Текст книги "Узы моря. Опасное соседство. Возвращение"

Автор книги: Ялмар Тесен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)

Каракалы – эта «чума», как их называют фермеры, – невероятно размножились из-за вторжения человека в естественный распорядок жизни хищников, существовавший в доисторическом Карру; с тех пор львы были в значительной степени истреблены, леопардов отогнали к самым горам, в результате чего стремительно размножились шакалы и орлы.

Война с шакалами набирала обороты, совершенствовалась техника борьбы с ними, и в один прекрасный день (ведь двадцать лет, с точки зрения эволюции, – всего лишь мгновение) каракалы из редких животных, хотя и встречавшихся по всей Африке и Ближнему Востоку повсеместно, вплоть до Индии, как бы вырвались из своей естественной и довольно узкой ниши и распространились чрезвычайно широко, заняв в природе то место, которое раньше принадлежало черноспинным шакалам и орлам.

С уменьшением численности шакалов – их истребляли по непроверенным данным тысячами – и орлов, которые гибли сотнями, угрожающе размножились даманы, как на то способны только грызуны.

Пара черных африканских орлов, или орлов-яйцеедов, способна съесть примерно триста даманов в год; у каракалов примерно тот же показатель, но существует несколько факторов, свидетельствующих о более благоприятных для каракалов условиях жизни. Благополучие любого дикого животного зависит от трех обстоятельств, составляющих основу его выживания, – логова для воспроизведения потомства, пищи, необходимой для роста и продолжения рода, и количества соперников.

Котята каракалов, после того как мать предоставит их самим себе, весьма уязвимы и вполне могут стать добычей шакалов и орлов. Но поскольку львы и леопарды на Карру практически отсутствуют и даже шакалов и орлов стало значительно меньше, прежней опасности для молодых каракалов не существует; освободилось множество удобных мест для устройства логова, и к тому же невероятно размножились даманы – отличная пища для каракалов. И вот красивые рыжие кошки с мощными и острыми зубами и когтями стали размножаться с угрожающей быстротой, буквально уничтожая мелкую дичь и скот в тех местах, где раньше никогда в сколько-нибудь опасных количествах не встречались.

Естественные законы природы, связанные со «спросом и предложением», постепенно, конечно, исправили бы подобное положение вещей: мелкой дичи стало бы меньше, и рождаемость хищников, а также уровень их выживания сразу упали бы. Но в тех краях, где естественный ход вещей нарушен человеком – существуют посевы зерновых, где кормятся мелкие животные вроде мышей, песчанок, пустынных слепышей и цесарок, а овцы и козы заменили собой газелей и дикдиков, – так и не возникнет, видимо, возможности для мелких антилоп как-то восстановить свою численность или хотя бы получить передышку для пополнения поголовья.

Таково было положение вещей и близ фермы, принадлежавшей деду Анны, на самом юге Капской провинции, то есть достаточно далеко от более диких, полупустынных районов обитания каракалов, и дед не раз сокрушался по поводу падения численности уникального капского гризбока, к которому питал особую слабость. С другой стороны, Анна не раз слышала, как дед утверждал, что и человек имеет законное право на определенное место в данном миропорядке, даже если именно человек и есть самый страшный хищник из всех и бесконтрольно размножается за счет других живых существ; в конце концов, и человек тоже подчиняется естественным законам выживания, а среда его обитания, хотя и довольно обширная и вроде бы находящаяся у него под контролем, в итоге тоже оказывается столь же уязвимой, как, например, у кроликов, живущих по берегам рек.

Люди, как ни парадоксально, являются хищниками, обладающими чувствительной душой. Владелец той фермы, неподалеку от которой сидел запертый в проволочной ловушке Пятница, был именно таким человеком. Это он устроил для канн специальный загон, через территорию которого ночью пробегал Пятница. Таких людей здесь было не так уж и мало.

Все вместе они владели довольно большой территорией – горами, пастбищами, пустыней, лесами и саваннами, – так что состояние дикой природы в значительной степени зависело именно от них. В частности, они весьма ревностно относились к сохранению диких зверей, водившихся в окрестностях их ферм.

Тот каракал, для которого, собственно, эта ловушка и была поставлена, посетил Пятницу на вторую ночь. Это был крупный самец, и Пятница, забившись в самый дальний угол, отчаянно шипел с видом загнанной жертвы – уши плотно прижаты, глаза сверкают, шерсть дыбом. Через некоторое время каракал перестал ходить кругами возле клетки и прилег, глядя на Пятницу всего лишь с любопытством.

За три ночи до этого каракал за десять минут убил шесть молодых козочек, а съел всего лишь полкило мяса с бедра одной из них. Когда он убил свою первую жертву, перерезав ей нервы с обеих сторон шеи и крупную вену на горле, то долго стоял над мертвой козой и смотрел на собравшихся полукругом и теснивших его любопытных ее товарок; его раздражение и беспокойство все нарастали, а козы обступали его все теснее, так что вторую козу он убил, подчиняясь оборонительному инстинкту, однако стадо перестроилось и, сомкнув ряды, снова стало наступать на него, и убийство пришлось повторять еще несколько раз.

На рассвете каракал убрался прочь, а когда взошло солнце, послышался рев грузовика, который медленно полз по каменистому вельду.

Сам фермер, обычно сразу и тщательно проверявший свои ловушки, чтобы не причинять попавшим в них животным лишних страданий, уехал на выходные, четко разъяснив перед отъездом одному из своих наиболее ответственных помощников, что следует сделать. Однако – и в том был явно перст судьбы – помощник его, сидевший сейчас за рулем грузовика, не смог выполнить поручение хозяина, ибо в тот самый день умер его отец, которому уже перевалило за сто лет. Старик мирно почил на своей лежанке, сделанной из африканского ореха и застланной звериными шкурами. Лежанку привезли сюда в своем фургоне еще первые переселенцы более ста пятидесяти лет тому назад, так что и она, и сам старик были частью истории Большого Карру.

Водитель грузовика, сам уже успевший поседеть, родился на этой ферме, играл когда-то в песке возле домишек рабочих вместе с другими такими же смуглыми скуластыми ребятишками и хорошо знал, какие животные населяют вельд. С детства знал он и отношение своего молодого хозяина к этим диким животным, которое тот унаследовал от своего отца, и все же атавистический страх порой пробуждался в нем, если речь заходила о снятом когтистой лапой скальпе или тяжком ранении.

Он остановил грузовик и некоторое время внимательно вглядывался, не выходя из кабины, в темное нутро клетки, сильно озадаченный тем, что никак не может разглядеть попавшегося туда зверя. Потом он открыл дверцу, перегнулся через спинку сиденья, достал ружье и, спрыгнув на землю, обошел ловушку кругом. Пятница поворачивал голову ему вслед, съежившись в углу. Он больше не рычал, не выл и не плевался, а лишь отчаянно смотрел сверкающими зелеными глазищами, плотно прижав уши.

Когда человек присел на корточки, положив на колени ружье, и стал рассматривать кота, тот разинул пасть, с задушенным шипением продемонстрировал зубы, да так и оставил пасть полуоткрытой. Дышал он тяжело – видно, мучила жажда.

Ружье было старым, однозарядным, без предохранителя, которого лишилось много лет назад, однако же особой нужды в нем и не было: стреляли из него крайне редко. Так что жизнь Пятницы висела на волоске. Человек сидел на корточках, шаря рукой в кармане в поисках патрона, нагревшегося там. Ствол ружья был ледяным. В металлической сетке посвистывал ветер, несший холодные, похожие на красный перец, песчинки. Песок запорошил Пятнице глаза, ветром усы ему прижало к морде, и он смешно моргал глазами. Человек думал об отце, о похоронах, о хозяине, о том, как мало у него времени и он не успеет содрать с этого дикого кота шкуру, а больше всего – о том, как ему холодно и тоскливо. И тут вдруг ему стало жалко попавшегося в ловушку зверька. Он положил ружье на землю, выпрямился и, стоя сбоку от дверцы, поднял ее.

Пятница, стараясь не смотреть на светлое пятно человеческого лица и слепящее солнце прямо за ним, за черными округлыми полями его шляпы, медленно приподнялся, попробовал, может ли двигаться на затекших лапах, и серо-черным клубком вылетел из клетки, мгновенно исчезнув в зарослях.

Человек чуть изогнул губы в усмешке.

– Беги, котик, беги, – сказал он, – спеши к своей семье.

Да и я тоже домой пойду.

Глава восьмая

ФЕРМА В КАРРУ

В самом конце июля Джеймс Уиндем взял неделю отпуска.

Мэри очень не хотелось ехать на ферму в северное Карру, даже вместе с Анной и Биллом Уиндемом. Она всегда чувствовала себя стесненно в чужом доме, даже у своих хороших друзей, и предпочитала, чтобы гости приезжали к ней. А Робин Хьюго был не только человеком, совершенно ей не знакомым, но еще и холостяком. Она поехала только из-за Анны.

В жилом доме, просторном, одноэтажном, построенном в форме буквы «Н», было четыре спальни; при доме имелся флигель с ванной и удобной комнатой для двоих. Существенным, особенно для Мэри, оказалось и то, что Робин пригласил свою приятельницу, а может быть, согласно утверждениям Джеймса, даже и невесту, сочтя, что приезд гостей предоставит ему больше возможностей в плане ухаживания. Мэри с Анной поселились во флигеле, и это обеих вполне устроило.

До фермы они добрались уже к вечеру и, миновав сторожа у въездных ворот, еще по крайней мере четверть часа ехали по территории фермы до дома. Кирпичная беленая сторожка у въездных ворот стала совершенно красной от пыли среди здешних красноземов и стояла как одинокий часовой цивилизации в этом море суккулентных растений. Джеймс поставил машину под деревом в уголке обширного двора.

Дом, как бы замыкавший двор с трех сторон своими крыльями, напоминал крепость, сложенную из известняка. В нем имелись мастерские, кладовая, гаражи, не считая жилых помещений более ранней постройки. Все было ослепительно белым в лучах заходящего солнца. Двор был устлан слоем окаменевшего овечьего помета, утоптанного животными и людьми чуть ли не до зеркального блеска за время более чем векового существования фермы; отовсюду слышался гогот огромного количества белых гусей и хлопанье крыльев: птицы заметили приехавших гостей.

В отдалении, на пологом склоне холма, виднелся колокол, подвешенный между двумя белоснежными столбами, а рядом – четыре высокие пальмы. Дом, скрываясь среди густых деревьев, фасадом выходил на открытое пространство; как и во всех оазисах, рядом слышался неумолчный шум струящейся воды – самый выразительный звук здесь, постоянно напоминавший о том, почему место для фермы выбрали именно в этих далеких от цивилизации местах.

Они прошли по небольшому мостику над желобом, по которому в тени деревьев бежала вода, и очутились в обнесенном стеной саду; потом миновали еще один мостик, арки шпалер, усыпанных цветущими розами, и оказались среди аккуратных апельсиновых деревьев с побеленными стволами, окруженных ровными кругами краснозема. Воздух, казалось, стал более плотным из-за насыщенности эфирными маслами.

Поздоровавшись с хозяином дома и представив ему Мэри и Анну, Джеймс проводил их во флигель, переоделся в шорты и кроссовки и выбежал во двор. По его прикидкам, у него впереди был еще целый час, прежде чем здешнее общество соберется выпить аперитив перед ужином.

Во дворе он вспугнул гусей и возле гаража чуть не столкнулся с грузовиком Робина. В притворном ужасе он всплеснул руками и высоко подпрыгнул. Робин помахал ему из кабины могучей загорелой ручищей и широко улыбнулся:

– Беги, беги. Встретимся в нижнем краале, хорошо? Там тебя будет ждать пиво. Причем первоклассное.

Джеймс тоже помахал ему, стараясь не прерывать бега и высоко поднимая колени.

Через двадцать минут, запыхавшись, он добежал до деревни внизу, окутанной клубами пыли. Отовсюду доносилось блеяние овец.

– Быстро ты, – похвалил его Робин. – Не бросаешь?

– Если уж честно, еле ползаю. – И Джеймс скорчил рожу, изображая старца с трясущимися конечностями, взял протянутую банку пива и открыл ее. – Ну а ты, старый ленивый барон-богатей? Все небось на колесах? И пивком балуешься, конечно?

Он никогда не стал бы так шутить, если бы Робин не был таким мускулистым и крепким, чем-то похожим на своих жеребцов, пасшихся в вельде.

Робин встал в стойку, притворно разгневанный, и Джеймс кинулся на него; они немножко побоксировали, доставив огромное удовольствие двум сидевшим рядом работникам, которые сперва просто громко смеялись, а потом стали разрабатывать собственную версию поединка карате.

Когда Робин, снова подняв тучу пыли, завел свой грузовик, Джеймс поехал с ним, не выпуская из рук банку с пивом.

Они постояли в маслянистом тумане над морем серых шерстистых овечьих спин, и Джеймс, воздев руки в позе Крестителя, высоко поднял голову и торжественно произнес, глядя в небеса:

– Не оставь паству свою! А вы, овечки, вернитесь в целости и сохранности к доброму своему пастырю Робину. Да не унесет вас ни рысь, ни шакал, ни волк в овечьей шкуре.

Робин слегка толкнул его под коленки, и он чуть не упал, расплескав пиво. Загорелое лицо Робина с белоснежными зубами виднелось перед ним сквозь завесу пыли.

Однако близился зимний вечер, тени стали длиннее, в воздухе чувствовалась прохлада. В кабине грузовика на обратном пути Джеймс даже завернулся в старенький плед. Они ехали не торопясь и всю дорогу оживленно беседовали.

Робин Хьюго оказался очень спокойным, нисколько не надоедал своим гостям, и Мэри вскоре почувствовала себя с ним совершенно свободно, особенно когда поняла, что он искренне рад их приезду – главным образом, правда, потому, что это нравилось его девушке. Робин был огромного роста, худощавый, мускулистый, с продолговатым, очень загорелым лицом и медлительной речью, хотя и несколько излишне громогласной. Изо рта у него вечно торчала трубка, которую он, похоже, почти никогда и не раскуривал, а когда это все же случалось, то сперва два-три раза глубоко затягивался, долго не выпуская дым из легких. Мэри считала, что трубка помогает Робину преодолевать природную застенчивость – многие ведь любят, например, крутить что-нибудь в руках, – вот и Робин любил чистить или набивать свою трубку, которая появлялась точно по волшебству у него из кармана при виде любого собеседника – так у иных людей сразу же появляется в руках визитная карточка.

Его девушка Коринна была такой же темноволосой, как Анна, довольно плотной и, пожалуй, даже несколько тяжеловатой, на вкус Мэри. Ниже Анны ростом, коренастая, лет тридцати, она работала ветеринарным врачом и была настолько же немногословной, насколько разговорчивым – хотя и в несколько своеобразной, неуверенной манере – был Робин, любитель рассказывать всякие истории. У него было хорошо развито чувство юмора, и его аудитория без конца хохотала, слушая полные самоиронии рассказы.

Билл Уиндем был прямо-таки восхищен тем, что Коринна, как оказалось, тоже коллекционирует суккуленты, и буквально, узурпировал ее внимание, когда все собрались в гостиной перед ужином. Не было только Анны. Когда старого доктора наконец отогнали от Коринны, он вцепился мертвой хваткой в Робина. Голос у Билла Уиндема был очень громкий и совершенно не соответствовал его росту и комплекции; забавно было смотреть на них с Робином, когда старику приходилось откидывать голову назад, чтобы заглянуть своему собеседнику в лицо. Рядом с Робином он казался еще меньше, а голос его – еще громче. Своей копной абсолютно белых волос и длинным выбритым лицом он напоминал силихамского терьера, который «служит» перед хозяином. Зато благодаря Робину и Уиндему ни одной неловкой паузы в разговоре не возникло.

На улице стало холодно, и в просторной гостиной гуляли сквозняки из-за этого – вход в нее был напротив наружной двери. В камине горел огонь, однако тепла явно не хватало, и все в итоге собрались возле масляного нагревателя в центре комнаты, похожего на потрепанного жизнью, усталого робота.

Мэри чувствовала себя неуютно в этой огромной комнате, заставленной допотопной мебелью, где на одной стене висели головы антилоп, а на другой – львиная шкура. Робин явно ничего не менял здесь после смерти родителей – разве что нагреватель завел, – ну а его родители, видимо, тоже оставили все, как было при жизни деда Робина. Слишком грубая и слишком яркая люстра в центре потолка вызывала у Мэри ощущение, какое бывает, если слишком долго пробудешь в ветреный день на солнце.

Джеймс, видно, тоже несколько неловко себя чувствовал здесь, однако же храбро улыбался, хотя Мэри все-таки заметила, что в глазах его все чаще светилась тревога, когда он поглядывал в сторону двери – а делал он это очень часто.

Когда же Анна наконец появилась, лицо Джеймса мгновенно переменилось, и у Мэри больше не осталось сомнений на его счет.

Анна была в темно-зеленом платье до щиколоток, с высокой, под горло, застежкой и скроенным по косой воротничком. В черных вечерних туфельках на высоком каблуке она казалась воплощением элегантности и изящества. По пути на ферму она безжизненным комочком свернулась на заднем сиденье машины – ее ужасно укачивало, – и теперешняя метаморфоза удивила даже Мэри. Губы Анны были подкрашены, высокие скулы чуть припудрены – она явно хотела выглядеть хорошо. Судя по выражению лица Коринны, Мэри поняла, что та ошеломлена превращением в настоящую красавицу той жалкой больной, которая днем еле выползла из автомобиля, а потом стояла молча в сторонке ото всех, не принимая участия в обмене обычными любезностями. Впрочем, как выяснилось чуть позже, Коринна не только была восхищена «новым обликом» Анны, но и с удовольствием первой заговорила с нею.

Столовая приятно удивила Мэри, у нее даже настроение поднялось. Это была уютная комната с темными деревянными панелями на стенах; на огромном столе из кладрастиса горели свечи и лежали красивые салфетки. Робин сам без конца хлопотал, угощая гостей, и ему лишь слегка помогали две смешливые и ничего не умевшие молоденькие служанки.

Было подано седло африканской газели со сливовым желе, жареной картошкой и тыквой; они пили вино, которое привез с собой Джеймс. Анна больше молчала, но казалась спокойной и довольной; своей сдержанностью она словно провоцировала Коринну болтать без умолку, а сама лишь задумчиво улыбалась своей собеседнице. Мэри заметила, как Джеймс под столом коснулся руки Анны, и по его вспыхнувшему лицу догадалась, что она в ответ тоже пожала ему руку.

Надежда, что эта поездка исцелит ее дочь, чуть было не угасла совсем, когда она в очередной раз заметила, как дрожат у Анны руки. Коринна по-прежнему что-то ей рассказывала, а Джеймс настолько внимательно прислушивался к их беседе, что в итоге не расслышал обращенного к нему вопроса Робина.

Мэри с облегчением вздохнула, когда Анна, не дождавшись конца ужина и вежливо извинившись, встала из-за стола и почти незаметно выскользнула из столовой, успев, однако, ласково погладить Коринну по плечу.

В коридоре Анна немного подождала Мэри, догадавшись по глазам матери, что та непременно выйдет из-за стола за нею следом. Ей хотелось объяснить Мэри, что сегодня вовсе не обязательно провожать ее и укладывать в постель. Мэри действительно скоро вышла в коридор и участливо спросила:

– Ну, как ты, милая?

– Все хорошо, мама. И я совсем не хочу есть.

– Лучше бы ты ела хоть чуточку больше, – вздохнула Мэри, погладив дочь по щеке. (Анна слабо улыбнулась.) – Сумеешь включить во флигеле нагреватель? (Анна кивнула.) – Мэри поежилась. – Пожалуй, я лучше вернусь в столовую, там так тепло! Я еще немножко посижу и приду, хорошо?

Анна проводила мать взглядом и вышла на крыльцо. Темное небо было усыпано звездами. Она подождала, пока глаза привыкнут к темноте, казавшейся фиолетовой; дыхание вылетало изо рта легким облачком, светившимся в падавшем из бокового окна луче.

В ночной тиши уснувшего Карру до Анны донесся взрыв смеха из столовой, приглушенный говор, снова взрыв смеха – это закончил рассказывать одну из своих историй Робин Хьюго; потом вдали прозвучал не слишком хорошо знакомый Анне крик шакала. Тьма казалась ей другом, который, по крайней мере, ничего от нее не требовал.

Она подумала вдруг, что выпитый ею бокал вина оказал какое-то странное волшебное воздействие на нее, впервые растопив мертвящий холод в душе, улучшив настроение и подарив крохотную надежду на выздоровление – когда она снова станет самой собой, сумеет рационально оценивать свои страхи и разочарования. Анна пошла к светящемуся в ночи, точно маяк, флигелю, вошла внутрь и закрыла за собой дверь.

Она была уверена: тень в освещенном окне большого дома принадлежит Джеймсу, который о ней беспокоится.

Сперва она довольно долго сидела в нерешительной позе у туалетного столика, раздумывая, то ли сразу раздеться и нырнуть в постель, то ли посидеть у включенного газового нагревателя и немного почитать; покусывая ноготь большого пальца и грея на груди дрожавшие руки, она смотрела перед собой и старалась не думать о том, что ждет ее завтра. Может быть, ей удастся пойти на прогулку одной? Хорошо бы. И она стала планировать, как бы получше это осуществить. Совместные трапезы конечно же чрезвычайно утомительны, и она надеялась, что хотя бы отчасти сможет избежать этого напряжения; ей все равно сложно было принимать участие в общих разговорах за столом. Все, что в прошлом составляло ее личность – ум, чувство юмора, интерес к другим людям, веселость, сообразительность и живая реакция, – куда-то делось, словно энергию, требуемую для нормального поведения, в приказном порядке отправили по другой дороге, чтобы затем использовать в борьбе за выживание, а ей не оставили ничего, кроме пустой оболочки. Это было несправедливо по отношению к ней и несправедливо по отношению к ее друзьям; она чувствовала, что снова попалась в ловушку, ощущая собственную вину и бесполезность, куда более сильные, чем ее обычные страхи.

Любовная история с Грегом осталась в прошлом. Что ж, одной проблемой меньше. Странно, что его чувственность так надолго захватила и ее. С другой стороны, весьма волновал вопрос, сможет ли она полюбить по-настоящему. И вдруг перед ее мысленным взором возникла странно большая фигура Джеймса. В последнее время она смотрела на него иными глазами и вдруг поймала себя на том, что прикидывает, какое платье ей надеть завтра. Да, это уже что-то конкретное, и она впервые легко может это осуществить, что особенно приятно в том вечном мире тревог и тоскливой пустоты, которые заморозили ее душу. Она даже почувствовала некоторое радостное возбуждение перед наступающим днем – вместо обычного страха.

На следующее утро Анна вместе со всеми поехала осматривать ферму. Они с Коринной и Джеймсом стояли в кузове пикапа, крепко держась за железные поручни, чтобы не вылететь на ухабистой, каменистой дороге. На вершине небольшого известнякового холма им встретилось стадо африканских газелей. Робин выключил двигатель, и машина остановилась, хрустя колесами по песку.

Антилопы насторожили уши, завидев подозрительный автомобиль, и хвостики у них затрепетали, точно белые лоскутки на ветру. Рыжая шерсть пламенем горела в холодных, по-зимнему ярких солнечных лучах, и глаз невозможно было отвести от удивительного богатства оттенков – светло-коричневого, густо-шоколадного, охряного и снежно-белого на брюшках.

– Вот, помнишь, я тебе говорила, что у них шерсть цвета здешней земли? – шепнула Анне Коринна. – А белый какой – точно пена или снег!

– Да, очень красивые! – согласилась Анна.

Девушки друг на друга не смотрели, не сводя глаз со встревоженных животных, стоявших так близко, что было ясно: вот-вот они не выдержат и исчезнут.

– Посмотри, какой красавец! – снова шепнула Коринна. – Сразу видно, самец: у него и рога больше и шея толще.

Отличный экземпляр!

Анна кивнула. Антилопы начинали осторожно отходить в сторону, опустив белые морды к земле и словно нюхая ее, чтобы убедиться, что все вокруг по-прежнему, как и много веков назад, и им не угрожает никакая опасность. Потом побежали – неспешно, словно понимая условия игры, и в конце концов стали разгоняться и пролетать несколько метров в прыжке, дугой выгнув спины на фоне синего неба. Шерсть у них на крупах вставала дыбом, они, казалось, зависали в воздухе, легко опускались на совершенно прямые ножки, едва касались земли и снова взлетали.

Крупный самец убежал последним; сперва он двигался неторопливо, низко опустив голову к земле, выставив вперед рога и покачивая ими, словно отпугивая возможных врагов.

Потом тоже пустился галопом, прижав уши и разбрасывая копытами мелкие камешки. Он взлетал в воздух, подобрав под брюхо совершенно прямые ноги, и казалось, что они связаны за бабки. Зависнув, он легко касался земли и снова зависал в воздухе; белая гривка его развевалась. Вскоре он пустился стрелой через вельд вдогонку стаду, и антилопы скрылись за холмом и снова мелькнули на дальнем склоне рыже-красной волной с проблесками белой пены.

Позже, когда они снова двинулись в путь, Джеймс сказал, обращаясь к Коринне:

– А вы заметили, у того рыже-коричневого самца, о котором вы говорили, полосы точно такого же цвета, как у Анны глаза?

Анна обернулась.

– Вот посмотрите – в точности! – удовлетворенно подтвердил он.

Девушки рассмеялись.

– Ах, у меня глаза оленихи, – нарочито томно заявила Анна. – Это что же, комплимент?

Коринна, казалось, не решила еще, на чьей она стороне.

– По-моему, это всегда было комплиментом, – задумчиво проговорила она. – Как и сравнение глаз с фиалками. Или зубов – с жемчугом. С другой стороны, ведь Джеймс – медик, так что, вполне возможно, он отметил это с чисто профессиональной точки зрения.

Джеймс подмигнул Анне и отвернулся, чтобы скрыть улыбку.

Холодный ветер с юга покалывал щеки и гнал по волнам красных барханов сухие, лишенные корней комки перекати-поля. Когда на пикап обрушился маленький песчаный смерч, пассажиры в кузове пригнули головы и зажмурились. Джеймс обхватил обеих девушек руками, крепко держась за перила, так что все трое оказались притиснутыми друг к другу, очень неуклюжие в своих теплых куртках с капюшонами.

– Вы сейчас похожи на эскимосок, – сказал Джеймс.

– Ну знаете ли! Ведь холодно! – возмутилась Коринна, но Анна лишь плотнее прижалась к нему; ее волосы нежно пахли весенними цветами на лугу после дождя.

Робин приостановил машину и высунулся из кабины:

– Как у вас там в кузове? Не замерзли?

– Ничего! – крикнули в ответ Джеймс и Коринна. Голоса относил ветер, однако, судя по выражению их лиц, Робин решил, что у них все в порядке. Они так весело махали руками, что он даже засмеялся.

Но прежде чем отправиться дальше, Робин в бинокль осмотрел ту ловушку, в которой всего неделю назад томился Пятница. Он хотел сперва рассказать своим гостям о пойманном коте, но передумал и ничего не сказал даже Мэри и Биллу Уиндему, сидевшим рядом, решив, что слишком сложно объяснить, почему он ставит ловушки, а упоминать о коте просто бессмысленно за давностью события.

Робин никогда не испытывал особого удовольствия, ловя каракалов и уж тем более убивая их. Загнанный в ловушку каракал со сверкающими глазами и оскаленной пастью всегда казался ему воплощением дикой красоты, и он виновато сознавал, что ведь на самом деле именно люди агрессивно вторглись на их законную территорию. Более того, согласно современным исследованиям, каракал, постоянно живущий в определенной местности, на своей собственной, четко обозначенной территории, куда менее опасен для овец и коз и приносит значительно меньше беспокойства, чем несколько новичков, поочередно пытающихся установить свое владычество на опустевшей после изгнания ее первоначального владельца территории. Спорным представлялось также мнение, что новички порой даже голодают, поскольку не знают расположения местных колоний грызунов, в частности даманов, и потому обращают свое внимание на более доступных овец и коз. У Робина был богатый личный опыт в этом отношении.

Когда-то в детстве он гостил на ферме у дяди в горах Аутениква, и охотники наконец выследили и застрелили леопарда, издавна жившего в дикой части долины, и именно с этих пор мелкие хищники стали особенно упорно истреблять овец.

Вокруг расстилалась иссушенная ветрами, безводная страна, покрытая по-зимнему желтой травой и пятнами оливково-зеленых колючих кустарников; за черными валунами виднелась цепочка холмов с плоскими вершинами, окаймлявших бескрайнюю равнину. Дальние холмы казались красно-коричневыми грязноватыми пятнами и все время как бы отступали по мере приближения к ним.

В каждой долине была своя особая растительность: трава цвета львиной шкуры, густые заросли акации с белыми колючками, а здесь вот – ярко-зеленые эвкалипты, красиво выделявшиеся на фоне красных песков. Какой-то стинбок бросился удирать от них; белый фартучек под хвостом, белое брюшко и красно-коричневая спинка мелькали среди ржавого цвета кустов, то сливаясь с ними, то вновь появляясь на прогалинах, – в точности как те маленькие антилопы с прямыми ножками и длинными ушами, которые так часто становились героями наскальной живописи бушменов.

Впереди, становясь все выше и величественнее по мере приближения к ней, высилась одинокая гора-монолит, у самой вершины опоясанная ожерельем отвесных скал. Пара орлов кружила высоко над этим скалистым образованием, то спускаясь по крутой спирали, то паря на неподвижных крыльях, если круг, описываемый одним, вдруг пересекал путь второго.

Робин остановил пикап, когда ехать дальше не было уже никакой возможности. Отсюда были хорошо видны каменистые, поросшие кустарником склоны горы – она вздымалась перед ними до неба, – и пространство вокруг, казалось, лишено было горизонта, серо-голубое, сливавшееся с куполом небес.

Они гуськом, медленно поднялись по едва различимой тропке на утес, оставив Билла Уиндема где-то позади; старый доктор с энтузиазмом шнырял по кустам в поисках каких-то особых суккулентов, которые чрезвычайно его восхищали.

Относительно ровная площадка, на которой они оказались, была покрыта слоем мягкой черной земли и помета летучих мышей и птиц, и по краям ее рос ползучий шалфей. Отвесный склон горы загораживал ее от ветра, пахло влажной землей и даманами. Над ними и под ними зияли черные пасти пещер; за изломами скал виднелись куски ярко-синего неба. В трещинах и складках зеленели ползучие растения, точно прожилки малахита; в вышине парили голуби, то появляясь, то исчезая и едва заметно шевеля крыльями.