Текст книги "Схватка с оборотнем"

Автор книги: Яков Наумов

Соавторы: Андрей Яковлев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 16 страниц)

– По чьему указанию вы убили Рогачева?

– По чьему же – по его, конечно! Говорит мне: «Ефимка, там один тип мне опасен может быть. Надо его кончить». Я через окно того заговорил, а он сзади… Кончали его вместе.

– Значит, и Соколов участвовал? Да?

– Еще бы!

– По чьему указанию убили Диму Голубева?

– Пацанчика-то?

– Тринадцатилетнего мальчика.

– Он приказал. Убери, говорит, чтоб молчал.

– Что вы на это скажете, Соколов?

– Что скажу? – ответил Соколов. – Заставляете всякую шваль грязь на меня лить!

– А сам-то не шваль? – закричал Ярцев. – От наших к немцам подался, ворюга!

– Гражданин Соколов, – обратился к нему Миронов, – вы обвиняетесь в шпионаже в пользу иностранной разведки, а кроме того, в ряде уголовных преступлений, среди которых и кражи, и шантаж, и убийства. Вы не только агент чужой разведки, боровшийся против интересов нашей Родины, но и уголовник – вор и убийца.

– А он и есть! – произнес с мстительным злорадством Ярцев.

– Увести! – приказал Миронов, указывая на Ярцева.

И когда тот вышел, взял трубку:

– Приведите Ткачука.

– Не надо, – вдруг сказал Соколов, – я дам показания. Но немного позже. Сейчас я не в силах.

– Хорошо. У вас перерыв до восемнадцати часов, – решил Миронов. – И обдумайте все как следует, Соколов. Идите.

Соколов, сгорбившись и глядя перед собой, вышел из кабинета.

Включился селектор.

– Все правильно, товарищи, – сказал генерал Васильев. – По-моему, не следует только давать ему времени на размышления.

– Под мою ответственность, – попросил Миронов. – Соколов со здравым рассудком. Сегодня заговорит, товарищ генерал. Уголовником очень не хочет выглядеть. Хочет быть агентом.

– Хорошо, – после раздумья ответил Васильев, – под вашу ответственность, товарищ Миронов.

Вечером Соколов явился перед следователями подтянутый и сдержанный и, едва присев, заговорил:

– Граждане следователи, я упорствовал все это время, потому что любое осмысление жизненного пути – дело трудное и требует времени. Теперь подбил итог. Он неутешителен. Я сам себя приговорил, и потому ваш приговор уже ничего не решает. Однако, я думаю, мои показания, особенно после их опубликования в прессе, помогут другим заблудившимся людям, которые выступают против вашего строя.

Миронов и Луганов переглянулись: предатель и шпион все еще пытался выглядеть внушительно, ему все еще хотелось играть значительную роль. Что ж, пусть. Главное сейчас – показания.

– Я с ранних лет в армии, – рассказывал Соколов. – Советский строй в душе я не принимал, но считал, что, поскольку он дает возможность мне расти по служебной лестнице, я должен взять от него все. Когда немцы напали на Россию, я попал в число тех, кто испытал их первый удар. Я не верил в победу России. Остатки нашей дивизии отходили болотами. Я отстал от отряда и сдался в плен немцам. Так началась моя служба у немцев. Поначалу меня использовали для писания антисоветских листовок, потом начали привлекать в качестве переводчика при допросе важных пленных. В марте сорок второго года я оказался одним из тех, кто присутствовал при допросе генерал-лейтенанта Власова и слышал его сенсационное заявление, в котором он сообщил, что готов выступить против России на стороне Германии. Этот человек произвел на меня сильное впечатление. Я стал участвовать во всех его мероприятиях, помогал формировать Русскую освободительную армию, разъезжал по лагерям, выступал перед пленными, призывал в ряды русского национального войска.

– Понимали вы, что стали пособником гнусных предателей и изменников России?

– В то время нет. Мне казалось, что Власов достаточно умен, что он ведет умную и ловкую игру, обманывает немцев и что позже, после победы Германии, именно благодаря ему удастся возродить новую Россию – Россию на европейских законодательных конституционных основах.

– Вы искренне служили Власову?

– Безусловно. Я верил каждому его слову, помогал ему обманывать немцев, добывая оружие, я сплачивал вокруг него сомневающихся…

– Гражданин Соколов, – прервал его Луганов, – ваш рассказ должен быть абсолютно искренним. А в данном случае это не так.

– Я говорю правду.

– Нет, не полную правду, а порой ложь.

– Не понимаю вас.

– Есть переписка Львовского гестапо с Берлином, из которой явствует, что вы были агентом гестапо во власовских войсках.

– Львовские власти этого не могли знать, – сказал Соколов и тут же осекся.

– Вот вы и сами сознались. Поэтому не надо создавать облик идейного борца. Рассказывайте правду.

Соколов молчал. План, который он задумал в камере, не удался. Теперь надо было либо говорить правду, либо…

– Продолжайте, – прервал его раздумья Луганов. – Итак, вы были работником гестапо при армии Власова. Какие инструкции вам были даны?

– Немцы поверили Власову, – заговорил Соколов, – хотя и напрасно. Ни сам Власов, ни один из его сторонников не способны были к большим политическим комбинациям. Я присутствовал на десятках совещаний в штабе, пил вместе с власовцами, и никто из них не произвел на меня впечатления человека, имеющего свою программу.

– Об этом вы сообщали в гестапо?

– Я информировал их. Я старательно подчеркивал, что власовцев нет смысла опасаться. У меня была мысль, что, если я обезопашу власовский штаб от гестапо, может быть, там найдутся оппозиционеры, действительно способные на что-то значительное. Гестапо, кажется, разгадало мою игру, и я был командирован во Львов и по поручению абвера начал вербовать в наших лагерях людей для разведывательных и диверсионных действий. Однако это был уже сорок четвертый год. Красная армия наступала и била немцев на всех фронтах. С вербовкой шло туго. Мне пришла в голову мысль: почему мы вербуем агентов среди слабовольных людей, трусов, готовых продаться за пайку хлеба? Не попробовать ли вербовать агентов среди стойких и решительных людей. Ведь коммунистическое мировоззрение может и не быть их единственной философией. Я видел по лагерям, что среди борющихся и бегущих пленных встречаются люди, у которых немцы глубоко задели просто человеческое достоинство. Я был уверен, что попади эти люди, скажем, в руки англичан, а не дубоголовых немцев, их можно было бы сделать союзниками в борьбе с большевизмом. И я начал пробовать. Я, конечно, вынужден был и пытать… Ведь я был озабочен еще и тем, чтобы поставлять как можно больше людей в армейскую школу абвера. У немцев был план, и срывать его я не мог. Но для себя я принял решение: отбирать в истинные агенты только тех людей, которых мне удалось идейно переубедить. Таких оказалось трое.

– Фамилии?

– Спиридонов, Пивнев, Горбачев. Последнего вам не стоит искать, он погиб на моих глазах. Его убили украинцы-националисты, когда он высказал им свое мнение о независимой оуновской Украине… Остальные двое… Но про Спиридонова вы мне говорили… Пивнев под фамилией Зыбин…

– О нем известно, – прервал его Миронов. – Как и куда вы делись во время наступления украинских фронтов, когда был освобожден Львов?

– Я уже давно предвидел, какой оборот примут события. Летом сорок четвертого года, услышав о высадке союзников в Нормандии, я попросил отпуск. Мне его не дали. Тогда попросил вернуться во власовскую армию. Мне разрешили. К этому времени власовская армия стала распадаться, – Соколов сделал паузу. – В штабе армии я почувствовал, что со мной собираются расправиться. И я немедленно уехал в Берлин. Там я добился назначения в военные части, действовавшие в Северной Италии. Выехал туда. У меня уже давно созрела мысль о переходе к союзникам. И тут как раз войска союзников прорвали фронт. Немецкие части спешно уходили, а я остался у своей хозяйки, приветливой женщины, которая сочувствовала русским. Когда появились союзники, я дождался первого английского офицера и попросил его проводить меня к людям из разведки. Так я оказался у англичан…

Соколов замолчал, потом спросил:

– Нельзя ли сделать перерыв? Я очень устал.

– Хорошо, – согласился Миронов, – перерыв.

Вечером свои показания Соколов начал с того, что сознался в своей шпионской деятельности и назвал разведку, на которую он работал. После этого он рассказал, как был осуществлен его переход через границу и каким образом он устроился в Крайске.

– Еще с давних пор, во время разъездов по лагерям, – рассказывал он, – я хранил у себя документы и биографию капитана Дорохова. Это был храбрый человек, он попал в плен в конце войны, не предал своей воинской чести, но, к сожалению, перед смертью рассказал о себе соседу по нарам. Сосед был агентом гестапо. Через него я получил все сведения о Дорохове. И вот в сорок шестом году в качестве Дорохова я был послан в один из лагерей перемещенных лиц, а затем перешел советскую границу. С этого времени и началась моя акклиматизация в России. Спустя четыре года я написал письмо в Москву на адрес Викентьева и был им встречен. Викентьев пенсионер, он получал письма и относил их по известному ему адресу. Викентьев помог мне встретиться с одним человеком из разведки и с его помощью в пятьдесят втором году я ушел за рубеж. Я закончил курсы при разведшколе и стажировался в разных странах. Потом был направлен в Советский Союз под прежней фамилией – Дорохов. Я немного поездил по стране и наконец осел в Крайске – в этом городе следовало наладить работу. Я взялся за поиски своих прежних кадров, которые завербовал еще и спецлагере под Львовом, – Ярцева, Нахабина, Спиридонова и Пивнева. Этот лагерь мы ликвидировали. Поэтому люди, завербованные мною для спецшколы абвера, могли остаться даже под собственными фамилиями, им всем после вашего наступления был организован побег. Я начал розыски. Сначала я выяснил, где Спиридонов, и связался с ним. Затем нашел Пивнева-Зыбина. Ярцев был в Крайске, но его не внушающий доверия вид и уголовное прошлое меня настораживали. Но я все-таки решил привлечь и его. Затем я женился. Жена очень любила меня и ревновала. Ее пристальное внимание осложняло мне работу. Однако все шло хорошо, и мне не хватало только рации. Сведения у меня уже были. У жены оказались значительные связи, ее знал председатель облисполкома, бывший партизан. С его помощью я устроился в плановую комиссию при облисполкоме. Раскрывались неплохие перспективы. Во время поездки в пригородный совхоз, где планировали начать постройку крупного завода по производству удобрений, я встретил человека, который меня сразу узнал, – Рогачева. Я был уверен, что Рогачев расстрелян. Каким образом он оказался в живых, до сих пор не могу понять. В городе, в подполье которого он работал, его считали провокатором. Этому верили и партизаны. Поэтому я был убежден, что он пойдет ко мне на службу. Другого выхода у него просто не было. Однако он отказался. Я приказал ликвидировать его… И вот через двадцать почти лет встретил. Я не знал, что делать. Но медлить было нельзя. Я приказал Ярцеву убрать его.

– Вы признаете, что сами принимали участие в ликвидации Рогачева?

Соколов ответил не сразу.

– Признаю, – и замолк.

– Продолжайте, – попросил Миронов.

– Нет, – сказал Соколов, – теперь я чувствую, что говорил напрасно.

– Почему?

– Вы не даете мне шанса. Вы собираете только компрометирующие меня факты. Я раскаиваюсь, что заговорил.

Он умолк.

– Будете говорить? – спросил Миронов.

Соколов молча покачал головой.

Когда его увели, Миронова и Луганова вызвали в кабинет генерала.

– Товарищи, – обратился к ним Васильев, – начало по вашему плану удалось, но теперь совершена ошибка. Действительно, не было смысла подчеркивать его личное участие в убийстве. Соколова надо заставить говорить. Необходимо знать, с кем он поддерживал связь в Москве, он об этом говорил крайне неопределенно. Думаю, вам следует решить, каким образом восстановить контакт с Соколовым.

Миронов и Луганов вышли из кабинета в большом раздумье.

– Ты себе представляешь, как его заставить говорить? – спросил Миронов.

Луганов покачал головой. Положение было затруднительное. В рассказе Соколов уже подошел к самым последним событиям; кроме того, что в них заключалась важная информация, для Миронова и Луганова она представляла и личный интерес. Ведь именно в это время началась их борьба с Оборотнем.

– А если… – начал Луганов и остановился.

– Ну! – нетерпеливо откликнулся Миронов.

– Может быть, на ставку привезти жену?

– Она ему, как говорится, до фонаря.

– А Юреневу?

– Ты надеешься на эмоциональное воздействие? У такого человека, как Оборотень, нет чувств.

Теперь они шли молча по зимней, освещенной фонарями Москве. Вдруг Луганов предложил:

– Знаешь что, будем ждать.

– На измор?

– Да.

– Генерал не согласится. Могут порваться связи, о которых мы должны знать.

– Десятью днями не повредишь делу.

– Да, пожалуй, это единственный выход.

Когда генералу доложили о предложении Луганова, он не возразил, однако все же посоветовал особенно не затягивать с допросом.

…Соколов заговорил на третьи сутки. Он сам попросил вызвать его и сказал:

– Я готов продолжать показания. Теперь он рассказывал о своем бегстве.

– Сразу же после смерти Рогачева я почувствовал себя тревожно. Правда, по сообщению Ярцева, версия, которую я придумал, сработала хорошо. Рогачева, по нашим сведениям, как самоубийцу не хотели хоронить с оркестром. Несмотря на то что тревога моя усиливалась, я должен был ждать. Еще раньше Викентьев дал понять, что скоро должен прибыть человек с рацией. Это было чрезвычайно важно. Тогда я становился самостоятельным и мог сам связываться с Центром…

– Одну минуту… – перебил Миронов. – Сообщите подробнее все, что связано с Викентьевым.

– Викентьев – это Константин Алексеевич Оползнев.

И Соколов дал о нем показания. После этого он продолжал свой рассказ:

– Наконец я узнал, что объявление на столбе вывешено. Я обрадовался, однако решил проверить, нет ли какой ошибки или провокации. Я послал на свидание Ярцева, а сам начал ждать. Я не был спокоен: убийство мальчика могло навести следствие на какие-то подозрения. Ярцеву удалось выяснить, что слежки нет. Тогда я приказал привести агента. Перед тем как ехать на конспиративную квартиру, зашел к своему начальнику, чтобы в связи со встречей с агентом договориться об отгуле на следующий день. Случайно секретарша проговорилась мне, что у начальника сидит сотрудник КГБ. Я понял: пора уходить. На конспиративной квартире я оставил сигнал тревоги для Ярцева. Викентьеву сообщил об опасности. Он замолчал. Я не знал, куда деваться, пришлось воспользоваться знакомой жены – Озеровой. Жена верила мне абсолютно. Поверила она и истории, придуманной мною. Я сказал ей, что встретил немецкого агента и он начал за мной охоту, а я не имею возможности поймать его с поличным. Я послал жене через родственников письмо. Мне важно было узнать, вышли ли на мой след. Ответ задержался. Я это воспринял как сигнал крайней опасности. От Озеровой я ушел не прощаясь. Переоделся в пальто ее мужа, прошел через чердак и вышел из другого парадного – я опасался слежки. Я счел за правило остерегаться автовокзалов и поездов. Выходил на проезжую дорогу и голосовал. Так добрался до Мурома. Там у меня была знакомая.

– Татьяна Николаевна Юренева?

– Да. Однако я знал, что за мной идут по пятам. Из Мурома я ушел, когда узнал, что Юренева хочет навестить мать; мне казалось, что она о чем-то догадывается. Я стал очень подозрителен. Ехал опять на перекладных. Делая вид, что болен, просил шоферов чем-нибудь прикрыть меня. Я уже обратил внимание, что ГАИ очень интересуется пассажирами. В Челябинске удалось продать кое-что из вещей. Затем, загримировавшись, вылетел в Якутск. А там добрался до Зыбина. Этот сразу поехал со мной в урочище и попросил своего друга Степанова принять меня так, чтобы я чувствовал себя как дома. Но беспокойство нарастало, и я решился – поехал в Якутск. На аэровокзале появляться было опасно. Однако я пошел туда и сразу заметил людей, которые очень интересовались внешностью пассажиров. Я повернул обратно. Передо мной шел человек с авиационным билетом, который он перечитывал. Я стал следить за ним. Он взял такси, я – тоже. Он поехал в гостиницу «Лена». В ресторане я подсел к нему и завел разговор. Потом мы выпили, и он пригласил меня к себе на квартиру. Дома он пил много и заснул. Я забрал у него билет и документы и вылетел в Иркутск. В Иркутске мне удалось поселиться в рабочем предместье у родственника Пивнева. У него я одолжил полушубок и шапку, спрятал в мешок свою одежду и выехал в Ангарск.

– Почему именно в Ангарск?

– В Ангарске не могло быть такого контроля, как в Иркутске, а через него тоже идут поезда дальнего следования и порой останавливаются. Когда я сидел против вас в электричке, меня не оставляло ощущение опасности. Но вы были слишком хорошо одеты для человека, который ведет наблюдение, и к тому же мало обращали на меня внимания. Один раз я все-таки вас заподозрил, когда вы стояли на площадке вагона. Но вы себя ничем не выдали. Я слез с поезда. У меня в Ангарске был только один адрес – Колесниковой дочки, где я мог бы укрыться. На крайний случай я знал, что на окраине в Байкальске большое строительство, а раз так, там легко переночевать. Но у меня созрел другой план: переодеться, пойти куда-нибудь в людное место и с кем-нибудь познакомиться. В переулке встретил вас.

– Как вы ушли в последний раз? – спросил Миронов.

– Когда я очнулся, вы лежали на снегу. Я обыскал вас, нашел документы, договорился с хозяином дома, который перевязал мне ногу, и ушел. Мне надо было проковылять как можно дальше. Тут остановилась какая-то машина, и я попросил подвезти меня до Усолья. Шофер согласился, но я потерял сознание. А когда пришел в себя, был уже в больнице. Остальное вам известно.

– Ясно. Последний вопрос: вы работали по идейным соображениям на наших врагов?

– Видите ли… – задумался Соколов, – вначале мне самому так казалось. Но потом, когда я работал в плановой комиссии, стали приходить другие мысли. Страна живет, работает, люди сыты, заняты делом. Чего еще нужно? Какой такой западной свободы? Но я был связан по рукам и ногам.

– Все понятно. Увести.

Соколов пошел к дверям и остановился.

– Меня расстреляют?

– Это решит суд.

Соколов кивнул головой и вышел.

В кабинете генерала Васильева собрались все участники операции.

– Теперь, когда основные показания получены, – говорил генерал, – а остальное он скоро сам расскажет, выхода у него нет, я от души благодарю всех участников операции. Сложная операция проведена успешно. Показания Оборотня подтверждают, что ошибок было минимальное количество. Работа велась планомерно и творчески. В своих весьма неожиданных переездах по нашей стране Оборотень всегда чувствовал за собой наблюдение… А главное, побежден опасный и хитрый враг. Мы имели дело с великолепно обученным противником, обладающим к тому же незаурядными личными качествами. От лица управления, товарищи, выношу вам благодарность и отмечаю, что к успеху операции привели опыт и организаторский талант товарища Скворецкого, спокойное мужество товарища Луганова, храбрость и находчивость товарища Миронова. Спасибо, товарищи!

Во время выступления генерал обратил внимание на Скворецкого – полковник выглядел задумчивым, даже угрюмым. После поздравления генерал подошел к нему.

– Кирилл, ты что затосковал? Со своими питомцами взяли такого зверя, а не весел?

– Недоглядели мы одного дела… – тяжело вздохнул Скворецкий. – Скажи, хотел ли ты, чтобы после смерти тебя ругали?

– Что за разговор! Человек всегда стремится оставить хорошую память.

– И я так считаю, но одного мы не сделали.

– Чего же? – нахмурился генерал.

– Помнишь, как Рогачева хоронили? Из-за чего Дима Голубев погиб? Ведь, в сущности, они начали это дело, а мы лишь подхватили.

– Тут ты не прав, – сказал Васильев. – Не поймай мы Климова с рацией, ничего этого не было бы: ни опергруппы, ни выезда к вам Миронова… Но в другом ты прав. Надо отдать настоящие почести старому партизану.

Подошли Миронов и Луганов.

– Товарищи, – обратился к ним Васильев, – про Рогачева вы помните?

– А как же, товарищ генерал, – отозвался Луганов. – Надо его память отметить.

– С Рогачева-то, собственно, все и началось, – добавил Миронов, – с него и Димы. Какой мальчишка был! Против общего мнения пошел, не поверил, что Рогачев был предатель…

– Надо, товарищи, отметить память этих людей, – сказал Васильев, – устранить несправедливость. Память о человеке должна быть такой, какую он заслужил. Надо, чтобы у людей осталась светлая память о Рогачеве.

* * *

В начале весны в пригородном совхозе под Крайском почтить память Константина Семеновича Рогачева и Димы Голубева собрались пионеры, солдаты, местные и городские жители.

Первым выступил директор школы:

– Константин Семенович Рогачев, – сказал он, – был человек большой души, настоящий патриот, труженик, человек огромной доброты. На его долю выпало много испытаний. Он жил трудно, страдал и боролся, но своих идеалов не предавал. Многие из нас, видя его каждый день, не смогли различить под его внешней суровостью настоящую душу. И ошиблись, пошли по пути осуждения Рогачева. Но не все поверили в ложное обвинение, были люди, которые начали трудную борьбу за честь Рогачева. Среди этих людей был и Дима Голубев, ученик нашей школы. Его могила рядом с могилой Константина Семеновича Рогачева, его взрослого друга…

В толпе плакали. Когда директор сошел с насыпи, на нее поднялся полковник в форме КГБ.

– Идет война, необъявленная война против первого в мире государства Советов, против наших идеалов. Враг хитер, ловок, имеет опытные кадры. Он старается пробираться всюду. Но на пути его встают все честные советские люди. Сейчас я кланяюсь праху одного из таких людей, чту память Константина Семеновича Рогачева. Он был старый партиец, участник первых пятилеток, боец подполья и партизанских отрядов во время войны. Он пал честно, как положено настоящему бойцу. Он знал, что перед ним враг, знал, что враг беспощаден, и все-таки начал борьбу. Правда, в одиночку. Он погиб, не успев известить нас. Но эстафету этой борьбы подхватил совсем юный, тринадцатилетний советский человек, пионер. И поступил как положено пионеру – вел борьбу против врага. Он тоже погиб, потому что, как и старший его товарищ, хотел сделать все один. Сейчас враг пойман и понесет заслуженную кару. Но надо помнить, товарищи, всегда: когда вы чувствуете близость врага, вы должны обращаться к чекистам. Нельзя бороться в одиночку, это чревато очень опасными последствиями. Я горжусь, что мы, советские чекисты, участвуем в реабилитации имени Константина Семеновича Рогачева. Спи спокойно, товарищ… Пусть земля тебе будет пухом, мы, живые, помним тебя и храним верность тому знамени, под которым ты сражался.

Полковник сошел с насыпи.

Раздался залп, второй, третий.

К полковнику подошли мальчик и девочка.

– Здравствуй, Валерик, – узнал его Скворецкий.

– Это Таня, – сказал Валерка. – Помните, товарищ полковник? Это она письмо принесла.

– Помню. Вы оба тогда нам очень помогли. Сейчас предлагаю прокатиться на машине до города, а потом прошу ко мне на чай с пирожными. Нам есть о чем поговорить, есть о чем вспомнить. Согласны?

– Конечно, Кирилл Петрович. Только пирожных не надо. – Он посмотрел на Таню, и та кивнула. – Мы же не маленькие, нам по четырнадцать…

– А кто сказал, что в четырнадцать лет не любят пирожных? – спросил Скворецкий, направляясь с ребятами к машине.

Там их уже ждали Миронов и Луганов.