскую горячую скалу на краю расселины. Питер опустился на колени и приложил ухо к его груди. Слушал он довольно долго, то в одном месте, то в другом, потом даже прикрыл второе ухо рукой, чтобы не мешал грохот моря. И был странно тронут, наконец услышав слабое биение сердца этого совершенно незнакомого ему человека.

…Домой Питер добрался поздно; однако, поскольку он принес не только крупного и толстого готтентотского карася, но и бутылку сладкого ликера, бананы и маслянистые сласти, дома ему обрадовались, хотя он явно успел пропустить где-то два-три стаканчика, а если судить по пятнам крови на рубашке, и подраться. Бронзового карася, пойманного во время утреннего отлива с одного довольно опасного рифа – он тогда только-только успел удочку забросить! – Питер продал какому-то туристу за пятнадцать рандов, а потом еще они с Джейкобом зашли в свой любимый бар, так что теперь он пребывал отличном настроении и, несмотря на усталость, был счастлив, чего с ним не бывало уже недели две. Да и с уловом сегодня особенно повезло – никогда так не везло после того, как он потерял работу в Плеттенберхбае.

Он довольно подробно рассказал своей жене Саре о событиях прошедшего дня, начиная с того момента, как он убедился, что спиннинг, которым пользовался его двоюродный брат Джейкоб, был именно тем, в краже которого подозревали Питера. Теперь он никак не мог решить, вывести Джейкоба на чистую воду, рискуя навлечь на себя его безудержный гнев, или же напрочь обо всем забыть. Жена считала, что он будет последним дураком, если не скажет об этом своему бывшему хозяину, однако Питер побоялся рассказывать ей, какую услугу ему в свое время оказал Джейкоб; к тому же он не решался признаться, что боится склонности Джейкоба по любому пустяку хвататься за нож, а трусом прослыть ему не хотелось. Так что, все рассказав жене о человеке, которого они вытащили из трещины в скалах, он не сказал ни слова о том, как Джейкоб стащил бумажник этого старика, выпавший у него из кармана, когда они в первый раз тянули его вверх. А через три дня, когда он вернулся с того самого берега один, хотя из дому они вышли вместе с Джейкобом, чувства его пребывали в еще большем смятении: выражаясь литературно, его мучила встревоженная совесть, а с его собственной точки зрения, случившееся было промыслом Господним – ведь Питер был человеком верующим.

– Из трещины торчали только ботинки этого старика да его тощие белые ноги, – рассказывал он Саре, – и они даже не шевелились, так что мы с Джейкобом решили: кто-то подшутил, надев пару старых ботинок на деревяшки, – но все же решили подойти поближе. Если честно, мы испугались; Джейкоб даже убежать хотел – боялся, что там мертвец. А я заглянул поглубже и слышу: стонет. Ну мы и стали его тащить. Вот уж работка, скажу я тебе! Правда, я скоро сообразил, что так мы ему только навредим: у него ведь одна рука напрочь застряла.

Тогда я и полез вниз, спрыгнул в воду и стал оттуда его подталкивать. Дело пошло, и мы его вытащили. Потом пришлось волочить его на дорогу, а он весь в крови, да еще удочки мешают и рыбу бросить жалко! Положили мы его на обочину и попытались поймать машину, но никто не останавливался. И вдруг едет Хендрик Десембер на своем грузовичке, песок на стройку везет – он и подвез нас в полицейский участок.

В бумажнике старика – он хорошо это помнил – были фотографии двух женщин, ключи, кредитная карточка и протершееся на сгибах письмо со вложенной в него выцветшей фотографией еще одной женщины, которая стояла, прислонившись к старомодному автомобилю. А еще там была фотография мужчины, державшего в руках большого горбыля-холо, и большой бронзовый крючок. Была там и некая сумма денег – он не знал сколько, потому что Джейкоб быстренько сунул деньги и крючок в карман, а сам бумажник бросил в трещину. Когда Питер сказал, что это нехорошо, он ответил, что старик, мол, должен им за свое спасение. А потом, в баре, он предложил Питеру десять рандов из украденных денег, но тот отказался.

Через три дня Питер и Джейкоб, добравшись до самой кромки воды, устроились как раз там, где накануне спасли старика. Вокруг шныряли даманы, а рыболовы сидели на утреннем солнышке и вспоминали, что три дня назад поймали здесь двух больших бронзовых морских лещей и одного готтентотского карася. Они выпили холодного сладкого кофе, налитого в бутылку из-под фруктовой воды, и съели по сандвичу, потом наладили снасти и, когда вода начала несколько спадать, спустились вниз за наживкой. Волны шлепали по ногам, не давая стоять на месте и заставляя все время отпрыгивать, накрывая как раз те места, где только что соблазнительно извивались в трещинах скал красноглазки, и обдавая Питера и Джейкоба брызгами и пеной. Однако им все-таки удалось запастись наживкой. Они вернулись на стоянку, устроились на плотней подстилке из водорослей между двумя скалами и разожгли костер, чтобы просушить одежду. Потом Джейкоб нашел пять штук крупных устриц и несколько первоклассных литорин, которых они испекли на огне, а моллюски шипели и пищали в своих раковинах; рядом с этим местом валялась целая куча обгорелых раковин – видно, немало подобных завтраков было съедено здесь и раньше. Высушив одежду и согревшись, они принялись за дело. Джейкоб очистил от кожицы щупальце осьминога и надел на крючок, украденный из бумажника Джеймса. Надо сказать, Джеймс хранил этот крючок исключительно из сентиментальных соображений со времен своего медового месяца: им пользовалась его молодая жена во время своей первой и единственной поездки с ним на рыбную ловлю. Больше она с ним ездить не захотела, а ее волю он уважал все годы их брака.