Текст книги "Узы моря. Опасное соседство. Возвращение"

Автор книги: Ялмар Тесен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)

Она видела по глазам деда, что ему это интересно, и старалась вовсю, припоминая мельчайшие подробности – деревья в парке, белок и крупных ленивых золотых рыбок в круглом пруду, – а дед серьезно кивал, слушая ее рассказ. Она заметила у него на столике номер журнала «Нью Сайнтист». Пятница, вспрыгнув на кровать старика, умывался, но когда Анна наконец решила ретироваться, кот, мягко стукнув лапками об пол, тут же спрыгнул с кровати и последовал за ней.

В тот вечер за ужином Анну не покидало какое-то нереальное ощущение всеобщей любви и, к сожалению, полное отсутствие аппетита. Она заметила, как мужественно ведет себя мать, весело беседуя с нею и умело скрывая свою тревогу.

Посмотрев вместе с Мэри какую-то телевизионную передачу, Анна, по предложению матери, рано легла спать; кот, разумеется, отправился с нею.

Ночью Анна просыпалась каждые два часа, едва успевая заснуть. В первый раз ее разбудил кот, игравший с собственным хвостом и ее волосами, разметавшимися по подушке; чуть позже дождь и ветер застучали в окно; и, наконец, под утро она проснулась после знакомого кошмара, вновь пережив безумную схватку с насильниками в полутьме, возле старой, заросшей бурьяном изгороди, где пахло цветами и бренди.

После этого она просто уселась у окна, поскольку ветер уже улегся, и стала ждать рассвета.

Даже в знакомой с детства комнате Анна чувствовала себя неспокойно. Жизнь для нее, словно по спирали, совершила обратный виток и вернулась к исходной точке; ее жизнелюбие и веселый нрав обернулись холодной настороженностью; все было брошено, ничто не завершено. Анна посмотрела на стопку книг на столе – наука точно бросала ей вызов, которого она не в силах была принять сейчас и, видимо, не сможет уже никогда; ее охватил озноб, хотя сидела она, закутавшись в теплое одеяло. Едва задремав, она вновь очнулась, заслышав пение малиновок под самым окном, и решила снова лечь в постель. Пятница тут же свернулся клубком у самого ее лица и замурлыкал сладко и громко – это успокоило ее, и она наконец крепко заснула.

Уже в полдень мать, зайдя разбудить Анну, сперва постояла над ней, хмуря брови, потом наклонилась, нежно тронула дочь за плечо и поцеловала в щеку.

Анна дала согласие по утрам работать в ветеринарной лечебнице и каждый день проезжала на стареньком пикапе пятнадцать километров до города и обратно. Работала она настолько умело и охотно, что пожилой спокойный Хобгуд и его молодой коллега Джек Нортиер были в восторге. Анна не знала, что им давно хотелось кем-то заменить ленивую и забывчивую Барбару. Анну Хобгуд именовал не иначе как «сокровище».

– Эта девушка – настоящее сокровище, – повторял он, и бородатый Джек немедленно передал это Анне, поддразнивал ее, а потом все настолько привыкли к этому прозвищу, что только так и звали, и Анне нравилось: это прозвище как бы отделяло ее от прежней Анны, которая, как ей казалось, с каждым днем все более уходила в прошлое, становилась чужой, уплывала в тот мир, где сейчас жить совсем не хотелось.

Поздно вечером в субботу, накануне того дня, как Барбара Коллинз должна была снова приступать к работе, она позвонила Анне и невероятно возбужденным тоном сообщила, что помолвлена и собирается выходить замуж – за того самого биржевого маклера Джейка, о котором она в последнее время только и говорила. Анна пригласила ее приехать к ним в воскресенье утром к чаю и рассказать обо всем подробно, что Барбаре явно не терпелось сделать.

Повесив трубку, Анна с удивлением отметила, насколько мучительны для нее мысли о каких-то переменах в жизни, какими дурными предчувствиями они наполняют ее душу, к тому же было стыдно, что она так равнодушно восприняла искреннюю радость подруги. Она понимала: необходимо напрячься и с должным энтузиазмом побеседовать с Барбарой – ведь та ожидает от нее именно этого. Однако ни сил, ни желания совершать над собой подобное насилие у нее не было.

Барбара Коллинз была на два года старше Анны и всю жизнь соперничала с нею, порой делая и говоря такие вещи, которые весьма раздражали Анну, особенно в детстве, когда они считались подругами. Правда, по-настоящему ни один из поступков Барбары злым не был, скорее глупым и бессмысленным, так что Анна всегда ее в итоге прощала – она не питала склонности к предательству или мелочным обидам.

Джейка она видела лишь однажды, на какой-то вечеринке.

Их роман с Барбарой был тогда в самом разгаре. Джейка Барбара находила чрезвычайно привлекательным: у него была белая спортивная машина и отлично сшитые рубашки в голубую полосочку. Однако он так непристойно и грубо «клеился» к Анне во время танцев, стоило Барбаре отвернуться, что она с тех пор относилась к нему с неприязнью.

Когда явилась Барбара, Анна как раз размышляла, как все это мелко и прагматично, особенно когда увидела свою приятельницу за рулем отцовского «ягуара», увешанную драгоценностями, сверкавшими на солнце. У Барбары были ярко накрашенные губы и пламенно-рыжие волосы. Анна только вздохнула и, лучезарно улыбнувшись, решительно двинулась ей навстречу.

После отъезда Барбары Анна почувствовала себя бесконечно усталой и встревоженной тем, что, как ей казалось, она сама никогда ни за кого не выйдет замуж. Ее прямо-таки в ужас приводили мысли о грядущей шумной свадьбе Барбары, которая должна была состояться в Йоганнесбурге в конце августа. Ехать туда и изображать верную подругу – да еще играть роль «подружки невесты»! – было выше ее сил. Она даже вообразить себе этого не могла и решила, что ни за что никуда не поедет, – только тогда возникшее было страшное напряжение на время оставило ее, но вскоре вернулось снова и более уже не исчезало в течение всего дня и еще нескольких дней после встречи с Барбарой, усугубляясь тревогой, вызванной нарушениями в ее женских делах. Недомогания Анна воспринимала теперь тем более остро, что ей казалось, будто она постоянно борется с невидимым противником за собственную судьбу и ей необходимо доказать самой себе, что она такая же, как и все, и непременно найдет способ избавиться от преследующих ее кошмаров и состояния непреходящей тревоги. Анна была борцом по натуре, однако она вела борьбу чересчур долго, и душевные силы ее истощились перед бешеным и неумолимым натиском недуга, вызвавшего серьезные изменения в метаболических процессах организма.

Глава вторая

НА ФЕРМЕ

Анна рада была расстаться со своей временной работой в ветеринарной лечебнице, хотя до последнего дня работала по-прежнему с высокой отдачей. Ей все труднее было сосредоточиться на чем-то конкретном, казаться веселой и жизнерадостной. Теперь она вставала по утрам поздно, порой валяясь в постели до середины дня, и Мэри тревожилась все сильнее; а вскоре случилось неизбежное: умер дед Анны, умер мирно, во сне, однако всем в доме потребовалась по крайней мере неделя, чтобы как-то свыкнуться с мыслью об этом и приспособиться к новой жизни.

Анна с дедом всегда были очень близки, так что Мэри даже слегка удивилась и одновременно испытала облегчение, когда девушка довольно спокойно отнеслась к самому факту его смерти. Гораздо больше Мэри беспокоили молчаливая отстраненность Анны и отсутствие у нее интереса почти ко всему. Хотя она довольно много гуляла, избегая, правда, контактов с другими людьми, но ничьих приглашений не принимала и начала сторониться даже Билла Уиндема, старинного друга их семьи и ближайшего соседа. В прошлом нейрохирург, он первым отметил болезненную замкнутость Анны и поделился с Мэри своими соображениями на этот счет, как-то зайдя к ней. Нисколько не уменьшилась лишь привязанность Анны к коту, и хотя бы за это Мэри уже была благодарна судьбе. Она и сама мучительно переживала отстраненность дочери, ей не хватало общения с Анной и ее любви, однако она постаралась забыть о собственных переживаниях, хотя и была разочарована тем, что планам, которые она надеялась осуществить вместе с дочерью, не суждено было сбыться.

На следующий день после похорон деда и службы в церкви Мэри увидела, как ее дочь в сопровождении кота медленно бредет в сторону реки. Господи, хоть бы заплакала, думала она, ей сразу стало бы легче! Но слез у Анны не было, лишь глаза подернулись печальным туманом, сменившимся затем холодным безразличием, точно она безнадежно замкнулась в темной глубине собственного «я». Мэри смотрела, как идет ее дочь – обычной походкой, чуть враскачку, широко шагая длинными, как у отца, ногами в синих джинсах. Черные прямые волосы, рассыпавшиеся по зеленой рубашке, блестели на солнце. Анна была не просто хорошенькой. «Поразительная» – так сказал кто-то про нее однажды, и вот что-то в ней сломалось, нарушилось. Оставалось надеяться лишь на то, что Господь дарует ей мудрость и не оставит своей милостью.

Вскоре Анна скрылась за деревьями, продолжая идти по знакомой тропе к реке. Кот остановился на минутку, чтобы обследовать пучок травы, и теперь вприпрыжку догонял свою хозяйку. Мэри улыбнулась – точнее, задумчиво приподняла уголок рта – и продолжала смотреть на опустевшую тропу невидящим взглядом.

С находившейся неподалеку, за холмом, автостоянки донеслись звуки громкой музыки и так же внезапно смолкли, и она представила себе, как кто-то из родителей вырвал из рук расшалившегося ребенка радиоприемник.

За деревьями послышался крик африканского коршуна-рыболова, ему откликнулся второй, и Мэри догадалась, что птицы сели где-то у реки. Хорошо бы, Анне удалось их увидеть!

Нужно непременно спросить, видела ли девочка этих орланов, – не потому, что ей так уж это интересно, просто она надеялась, что Анна сможет снова вернуть своим рассказам хотя бы частицу прежнего воодушевления.

У реки Анна свернула и пошла по боковой тропинке к пастбищу, где паслась кобыла с жеребенком; кот Пятница следовал за нею. Стоило его серой с черным шкурке исчезнуть в ажурной тени мимузопсов на краю пастбища, как Анна, встревожившись, тут же позвала его тонким, переходящим в ультразвук свистом и громко крикнула: «Пять-пять-пять!» – точно подражая какой-то птице. Кот вприпрыжку примчался к ней из-за деревьев и, выгнув хвост, потерся о ее колени, потом сел и принялся умываться с равнодушным видом, словно удивляясь, к чему было поднимать весь этот шум. Он все время старался успокоить Анну, которая, видимо, боялась заблудиться – так ему, во всяком случае, казалось, – и давал понять, что не спускает с нее глаз.

Кобыла, которую Анна пришла навестить, паслась на дальнем конце пастбища, где сочная густая трава уступала место кустарнику, карабкавшемуся вверх по склону. Она уже хотела окликнуть кобылу, но вдруг остановилась и затаила дыхание, почувствовав, как сильно забилось сердце: не более чем в десяти метрах от нее стоял взрослый бушбок и жевал лиану; голова у него была поднята, и он не сводил глаз с жеребенка, который упорно приближался к нему, помахивая хвостом и проявляя самый живой интерес.

Анна смотрела на антилопу со смешанным чувством восхищения и тоски по детству; она помнила, как впервые бушбока показал ей отец, – это было одно из тех животных, которых он на своей ферме по мере возможностей охранял. Кот перестал умываться, чтобы выяснить, что так встревожило его хозяйку, но отнюдь не стал смотреть на Анну прямо, а лишь скользнул по ней взглядом, запечатлев в зрительной памяти ее лицо и даже не зажмурившись на ярком солнце, так что зрачки его мгновенно превратились в узкие щелки на ярко-зеленом фоне радужек.

Заметив бушбока, Пятница насторожился, поднял уши торчком и три раза быстро дернул шеей и головой в его сторону, будто нырнул, – так он обычно примерялся к прыжку во время охоты на мышь-полевку.

Не сводя глаз с антилопы и приближавшегося к нему жеребенка, Анна легонько пихнула кота ногой, и тот сперва хотел было уйти, но потом вернулся и стал тереться о ее ноги в синих джинсах, словно прощая ей этот необидный пинок.

Она, похоже, была совершенно очарована происходившим на поляне. Бушбок, не замечая ее, продолжал смотреть только на жеребенка, и Анна старалась буквально не дышать, зато Пятница с полным равнодушием продолжал умываться у ее ног.

Все крупные животные были для него примерно одинаковы – лошади, собаки, коровы; всех их он считал бессловесными неуклюжими тварями, однако довольно безвредными. Собак он ставил несколько выше по разуму; они, с его точки зрения, уступали в этом отношении только людям – единственным животным, которых кошки стали бы держать в качестве домашних питомцев. Некоторых людей Пятница считал даже – хотя это случалось крайне редко – почти такими же умными, как и представители его собственного племени. С таким человеком связь была полной, нерушимой и вечной. Вот как, например, у него с Анной, и Пятница был рад, что хозяйка – по крайней мере, в данный момент – освободилась наконец от той темной ауры, которая окружала ее так долго.

Шкура у антилопы была темно-коричневой и казалась почти черной, хотя на самом деле на ней были и пятнышки, и даже белые островки, как и полагалось настоящему взрослому самцу; и рога у него были длинные, лировидные, с острыми концами, цвета потемневшей от старости слоновой кости.

Анна думала о том, с каким удовольствием рассказывала бы об этой сцене отцу – о бушбоке и жеребенке, проявивших такое взаимное любопытство и дружелюбие и так радостно помахивавших друг другу хвостами. Она прямо-таки видела перед собой живое веселое лицо отца, ласковые морщинки в уголках глаз, загорелую шею и крупные зубы, чуть выступающие вперед, как и у нее самой.

Жеребенок в конце концов потерял интерес к лесному зверю и повернул назад, а бушбок легкими прыжками скрылся в лесу и лишь один раз оглянулся, точно пританцовывая на цыпочках и потряхивая гривой.

Свернув снова на лесную тропу, Анна сильно ударилась головой о ветку, которой не заметила, и отлетела назад, схватившись за ушибленное место рукой; потом бессильно опустилась на землю, держась за ствол дерева, и заплакала. Но тихонько и совсем не пытаясь сдерживаться.

Подходя к дому, она, как всегда, замедлила шаг, а заметив стоявшую на подъездной дорожке машину доктора Уиндема, повернула обратно, к реке, и уселась на берегу, под деревьями, наклонившимися над черной водой, в которой, казалось, не отражалось более ничего, кроме ее собственной меланхолии, – река была тиха, точно гладь озера, потому что в это время года устье ее перекрывали песчаные наносы.

Кот некоторое время посидел рядом, словно составляя хозяйке компанию, однако, заметив, что темная аура вновь окутала ее голову, прыгнул в сторону и стал охотиться на кузнечиков и мышей-полевок.

Коршуны-рыболовы пролетали низко над водой, потом, набирая высоту, совершали большие круги над тем местом, где сидела Анна, и с высоты все предметы на земле казались им как бы съежившимися, уменьшившимися в размерах, ставшими ближе друг к другу: ферма, жилой дом, зеленые пастбища, обрамленные сероватыми кустарниками, хозяйственные постройки, белые столбики изгородей и черная лента реки, извивавшаяся в зарослях мимузопса и текущая к морю.

Крики коршунов-рыболовов звучали как колокол, навевая грусть и чувство утраты. Птицы кружили над холмами на западном берегу Книсны, все замечая и храня узнанное в тайне, однако же оставаясь ко всему равнодушными: и к разноцветным крышам домов, и к сложной геометрии полей, и к прямоугольникам зданий, и к суете совсем иной жизни там, внизу.

Когда Анна наконец решилась сходить к врачу, у нее на некоторое время даже поднялось настроение – немного, правда, но теперь она цеплялась и за соломинку, надеялась на чудо. Она старалась не обсуждать свои проблемы с матерью, пыталась избавить ее от излишних переживаний, однако это оказалось ошибкой. Неправа она была и в отношении доктора Уиндема. Старый нейрохирург давно уже вышел на пенсию, и Анне просто не приходило в голову, что он-то, возможно, и укажет ей скорейший путь к исцелению. Но все же она сделала первый шаг, выиграла первый раунд в бесконечно долгом и сложном сражении за собственное здоровье!

В то утро, спускаясь с последнего холма перед Книсной, она чувствовала себя так, будто попала в западню, из которой ей уже не выбраться. Это было как бы физическим проявлением давней клинической депрессии, источившей ей душу, и она мечтала лишь о том, чтобы просто исчезнуть – раствориться в окружающей среде, как та антилопа в лесной чаще.

Сама процедура поисков нужного телефона и выбор дня для визита к врачу уже были для нее чрезвычайно трудны. Ей пришлось потратить немало сил, чтобы преодолеть собственную инертность, которая все крепче стискивала ее и не имела, казалось, предела. Физическую боль она бы выдержала непременно – такая боль была понятна, ее можно было чем-то смягчить. Она, безусловно, смирилась бы даже, скажем, с потерей руки или ноги – если бы подобная сделка с судьбой была возможна, – однако ее теперешнее состояние стало поистине непереносимым, она даже представить себе не могла, что такое бывает. Она чувствовала себя так, словно все ее физическое тело – спасительная раковина, то физическое «я», которое называлось Анной, – разодрано на куски и ее внутреннее «я» осталось совершенно беззащитным, казалось, ему вреден даже воздух вокруг. Чтобы хоть как-то защитить себя, ей оставалось лишь отползти в сторонку, отыскать чужое убежище, подобно крабу-отшельнику, и там переждать до конца своих дней и страданий. Окружающий мир и все в нем казались враждебными, грозили опасностью, и укрыться можно было лишь в собственной спальне.

Суденышки у берегов залива, автомобили, пешеходы – все это казалось ей нереальным, существующим лишь для того, чтобы подчеркнуть ее непричастность к этому миру нормальных и понятных каждому вещей и явлений. Она словно смотрела на себя со стороны – вот та Анна едет куда-то в царство смертельных опасностей и не понимает этого.

Она напрасно надеялась, что не встретит в приемной врача никого из знакомых. Людям всегда нравилось беседовать с ней, а старики прямо-таки влюблялись и, вспомнив молодость, начинали любезничать с ней и потом уходили, выпрямившись и похрустывая старыми костями.

В последнее время Анне представлялось, что друзья чрезмерно пекутся о ней, а с какой стати – не понятно. Теперь стало ясно: они, должно быть, почувствовали смертельное дыхание того, что таилось у нее внутри, однако слишком поздно: ничто из внешней жизни не могло уже спасти ее, как не могло и повредить ей; и бороться с этим ей приходилось в одиночку, помочь не мог никто, и для этой борьбы требовалась вся жизненная сила до последней капли.

Ну а в приемной клиники ее ожидал сущий кошмар – сплошь знакомые лица, так что пришлось прибегнуть к обычным вежливым «ужимкам и прыжкам», хотя все это она делала, ощущая, что отгорожена ото всех непроницаемой стеклянной стеной. «И что вы теперь собираетесь делать?», «А вы сюда надолго приехали?» и так далее. Она чуть ли не с благодарностью нырнула наконец в кабинет врача, которого так боялась. Она была уверена: это пустая трата времени, ей уже невозможно помочь – и все-таки, подобно тому как утопающий хватается за соломинку, увидев перед собой водопад, предприняла этот последний шаг, стоивший ей стольких тяжких усилий.

Она быстро и с несвойственной ей резкостью прервала первоначально шутливые расспросы врача и стала рассказывать. Он внимательно ее слушал, ни разу не прервав. Впрочем, через полчаса он снял с руки часы и положил перед собой, но больше не сделал ни одного движения, свидетельствовавшего о том, что он выбивается из графика. Анна была измучена своим повествованием, однако новая искра надежды все же вспыхнула в ней, и она сидела довольно спокойно, пока говорил врач, однако лишь покачала головой в ответ на предложение принимать транквилизаторы. Впрочем, листок с именем, адресом и телефоном кейптаунского психиатра взяла.

– Я могу сам предварительно позвонить ему, – предложил врач. – Прошу вас, Анна, непременно постарайтесь увидеться с ним.

Она не ответила, понимая, что он прав, но понимая и то, что поездка в Кейптаун ей не по силам. Домой она ехала медленно, ничего не замечая вокруг, отрешенно ведя машину, и единственной мыслью, которая не оставляла ее, было: если она умрет, то наконец станет свободной.

Было всего одиннадцать часов утра. Впереди – целый день, долгий, безжалостный. И все-таки время неумолимо двигалось к вечеру, когда становится темно и можно снова укрыться в спальне, а если удастся уснуть, то и обрести хотя бы кратковременное облегчение.

Осень и зима в озерном крае на юге Капской провинции каждый год напоминают о том, что здесь совсем не та Африка, популярный образ которой был создан отнюдь не африканцами.

Отсюда не только полторы тысячи километров до мест обитания львов, до колючих акаций Калахари, до ядовитых мамб, крокодилов и пальмовых рощ Наталя, здесь многие деревья точно так же меняют листву, как и в Северном полушарии.

С началом зимних дождей дубы, привезенные сюда первыми поселенцами из Европы, становятся черными и голыми, а местные капские смородиновые деревья и африканские орехи, или стинк-деревья, тонут среди вечнозеленых кустарников, чтобы весной возродиться вновь, и тогда у смородинового дерева на концах веток отрастают тонкие красные побеги, словно яркие ленточки, а белоствольные африканские орехи одеваются в молодую листву, похожую на облака зеленовато-лимонной пены.

Даже менее прекрасные представители здешней флоры меняют свой облик в зависимости от времени года: густые кустарники на равнине и на холмах становятся красно-лиловыми – это цветет вереск и эрика, а море, простирающееся за этими равнинами до самой Антарктики, сияет синими и зелеными тонами – и все цвета будто промыты и очень сочны.

В центре этого района с умеренным климатом и находилась ферма, где отец Анны столько лет приручал бушбоков. На самом деле это была всего лишь довольно узкая полоса земли, километров двести в длину и тридцать в ширину, зажатая между морем с юга и цепью гор Утеника с севера.

Анна равнодушно, лишь мельком отмечала признаки наступающей осени, возвращаясь домой после очередной бесцельной прогулки. Однажды, сделав порядочный крюк по окрестностям, она и предприняла попытку проанализировать свое состояние как медик.

Она понимала всю серьезность своего недуга и из последних сил сопротивлялась ему, однако недуг не сдавался и, словно хитрый враг, пытался усыпить ее бдительность, заставить отступить, сдаться, спрятаться в спальне и уснуть с надеждой, что со временем все непременно будет хорошо.

Размышляя об этом, она незаметно для себя оказалась на задворках дома и здесь обнаружила отцова пойнтера Бена, который спал в одном из своих любимых укромных местечек. Она окликнула собаку, приглашая составить ей компанию. Ради Бена она совершала более длительные прогулки и более быстрым шагом; всегда с ними ходил и кот Пятница, вечно норовивший забраться псу на спину, когда Анна останавливалась, чтобы старый пойнтер отдохнул. Пес считал кошек существами вообще непредсказуемыми, а Пятница, хотя и был его другом и членом одной с ним семьи, обладал не только чрезвычайно живым и переменчивым нравом, но и острыми когтями, а также очень любил с угрожающим видом медленно подкрадываться к Бену, явно испытывая садистское удовольствие при виде растерянной морды пса. Бен пришел на зов Анны, махая длинным тощим хвостом и искоса поглядывая на кота старческими слезящимися глазами в красных веках.

Когда их маленький отряд – третий член команды был, правда, невидим в густом кустарнике, разве что орел способен был разглядеть его с высоты, – достиг той поляны, где Анна видела бушбока, они услышали лай собак, гулко отдающийся эхом в речной долине. Анна сразу поняла, что это стая гончих: визгливо и пронзительно лаяли фокстерьеры, более глухо вторила им по крайней мере одна легавая, и время от времени они начинали лаять все вместе, заходясь от возбуждения. Она тщетно надеялась, что собаки повернут назад, и ужас охватил ее, когда их лай после нескольких мгновений обманчивой тишины раздался снова и значительно ближе.

Она даже вздрогнула: поразительно, как такой крупный бушбок сумел совершенно незаметно выйти из леса и остановиться совсем рядом с нею! Это явно был тот самый старый самец, которого она видела тогда. Бушбок помчался огромными скачками по открытому склону холма, забыв и об Анне, и обо всем на свете, кроме преследовавших его собак. Он пробежал так близко от нее, что она хорошо разглядела расширенные от ужаса глаза и клочья пены, свисавшие с серо-голубого высунутого языка, и остолбенела от ужаса, когда прямо посреди могучего прыжка старый самец ударился грудью о колючую проволоку, которой не заметил. Анна тоже не видела ее. Бушбок с глухим стуком упал на землю, покатился по ней, и вслед ему громко лязгнула проволока.

Ее настолько потрясло постигшее красавца бушбока несчастье, что сперва она не заметила ни догнавшей его своры собак, ни того, что Бен убежал от нее и присоединился к гончим. Ее пронзительный вопль «Бен!» заглушил бешеный лай сомкнувшейся вокруг своей жертвы стаи псов.

За бешено мечущимися собаками было видно, как бушбок поднял рогатую голову и переднюю часть туловища, однако встать не смог и бился, стоя на коленях и нанося удары рогами и передними копытами, когда собаки, настроенные чрезвычайно решительно, стали одолевать его. Анна услышала, как взвизгнула одна собака, а потом вдруг очень быстро все кончилось: бушбок уронил голову, и видны стали только горделиво кружившие вокруг поверженной жертвы собаки. Бен выбрался из их кольца и, прихрамывая, направился к ней.

Анна с безумным видом огляделась, пытаясь обнаружить Пятницу, и со стоном облегчения вытащила его из густой травы позади себя, куда он забился со страху, подхватила на руки и побежала прочь, подальше от собак, к рощице мимузопсов, к дому, все время окликая Бена и подгоняя его.

Коту совсем не нравилась такая тряска и скорость, он даже попытался вырваться, но Анна держала его крепко и выпустила только на лужайке перед домом, не сразу заметив, что старый пес где-то отстал.

Позже они вдвоем с Мэри отправились к тому месту, где лежал мертвый бушбок, на поиски Бена. Беспокойство их все возрастало. Наконец они нашли его и сразу поняли, что жить старому пойнтеру осталось недолго. Своими рогами антилопа проткнула ему грудь прямо под правым плечом; они не сразу обнаружили эту совсем не кровоточившую ранку, однако дышал он уже с трудом.

Анна сама выкопала псу могилу в мягкой земле за рядами канн, где он так любил лежать, а Мэри, кусавшая губы, и Пятница, сидевший совершенно неподвижно, если не считать чуть подрагивавшего хвоста, наблюдали за ней.

Мэри уже привыкла, что Анна за столом предпочитает молчать, так что в этот вечер все было как всегда, разве что девушка совсем ничего не ела. У них ужинал Билл Уиндем, и Мэри пришлось повозиться чуть больше обычного: накрыть стол парадной скатертью, поставить самые лучшие бокалы для вина, положить красивые салфетки и серебряные приборы.

Анна любила Билла Уиндема и знала его с детства, так что, потактичнее извинившись и пожелав всем спокойной ночи, вскоре удалилась к себе. Кот, разумеется, пошел за нею, однако как бы нехотя, словно полагал, что ложиться спать еще слишком рано.

– Красивый у вас кот, – заметил Уиндем, – и, по-моему, очень любит Анну.

– Да, он ей прямо-таки предан, – улыбнулась Мэри. – Честное слово, это что-то необычайное. Я уже просто привыкла видеть их всегда вместе. И они отлично чувствуют присутствие и настроение друг друга, точно близнецы.

Она явно хотела сказать что-то еще, но передумала, и они некоторое время молчали. Уиндем понимал, что Мэри хочется поговорить о дочери, и протянул ей пустой бокал:

– Можно мне еще?

– Ну конечно! Пожалуйста, наливайте, Билл, а заодно и мне тоже.

Движения Уиндема были нарочито замедленными и точными.

– Старого Бена жаль, – сказал он.

Мэри тяжело вздохнула.

– Очень! – вырвалось у нее. – И как нарочно, это случилось именно сейчас!

Рука Уиндема дрогнула, и он, пролив несколько капель на скатерть, сердито поцокал языком. Потом спросил:

– Вы, наверно, очень обеспокоены состоянием Анны? – И, не ожидая ответа, продолжил: – Она стала прелестной девушкой! Хороший характер, очаровательная внешность… И совершенно очевидно, что ей крайне неприятно быть такой угрюмой. Она сознает, что с ней что-то неладно, и это еще хуже… Хотите, чтобы я продолжал?

Мэри кивнула; она сидела потупившись, и Уиндем накрыл ее руку обеими своими ладонями и подождал, пока она поднимет голову. Наконец Мэри посмотрела на него и беспомощно пожала плечами.

– Уверяю вас, еще не все потеряно! – воскликнул он. – Вы знаете, что я давно не практикую, но мой сын Джеймс присылает мне все новинки медицинской литературы, и кое-что я внимательно прочитываю. Теперь появилось много новых средств, главным образом лекарственных…

Мэри высморкалась и глубоко вздохнула.

– Наверное, мне давно нужно было поговорить с вами, – сказала она. – Ведь Анне становится все хуже.

– Я знаю. – Уиндем сделал глоток вина, помолчал и заговорил снова: – Возможно, вы знаете про нее больше меня, однако полезно порой посмотреть на что-то чужими глазами, выслушать еще чье-то мнение. Сперва это, конечно, очень неприятно, человек даже может испытать некоторый стресс так много возникает болезненных проблем, и количество их растет с невероятной и совершенно необъяснимой быстротой.

У людей разные интеллекты, разное здоровье, разные причины заболевания, разные последствия, хотя все это, в общем, имеет второстепенное значение. По-моему, теперь уже слишком поздно для всякого рода консилиумов, это следовало делать раньше; хотя она могла, разумеется, вообще не ответить ни на один вопрос врачей, кто знает. Проблемы в школе, проблемы в университете… умная девочка, слишком много переживаний, и мы никогда не узнаем, сколько еще было причин… Совершенно очевидно, смерть отца повлияла наиболее сильно. Наступает некий предел душевной прочности, а потом вполне возможны изменения уже на физиологическом уровне – в мозгу, во всей системе метаболизма… И вот тогда, как я уже сказал, слишком поздно оказывать только психологическую поддержку.

– А тут еще и старый Бен погиб, – тихо вставила Мэри. – Последнее, что связывало ее с отцом.

Уиндем кивнул:

– И она, скорее всего, обвиняет в его гибели себя. – Он помолчал. – Видите ли, человеческий мозг вырабатывает различные сложные вещества, например особые, так называемые естественные, наркотики эндорфины; все эти процессы у здоровых людей сбалансированы. Когда же баланс нарушается – либо этих веществ не хватает, потому что организм использует их слишком быстро, либо по той или иной причине нарушена деятельность продуцирующего их механизма и обычными способами с этим не справиться, – начинается ментальное разрушение личности, ее распад. Это имеет множество самых различных причин: смерть близкого человека, потеря работы или денег, утрата общественного статуса, развод, даже просто переезд на другую квартиру, – и неприятности начинают громоздиться одна на другую. Без помощи естественных наркотиков-транквилизаторов жизнь человека становится поистине невыносимой, его охватывает чувство непреходящей тревоги, часто надуманной, мучают нескончаемые кошмары, и кажется, что прекратить это можно лишь одним способом – совершив самоубийство. Ну и прочие, чисто физические «радости», разумеется, тоже тут как тут: утрата аппетита и полового влечения, бессонница… Однако при адекватном лечении – с помощью новых лекарственных препаратов – баланс в организме больного восстановить можно. Самое главное – убедить пациента в необходимости лечения и постараться как можно дольше беречь его от любых волнений и неприятностей, порой несколько месяцев – пока лекарства не начнут оказывать свое воздействие.