Текст книги "Узы моря. Опасное соседство. Возвращение"

Автор книги: Ялмар Тесен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)

– Господи, до чего же у тебя ужасный почерк, Джон! Ну вот что это такое, скажи мне, ради Бога? Вот здесь, пониже «батареек для радиоприемника»? – Она потыкала в список длинным тонким пальцем. – «Брит.», – прочитала она. – Это что, Бриттен^[2]? По всей вероятности, мне нужно зайти в аптеку и попросить у них что-нибудь Бриттена. – Она воздела глаза к небесам. – «Ну как же, мадам, вам пластинку или кассету?»

Джон Эвери рассмеялся, заглянул сестре через плечо, подумал, склонив голову набок, и пояснил:

– Это же бритвенные лезвия, глупая! Неужели не понятно?

Такие штучки, с помощью которых бреются. Вот уж выдумала: Бриттен!

– А вот это? Ага! Поняла: «Зубпаста». Ну теперь-то ясно, зачем нужно зайти в аптеку. А это что?

– Патроны, – сказал он. – Погоди, дай-ка мне ручку. Я это для себя записывал. Сейчас для тебя поподробней расшифрую; купи мне еще двенадцатого калибра. – Он принялся что-то писать, склонясь над столом; она терпеливо стояла рядом. – А вот мой охотничий билет. – Он полистал его. – Это им явно понадобится.

– Это ведь картечь, верно? – спросила Джин и погрозила брату пальцем. – Учти, больше ты никаких ловушек ставить не будешь!

– Хорошо-хорошо, – согласился он. – У меня вообще ни одного ружейного патрона не осталось. А тот заряд картечи в самостреле у меня был последний и единственный. – Он помолчал, размышляя о чем-то, потом сказал – Черт побери, надо было зарядить картечью оба ствола! Тогда совсем другое дело было бы, понимаешь?

– Все, больше ты никогда этого делать не будешь!

Джон посмотрел на сестру, понял, что она говорит абсолютно серьезно, и пообещал:

– Ну да, разумеется. Я же сказал.

– А ты проверил список, который принес Генри? – спросила Джин, не глядя на него. – Кстати, пишет он куда разборчивей, чем ты. – Помолчав, она снова спросила: – Неужели машинное масло уже кончилось? Знаешь, нам, наверное, действительно нужно следить за кладовой.

Джон присел на краешек стола, качая ногой и глядя на сестру с легкой усмешкой. Она была в синих джинсах и кремовой шелковой рубашке с закатанными рукавами, на ногах кожаные ботинки, голова повязана шарфом.

– У тебя вид, словно ты кататься верхом собралась, – сказал он.

Джин покачала головой:

– Нет, всего лишь в гончарную мастерскую, мы сегодня печь открываем.

– Ты Клифа случайно не увидишь?

Она вскинула глаза и быстро ответила:

– Не думаю. Вряд ли. А что?

– Да так, просто я вспомнил, как он что-то говорил… – Джон вдруг умолк.

На мгновение воцарилась тишина, потом Джин сунула список в сумочку и двинулась к дверям:

– Все, ушла. Не забудь о насосе.

– Не беспокойся, не забуду.

– Пока.

И она стремительно сбежала по ступенькам, а он с любовью и гордостью посмотрел ей вслед.

Будучи одновременно торговым центром и небольшим прибрежным курортом, Книсна в который уже раз со смешанными чувствами становилась свидетельницей приливов и отливов бесчисленных волн туристов. Микроавтобусы и легковые автомобили с лодками на прицепе и нагруженными багажниками на крышах каждый год стекались сюда, точно стаи перелетных птиц, и располагались в шумной пестрой толчее как можно ближе к воде, если удавалось, конечно, отыскать местечко. Из кемпингов, отелей и частных домов отдыхающие расползались во все стороны, заполняя пляжи и площадки для отдыха, и обширный залив с эстуариями превращался в сцену, где мелькали стайки ярких парусов, гудели катера и моторные лодки, летали по зеленым волнам водные лыжники, оставляя за собой пересекающиеся линии белых бурунов, торчали силуэты рыболовов. Но залив милостиво принимал всех, ничуть о них не заботясь и занимаясь лишь своими повседневными делами – приливами и отливами, уносившими в море мусор от сотен пикников и туристских костров, которые устраивались на длинной полосе пляжей под тенистыми деревьями. Залив поражал воображение непривычных к морю жителей центральных районов соленой волной, быстрыми течениями, тайной морской жизнью, спрятанной, казалось, у самой поверхности воды, и черной полосой широкой, впадавшей в море реки, в которой морские приливы чувствовались даже за много километров от побережья. Черная речная вода, постепенно меняя цвет, текла вдоль песчаных пляжей, пока не растворялась окончательно в сине-зеленой воде океана, попадая в него через рифовую гряду, где белой пеной вскипали высокие волны. По вечерам, когда солнце садилось за горы и в его последних жарких лучах плавились огненные облака, воды залива наконец успокаивались, и становились слышны только голоса чернокожих рыбаков; они, добродушно перекликаясь, выгребали на веслах в залив; их утлые лодчонки, точно черные водяные жуки, пересекали серебряную тишину, повисшую над заливом, скользя мимо элегантных океанских яхт, словно лебеди спавших, покачиваясь, на своих якорях.

Джин, припарковав «рейнджровер» в тени огромного дуба, вскоре оказалась на главной улице Книсны и довольно быстро двинулась дальше, хотя покупателей, как всегда в последнюю пятницу месяца, была тьма и среди них были не только спокойно фланирующие по улицам и разглядывающие витрины туристы, но и местные жители. Она догнала группу отдыхающих, которых было легко определить по ярким нарядам и фотоаппаратам, чуть замедлила движение, пытаясь обойти ее, и с удовольствием прислушалась к их разговору: похоже, это были аргентинцы. И Джин вдруг вспомнила их путешествие с Саймоном в июле на горнолыжный курорт Барилош.

Хотя она поселилась в этих местах относительно недавно, ей приходилось без конца останавливаться, чтобы с кем-то поздороваться или ответить на приветствие. Немного неудобно, когда спешишь и нужно побыстрее сделать покупки, однако все же приятно, да и дает возможность, как ни странно, не только узнать все местные новости, но и уладить массу дел, стоя, например, в очереди в кассу банка или столкнувшись с нужным человеком в магазине. В течение пятнадцати минут Джин успела попросить ветеринара сделать ее собакам прививку от нового и очень опасного парво-вируса, договорилась, чтобы прислали бульдозер для строительства новой плотины, условилась в складчину купить грузовик люцерны и получила приглашение на ленч в воскресенье. Потом с той стороны улицы ей крикнули, что их газонокосилка готова, можно забирать. Вся эта суета в итоге здорово экономила время и спасала от тоскливых телефонных разговоров, а поскольку светило солнышко и утро было теплым и безветренным, а воздух был чист и прозрачен после ночного дождя, то все голоса звучали особенно весело и шутливо, и мужчины не скрывали своего восхищения внешностью Джин и желания полюбезничать с нею. В последнюю пятницу прошлого месяца, вспоминала Джин, целый день шел ужасный дождь, начинались муссонные ливни, которым радовались все, кроме туристов; в дождливые дни обмен мнениями и информацией на улице происходил куда быстрее и значительно больше внимания уделялось именно дождю, который никого не оставлял равнодушным.

К концу дня, когда она вышла наконец из гончарной мастерской, растрепанная, но довольная, в городок вливался уже новый поток людей; теперь магазины заполнялись рабочими различных предприятий, мужчинами в джинсах и куртках, женщинами с маленькими детьми, стариками-пенсионерами и приехавшими прямо на грузовиках сотрудниками лесничества и заповедника. Главным образом это были довольно светлокожие цветные, впрочем, кое-где мелькали и более темные лица представителей народа коса, и Джин посматривала на этих людей в зеркальце заднего вида участливо, неторопливо стирая со щеки присохшую глину. Неожиданно обрушился ливень, и ей очень захотелось, чтобы дождь немедленно прекратился хотя бы часа на два – пусть эти люди успеют добраться до дому сухими. Словно отвечая ее желанию, дождь действительно перестал так же внезапно, как и начался; хлынувшие между тучами солнечные лучи тут же зажгли ослепительно яркую радугу, а на опустевших было улицах, где ливень, казалось, смыл все голоса, снова зазвучала громкая веселая речь, точно туда ворвалась толпа детей, выбежавших из школы после занятий.

Джин хотела уже включить зажигание, когда сквозь ветровое стекло, испещренное дорожками от дождевых капель, вдруг увидела Тернера, спешившего к ней, и сама непроизвольно двинулась ему навстречу.

Клиф подошел к машине и улыбнулся, когда она открыла окно. Он запыхался, волосы его были мокры.

– Привет, Джин. Я увидел, как ты садишься в машину, и решил, что сейчас разминусь с тобой. Пришлось пробежаться. – Он все еще тяжело дышал. – Отличная разминка. Я, собственно, шел в яхт-клуб что-нибудь выпить, – сообщил он. – Пойдешь со мной?

Она слегка нахмурилась.

– Я уже очень давно там не была… – Она не договорила, однако он понял: со времени гибели Саймона.

– Или, если хочешь, зайдем еще куда-нибудь и выпьем кофе, – быстро прибавил он.

Но она вдруг решилась:

– Нет, почему же, пойдем в яхт-клуб. Только не внутрь, там слишком шумно. Давай лучше сядем снаружи, хорошо?

И, кстати, я наконец расспрошу тебя о том леопарде, которого вы с Джоном видели.

Они уселись на небольшой крытой веранде яхт-клуба, обратив внимание на столпотворение внутри, от которого их отделяла стеклянная перегородка. Здесь, на веранде, было тихо; перед ними расстилался широкий голубой простор залива, где мелькали суденышки и разноцветные паруса любителей виндсерфинга, похожие на разбросанные по волнам яркие перья. Джин отпила глоток вина и стала слушать рассказ Тернера.

– Кажется, всем на свете известно о черных пантерах. Эти животные привлекли внимание людей давным-давно, еще в дни великих географических открытий. Однако в данном случае это название не совсем годится. Меланизм, то есть ярко выраженный черный окрас, – редкое, однако вполне нормальное явление как у ягуаров, так и у леопардов. В том-то все и дело; так называемая черная пантера – это обыкновенный ягуар или леопард с доминирующим «черным» геном. Ген меланизма обычно более слабый, так что у черного и пятнистого леопардов обычно родится пятнистое потомство, а вот двое черных – хотя для самих животных, по-моему, окрас не имеет ни малейшего значения – могут дать уже, скажем, одного черного детеныша и трех пятнистых.

– Так значит, черный окрас – большая редкость?

– Да. Ну а тот, которого видели мы, и вовсе необычный зверь – огромный, с абсолютно черной лоснящейся шкурой!

– Он необычен в смысле цвета или такие здесь вообще не водятся?

– Да, и то и другое. Черный леопард чаще всего встречается в Центральной Тропической Африке. А так далеко на юге – знаешь, здесь о них практически и не слышали; по-моему, абсолютно черная особь появилась в этих местах чуть ли не впервые. У него ведь даже намека на пятна нет, насколько я мог заметить!

– Ох уж мне эта чертова ловушка! – сокрушенно воскликнула Джин.

Клиф промолчал, отпил вина и только потом сказал:

– Ничего, не беспокойся, леопарды живучи, как все кошки, – девять жизней и тому подобное… Возможно, он еще совершенно поправится.

Джин быстро взглянула на него:

– Ты это не просто так говоришь?

– Вовсе нет! Они действительно славятся тем, что способны перенести тяжелейшие травмы и практически выздороветь.

Самое главное, сможет ли леопард после ранения охотиться.

Но если и нет, то они умеют приспосабливаться: могут, например, отлично продержаться какое-то время, питаясь исключительно жуками, лягушками и ящерицами.

– А на людей не нападают?

Он даже рассмеялся:

– Ты это серьезно?

– Ну да, пожалуй…

– Нет. Во всяком случае, вряд ли. Разве что в каких-то исключительных случаях. Я не специалист по хищникам-людоедам, и все же такое поведение животного всегда бывает вызвано определенными экстремальными обстоятельствами, самое главное из которых – неспособность охотиться. Ну и конечно, существенную роль играет успешное начало. Скажем, в Индии, где плотность населения чрезвычайно велика, а также часто попадаются непогребенные трупы людей, до которых хищник может легко добраться, он вполне может попробовать и человечье мясо, а потом войти во вкус. Понимаешь? В общем-то, конечно, никто ничего не знает наверняка.

Единственное, что я могу утверждать с полной ответственностью: в этих местах, насколько мне известно, никогда не встречались леопарды-людоеды.

Джин молчала, любуясь заливом. Тернер налил ей еще вина. Девушка сидела боком к стеклянной перегородке, отделявшей их от бара, и ее прямые черные волосы мягкой волной закрывали щеку до уголка рта, спускались на плечо и укутывали его, точно блестящая шаль. За перегородкой кто-то изо всех сил старался привлечь внимание Тернера, подавая ему всевозможные знаки и сияя во весь рот. Джин заправила за ухо спадавшую на щеку прядь волос, повернула голову в сторону бара, проследив за взглядом Клифа и пытаясь понять, на кого он смотрит, но ничего не разобрала в этом калейдоскопе ярких, по-летнему нестрогих одеяний, бород, длинных волос, темных и светлых, и оживленных лиц.

– По-моему, кому-то тебя очень не хватает, – сухо сказала она.

– Не меня – тебя. Хотя вообще-то здесь довольно спокойно, не правда ли?

– И все-таки мне пора.

– Я бы очень хотел, чтобы ты осталась. Мы могли бы где-нибудь поужинать, а?

– Я бы с удовольствием, Клиф. Правда. Но в другой раз, не сегодня, хорошо?

Он судорожно пытался придумать, как бы удержать ее, пока она собирала свои вещи – шарф, сумочку, – но понимал, что это не в его силах.

– Я действительно очень хотел бы, чтобы ты осталась, – повторил он.

Она улыбнулась, оценивающе глядя на него:

– Ну хорошо, еще немножко. Вот и вина еще выпью.

Она заметила, каким напряженным вдруг стало его лицо, почти печальным, очень серьезным. И ей вовсе не хотелось мучить его или играть с ним. Она догадывалась, что его раздражают многозначительно-шутливые гримасы за перегородкой – она их успела-таки заметить, – что эта суета и шум ужасно несвоевременны, что они как бы преуменьшают значение их беседы и угрожают нарушить хрупкое равновесие ее доверительного, но осторожного отношения к нему. А когда она согласилась остаться, он явно испытал облегчение, стал почти счастливым и с такой готовностью бросился наливать ей вина, что даже пролил немного ей на руку, и тут же, заботливо наклонившись над нею, стал вытирать руку носовым платком, держа ее в своей. И тут в дверь просочилась цепочка новых посетителей, восторженно талдычивших что-то по поводу необычайной красоты заката, который действительно заливал белые стены и решетки веранды победоносным, похожим на оперение фламинго розовым светом.

Глава пятая

Второй раз в жизни черный леопард ощутил страх, и когда двуногие существа подошли слишком близко, ярость, охватившая его, быстро сменилась благодаря выброшенному в кровь адреналину инстинктивным желанием спастись, выжить, и желание это оказалось сильнее даже боли в раненой лапе. Жажда свободы была так велика, что он почти наверняка покалечил бы этих двуногих, которые подкрались к нему с явным намерением напасть, хотя двуногие были очень большими и он их опасался.

Сейчас он брел по тенистому прохладному лесу, неуклюже ковыляя на трех лапах, и время от времени останавливался, чтобы вылизать постоянно кровоточившую рану, и потом долго сидел неподвижно, задрав вверх изуродованную заднюю лапу и стараясь не касаться ею земли. Он прислушивался к непривычным звукам, теперь едва слышным, однако чуткие уши леопарда все же различали их в неразберихе прочих полуденных лесных звуков, и он двигал ушами, реагируя на малейшее изменение в этой привычной симфонии. Он страдал от голода и жажды и слабел от потери крови; те звуки становились все глуше, а другой непосредственной опасности он пока не ощущал, его терзала только боль в плече, мешавшая двигаться, да постоянно ныла изуродованная задняя лапа. Среди темно-зеленого подлеска и густых, почти черных теней его естественный камуфляж служил отлично, однако на залитых солнцем открытых участках, когда его черная как смоль шкура вспыхивала серебром и на ней становился отчетливо виден ярко-багровый рубец, леопард был заметен хорошо. Рана, пересекавшая его плечо и спину, была очень длинной и глубокой и все еще кровоточила. К тому же ему никак не удавалось достать ее языком, что было опасно, ибо жирные мухи роем вились над ним, отливая изумрудно-зеленым в солнечном свете, точно его собственные холодные глаза.

В зарослях папоротника-орляка буквально на расстоянии собственного вытянутого хвоста черный леопард заметил участок вскопанной земли – это искал себе пищу дикий кабан – и на ней отчетливый отпечаток лапы другого, взрослого леопарда.

Он бы никогда не признал этого следа, мельком увидев его, да он и не был бы ему особенно интересен, однако же теперь он обратил на него внимание, так как и сам след, и листья папоротников сохранили знакомый слабый запах, который, как подсказывал ему инстинкт, давал единственный шанс выжить, и он медленно пошел по этому следу в горы, надеясь отыскать мать.

К середине дня он поднялся на лесистое плато, где деревья были высокими и идти стало несколько легче, чем в каменистой долине, изрезанной бесконечными ущельями. Он был уже совершенно измучен, его постоянно терзала боль. Он еле брел, ибо рваная рана на спине причиняла ему непереносимые страдания, когда мышцы из-за неустойчивой походки на трех лапах чересчур напрягались, а ступить на правую заднюю лапу он не мог вообще – там из открытой раны торчали обломки кости. На фоне зеленых густых ветвей горного вяза, из которого главным образом и состоял подлесок, он казался черной тенью, двигавшейся бесшумно, хотя и странно-неровными толчками. Он ни разу не пожаловался и не зарычал, несмотря на терзавшую его боль. У ручейка он напился, обнюхав свисавшие над водой листья древовидных папоротников: здесь запах матери сохранился особенно хорошо. Сквозь деревья за ручьем виднелся просвет, и вскоре он вышел на старую, заросшую травой лесную дорогу. Глаза его сразу же приспособились к яркому солнечному свету, просачивавшемуся сквозь легкую листву эвкалиптов, росших вдоль дороги. Нефритово-зеленые радужки глаз леопарда сократились, зрачки стали похожи на вертикальные узкие щели, и, поскольку местность была открытой, а потому более опасной, он инстинктивно прищурился, делая блеск глаз менее заметным и защищая их от света. Двигаясь по лесистой обочине дороги, он у поворота увидел шестерых мужчин – лесников и рабочих лесничества.

Рядом резвились два риджбека. Лесники как раз сворачивали карту, собираясь идти дальше. Собаки, спущенные с поводков, убежали вперед. Черный леопард на мгновение застыл, охваченный ужасом и с бешено бьющимся сердцем, и собаки налетели прямо на него, так и не успев сообразить, стоит ли им нападать или лучше спастись бегством. Сука, бежавшая впереди, взвизгнув от страха, шарахнулась назад, налетела на кобеля, следовавшего за ней, и злобно его тяпнула, а потом решила проявить твердость, обнажила клыки и утробно зарычала с подвывом, припав к земле. Итак, у собак выбора не осталось; теперь они забыли о людях, оставшихся позади, об игре и знали лишь одно: они лицом к лицу столкнулись со своим вечным врагом, атаковать которого было практически равносильно смерти, а бежать означало спровоцировать нападение хищника. Убегающего леопарда стая собак могла бы загнать на дерево, но риджбеки прекрасно понимали, что вдвоем с ним не справиться, и помнили к тому же, что леопарды всегда охотились на собак пропитания ради.

Черный леопард тоже испугался, однако когда он, сжавшись от напряженного ожидания, увидел перед собой злобно рычавших собак, а дальше – двуногих, застывших с открытыми ртами, то совершенно потерял голову. Казалось, каждый листок, каждая ветка подают ему сигналы тревоги, но когда крикнул кто-то из двуногих, он мгновенно понял, что раны не дадут ему убежать от них и их собак. В его затуманенном мозгу будто щелкнул спусковой крючок; теперь он знал лишь одно: убивать. Он прижал уши; щелки прищуренных глаз вспыхнули, зрачки расширились, длинный хвост нервно дернулся туда-сюда, и не успел стоявший впереди человек броситься прочь, как леопард оттолкнулся задними лапами, несмотря на то что одна из них являла собой страшное месиво из окровавленной плоти, и, выпустив когти, прыгнул. Суку он убил одним мощным ударом когтистой лапы по голове, а кобелю, чуть тормознув и горя жаждой мести, вспорол брюхо прямо в воздухе и отшвырнул рыжеватую тушку вслед убегавшим людям. Опьяненный желанием убивать, леопард догнал двуногих и, нанося удары лапами направо и налево, расчистил себе путь, а потом метнулся в сторону, с треском ломясь сквозь знакомый подлесок, и замедлил бег, только когда налетел на молодое дерево, и в изнеможении упал на бок. Но даже и сейчас, задыхаясь, он чутко прислушивался к звукам, доносившимся сзади, глазами обшаривая ветви над головой и оценивая собственные силы перед последним прыжком, который ему, возможно, придется сделать, если все-таки появятся собаки. Однако двуногие затихли, как он и ожидал, да и лая собак слышно не было. Он дождался темноты и остался лежать там, где и упал, отдыхая на сухой мягкой листве.

Перед рассветом, задолго до того как проснулся лес, леопард очнулся и принялся вылизывать перепачканную землей раненую лапу. Довольно долго в подлеске не было слышно ни звука – только шлепанье языка зверя, счищавшего с шерсти по краям раны засохшую кровь и грязь. Потом запела малиновка, точно высвистывая на дудочке мелодию к какой-то веселой комедии. Она допела свою песенку до конца, потом повторила, только уже медленнее, и затихла, словно ожидая, когда ей ответит соловей. Но тот всего лишь щелкнул разок, и малиновка снова повторила свою партию и, умолкнув наконец, смогла уже с удовлетворением отметить, что разбудила всех птиц в лесу: попугаи, кукалы, черноголовые иволги и даже ленивые трогоны окутали долину паутиной своих голосов. И тогда леопард двинулся дальше.

Несколько часов глубокого сна, в который он провалился, сослужили ему отличную службу, и теперь у него нашлись силы для последнего рывка вверх по заросшему лесом крутому склону, к влажно блестевшим голым скалам на южной стороне горной гряды. На старой лесной дороге след матери все еще был различим, но стоило молодому леопарду перевалить через вершину, навстречу ослепительно сиявшему солнцу, как все запахи вместе с влажными испарениями поднялись в воздух и смешались с ароматами нагретых скал и колючего низкорослого кустарника. Леопард видел перед собой долину, шар солнца, освещавший скалы и безбрежное море зеленого вельда, а вдали – серебристые нити горных ручьев и рек, тянувшихся через долину к дальней горной гряде. Он решил пока прекратить поиски, тем более что след вел к каменистой осыпи вниз, и где-нибудь укрыться от солнца и отдохнуть. Тенистое место нашлось на выступе под нависающей скалой; напротив росло лишь одно дерево; земля была покрыта высохшей травой. Совершенно обессиленный, леопард лег, тяжело дыша и не испытывая ни малейшего желания идти дальше. Он пролежал там до самого вечера, а когда наконец сгустилась тьма, почувствовал, что не только восстановил силы, но и вполне способен интересоваться новым окружением. К тому же хотелось есть. Однако эта вполне естественная реакция была притуплена пронзительной болью, стоило ему ступить раненой лапой на острый камень, и тогда, впервые с тех пор как с ним случилось несчастье, молодой леопард дал себе волю, негромко застонав, и стон этот жутковатым образом перешел в глубокий хрип и закончился басовитым мяуканьем – так обычно детеныш зовет мать, но сейчас в этом детском зове слышалась печальная жалоба взрослого зверя, загнанного в угол и полного отчаяния. В нем был страх близкой смерти, и крик этот наполнил долину такой тревогой, какую знают теперь только такие вот дикие края, – тревогой и ощущением утраты чего-то поистине могучего и прекрасного. И в течение всей ночи раздавался зов молодого леопарда, в котором порой прорывались все же гневные, страшные ноты – когда голод заглушал все остальные его чувства.

Далеко, почти у самого подножия гор, лягушки в нежно журчавшем ручейке умолкли, заслышав шаги самки леопарда.

В наступившей тишине она услышала зов сына и остановилась.

Вставшие торчком уши ее подрагивали от любопытства: это был явно не любовный призыв самца, да и сама она не была готова к любовным играм. Самка стала подниматься по склону горы и через какое-то время оказалась рядом с источником звука.

Она тоже принялась звать, делая паузы, наклоняя голову и прислушиваясь. Вся напряженная, она осторожно подошла к тому месту, где прятался молодой леопард. Пасть ее была полуоткрыта, она нервно нюхала воздух, и наконец мать и сын коснулись носами друг друга, приветливо ворча, довольные встречей. Потом самка принялась вылизывать рану у сына на спине, а он распростерся возле нее, положив голову на лапы.

Рано утром она повела его вниз, в речное ущелье, и еще до восхода солнца оба леопарда уже достигли логова среди скал, перед которым открывалась заводь с черной водой, густо заросшая по берегам карликовыми пальмами; с тыла логово защищала крутая стена утеса. Молодой леопард, совершенно измученный даже после этого относительно короткого путешествия, рухнул на землю. Последние тридцать метров, которые пришлось идти по воде, по каменистому руслу реки, выпили у него последние силы. Здесь река пробивала себе путь меж высокими, почти вертикальными утесами, а узкие ее берега заросли почти непроходимой стеной светло-зеленых пальм. В густой зелени виднелись их переплетенные чешуйчатые стволы, сквозь которые, журча, пробиралась своей дорогой речка. Самка преодолела это препятствие в несколько мощных прыжков; она старалась не оступаться, но все-таки один раз оступилась и упала, погрузившись чуть ли не с головой в заросли, нависшие над водой, и тут же вновь выскочила на берег; с задних лап и хвоста у нее текла вода.

Молодой леопард пытался подражать ей, но это оказалось невозможно. Переплетенные точно змеи, стволы пышной растительности мешали двигаться и требовали максимального напряжения всех мышц и сухожилий. Он попробовал преодолеть это препятствие прыжком, но тут же потерпел неудачу – упал куда-то во тьму, с растопыренными, точно щупальца, когтями передних лап. Вода оказалась холодной, и он громко рявкнул от боли и страха; гулкое эхо словно выстрел разнеслось по ущелью, и он стал двигаться осторожнее, где вплавь, а где ползком, прокладывая себе путь в хитросплетенье ветвей и стволов. Теперь он лежал, вывалив язык, в полумраке логова, и глаза его влажно блестели; под лоснящейся шкурой все еще слабо дрожали и перекатывались напряженные мускулы; полоска белой пены застыла на верхней губе, над обнаженными зубами. Когда свет снаружи стал более ярким, в тенистом логове почти ничего невозможно было разглядеть, разве что мелькал порой белый клык да вспыхивала серебром влажная черная шкура там, где проникший в пещеру солнечный луч касался ее. И вдруг в пещеру точно влетел рой пчел или облачко мошкары – что-то пятнистое шевельнулось в полумраке, и тут же пятнышки на шкуре самки расплылись, исчезли, и она скользнула вниз, в заросли кустарника на каменистом склоне, и пропала из виду.

Она вернулась в сумерках, наевшись до отвала, с надутым брюхом и отрыгнула груду дымящегося мяса на травку у пещеры. Молодой леопард поднял голову и сел, по-щенячьи выставив заднюю лапу. Усы его подрагивали, он некоторое время принюхивался, а потом очень медленно, припадая брюхом к земле, подполз к мясу и начал есть. Он съел эту порцию и еще одну, а потом лег и заснул. Так продолжалось целую неделю: самка охотилась на склонах горы, пока вожак небольшого стада серых косульих антилоп не прихватил с собой трех оставшихся еще в живых самок и не ушел за горы, на более безопасный конец верескового вельда, граничивший с морем.

Однако молодой леопард уже успел набраться сил и быстро поправлялся. Даже израненная задняя лапа, которую он тщательно вылизывал и очищал зубами от болтавшихся по краям раны лохмотьев кожи, стала подживать, а рана на спине превратилась в длинный красновато-серый рубец. На десятый день самка перебралась в другое логово на дне оврага, в двухстах метрах отсюда, которое приготовила заранее. Там она произвела на свет троих детенышей. Один родился мертвым, и самка тут же его съела. Оставшихся двоих – оба они были пятнистые, хотя пока что больше напоминали просто серые пушистые комочки, – она перенесла в старое логово, и когда малыши, слепые и голодные, принялись жадно сосать, черный леопард присоединился к ним, и мать не протестовала.

Странная это была группа: пятнистая самка, с довольным видом лежавшая на боку, черный молодой леопард, почти такой же крупный, как мать, вытянувшийся перпендикулярно к ней, и рядом с ним два серых малыша. Но черный выпивал слишком много, и самка забеспокоилась. Она родилась в этой долине, здесь даже вкус речной воды казался ей особенно приятным. Для нее это было самое лучшее место в мире, благодатное и в это время года изобилующее косульими антилопами и клиппшпрингерами. Самка с упорством предпринимала все новые попытки добыть как можно больше дичи, до сумерек бродя по открытым горным склонам и замечая промелькнувшее ушко антилопы даже на расстоянии километра. А уж выследив жертву, дожидалась темноты, чтобы убить ее наверняка. Через четыре дня после рождения малышей она впервые взяла с собой на охоту и черного леопарда.

Тихим и нежным звуком она предупредила детенышей, что они должны терпеливо ждать и не выходить из укрытия.

Это было сказано почти неслышно, однако запрет матери словно приковывал их к гнезду. Для черного леопарда это был полузабытый звук, однако память его, видно, освежило материнское молоко, которое он пил второй раз в жизни, и он тоже заколебался, стоит ли ему выходить из пещеры, так что матери пришлось дать ему пинка, от которого ее старший сынок пролетел метра три по воздуху и приземлился весьма неловко. Выйдя следом за матерью на залитый солнцем склон горы, он все еще прихрамывал, но черная шкура уже блестела и лоснилась по-прежнему, а сам он сторожко и быстро реагировал на любой, даже самый незначительный звук, порожденный горой.

Глава шестая

Они ехали в машине Джин Мэннион, и Клиф Тернер наслаждался своей ролью пассажира. Он откинулся на спинку сиденья, глядя на проплывавший за окнами лес и покуривая тонкие дорогие сигары Джона Эвери, которые окутывали его дымком благополучия. Его пещера и разбитый «лендровер» были, казалось, где-то далеко-далеко; и вдруг, окончательно осознав, что наслаждается мимолетным комфортом, он испытал приступ то ли тоски, то ли одиночества – он и сам не смог бы определить точнее – и тут же решил перебраться из своего первобытного убежища. «Хорошо бы устроить по случаю переезда вечеринку, – подумал он. – Да, вот именно! Непременно нужно устроить такую вечеринку!» Значительно повеселев, он наклонился вперед и спросил: