Текст книги "Меж рабством и свободой: причины исторической катастрофы"

Автор книги: Яков Гордин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

Соловьев, комментируя основополагающий тезис Татищева-историософа, гласящий, что движущим механизмом истории является борьба между умом и глупостью, писал с раздражением вполне оправданным:

Ревностные служители нового начала, дети преобразования, научившись и начитавшись, в своей вражде к искажению господствовавшего в древней России начала, к тому, что они называли суеверием, не поняли, что с одним умом без чувства в истории ничего не делается, что чувство есть начало зиждительное, тогда как ум, не умеряемый чувством, может только сомневаться, отрицать и разрушать, но никогда ничего не создаст и не спасет. Умники не поняли и не понимают, что в Западной Европе так называемые Средние века, века варварства и невежества, были веками зиждительными для государства и общества, потому что тогда господствовало чувство, а когда наступило господство другого направления, умственное развитие, сомнение, то зиждительства не видим; видим более или менее правильное развитие созданного, да и то только при помощи чувства, одушевления, веры[65]65
  Соловьев С. М. Указ. соч. Кн. 10. С. 539.


[Закрыть].

Внешний порядок европейских государств, стройное функционирование бюрократических аппаратов приняты были царем-самоучкой за суть жизни общества, в то время как то была лишь веками отработанная форма, скрывавшая от неопытного глаза естественное многообразие подлинной жизни. Эта ошибка дорого обошлась России.

Идеология Просвещения с ее культом плоского разума не смогла подчинить себе европейскую государственную практику, хотя и существенно ее окрасила. Петровская же система, система-неофит, попыталась с полной решимостью следовать безумной идее рационального строительства жизни, подавляя сопротивление силой и ожесточаясь от этой необходимости.

Недоверие к человеку как фундаментальный принцип лежало в основе петровского миростроения – то, что Пушкин называл петровским презрением к человечеству. Для Петра и Татищева этот принцип был стратегическим. Для Голицына – тактическим.

К 1730 году сорокачетырехлетний Татищев был уже, разумеется, личностью абсолютно сложившейся. Довольно обычная для той эпохи судьба, хотя и несколько утрированная, сформировала характер, проявлявшийся резко и определенно. Будучи изначально человеком суровым, он в крайности бывал безжалостным. Следуя закону и принципу, он мог отправить на костер вероотступника-инородца, принявшего христианство, а затем от Христа отрекшегося. Но жестокость он считал таким же орудием воздействия на мир, как, скажем, знание механики или воинское искусство. Жестокость следовало употреблять в случае надобности, а не потворствуя своим страстям. Составляя на Урале Горный устав, он писал в нем: "С немалым сожалением принуждены мы слышать и из дел видеть, что некоторые судьи, забыв страх божий и вечную душе своей погибель и презрев законы, многократно по злобе или кому дружа, а наипаче проклятым лихоимством прельстяся или кто глупым и нерассудным свирепством преисполнися, людей ненадлежаще на пытки осуждают и без всякой надлежащей причины неумеренно по нескольку раз пытают…; некоторые же, зверски в том поступая, до смерти пытают и на смерть или к лишению чести, без всякого к тому надлежащего доказательства, осуждают…"

Он вовсе не был противником пытки как важного элемента судопроизводства и сам прибегал к ней, но применять пытку следовало, по его мнению, целесообразно и по закону.

В 1714 году он мог по собственному почину, воспользовавшись своим авторитетом царского эмиссара, спасти от костра обвиненную в колдовстве бабу, сжечь которую собирался не кто-нибудь, а фельдмаршал Борис Петрович Шереметев. И он же через четырнадцать лет обвинил в колдовстве собственную жену, аргументируя перед Синодом свое желание с нею развестись.

И все это – на фоне колоссальной образованности…

Еще в 1720 году, отправляясь на Урал, Василий Никитич взял с собою копию Несторовой летописи, а уже на Урале отыскал еще один вариант той же летописи, которая, как писал Татищев, "великую разность с бывшим у меня списком показывала".

Он стал фанатичным собирателем не только книг по истории, но и, прежде всего, рукописных русских источников. Он сам, проштудировав сочинения европейских ученых, разработал методику работы с документами – принципы критики источников и их систематизации.

Попав по возвращении из Швеции в мертвую паузу, наблюдая деградацию государственной жизни при Петре II, он трудился над главным замыслом своей жизни – историей государства Российского. Но его аналитическому уму чуждо было собирание и изложение фактов как таковых. Он не только искал оправданной системы в движении российской жизни на протяжении столетий и тех же свойств в жизни мира на протяжении тысячелетий, не только выстраивал гигантскую схему всемирной истории, но и обдумывал целесообразную модель будущего устройства своего государства, устройства, которое бы обеспечило государственной машине надежность машины механической, а человеку в государстве безопасность и справедливость.

Если князь Дмитрий Михайлович воспринимал государство как организм, то Василий Никитич думал о нем как о механизме. Но этим восприятием дело не исчерпывалось. В отличие от своего императора, Татищев не был фанатиком. Он был прагматиком. Он в гораздо большей степени, чем Петр, прислушивался и присматривался к живой жизни. Ему, как явствует из его "Истории", отнюдь не чужда была та теплота, о которой пишет Соловьев. Именно страстное изучение истории – он читал летописи даже на ночных бивуаках в приуральских степях, мечась по делам службы из конца в конец огромного края, – именно страстное изучение этого кишения бессчетных человеческих поступков, судеб, идей, порывов, ошибок, преступлений научило его, в конце концов, различать сквозь холодное стекло регламентов человеческие лица и сквозь рябь параграфов – человеческие побуждения.

И потому в канун 1730 года советник Берг-коллегии Татищев и член Верховного тайного совета князь Голицын могли бы понять друг друга. Тем более, что обстоятельства этому благоприятствовали.

В допетровской Руси мечтателями и мыслителями, включавшими Московию в общемировой процесс и пытавшимися вылепить из собственных представлений ее будущее, часто бывали иностранцы – Максим Грек, серб Юрий Крыжанич. С Петра эта прерогатива перешла к русским, во всяком случае к коренным жителям государства.

И если Петр и его трубадур Феофан Прокопович были теоретиками и архитекторами-практиками тяжкой самодержавной крепости" то князь Дмитрий Михайлович и Василий Никитич проектировали каждый свое, куда более ажурное, здание государства конституционного. Двое последних могли между собой договориться.

Первый биограф Татищева Н. А. Попов, выпустивший в 1861 году основательную, богатую разнообразным материалом монографию "В. Н. Татищев и его время", счел необходимым сообщить об их знакомстве в примечательном контексте: "Татищев сблизился с князем Дм. Мих. Голицыным, одним из замечательнейших людей между стариками, державшимися прежних обычаев…[66]66
  Привычное для прошлого века заблуждение. – Я. Г.


[Закрыть] Несмотря на то, что царевич Алексей Петрович… возлагал большие надежды на него, Дм. Мих. Голицын был не прочь от знакомства с европейской литературой. Еще живя в Киеве при Петре, он заставлял студентов тамошней академии переводить для себя с разных языков сочинения исторического и политического содержания, и потом перевез их в свою подмосковную, в село Архангельское, откуда Татищев брал не раз и рукописи, и печатные книги. А в библиотеке Голицына вместе с летописями, хронографами, статейными списками, собраниями грамот, польскими хрониками, историческими и богословскими сборниками, указами времен Петра I, Екатерины I, Петра II были в русских же переводах…"[67]67
  Попов Н. А. В. Н. Татищев и его время. М., 1861. С. 94.


[Закрыть] – и далее перечисление десятков главных сочинений по истории и устройству государственных структур крупнейших европейских мыслителей и теоретиков, равно как и труды, имевшие чисто практическое значение, как, например, "Министерство или правительство кардинала Рихилия (то бишь Ришелье. – Я. Г.) и Мазарина, с политическими рассмотрениями от году 1624 даже до 1651, на 1373 листах".

Сближение двух наших героев произошло в конце двадцатых годов, когда двор и правительство Петра II обосновались в Москве, где Татищев служил в Монетном дворе. Поскольку Василий Никитич, по собственному его утверждению, широко пользовался библиотекой князя Дмитрия Михайловича, то естественно предположить, что между ними бывали и беседы. Маловероятно, чтобы беседы эти по степени доверительности и серьезности соответствовали беседам Голицына с Фиком, но поскольку гордый и щепетильный вельможа принимал Татищева в своем доме, мы можем уверенно говорить о его приязненном отношении к третьему советнику Монетного двора, чья стремительная карьера так горько оборвалась. И однако же, когда наступил роковой момент, Голицын не вспомнил о Татищеве, а Василий Никитич решительно выбрал другого соратника и покровителя…

Роль Василия Никитича в событиях января-февраля 1730 года была столь несоразмерно велика по сравнению с его должностью и рангом, что вокруг нее возникали легенды, хотя сам он после провала конституционного порыва пытался свою роль максимально затушевать.

Англичанин Джон Белл, путешествовавший в это время по России, так описал впоследствии московские события:

Лорды-правители (то есть члены Верховного тайного совета. – Я. Г.), уверенные в своей полной безопасности и успехе, созвали на другое утро гвардию, знать и дворянство в столичный собор для того, чтобы утвердить сей договор или акт присягой. Один джентльмен, Василий Никитич Татищев, впоследствии губернатор Астрахани, а тогда всего лишь лейтенант, стоял близко к алтарю. Только огласили договор и самые знатные господа хотели подписать его и принести клятву, что, мол, гарантируют его жизнью и состоянием, как вдруг упомянутый джентльмен бросился к алтарю, один, без всякой поддержки, и громким голосом обратился к гвардии, призывая выслушать то, что он скажет. Правители приказали схватить оратора, но гвардейцы с обнаженными палашами заслонили его и объявили, что убьют всякого, кто покусится на его жизнь. И в наступившей тишине господин Татищев высказал то, что все прекрасно знали, а именно: что российский абсолютизм наилучшим образом подходит к их империи; что гвардия, состоящая из дворян, и многие дворяне в договоре обойдены: что там упоминают только девять семейств, из членов которых должны быть избираемы советники государя, обладающие правом наследования должности, и без их совета и одобрения императрица и ее наследники не смогут совершить ни одного самого незначительного шага. Отсюда, как заключил господин Татищев, следует вывод: предпочтение в империи всегда будет отдаваться отпрыскам этих семей или их клевретам. А следовательно, он сам, Татищев, и все прочие джентльмены могут с уверенностью распроститься с надеждами на продвижение, даже если заслужат его верностью и усердием. Он сказал, что с сожалением выслушал намерение на место одного монарха поставить десять. Он напомнил гвардейцам о Петре Великом, который выдвигал тех, кто этого заслуживал, невзирая на положение семьи или национальность. В конце Татищев призвал гвардейцев отправиться с ним привезти императрицу с почестями во дворец, заверив их, что если она добровольно откажется от полной своей власти, он, Татищев, не будет противиться. В ответ на эти слова гвардия во главе с Татищевым и многие дворяне отправились за императрицей и привезли ее во дворец, где господина Татищева из лейтенантов произвели в члены Тайного совета, что соответствовало чину генерал-лейтенанта. Лордов-правителей сначала сослали, а потом жестоко казнили[68]68
  Перевод Н. Рахмановой.


[Закрыть].

Мы можем считать эту европейскую легенду о русских делах эпиграфом к дальнейшим событиям.

Сообщение Белла – идеальный материал для изучения механизма возникновения исторических мифов. Здесь все смешано и перепутано – правда и вымысел, достоверные сведения, слухи и сознательная дезинформация, доверчиво воспринятая англичанином. Как мы увидим, основная идея этого текста восходит к версии событий, сконструированной Феофаном Прокоповичем. Но для нас важно то, что относится к Татищеву.

Василий Никитич не был лейтенантом (он был в то время уже статским советником, что соответствовало чину полковника), он не возмущал гвардию против верховни-ков, гвардейцы отнюдь не вставали на его защиту, ни в какие члены Верховного совета он не был произведен. И так далее. Искажены мотивы поступков и его самого, и его противников.

Но удивительным образом на фоне этой путаницы угадано главное – роль Татищева. То, что сделал Татищев в сумбурные и славные дни января-февраля 1730 года, Джон Белл угадал точнее многих историков, располагавших обширным материалом.

Проницательный Милюков, примерявший на себя роль радикального реформатора, утверждал: "Выразителем – и чуть не инициатором —… протеста явился Татищев"[69]69
  Милюков П. Н. Очерки… С. 220.


[Закрыть]. И тут же сказано о горьком историческом недоразумении, жертвой которого стали и Голицын, и Татищев, и, в конечном счете, Россия.

УГОЛОВНЫЙ ПРОЛОГ

Российский трон опустел.

Отменив привычный порядок престолонаследия, Петр не создал нового механизма. Чтобы не допустить на престол Алексея, очевидного сокрушителя его системы, Петр заменил закон и традицию собственной волей, а в будущем – волею каждого, кто занимал трон. Но тем самым, желая исключить случайность и нецелесообразность в процессе престолонаследия, император отдал русский трон на волю случая. Неожиданная кончина монарха, не успевшего назначить наследника, создавала условия для гражданской войны или, во всяком случае, бурного столкновения различных сил. Высокомернопренебрежительный к реальной жизни, Петр, сам того не желая, развязал руки сильным персонам и политическим группировкам. В отсутствие законного регулирования престолонаследия единственным регулятором становилась вооруженная сила.

Петр, разумеется, не предвидел такого результата, но результат этот был естественно детерминирован всей логикой деятельности солдатского императора, вождя легионов…

Первые слухи о болезни Петра II пошли 7 января. И поскольку не было ни малейшей ясности – у кого более законных прав на престол, коль скоро он станет вакантным, то немедленно образовалось несколько партий со своими кандидатами. По мнению иностранных дипломатов, пристально и настороженно следивших за всеми изгибами российской политики, ибо от этого зависели интересы их дворов, главных партий было четыре: партия принцессы Елизаветы Петровны, партия царицы-монахини Евдокии, партия царской невесты Екатерины Долгорукой, партия малолетнего герцога Голштинского, внука Петра I, будущего Петра III.

За каждым кандидатом, кроме разве что маленького голштинца, стояли в тот момент реальные силы.

Когда, через десять дней болезни, стало ясно, что на выздоровление рассчитывать не приходится, клан Долгоруких предпринял сколь решительную, столь и бессовестную попытку узурпировать трон. То, что план, предложенный отцом государыни-невесты, рассматривался всерьез не только ее родственниками, но и датским послом Вестфаленом, свидетельствует о безнравственности как ведущем принципе политической игры в тот момент. Девиз "цель оправдывает средства" отравил действия всех противоборствующих сил в роковые недели и предопределил во многом противоположные ожидаемым результаты этих борений.

В канун смерти Петра II в доме, занимаемом князем Алексеем Долгоруким, отцом фаворита и государыни-невесты, произошла поразительная сцена. Она известна нам в подробностях благодаря очередной услуге, которую оказали историкам следователи и кнутобойцы. Через несколько лет после описываемых событий, когда Анна Иоанновна и ее присные уничтожали Долгоруких, под страшными пытками была во всех подробностях вымучена картина наивного и циничного заговора. Она достоверно воспроизводится по материалам розыска. То, что показания пытанных были правдивы, подтверждается совершенно естественным для каждого участника поведением.

Многочисленные Долгорукие собраны были князем Алексеем Григорьевичем, который встретил их известием: "Император болен, и худа надежда, чтоб жив был; надобно выбирать наследника". Это чрезвычайно существенный пассаж – временщики настолько презирали закон и государственные установления, что не сомневались в своем праве выбрать нового императора семейным кругом. Эта уверенность в своем беззаконном праве есть прямое наследие практики петровского самодержавия с его откровенным презрением к подданным, гражданам, народу. Петр, по утверждению Пушкина, "презирал человечество". Петр уважал только силу. Сильная власть могла распоряжаться судьбами стран, народов, отдельных людей так, как считала целесообразным. Государственное устройство моделировалось исходя из умозрительных теорий и сиюминутных нужд власти. Это сочетание приводило к схематическому прагматизму, который был усвоен, увы, и противниками Петра и на столетия окрасил реформаторскую деятельность в России.

Именно "презрение к человечеству", принципиальное пренебрежение мнением народным заставляло российское самодержавие – помимо своекорыстия – до конца сопротивляться представительному правлению.

Неумение жить в рамках закона или хотя бы традиции, столь характерное для российской власти послепетровского XVIII века, – утрированное и сниженное наследие первого императора, его демонической, богоборческой уверенности в своем праве перестраивать мир по собственному разумению.

Разумеется, попытка Долгоруких овладеть Россией была карикатурна. Но то была карикатура на явление куда более серьезное и страшное.

"Надобно выбирать наследника", – сказал князь Алексей Григорьевич. Князь Василий Лукич спросил: "Кого вы в наследники выбирать думаете?" На что хозяин ткнул пальцем вверх. На следующем этаже были покои государыни-невесты… Очевидно, эта идея несколько напугала собравшихся своей малой обоснованностью, потому что брат хозяина, князь Сергей Григорьевич, сказал: "Нельзя ли написать духовную, будто его императорское величество учинил ее наследницею?" То есть, при многих свидетелях, хоть и связанных родством, речь шла о прямом подлоге – и какого масштаба!

Единственным, кто возразил против проекта, был фельдмаршал князь Василий Владимирович, но и он, при всей его известной честности и прямоте, аргументировал свое несогласие не постыдностью и незаконностью задуманного, но практической невозможностью всей затеи. "Неслыханное дело вы затеваете, чтоб обрученной невесте быть российского престола наследницею! Кто захочет ей подданным быть? Не только посторонние, но и я, и прочие нашей фамилии – никто в подданстве у нее быть не захочет. Княжна Катерина с государем не венчалась". Князь Алексей Григорьевич настаивал: "Хоть не венчалась, но обручилась". Князь Василий Владимирович был непоколебим: "Венчание иное, а обручение иное. Да если б она за государем и в супружестве была, то и тогда бы во учинение ее наследницею не без сомнения было". Братья Алексей и Сергей, однако, смотрели на дело с точки зрения чисто тактической и силовой. Отец невесты считал так: "Мы уговорим графа Головкина и князя Дмитрия Михайловича Голицына, а если они заспорят, то мы будем их бить. Ты в Преображенском полку подполковник, а князь Иван майор, и в Семеновском полку спорить о том будет некому".

Доводы эти были чудовищны по степени непонимания реальной ситуации. И слишком плоски даже для худших времен стрелецкой анархии. Неудивительно, что князь Василий Владимирович пришел в ярость. "Что вы ребячье врете! Как тому можно сделаться? И как я полку объявлю? Услышав от меня об этом, не только будут меня бранить, но и убьют".

Фельдмаршал – князь Василий Владимирович получил высший воинский чин при Екатерине I, после возвращения из ссылки, – трезво оценивал расстановку сил и понимал, что для гвардии нужны веские аргументы в поддержку кандидата на престол, и прежде всего легитимность по отношению к первому императору. Он хорошо помнил, как фельдмаршал Репнин оказался бессилен в 1725 году перед волей гвардии, желавшей возвести на престол вдову Петра.

Фельдмаршал Долгорукий жил в новой политической реальности, где любые принципиальные повороты возможны были только с согласия гвардии. И хотя гвардия за бессмысленные годы правления Долгоруких развратилась и одрябла – в критический момент она снова могла превратиться в напористую и жесткую силу.

Князь Василий Владимирович покинул дом князя Алексея Григорьевича, а оставшиеся Долгорукие, не услышав его предостережения, принялись составлять подложное завещание.

Самое удивительное, на первый взгляд, то, что принялся писать духовную князь Василий Лукич, самый умный и опытный из всей родни, крупный петровский дипломат, полжизни проведший в Париже, послом при французском дворе, в Дании и Швеции, европейски образованный и воспитанный, говоривший на главных европейских языках, прекрасно сознававший циничную нечистоплотность происходящего. Но когда Соловьев и Ключевский толковали о моральном растлении петровского окружения, они знали, что говорили.

Поскольку у князя Василия Лукича был дурной почерк, его заменил князь Сергей Григорьевич, а Василий Лукич и Алексей Григорьевич диктовали. Затем князь Иван, фаворит умирающего императора, сообщил, что он умеет неотличимо подделывать подпись государя. Он вынул из кармана листок с натуральной царской подписью (стало быть, все было подготовлено, а не импровизировано) и подписал "духовную".

Знали бы они, какую страшную судьбу готовят себе и близким своим "ребячьим враньем"…

Этот уголовный пролог великих событий важен нам как контраст к деянию князя Дмитрия Михайловича, как столкновение двух подходов к политике – клановокорыстного и подлинно государственного.