Текст книги "Меж рабством и свободой: причины исторической катастрофы"
Автор книги: Яков Гордин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)
Наилучшей формой правления Татищев признал – как признавал и всегда – монархию. «К пременению правительства, – заявлял он, – никакой нужды, ни пользы нет, разве великий вред». Этот пункт вызвал горячие споры, характеризующие политическую неподготовленность тогдашней московской интеллигенции. Для самого Татищева было, по-видимому, не всегда ясно в этом споре, какую монархию он защищает: неограниченную или конституционную. Для его противников, в свою очередь, тоже было неясно, против чего и во имя чего они возражают: против ли неограниченной монархии во имя конституционной или против конституционной монархии во имя республики.
Прервем цитату и задумаемся. Дело происходит в 1730 году, в России, стране жестокого деспотизма, не имеющей ни сколько-нибудь выраженного конституционного, ни тем более республиканского опыта. До Великой французской революции и республики – шесть десятков лет. Английская – кромвелевская – республика, просуществовавшая недолго и вновь сменившаяся монархией, мало известна российскому шляхетству. Голландию возглавляет штатгальтер с сильной личной властью. Все государства, с которыми Россия непосредственно связана, – монархии. И тем не менее республиканская идея действительно присутствовала в пестром политическом раскладе этих поразительных дней. Мы знаем – иностранные дипломаты называли в своих донесениях республиканскую форму правления как одну из обсуждавшихся в Москве и предполагали, что Анна, возможно, будет царствовать только до установления республики. Бригадир Козлов, рассказывавший в Казани, что Анна сделана государыней «только на первое время: помазка по губам», явно распространял не только свое индивидуальное мнение.
Как же должна была омерзеть хотя бы небольшой части русского дворянства самодержавная, военно-бюрократическая империя, если они в 1730 году возжаждали неизведанной, поперек традиции идущей республики. Ведь их манила явно не буйная Новгородская республика, а та форма, которую они знали из европейских политических трактатов…
Далее Милюков пишет:
Татищев понял их воззрения, по-видимому, в последнем смысле и, защищая монархию против республики, забывал, кажется, в пылу спора, какую монархию защищает, конституционную или неограниченную. Возражения против монархии состояли в том, что дать «единому человеку великую власть над всем народом», как бы он ни был добродетелен, опасно, так как и такой человек может дать волю своим страстям и произволу; что при подобной форме правления приходится терпеть от временщиков и Тайных канцелярий. Татищев отвечал на это, что на произвол монарха надо смотреть как на Божеское наказание: что временщики, и притом более опасные, могут появиться также и в республике; что Тайная канцелярия не может быть вредна, если поручить ее «человеку благочестивому», а дурные начальники «недолго тем наслаждаются, сами исчезают». Как видим из этих ответов, Татищев был не особенно опытным конституционалистом и вряд ли успел еще сам для себя уяснить, как мирится его всегдашняя идея о пользе самодержавия для России с предполагавшимся ограничением самодержавной власти. Как бы то ни было, речь идет, очевидно, не о защите монархии против конституционных стремлений, так как вслед за тем, отвечая на четвертый вопрос, Татищев развил собственную конституционную теорию[91]91
Милюков П. Н. Указ. соч. С. 28.
[Закрыть].
Думаю, что в этом случае Милюков не прав. Татищев был не только знатоком европейской политологии, но весьма одаренным политиком. В служебной своей деятельности, каждый этап которой кончался бурными конфликтами и скандалами, он демонстрировал драгунскую резкость, тяжелую прямоту характера и преданность государственным интересам. Но политика была принципиально иной сферой – и он это знал.
Тут надо вспомнить то, о чем у нас уже шла речь. Возможно, Василий Никитич добывал себе при сочинении записки политическое алиби. А главное, он демонстрировал дальновидный маневр, родившийся из наблюдения за действиями князя Дмитрия Михайловича, все взявшего на себя и своей авторитарностью отпугнувшего многих потенциальных союзников.
Василий Никитич выбрал, и скорее всего сознательно, иной путь – и более эффективный, и более для него самого безопасный.
Он, в отличие от князя Дмитрия Михайловича, не был ослеплен властью, казавшейся такой прочной, за ним не стояли фельдмаршалы с тысячами гвардейских штыков, он трезво оценивал свои возможности. Он прекрасно понимал и неустойчивость момента, и пестроту своих соратников, и сумбур, который царил в головах многих из них, и ненадежность князя Черкасского, в котором надо было поддерживать иллюзию значительности и первенствования. И если проследить внимательно с этой точки зрения все изгибы и плавные повороты пути, которым вел в этот вечер своих слушателей и оппонентов Василий Никитич, то мы поймем его сложную игру. Он хотел раззадорить собеседников, заставить их забежать вперед, спровоцировать их на предложения более радикальные, чем те, которые он собирался им представить. Он хотел, чтобы они почувствовали себя ответственными за общий замысел и стали вместе с ним творцами этого замысла. Поэтому он, с одной стороны, пугал их своими монархическими максимами, а с другой – парировал их возражения не очень убедительно.
Он рассчитал верно. И когда он огласил свой проект, написанный заранее, то получилось, что он как бы оформил их общие идеи.
Таким образом, точно подмеченное Милюковым противоречие снимается. Милюков рассмотрел ситуацию исключительно с точки зрения доктринальной логики, в то время как здесь определяющими оказались требования политического быта и обстоятельства создания источника.
Успокоив возмущенных его ретроградством конституционалистов, которые, судя по всему, составляли немалую часть собравшихся, и загипнотизировав своим форсированным монархизмом таких безусловных сторонников самодержавия, как Салтыков и Ушаков, Василий Никитич предложил им ясный и тщательно разработанный проект государственного устройства.
В отличие от авторов кондиций, Татищев с хитроумной наивностью обосновал необходимость ограничения самодержавия. Герцогиня Анна, вступившая на престол для себя неожиданно и к управлению государством не готовившаяся, "как есть персона женская, к так многим трудам неудобна; паче же ей знания законов недостает". Из этой конкретной ситуации вытекала необходимость оказать помощь неопытной "женской персоне". Таким образом, речь как бы шла не об изменении формы правления, а только о временной – до занятия престола опытным мужчиной – помощи царствующей особе. Конечно же, производя этот куртуазный маневр, Василий Никитич рассчитывал, что за время правления молодой еще Анны конституционная система укрепится не только в законодательстве, но и в традиции, в общественном сознании, – что было для России не менее важно.
Затем Василий Никитич прямо ответил на важнейшие пункты четвертого вопроса: кому и как менять форму правления.
Надо иметь в виду, что это обсуждение происходило при наличии всеми одобренной и фактически царствующей особы, а не в междуцарствие. И если бы Татищев и в самом деле был сторонником неограниченного самодержавия, как утверждали некоторые историки, то он и предложил бы повергнуть все проекты к ногам самодержицы для выбора и утверждения. Он же предложил нечто принципиально иное.
На вопрос – кому менять форму правления? – он ответил с полной определенностью: представителям "общенародия". Первым делом он предлагал потребовать от Верховного тайного совета созыва этих представителей, избранных шляхетством в количестве не менее ста человек. А уж этому учредительному собранию – "учредительной комиссии" – следовало рассмотреть составленный им, Татищевым, проект. Августейшая "женская персона" оставлялась в положении чисто страдательном. Ей следовало ждать решения шляхетских представителей. Эту позицию Татищев обосновал кратко, но безоговорочно.
"А по закону естественному избрание должно быть согласием всех подданных, некоторых персонально, других через поверенных, как такой порядок во многих государствах утвержден". Все ясно – персонально избирали Совет, Синод, Сенат, а многочисленное шляхетство и генералитет – через своих представителей, поверенных.
Несмотря на все реверансы, это был не менее резкий по отношению к Анне вариант, чем предусмотренный Верховным советом.
Сам проект был продуман и вычерчен до мелочей. "По всему видно, что автор этого проекта был одним из образованнейших и ученейших людей своего времени", – пишет Д. А. Корсаков. Добавим – человеком с четким и реалистичным государственным умом, который так и не получил простора…
Начинался проект многообещающе для верховников: "Верховный тайный совет упраздняется…"
Для управления государством – "в помощь ее величеству" – учреждается Вышнее правительство, или Сенат, из 21 персоны (куда входит весь наличный состав Верховного совета). Это Вышнее правительство – верхняя палата – вершило бы международные дела, принижало политические решения, имело, как увидим, законодательную инициативу.
Внутренними делами – "внутренней экономией" – ведает Нижнее правительство – нижняя палата – из ста человек.
Нижнее правительство, осуществляющее управление хозяйством страны, делится на три части, и каждая треть заседает четыре месяца. В полном составе оно собирается трижды в год или же в особых случаях, как то: война, смерть государя, мятеж.
Все это полностью совпадало со шведскими институтами, давно и хорошо знакомыми Татищеву. И он, и князь Дмитрий Михайлович черпали конституционный быт из одного источника, по-разному его преломляя и оформляя.
Избрание членов обеих палат производится совместным собранием палат, к которым присоединяется весь наличный состав генералитета военного и статского. Избрание лиц на ключевые военные посты происходит на собрании палат и генералитетов. На посты президентов и вице-президентов коллегий избрание производится палатами совместно с имеющимися уже президентами коллегий. Избрание осуществляется тщательно разработанной процедурой тайного голосования.
Формально законодательная власть принадлежит монарху. Но и тут Татищев с видом верноподданнической наивности предлагает императрицу от этого утомительного занятия отстранить – "как ея величеству не угодно самой сочинять". То, что Анна не захочет заниматься законотворчеством, принимается за аксиому. Причем положение это подкрепляется ссылкой на самого Петра Великого, который "хоть и мудрый государь был", но не брал на себя законотворчество в полном объеме. Кроме того, декларирует автор проекта, любой человек подвержен страстям и слабостям и потому сочинение законов "одному поверить никак невозможно". Законодательная инициатива фактически передается коллегиям, то есть специалистам. Проект закона из коллегий поступает в Вышнее правительство, там рассматривается и представляется на утверждение монарху.
Тайная канцелярия ставится под жесткий контроль верхней палаты, которая ежемесячно назначает двух своих членов для надзора за деятельностью этого опасного органа. Арест и обыск могут производиться только в присутствии одного из этих представителей. Таким образом, Тайная канцелярия замыкалась теперь не на монарха, а на верхнюю палату, что было принципиально важно.
Играя теперь подобающую ему роль в управлении государством, шляхетство должно избавиться от случайных лиц и всякого рода авантюристов. Для этого составляются тщательно проверенные списки старинного дворянства и отдельно списки дворянства нового. Тот, кто не может доказать принадлежность к дворянству, исключается из обоих списков.
Чтобы шляхетство могло достойно выполнять свой долг перед страной, во всех городах должно открыть училища для воспитания и обучения дворянских детей за государственный счет. В военную службу дворянин должен поступать сознательным и образованным – не ранее 18 лет. В матросы и ремесленные службы шляхетство не брать, а тех, кто уже служит, освободить.
Существенно облегчалось положение гонимого Петром сельского духовенства: "Духовенство в их доходах рассмотреть, чтоб деревенские могли своих детей в училищах содержать и сами не пахать; а у которых есть избытки, оные на полезные Богу и государству дела употреблять".
Купечеству должно было дать разнообразные льготы, совершенно освободить его от постоев и всяческих утеснений со стороны государства и "подать способ к размножению мануфактур и торгов". (Это была одна из любимых идей Голицына.)
Ненавистный шляхетству петровский закон о майорате – единонаследии – отменялся.
В заключение проекта следовал решительный пассаж: "Сие представя Верховному совету, требовать, чтоб определили, выбрав всем шляхетством, к рассмотрению сего людей достойных не меньше ста человек. И чтобы сие, не опущая времени, начать; о том прилежно просить, чтоб, конечно, того же дня или назавтра через герольдмейстера шляхетству о собрании объявить и покои для того назначить".
От Верховного совета, стало быть, требовали, чтобы он назначил собрание, на котором его упразднят…
И когда Василий Никитич предложил собравшимся немедля подписать проект и передать его в Верховный тайный совет, как того просил князь Дмитрий Михайлович, то последовало тягостное молчание. Ситуация рифмовалась с той, что сложилась утром того же дня. Тогда генералитет и шляхетство не решились подписать протокол собрания в Кремле, утверждающий предложенный верховниками порядок, теперь генералитет и шляхетство, хотя и в меньшем, разумеется, числе, не решались подписать проект, фактически дезавуирующий утренний протокол.
Одно дело – кричать против деспотизма и временщиков, другое – взять на себя ответственность за этот протест.
Татищев торопился. Так же, как и Голицын, он хотел бы сделать положение необратимым до приезда императрицы.
Он не мог не знать, что сплачивается и активизируется третья сила.
ХАОС
К 4 февраля, после суток раздумий, колебаний, сепаратных совещаний, проект Татищева подписали 39 человек. Надо думать, что Василию Никитичу пришлось проявить немало настойчивости и изобретательности, чтобы многие из этих подписей появились.
Хотя тут есть одно обстоятельство, которое заставляет предположить любопытный вариант. Обстоятельство это – состав подписавших проект. Большинство из них – "сильные персоны": тут и хозяин дома сенатор Новосильцев, и генерал князь Василий Вяземский, недавний обер-комендант Москвы, и тайный советник граф Иван Головкин с братом Михаилом, сыновья канцлера, и знаменитый Макаров, и граф Платон Мусин-Пушкин, и генерал Семен Салтыков, и генерал Тараканов, и генерал Андрей Ушаков, и князь Черкасский, и другие лица в чинах. Полковник – статский советник Василий Татищев – один из младших, и подпись его объясняется единственно его авторством.
Он подписался четвертым – после Салтыкова, Михаила Головкина и Новосильцева. Сразу возникает вопрос почему Салтыков, петровский опричник, родственник новой императрицы, неколебимый сторонник самодержавия, первым подписал проект? Ответ может быть только один – считая в этот момент верховников всесильными, он из двух неизбежных зол выбирал меньшее. Проект Татищева оставлял императрице толику реальной власти. Проект Голицына отдавал власть Совету и палатам.
Среди персон, подписавших текст Василия Никитича, было немало единомышленников Салтыкова. Соратники Татищева были столь же надежны, как и соратники Голицына.
Мы неплохо знаем позиции большинства вышеозначенных персон. И весьма маловероятно, чтобы те радикалы, которые возмущенно опровергали монархические доводы Татищева, находились в этом списке. Очевидно, решено было подписывать проект лишь громкими именами – для весомости и политической значимости.
Одновременно была предпринята акция сугубо практическая – копии проекта пустили по рукам гвардейских и армейских офицеров. Началась борьба за вооруженную силу – главный политический козырь.
Через несколько дней листы вернулись к Татищеву с 249 подписями. Но еще до того – 5 февраля проект с генеральскими именами передан был князю Дмитрию Михайловичу Голицыну.
Содержание проекта, первый пункт коего декларировал упразднение Верховного совета, разумеется, никак не могло устроить Голицына. Он воспринял его как вызов. С другой стороны, он сам объявил генералитету разрешение представлять любые проекты. Из этого странного положения нужно было находить нетривиальный выход.
В тот же день – 5 февраля – ситуация обсуждалась на заседании Совета. Как и следовало ожидать, угроза самому существованию правящего органа сплотила верховников. Трудно сказать, кому именно пришла в голову та мудрая мысль, которую Совет и реализовал, но если вспомнить, что хитроумные Василий Лукич Долгорукий и Остерман отсутствовали, то можно с достаточной уверенностью говорить о приоритете князя Дмитрия Михайловича. Идея была проста и эффективна. В журнале заседаний Совета обсуждение было резюмировано следующим образом: "А которые не согласны (с проектом Татищева. – Я. Г.), тем велено изготовить и для совета призвать в Сенат еще из знатных фамилий шляхетство в рангах и без рангов".
Это выглядело демократической уступкой шляхетскому общенародию, да, собственно, и было таковой, но в конкретных обстоятельствах воспринималось как точный тактический ход.
Князь Дмитрий Михайлович увидел – и не без оснований – в представленном проекте контрудар военного и штатского генералитета, той силы, которую он планировал от законной политической власти устранить.
Присмотревшись же к татищевскому проекту, мы явственно увидим следы компромисса – сочетания интересов и представлений двух групп. Если в голицынском проекте крупная бюрократия, чиновничество самостоятельной политической роли не играют, то в проекте Татищева им в руки отдано многое – военный генералитет и высшая бюрократия, президенты и вице-президенты коллегий решающим образом влияют на формирование Сената и замещение ключевых государственных постов. Высшей бюрократии фактически принадлежит законодательная инициатива. Низшее правительство, представляющее права общенародия и занимающееся "внутренней экономией", лишь отчасти уравновешивает власть бюрократии. Самодержавие решительно ограничено, но опасность наступления генералов и крупных бюрократов отнюдь не нейтрализована.
Надо иметь в виду, что татищевский проект, известный нам, – это тот вариант, который подписывали "сильные персоны" 4 февраля. Промедление более суток, очевидно, и объясняется выработкой компромиссного текста. Татищев вырабатывал текст, под которым согласились бы подписаться его тактические союзники. Иначе все теряло смысл.
В голицынском проекте: представительные институты – палата представителей от городов – выглядят куда внушительнее, чем у Татищева. Но зато и власть высших органов – аристократического Верховного тайного совета, в который входят командующие армией и гвардией, – столь велика, что возникает сомнение в возможности контроля со стороны палат.
Оба проекта имели свои немалые резоны, но примирить их можно было только путем кропотливой работы, уравновешивания интересов и отыскивания наиболее рациональной структуры. На это нужно было время и добрая воля.
И с этой точки зрения демарш Голицына кажется парадоксальным. Он, с одной стороны, продемонстрировал добрую волю, с другой – застопорил принятие каких бы то ни было решений.
Милюков считает, что обращение князя Дмитрия Михайловича к среднему и мелкому шляхетству мимо генералитета было маневром.
Как ни склонны мы признать значительную долю политического идеализма в действиях князя Голицына, но вряд ли можно в данном случае предположить, что он хотел действительно отобрать одно за другим мнение всех «чинов» России относительно предположенной реформы. Обращаясь вслед за генералитетом к шляхетству, он, разумеется, руководился соображениями практической политики. Дело в том, что мнение Татищева наверное не могло понравиться Верховному совету, с упразднения которого Татищев предполагал начать реформу. В видах собственного самосохранения верховники должны были попробовать опереться на мнения кружков, несогласных с Татищевым. Вот почему они поспешили узаконить и оформить политические пререкания среди шляхетства[92]92
Милюков П. Н. Указ. соч. С. 32.
[Закрыть].
Однако это тот случай, когда политик Милюков, с интересом и сочувствием всматривавшийся в личность и поступки князя Дмитрия Михайловича, явно готовый использовать его опыт, попытался навязать Голицыну свою модель политического поведения.
Близко знавшая Милюкова кадетская деятельница Ариадна Тыркова-Вильямс писала о нем: "Едва ли не самым большим его недостатком, мешавшим ему стать государственным деятелем, было то, что верность партийной программе заслоняла от него текущие государственные нужды, потребности сегодняшнего дня. У него не было перспективы, он не понимал значения постепенного осуществления определенной политической идеологии. В этом умеренном, сдержанном, рассудочном русском радикале сидел максимализм, так много сыгравший злых шуток с русской интеллигенцией"[93]93
Тыркова-Вильямс А. На путях к свободе. Лондон, 1990. С. 413.
[Закрыть].
Похоже, что Милюков, интерпретируя поведение Голицына, напрасно делает из него догматика, отстаивающего свою позицию любыми средствами. Князь Дмитрий Михайлович мог быть высокомерен, упрям, политически неуклюж, но "потребности сегодняшнего дня" он видел достаточно ясно. Что касается максимализма – да, это было. Но к данной ситуации отношения не имеет.
Гораздо вероятнее, что Голицын трезво оценил возможности далеко не единого Верховного совета, понял – а это было не сложно, – что связь между гвардейским офицерством и рядовым шляхетством вне гвардии гораздо прочнее, чем между тем же офицерством и фельдмаршалами. Понял, что, сознательно оттолкнув генералитет и духовенство, он должен заручиться поддержкой шляхетского "общенародия". Кроме того, появление множества разнородных реформаторов, ориентированных, однако, на ограничение самодержавия, задним числом, но подтверждало поднесенный Анне Иоанновне вариант – "ограничительная запись" есть требование большинства.
Можно было бы трактовать действия князя Дмитрия Михайловича как хитроумный маневр, если бы он был уверен, что императрица примет его собственный проект, и задача заключалась бы только в том, чтобы оттянуть решение до ее, императрицы, прибытия. Но после 2 февраля князь Дмитрий Михайлович вряд ли сомневался в том, что главная борьба начнется после прибытия Анны. Поскольку у верховников были свои соглядатаи в разных группах, то маловероятно, чтобы они оставались в неведенье относительно интриг Феофана Прокоповича, а такая своевременная болезнь Остермана не могла не вызывать у всех, кто знал вице-канцлера, серьезных подозрений.
В этой ситуации князь Дмитрий Михайлович был заинтересован только в одном – прийти к соглашению с какой-либо сильной группировкой, чей план дает основания для приемлемого компромисса, и вместе с ней отстаивать идею ограничения самодержавия.
Предлагая фактически всем желающим из шляхетства подавать в Совет свои проекты, Голицын искал союзников.
Татищев понимал необходимость как консолидации сил, так и стремительности действий не хуже князя Дмитрия Михайловича. Стоящий куда ближе к кипящему слою жизни, он еще болезненнее, чем Голицын в его эмпиреях власти, ощущал на затылке злое дыхание ревнителей самодержавия.
Немедленно после того, как первый проект был верховниками заморожен, Василий Никитич взялся за следующий. Этот второй проект известен как проект Секиотова – по первой подписи, – или как "проект большинства". Хотя совершенно ясно, что автор его тот же Татищев.
Даже историк А. Алексеев, настроенный суперкритически по отношению ко всем и всему, спокойно констатирует: "План большинства и представляет собою не что иное, как упрощенный проект кн. Черкасского[94]94
Алексеев А. Сильные персоны в Верховном тайном совете // Русское обозрение, 1897. Октябрь. С. 443.
[Закрыть]. Проект Черкасского и был, как мы знаем, проектом Татищева.
Кроме того, почти все персоны, подписавшие первый проект, поставили подписи и под вторым. Подписал его и сам Татищев.
Алексеев не прав в другом – "проект большинства" не был "упрощен". Он был умело скорректирован – в нем были учтены интересы и верховников, и шляхетских радикалов. Он, таким образом, стал реалистичнее – если учесть, что реальная власть все же была еще в руках Совета, – и привлекательнее для рядового шляхетства. Не забыта в нем была и армия.
Понимая, что Верховный совет никогда не примирится с собственным уничтожением, а принудить его к тому сил, как выяснилось, не хватает, Василий Никитич предложил компромисс – Совет сохранялся, но состав его увеличивался до 21 члена. На первый взгляд это полностью соответствовало исходному татищевскому тексту, на самом же деле тут была существенная разница.
В исходном варианте ядром нового высшего правительства становился Сенат (недаром Вышнее правительство могло именоваться и Сенатом). Сенат испокон веку был соперником Совета. Как мы помним, одной из причин возникновения Совета было стремление Меншикова и его сторонников унизить Сенат, урезать его влияние. В их соперничестве был и принципиальный смысл. Если Сенат, хоть и называвшийся Правительствующим, по своему статусу самодержавную власть никак не ущемлял, то Верховный совет – по тайному умыслу князя Дмитрия Михайловича и его единомышленников – должен был стать исходной позицией для ограничения самодержавия. Фактически Верховный совет и выполнял временами функции верховной власти. Его наличие позволило Голицыну приступить к реализации своего радикального плана.
Татищев сразу понял, как можно, не меняя главной идеи, переакцентировать роковой первый пункт. Во втором варианте ядром Вышнего правительства, сохранившего свой численный состав, становился Верховный совет. Он просто увеличивался почти втрое. Это был предел компромисса, на который Татищев считал возможным идти. Сохранение Верховного совета в его прежнем числе и статусе ставило под сомнение интересы и радикального шляхетства, и осторожного генералитета, стоявших за спиной Василия Никитича.
Сенат в новом варианте оставался на втором плане и не менял своей численности – одиннадцать человек. Чтобы привлечь шляхетство, Татищев резко увеличил его участие в решении "кадровых вопросов".
Если в исходном варианте замещение высоких должностей находилось исключительно в руках генералитета, президентов и вице-президентов коллегий, то теперь возникло избирательное собрание, числом не менее ста, включавшее кроме генералитета представителей шляхетского общенародия, а о бюрократах высших рангов упоминаний не было. Таким же образом пополнялись Вышнее правительство и Сенат.
Вообще по степени представительности второй вариант оказался значительно ближе к проекту князя Голицына, хотя и гораздо аморфнее его – очевидно, сказывалась спешка. Нужно было закрепить основные принципы.
В важных государственных делах, так же и что потребно будет впредь сочинить в дополнение уставов, принадлежащих к государственному правительству, оные сочинять и утверждать Вышнему правительству и Сенату, генералитету и шляхетству общим советом.
То есть перед нами фактически вариант Земского совещания.
Разумеется, этот проект был куда менее работоспособен, чем проект Голицына, но Татищеву, чуявшему погоню, надо было привлечь шляхетскую массу и не отпугнуть генералитет, протягивая в то же время руку Верховному совету. Детальная проработка, согласование конкретных институтов, определение численности палат – все это могло затянуть дело до бесконечности. А времени не было.
В проекте был опущен как не самый актуальный пункт об организации шляхетских училищ. Зато появились два новых пункта, имевших горячий, сиюминутный политический смысл: "О порядочном произвождении офицеров и солдат по справлении в заплате жалования рассмотрение учинить, чтоб на сроки могло проходить… Которые офицеры и солдаты за раны и за старостью отставлены от службы, а собственного своего пропитания не имеют, оным надлежит учинить рассмотрение и о награждении им пропитания". Нужны были симпатии армии.
Расширен был пункт об "учинении облегчения" духовенству и купечеству – в него включили и крестьянство.
Проект составлялся явно в бешеной спешке: когда он был 7 февраля подан в Верховный совет, под ним – в трех копиях – стояло 743 подписи лиц самых разных рангов… Чтобы собрать такое число подписей, усилий понадобилось немало.
Верховный совет не отверг проекта, но и не объявил его вариантом, подходящим для совместного обсуждения. Очевидно, князю Дмитрию Михайловичу хотелось большей определенности – он ждал поддержки своей стройной представительной системе. Он знал, вполне возможно, что в шляхетской среде обсуждаются варианты, стоящие ближе к его идее постоянного парламента. Так до нас дошел набросок одного анонимного проекта, который историки условно называют "конспектом шляхетских совещаний", в котором речь идет о сейме, то есть парламенте.
До приезда Анны Иоанновны оставалось несколько дней – верховникам был точно известен график ее продвижения к столице. И князь Дмитрий Михайлович сделал еще одну попытку сблизить позиции. Было предложено продолжить составление проектов. Теперь Совет обратился прежде всего к бригадирам и статским советникам – чиновному слою между рядовым шляхетством и высшим генералитетом.
Датский посланник Вестфален записал 9 февраля, окидывая взглядом бурный период после 2 февраля: "Двери залы, где заседает Верховный совет России, были открыты всю прошлую неделю для всех тех, кто пожелал бы заявить или предложить что-нибудь за или против задуманного изменения старой формы правления. Это право дано было из военных чинов генералам, бригадирам до полковников включительно; точно так же и все члены Сената и других коллегий, все имеющие полковничий ранг, архиепископы, епископы и архимандриты были приглашены явиться… По этому поводу столько было наговорено хорошего и дурного за и против реформы, с таким ожесточением ее критиковали и защищали, что в конце концов смятение достигло чрезвычайных размеров и можно было опасаться восстания; но оба фельдмаршала не из таких людей, чтобы легко поддаться страху".
Вынужденные оперировать только теми мнениями и предложениями, которые были зафиксированы на бумаге и дошли до нас, – а некоторые не были поданы в Совет и пропали, – мы не можем представить себе в полной мере того бушевания политических и просто человеческих страстей, которое наблюдали современники. Москва, очевидно, являла собою в те дни зрелище, сравнимое разве что с кризисными моментами 1917,1918,1990 и 1991 годов.
"Еще по-прежнему столько разногласий относительно различных проектов новой формы правления: это, можно сказать, такой хаос, из которого почти нельзя выйти, не испытав столкновения, или же придется оставить все в том виде, как было в прошлое царствование", – свидетельствовал несколько позже Маньян.
