Текст книги "Узы моря. Опасное соседство. Возвращение"

Автор книги: Ялмар Тесен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)

Он медленно поднялся и задумчиво погрыз сломанный ноготь. Старая клетка-ловушка, с которой он уже экспериментировал, по-прежнему стояла в сарае. В разобранном состоянии ее пять секций легко было перевезти в любое место и быстро собрать вновь, укрепив легкими цепями. Разборной клетка была задумана изначально, иначе она оказывалась слишком громоздкой при транспортировке. Мачек лихорадочно соображал: до наступления темноты еще достаточно времени, и с помощью всего двух рабочих, даже если они будут сонными и ленивыми в этот субботний день, ловушку установить нетрудно. Ее хорошо бы отвезти на «лендровере» да не забыть захватить ружье и запас крупной дроби, термос с крепким кофе и бутерброды. Нужно также взять фонарик, запасные батарейки, фляжку с бренди или сливовицей – что найдется. Собрать все это не составит труда. Если же у него ничего не получится, он завтра с утра позвонит и всем сообщит о следе черного леопарда, и ничего плохого в этом нет. Он прошел до самой опушки леса, но больше ни одного заметного отпечатка лап не обнаружил: поляна заросла спутанной травой кикуйю. Мачек решительно повернул назад и зашагал к поселку рабочих.

С двумя помощниками он легко извлек проволочные секции клетки из-под сваленной в кучу упряжи для мулов, клетей из-под люцерны, листов рифленого железа и разнообразных запчастей. Сетка везде оказалась цела, вот только спусковой механизм на двери-ловушке не работал. Мачек довольно легкомысленно отреагировал на эту неисправность, потому что в его планы не входило использование ловушки как таковой.

Он рассчитывал в качестве живой приманки предложить зверю себя, находясь в безопасности внутри клетки и держа наготове ружье и электрический фонарь.

Они подъехали к той поляне, которую он выбрал, – когда-то здесь складывали бревна. Тот след вроде бы вел именно сюда. Поляна находилась примерно в километре от лесничества. Мачек и его помощники установили клетку, скрепив ее стенки друг с другом и с крышей цепями, а местами еще и дополнительно связав толстой проволокой, и только когда он принялся устраиваться в клетке, на лицах рабочих появились признаки сомнения и удивления.

– Nee God baas kannie die hele nag hier alleen sit nie^[9].

Это сказал Том Уиндвааи, тракторист. Мачек обычно разговаривал со своей женой на африкаанс, но, несмотря на долгие годы, прожитые среди буров, все еще говорил на этом языке с акцентом и так строил предложения, что вызывал веселье у своих цветных подчиненных. Он был достаточно умен, чтобы относиться к этому с юмором, к тому же рабочие любили его, хоть и считали, что он чуточку не в своем уме.

Сейчас Том Уиндвааи был искренне обеспокоен. Конечно, он-то уже слышал об этом tier, однако никак не мог поверить, что леопард может быть черным, как не мог поверить и тому старику, который рассказывал, что видел в цирке полосатого tier. Он так и сказал Мачеку: а вдруг этот tier его самого поймает? Но Мачек, размахивая своей знаменитой серебряной фляжкой с крестом, заявил, что если он выпьет побольше бренди, то и двух таких зверей изловить сумеет. Рабочие еще постояли там, глядя, как Мачек вносит в клетку свои пожитки, заряжает ружье, проверяет, хорошо ли работает фонарик, и устраивает себе подстилку из листьев папоротника. Он сам нарушил затянувшееся молчание, скорчив страшную рожу и притворившись, будто хочет достать своих помощников когтями. Рабочие, нервно смеясь, отшатнулись и тут же обрушили на него град вопросов: «Почему этот леопард должен обязательно сюда явиться?», «А вдруг он сумеет пролезть сквозь решетку или снизу?». Они искренне беспокоились за Мачека, восхищались его смелостью, и он велел им еще раз проверить крепления и самим убедиться, как тяжела клетка и прочна сетка, а когда их доверие к его убежищу несколько возросло, то и у него полегчало на душе, однако он так и не сказал им о следе на тропе около дома. Когда они уехали, он вспомнил, что следовало попросить их утром заехать за ним, но звук мотора уже еле слышался в лесной тишине. Ничего, когда снова станет светло, на дороге будет вполне безопасно; а он, разумеется, выйдет из клетки, только когда солнце поднимется достаточно высоко.

Он уселся на походный стульчик, слушая затихающий птичий хор, надел толстую армейскую куртку и налил в пластиковый стаканчик первую щедрую порцию бренди. С этого момента именно содержимое фляжки поддерживало в нем охотничий азарт. Лесная сова проплыла над ним в непроницаемой тьме, пробудила его от дремоты своим похоронным: «Кто ты? Ху-гу», а один раз он услышал встревоженный рев бушбока, треск ветвей и шорох листьев, когда вспугнутая антилопа умчалась прочь. Нервы его были напряжены до предела, руки дрожали; в одной руке он сжимал фонарик, а в другой – холодный ствол ружья. Время от времени он обводил ярким лучом света окружавшие его предметы, особенно если слышал хотя бы малейший шорох, и чуть не выстрелил, когда в зарослях вспыхнули золотистые глаза генетты, однако кошка, испуганная его резким движением, тут же стремительно ретировалась, хотя он все же успел заметить, что это был за зверь. В четыре утра какое-то мертвящее чувство охватило всю его душу, однако, борясь с собой, он выпил оставшийся кофе, съел последний из бутербродов и налил себе еще бренди из почти опустевшей фляжки. Потом он то задремывал, то вдруг пробуждался, как от толчка, особенно когда рядом по-собачьи пролаял павиан, предупреждая стаю об опасности.

Сердце у Мачека забилось где-то в горле, рот пересох, и он стал слушать, как стая павианов с треском продирается сквозь заросли; потом сумасшедшая толпа лающих и вопящих от страха обезьян исчезла вдали, а он, напрягая зрение, вглядывался в медленно редеющий ночной мрак и глубоко вдыхал воздух, стараясь унять охватившую его дрожь – от холода, от страха и от чрезмерного напряжения. Он понимал, что леопард где-то поблизости, и при этой мысли волосы у него на голове вставали дыбом, а по спине пробегали мурашки. По крайней мере полчаса он сидел совершенно неподвижно, крепко сжимая ружье со спущенным предохранителем, так что в конце концов у него свело обе руки, согнутые в локтях. Когда же наконец сквозь деревья проглянуло солнце и запели птицы – малиновки, серые синицы, соловьи, – точно благодаря судьбу за еще одну успешно пережитую ночь и за новый рассвет, Мачек положил ружье на землю и вытянулся с ним рядом, зевая и улыбаясь от облегчения, ибо впервые за всю ночь как следует расправил онемевшее тело. Он решил сперва немного поспать, а потом, когда утро будет уже в самом разгаре, пойти пешком в лесничество и оттуда позвонить Тернеру.

Храп человека не то чтобы разбудил черного леопарда, но все же снова заставил прислушаться и обратить на спящего внимание. Хищник недовольно дернул ухом, точно храп был ему неприятен, и широко открыл глаза. Потом пересек поляну, покружил возле клетки – уже в четвертый раз за эту ночь – и вернулся в густые заросли, где еще не остыло его лежбище на подстилке из сухих листьев.

Когда же наконец двуногий проснулся и задвигался, леопард напрягся и, глядя на выпрямившегося в полный рост человека, так сузил глаза, что они превратились в едва заметные щелки; он напряженно фиксировал каждое движение своей потенциальной жертвы: звяканье металла, кашель, возню с какими-то неясными и неживыми предметами… И только когда двуногий пошел прочь от ловушки, леопард наконец приподнялся, прыгнул и, припадая к земле, двинулся следом.

Вытянув в одну линию голову и тело, прижав уши и чуть приоткрыв пасть, он плыл, точно длинная черная тень, сквозь подлесок, рассекая это зеленое море все быстрее, но почти совершенно бесшумно.

Глава двенадцатая

Том Уиндвааи слез со скрипучей кровати, где спал вместе с женой, и вышел на двор помочиться. Он с удовлетворением отметил, что погодка будет отличной: в бледном предрассветном небе стояла полная тишина и на западе не было видно ни облачка. Том потянулся, зевнул и стал умываться под краном, вставленным в бак с дождевой водой; он даже вымыл голову и вычистил зубы, потому что во рту стоял противный сладковато-кислый вкус после вчерашней бутылки «джерепиго», которую они распили с его приятелем Хендриком Новембером. Он на минутку вспомнил о Превальски, оставшемся в клетке, и даже подумал, не сходить ли в лесничество за «лендровером», однако это конечно же сильно задержит его, а отлив ждать не будет. И в конце концов, сегодня ведь воскресенье, а для того чтобы забрать босса, потребуется никак не меньше часа, даже если они оставят клетку пока в лесу.

На кухне черная железная плита, которую топили дровами, была еще теплой; на ней стоял кофейник. Тому ужасно хотелось поскорее выпить кофе, так что он не стал возиться с плитой и разжег примус, потом под его уютное ворчание надел штаны, носки и ботинки. Он вчера завалился спать прямо в рубашке и трусам, а уж бриться сегодня не собирался ни под каким видом. Ожидая, пока согреется кофе, он вытащил из кладовой сумку с рыболовной снастью и лениво проверил ее содержимое. У него явно было маловато грузил, как и всегда, но если ловить аккуратно, то на день хватит, а вот крючков было вполне достаточно. Когда кофе согрелся, он налил полную эмалированную кружку, а остальное слил в бутылку и сунул ее в сумку вместе с двумя жаренными на жире лепешками. Кофе был крепкий и сладкий; он макал в него лепешку и медленно жевал, обильно запивая каждый кусок. Когда он выключил примус, в домике снова стало тихо; из спальни, где по-прежнему спала жена, доносилось тихое похрапывание, и он с удовольствием сидел и курил сигарету, окруженный покоем дома, знакомыми уютными кухонными запахами, а в приоткрытую дверь кухни падали косые лучи солнца, и куры под предводительством важного петуха с кудахтаньем расправляли ноги и заходили внутрь, чтобы поискать на полу крошек. Хижина была крыта почти новым рифленым железом, так что, подняв голову, он сумел разглядеть только две малюсенькие круглые дырочки от гвоздей, сквозь которые просачивались солнечные лучики, но вряд ли такие дырочки могли дать сильную течь по время дождя. Том гордился своими ребятишками, спавшими в соседней комнатушке: их у него было трое, и Томми очень хорошо успевал в школе. Когда в апреле родится еще ребенок, стоит подумать о пристройке новой комнаты, хотя лесничество вроде бы собиралось строить пять новых коттеджей и, может быть, ему удастся получить один из них. Что ж, отложим все дела на завтра, решил он, а сегодня беспокоиться решительно не о чем.

Том встал, отодвинул драную занавеску, служившую дверью в их спальню, и поднял с пола свою куртку. Потом снял шляпу с одной из шишек, украшавших железную спинку кровати, потрепал жену по плечу и, когда она наконец шевельнулась, сказал: «Ну, я пошел», услышал ее невнятный утвердительный ответ, взял на кухне свой спиннинг и, минутку помедлив и хлопая себя по карманам в поисках спичек, вышел на двор, освещенный неяркими пока солнечными лучами. По отлично утоптанной тропинке он километров пять шел через лес и, минуя прибрежные утесы, вышел к морю. Высокие мощные деревья в лесу постепенно сменялись более хилыми и низкорослыми, которые, в свою очередь, уступали место похожим на газон зарослям вереска и мелианта, резко обрывавшимся у самого края каменистых утесов. Здесь виднелись следы автомобильных шин, но сейчас было еще рано, и старого разбитого «форда-универсала» он не заметил. Он выбрал себе местечко поудобнее и, пристроив удочку и рюкзак, уселся и раскурил трубочку. Парочка нектарниц с озабоченным видом сновала в зарослях эрики метрах в двух от того места, где он сидел, – самец с блестящим черным и изумрудно-зеленым оперением красиво выделялся на голубом фоне безбрежного морского простора и кроваво-красных цветов. Том отметил все это с тихим удовлетворением, однако без особого интереса.

Сейчас весь мир для него был заполнен лишь ароматами моря, и, как и всегда, когда ждал здесь, он думал о том, какой будет предстоящая рыбная ловля, и вспоминал прошлое.

Уже больше пяти лет он рыбачил вместе с Каннингемом.

Где-то раза два в месяц в лесничество привозили от него записку, и Том всегда приходил на это самое место. Порой, если погода резко менялась, он, прождав около часа напрасно, либо все же спускался к морю один, либо возвращался домой тем же путем, каким пришел сюда. У него никогда не было собственных часов, да он особенно и не стремился ими обзавестись, ибо ко времени и назначенным встречам относился философски. Он услышал грохот старого «форда» задолго до того, как тот показался из лесу, и очень обрадовался, увидев, что Каннингем приехал один. Стоило появиться здесь хотя бы одному новичку – и прощай рыбалка: Том превращался тогда всего лишь в подмастерье, в мальчика на побегушках, то есть без конца насаживал наживку, забрасывал удочки и проверял снасти. Вдвоем с Каннингемом он удил рыбу на равных, они даже перекусывали вместе, и он радовался не меньше Каннингема, когда тому удавалось поймать хорошую рыбу, если не считать того, что парочка жирных капских корацинов могла бы стать весьма существенной добавкой к рациону его семьи. Об остальной жизни своего белого приятеля Том знал очень мало. Он не сомневался в том, что Каннингем богат: тот владел огромным домом и на своей земле ничего не выращивал, только держал скаковых лошадей, которых Том считал совершенно бесполезными животными с точки зрения земледельца.

Прыжками спустившись к машине, Том снова в душе восхитился тем, как легко этот огромный мужчина с седеющей черной бородой преодолевает крутую каменистую тропу почти в полкилометра длиной, ведущего к морю, потом целый день с неизменным энтузиазмом удит рыбу, что обычно не свойственно пожилым белым, а потом снова легко взбирается по тропе вверх, пьет виски и еще по крайней мере полчаса разговаривает только о рыбной ловле, когда они едут обратно.

Если с Каннингемом приезжал кто-нибудь из приятелей, то он обычно очень много говорил и смеялся, а потом купался в удобной бухточке, а потом стоял и загорал на солнце, стряхивая воду с белых мускулистых плеч и с черных волос, покрывавших почти все его тело. Когда же они с Томом были одни, он говорил совсем мало, негромким хрипловатым голосом, но часто просто сидел и смотрел на океан, выставив подбородок и погрузившись в глубокое раздумье. Сейчас же, обернувшись к Тому, Каннингем улыбнулся, показав ряд некрупных белых, чуть выступающих вперед зубов, и громко поздоровался с ним по-английски.

Берег, расстилавшийся у подножия высоких утесов, которые повсюду опоясывали южную оконечность континента подобно замковым стенам, был пустынным и неровным. То тут, то там океан намывал маленькие песчаные пляжики, которые застенчиво прятались меж черными скалами за валами пенистых волн, и зачастую было большой неожиданностью увидеть здесь отпечатки ног другого человека. Отлив оставил на песке достаточно красноглазок для наживки, а еще они нашли несколько мидий и трех красных крабов, одного почти с ладонь Тома величиной. Выбрав местечко, они уселись на камнях, как и все рыболовы, разбросав вокруг одежду, сумки со снастью, разложив крючки, поплавки и ножи, приготовив длинную острогу и сунув в тень коробки с едой и ведро с наживкой.

Каннингем аккуратно прицепил краба к большому крючку для ловли морских карасей и предоставил Тому полную возможность ловить в боковом проливчике более легкой снастью, а сам, убедившись, что краб сидит на крючке крепко, забросил спиннинг далеко от берега, в сторону полоски более светлой, зеленоватой воды, что свидетельствовало о песчаном дне, и стал ждать. Ждать, пока клюнет морской карась, всегда приходилось долго, но Каннингем никогда не отступался, и время шло, пролетало высоко в небесах, точно кормораны над их головами, прерываемое лишь воплями куликов-сорок, и набегало на берег в бесконечном гуле приливов и отливов.

К четырем часам Том уже поймал хорошего бронзового морского леща и трех чернохвостых облад, вполне пригодных для жарки. У Каннингема два раза съели наживку, так что он насадил своего последнего краба, и долгожданный миг наконец наступил. Леса задрожала, точно нерв, когда по нему проходят неведомые токи жизненной энергии. Том сразу встряхнулся, сердце у него сильно забилось, и рыба рванула лесу так, что чуть не сломала удилище. А в следующий момент спиннинг изогнулся дугой, и колесико стремительно, со свистом начало вращаться. Каннингем издал торжествующий рев, и Том тут же бросился к нему, путаясь в собственной леске.

В течение следующих пятнадцати минут они стояли бок о бок в состоянии того редкостного возбужденного ожидания, какое ведомо только истинным рыболовам, а в глубине под ними рыба била широким, могучим хвостом, трясла огромной головой и все норовила забраться в темное местечко под скалы, но нейлоновая леса звенела у нее в пасти, и этот звук, отдаваясь эхом у рыбы в голове, преследовал ее повсюду – у рифов, на вершинах подводных скал – и никуда не давал уйти, потому что проклятая леса не рвалась, как бы рыба ее ни дергала. И вот наступил еще один редкий миг, воспоминание о котором всегда светло и бессмертно в душе рыболова: еще не погасло напряженное ожидание, но оно уже соединяется с восхищением, трепетом и, пожалуй, жалостью, ибо впервые живое голубоватое серебро рыбьей чешуи блестит под толщей зеленоватой воды. Побежденный морской карась будет теперь медленно описывать круги, все еще пытаясь сопротивляться, мечтая вырваться и вновь уплыть в темную глубину, и его бока будут сверкать, точно бриллиант светло-голубой воды, а у берега, в пене прибоя, среди колючих от черных мидий скал, станут скорее серебряными. Теперь поскорее – ведь волны дают лишь кратковременную передышку – следует воспользоваться острогой; рыба взлетает в воздух, бьется, ярко блестит на солнце, и явственно видно, как отлетают чешуйки на прибрежные скалы. Битва окончена.

Забравшись повыше, чтобы не достали волны, они долго и оживленно беседовали, пока пятнадцатикилограммовая рыбина выбивала хвостом предсмертную дробь на раскаленной скале с ними рядом.

Вдруг Том поднял руку и сказал:

– Послушайте, что это?

Несколько секунд они не слышали ни звука, кроме шума морского прибоя и методичного постукивания рыбьего хвоста, но потом до них донеслись громкие визгливые вопли гончих, идущих по следу зверя, а еще через мгновение все шесть собак вылетели на освещенный солнцем берег; уши у них обвисли от усталости, розовые языки свисали до земли, черно-бело-рыжие пятна шкур ярко выделялись на фоне монотонного галечного пляжа, а потом собаки одна за другой исчезли на опушке леса неподалеку от утеса, где сидели рыболовы.

– Dis die tier hinde, – сказал Том. – Hulle jag die tier^[10]. – И он поведал Каннингему о затее Превальски.

Они все время посматривали на опушку леса и на пляж, заваленный плавником, но ни один охотник следом за собаками так и не появился. Снова отчаянно залаяли гончие, но теперь уже значительно дальше; их голоса сопровождало глубокое эхо, словно на дне ущелья.

Когда рыболовы добрались до лесничества, то уже по невероятному количеству собравшихся на стоянке машин можно было сказать: что-то случилось. Целая коллекция – восемь или девять различных джипов и легковушек пристроились на посыпанном гравием дворе и в закатном свете воскресного вечера уже сами по себе являли довольно необычное зрелище, однако полицейский микроавтобус с синей «мигалкой» на крыше и выставленной антенной, а также белая застывшая глыба «скорой помощи» наполняли сердце Тома все усиливающимся ужасом.

– Случилось какое-то несчастье, Том, – с растерянным видом констатировал Каннингем, а потом спохватился: – Да, спасибо тебе огромное! Отличная рыба! В следующий раз мы еще такую поймаем. – Он улыбнулся и протянул Тому банкноту в два ранда.

С этого момента их жизни вновь потекли по разным руслам: Том направился к группе рабочих, собравшихся под дубами, а Каннингем вошел в освещенную и распахнутую настежь дверь офиса.

Грэм Каннингем приходился Тернеру дальним родственником, и Клифу было приятно увидеть его, хотя на мгновение он растерялся от столь неожиданного появления этого огромного бородатого пожилого мужчины в длинных, до колен, вылинявших шортах цвета хаки, подпоясанных ремнем и с заутюженными складками, – все в старом колониальном стиле. Каннингем не так уж и выделялся в этой комнате, полной самого разношерстного народу, однако же его присутствия просто нельзя было не заметить, и Тернер рад был, что появился хоть один человек, чье мнение в чем-то отличалось от мнения большинства в этой комнате, где царила на редкость мрачная, давящая атмосфера. Собственно, и предпринять уже было ничего нельзя. Тернер поздоровался с Каннингемом и отошел от Полли, плакавшей в углу, где над ней заботливо склонились ее родители.

– Теперь это старина Майк, – сказал Тернер. – Проклятый леопард! Он убил его.

– Нет! Господи, Клиф, как же это? – Каннингем явно был потрясен.

– Видите ли, бедняга Майк всю ночь просидел в старой клетке-ловушке, надеясь дождаться зверя, а леопард, скорее всего, караулил его самого и напал на него именно в тот момент, когда он утром вышел из клетки и направился к дому.

– Боже мой! Том Уиндвааи кое-что мне, правда, рассказывал… Мы с ним рыбу ловили… Между прочим, мы видели ваших гончих.

– Гончих? Правда? Где же?

– На Берегу Виллемзе. Знаете такое местечко? Километрах в пяти отсюда, там есть такой маленький пляжик…

– Неужели так далеко?

– Да, собаки пробежали по пляжу и снова исчезли в лесу.

– То есть они все время придерживались русла Саби, так?

– Совершенно верно.

В комнате вдруг воцарилась полнейшая тишина, ибо все присутствующие, как оказалось, прислушиваются к их беседе.

– Познакомьтесь, это Пол Стандер, – сказал Тернер. – О, да вы знакомы! А с сержантом Ботой? Тоже? Отлично. А с Япи Кампмюллером? Япи, это полковник Каннингем. Ты слышишь, Пол? Гончие пошли к морю! Я предполагал, что он попытается уйти по ущелью… – Тернер выглянул на двор, потом посмотрел на часы. – Ну теперь им ни за что его не поймать. Даже если он заберется на дерево. Нет, не придется пока Ван Ренсбургу на него взглянуть.

– Так это гончие Ван Ренсбурга?

– Да, и сам он как гончая. Однако у него могут быть неприятности, если он поскорее не выберется из леса, – заметил Пол Стандер. – Там ночью сейчас черт знает как опасно!

Тернер закурил. А Каннингем спросил:

– Кто его нашел? Майка, я имею в виду.

– Вон тот парень. – Тернер показал на высокого цветного мужчину в рубашке с голубыми полосками, который терпеливо ждал в сторонке. – Говорит, искал кого-то из родственников.

Шел пешком. Возможно, заблудился. Испытал самое большое потрясение в жизни. Он из Кейптауна. На Майка наткнулся часов в одиннадцать утра. А к тому времени, как мы обо всем узнали и доставили гончих, было уже больше двух, так что леопард мог убежать куда угодно.

– Сам он леопарда, разумеется, не видел?

– Нет, конечно же нет. Он о нем даже не слышал никогда.

Даже представить себе не мог, что случилось, когда Майка нашел. Да вы поговорите с ним. Мне кажется, мы ему очень обязаны, а старина Мартин прямо допрос с пристрастием ему устроил, словно это он Майка убил.

Каннингем кивнул и сказал:

– Хорошо, но сперва я должен… – И он подбородком указал в сторону Полли.

Она лишь на мгновение приподняла лицо, когда Каннингем наклонился к ней. Он погладил ее по руке, но она медленно покачала головой и накрыла его руку своей. Каннингем осторожно отнял руку и буквально на цыпочках отошел прочь, раскланявшись с родителями Полли, стоявшими рядом. Ничем помочь он не мог, и делать ему в лесничестве больше было нечего.

Каннингем пригласил Тернера с приятелями по дороге домой заехать к нему и выпить чего-нибудь. Тернеру эта идея понравилась, особенно когда он вспомнил дом Каннингема – отделанную деревянными панелями гостиную, огромные камины. У него не было большого желания провести очередной вечер за шахматами в обществе Барри Мейсона и ужинать кое-как приготовленной яичницей с беконом. Особенно сегодня, после гибели Майка, когда у него из головы не выходил этот леопард, а весь тщательно подготовленный план создания заповедника для этих животных полетел кувырком, стал совершенно нереальным. Он представил себе бесконечные телефонные звонки: директор департамента, газетчики… Ну нет!

Действительно лучше всего отправиться к Каннингему и просидеть у него так долго, как позволит хозяин дома. И Пол Стандер с Кампмюллером пусть тоже поедут, даже если это не очень удобно. Сам он по глупости предоставил свой «лендровер» Ван Ренсбургу, так что, если признаться честно, ему здорово повезло, что Кампмюллер приехал вовремя, хотя и в своей дурацкой шляпе, украшенной лентой из леопардовой шкуры, с ружьем и совершенно уверенный, что ему будут не только рады, но и сочтут его присутствие абсолютно необходимым.

Тернер просто сказал Стандеру и Кампмюллеру:

– Заедем ненадолго к полковнику Каннингему выпить, хорошо? – И больше ничего не прибавил.

Глава тринадцатая

Леопард слышал, как хлопнула дверца «лендровера», до него донеслись знакомые звуки людских голосов и металлический звон цепей, но он пошел прочь, лишь услышав, как слабо взвизгнула собака – то ли от боли, то ли от возбуждения.

Инстинкт повелевал ему идти на север, к большому лесу, к горам, однако путь туда вел мимо того места, откуда все громче доносились голоса двуногих, и он чувствовал нависшую опасность. Он неторопливо брел по тропе, над которой еще витал слабый запах двуногого, когда ставшая зловещей тишина позади него вдруг взорвалась лаем гончих псов, и тогда одним длинным прыжком он нырнул в густой подлесок. Метров сто или даже больше он бежал быстрой рысью, прижимаясь к земле; лопатки его под черной шкурой ходили как поршни, уши были плотно прижаты, голова опущена, глаза быстро адаптировались и отмечали в полумраке малейший проход среди листвы и колючих ветвей, и он просачивался туда – сперва голова, а потом и все тело. У перекрестка двух дорог, ведших когда-то к лесоразработкам, на поляне, где раньше складывали бревна, леопард перешел на легкий галоп, и его плавная поступь исчезла, теперь он напоминал скачущую лошадь, на бегу так высоко вскидывая задние ноги, что казалось, вот-вот перекувырнется через голову. И все-таки любому человеку всего лишь показалось бы, что перед ним мелькает неясная тень.

Вскоре после перекрестка и поляны лес вокруг стал иным.

Влажная, заросшая зеленью земля сменилась плотной подстилкой из коричневых опавших листьев; начали появляться заросли вечнозеленой маккии, а затем вдруг лес кончился и превратился в густой лабиринт искривленных, растущих на солончаках кустов эрики и других вересковых, тут и там пересыпанных чахлыми алоэ. Здесь леопард продвигался медленнее, и поскольку гончие снова залаяли, но уже значительно ближе и громче, несмотря на ветерок, шумевший впереди над прибрежными утесами, ему вдруг стало страшно. В поисках хотя бы одного спасительного высокого дерева он все дальше уходил по этой скалистой местности, по нагретым на солнце камням, видя над головой яркий солнечный свет, но вряд ли сознавая, что море рядом, внизу, шарахаясь от рассыпавшихся во все стороны перепуганных капских даманов и недовольно ворча, ибо каждый прыжок, особенно вниз, заставлял усталые мышцы мучительно напрягаться. Наконец он добрался до последней рощицы на скалистом берегу. Исхлестанные ветрами мимузопсы были такими кривыми и низкорослыми, что, слыша гончих прямо над собой, леопард стремительно миновал эту жалкую рощицу и в паническом страхе вылетел на песчаный пляж. Поскольку инстинкт велел ему двигаться направо, он резко свернул, взметнув в воздух целый веер песка, и стал снова подниматься по извилистому каменистому речному ущелью, пока в последнем завершающем прыжке не преодолел трехметровую расселину и не рухнул, свесив язык до земли и испытывая головокружение, на узкий выступ высоко над вершинами зеленых деревьев и покрытых белой пеной прибрежных скал.

Он дышал тяжело, и с каждым вздохом голова его опускалась все ниже и ниже, пока наконец не наступил благословенный миг и подбородок не коснулся мускулистой передней лапы. Глаза его постепенно превратились в щелки.

Солнце все еще пригревало довольно сильно, и сюда, на узкий, обращенный к западу выступ, со всех сторон окруженный вогнутыми стенами скал, в неподвижно застывшем воздухе все звуки стекались, точно притянутые магнитом. Внизу, вдалеке, слышались крики куликов-сорок, которым вторил глухой постоянный рев моря; один, два, три раза крикнул африканский коршун-рыболов; а рядом, но чуть ниже, на каменистой осыпи, где были норы капских даманов, слышалось сердитое попискиванье даманьего семейства. Уши леопарда, стоявшие торчком, все время подрагивали, и лишь по ним можно было догадаться, что он не спит; однако он на все эти звуки внимания не обращал, даже на легкий шорох когтистых лапок ящерицы, и лишь заслышав где-то высоко над собой звуки, свойственные двуногим, леопард поднял голову и широко раскрыл глаза, ибо солнце уже садилось и его выступ оказался в тени.

Теперь он чутко прислушивался к лаю гончих, к царапанью их когтей по камням, к их возбужденному повизгиванью и прерывистому от усталости дыханию, к похрустыванию веток и постукиванию тощих хвостов по камням, к шлепкам срывающейся с высунутых языков слюны, и при этих последних звуках он особенно встревожился, а они, кстати, почти сразу смолкли, утонув в бешеном лае прямо под тем выступом, где он лежал. Леопард непроизвольно оскалился и зарычал; потом, захлебнувшись утробным ворчанием, услышал, что голоса собак звучат иначе: старый кобель истерически лаял, сука умолкла совсем, а два молодых кобеля буквально зашлись испуганно-возбужденным визгом. Однако весь этот шум к нему не приблизился, остался где-то примерно на том же месте, у основания утеса. Прошло довольно много времени, и послышались новые звуки – фырканье, сопение и тонкий свист сперва с одной стороны, потом с другой – это вожак стаи искал путь наверх; затем дождем посыпался гравий и мелкие камни откуда-то сверху, и одновременно до леопарда донесся звук неумолкающей возбужденной болтовни двуногих; и эти звуки слышались совсем рядом. Окрашенные розовым и охрой лишайники на скалах быстро серели, и, когда вокруг утеса стала разливаться прохлада, леопард смог различить, откуда идет запах холодной пресной воды: из лесного ущелья. Вода была торфянистая, насыщенная кислотами, которые попали в нее из корней деревьев и папоротников, из гниющей листвы.

Зрачки леопарда все расширялись, поскольку освещение слабело с каждой секундой, так что в мозаичном переплетении серых и черных пятен вокруг – скал, трещин, выходов горной породы – он разбирался так же отчетливо, как и при солнечном свете. Теперь, когда его вены постепенно очистились от растворенного в крови яда усталости, он сперва потянулся обеими передними лапами, достав до единственной трещины в дальнем углу выступа, потом, удовлетворенный, вернулся в прежнее положение, затем встал на задние лапы, секунду помедлил и, подпрыгнув, стал взбираться по скале, прижимаясь к ней брюхом и передвигаясь какими-то пульсирующими толчками. Стоило камню сорваться из-под одной его лапы, как он успевал перенести вес на другую, а потом черным нечетким пятном мелькнул перед носом у нелепо столпившихся на его пути двуногих, и те не успели ничего предпринять, разве что кто-то испуганно вскрикнул, но леопард уже оказался на ровной площадке и снова полетел вперед и вниз, но на этот раз чуть наискосок, навстречу тому запаху, что был ему хорошо знаком, – аромату быстрой речной воды.