Текст книги "Меж рабством и свободой: причины исторической катастрофы"
Автор книги: Яков Гордин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Погодин был прав, утверждая, что с середины 1710-х годов ближайшими советчиками наследника становятся «большие персоны» – Александр Кикин и князь Василий Владимирович Долгорукий. Почему они сблизились с царевичем, который отнюдь не пользовался расположением их всесильного и подозрительного господина?
И здесь нам пора обратиться к самому следственному делу Алексея и к тем драгоценным сведениям и свидетельствам, что в нем содержатся.
Прежде всего нужно понять систему следствия, – она сама по себе многое объясняет.
Будучи великим прагматиком, который, по мнению Пушкина, "презирал человечество, может быть, более, чем Наполеон", Петр никогда не стеснял себя в политической борьбе этическими соображениями. Когда Петр клятвенно заверял скрывавшегося в Италии Алексея, что в случае возвращения его ждет только "лучшая любовь", он, разумеется, не придавал собственным словам ни малейшего значения. И когда по прибытии наследника в Москву царь торжественно объявил ему прощение, то обставил это прощение заведомо невыполнимыми условиями.
Петр отчасти знал – за Алексеем внимательно следили, – отчасти догадывался о многообразных связях царевича. Объявляя прощение, он провозгласил, что оно потеряет силу, если откроется хоть какая-либо "утайка". Было очевидно, что царевич попытается укрыть ближайших друзей или же просто забудет о чем-либо и тем самым аннулирует прощение.
Петр не считал возможным оставить сына в живых.
Ему только надо было найти оправдания для общественного мнения и создать наиболее выгодную для себя ситуацию. Петр и ближайшие к нему люди, очевидно, уверены были, что никакого компромиссного решения нет. Эту позицию четко сформулировал современный историк:
В данном случае друг другу противостояли не только отец и сын, но две концепции настоящего и будущего России: одну из них претворял в жизнь отец, другую, диаметрально противоположную, намеревался осуществить сын, как только окажется у власти. Ставка была велика, а дороги расходились круто. Как дальше пойдет Россия: по пути ли преобразований, которые выводили ее в число могущественнейших стран Европы, или по пути все большего отставания?[18]18
Павленко Н. И. Петр Великий. М., 1990. С. 409.
[Закрыть]
Скорее всего, так или почти так рассуждал Петр. Но, по глубокому моему убеждению, то была ложная дилемма. Глубина противоречия действительно была бездонной. Но суть его заключалась в ином. И если собственную перспективу Петр определял точно, то «оппозиционный вариант» он примитивизировал до подмены генерального смысла.
Несколько позже мы этот смысловой сбой проанализируем. Сейчас же хочу только напомнить читателю, что подобные положения вечно актуальны и принципиальны для политической истории – сознательное или полусознательное моделирование господствующей стороной позиции противника как заведомо пагубной. Главное средство в таких случаях – упрощение этой позиции, моделирование ее по случайным, произвольно выхваченным чертам враждебной программы. Так и программа, которая могла реализоваться в случае воцарения Алексея, имела мало общего с тем вариантом, что приписывали ему противники.
Для того чтобы представить себе эту реальную программу, противостоящую петровским сбывшимся планам, нужно очертить круг лиц, на которых рассчитывал и собирался опереться Алексей. Их список был выбит из него кнутом на дыбе.
Несколько человек Алексей назвал сразу – еще до начала официального следствия. Их участие было столь очевидно и известно, что скрывать было глупо. Не говоря уж о том, что царевич, по выражению Пушкина, "устрашенный сильным отцом", пытался откупиться от него, но, по возможности, минимумом предательства по отношению к своим действительным или потенциальным сторонникам.
Сразу же отметем лиц, близких к царевичу, но малозначащих – Никифора Вяземского, Дубровского, Эверлакова. Нас интересует не бытовой уровень, но реально политический.
Замешанные в деле второстепенные государственные фигуры – Петр Апраксин, Михаил Самарин и царевич Василий Сибирский оказались достаточно случайными участниками дела.
Главными лицами на этом этапе стали те же Александр Кикин и князь Василий Владимирович Долгорукий. С них и начнем анализ политических связей царевича.
В представлениях об Александре Васильевиче Кикине – самой трагической после царевича фигуре "дела Алексея" – много путаницы. В высшей степени квалифицированный историк пишет о корреспондентах петровского кабинет-секретаря Алексея Макарова: "Александр Кикин, Антон Девиер – или близкие ему по социальному облику такие корреспонденты, как Алексей Курбатов, Василий Ершов…" Кикин невольно оказывается в "одном круге" с безродным иностранцем Девиером и бывшим крепостным Курбатовым. Вводит в заблуждение и то, что Кикин был царским денщиком, как простолюдин Ментиков и арап Абрам Петров, ставший затем Ганнибалом. "Кикина с Меншиковым роднила общность начала карьеры…" – пишет историк. Между тем Александр Кикин происходил из очень хорошего дворянского рода, основанного знатным литовским выходцем, ставшим боярином князя Дмитрия Донского. Кикин был сыном стольника (чин, предшествующий боярину), крупного дипломата. С 1693 года служил в "потешных", то есть в гвардии, и, будучи бомбардиром, находился под началом самого Петра – капитана бомбардирской роты. Денщиком царским он стал во время Азовских походов. Причем надо иметь в виду, что петровские денщики были людьми чрезвычайно близкими к царю часто не только в быту. Они были лицами доверенными. Во время Великого посольства Кикин волонтером – вместе с царем – поступил в обучение на голландскую верфь и стал мастером кораблестроения. В дальнейшем его быстрая карьера шла именно по этой важнейшей для Петра линии – Кикин сделан был управляющим петербургской верфью. Вместе с царем он создавал флот и был одним из ближайших к Петру деятелей.
Был он близок царю и по-человечески. Свидетельством тому множество писем к нему Петра. Едва ли не за каждым сколько-нибудь важным событием следовало послание от царя к адмиралтейцу Александру Васильевичу, прозванному Петром "дедушкой", хотя он был, скорее всего, моложе государя. Был Кикин как свой вхож и в семейный августейший круг.
В Кикине соединились два типа, в петровскую пору обычно разделенных: родовой дворянин и "специалист", инженер, деятель не столько политической, сколько технической реформы. Вся его профессиональная и жизненная карьера была связана с этой реформой, новой экономикой, новым строем государственного существования.
Карьера Кикина споткнулась на том, на чем обыкновенно и спотыкались петровские "птенцы", – на казнокрадстве. Он, как и Меншиков, брал через подставных лиц подряды на поставку хлеба государству и продавал его по непомерно высоким ценам. Специальная следственная канцелярия, возглавленная князем Василием Владимировичем Долгоруким, обличив в плутовстве с подрядами многих, начиная с Меншикова, не обошла и Кикина. Александр Васильевич пережил смертный приговор, смертельный испуг, но был прощен царем, заплатил большой штраф, отнюдь его, однако, не разоривший, и был ненадолго выслан в Москву. Но вскоре Петр снял с него опалу, и Кикин вернулся в Петербург.
Почему эти люди воровали – и чем далее развивались реформы, тем интенсивнее становилось воровство, – мы уже попытались понять. Сейчас нам важно иное – могли ли эта опала и весьма умеренное наказание толкнуть Кикина на смертельно опасную авантюру – разжечь ненависть Алексея против отца, уговорить его бежать за границу и подготовить этот побег.
Да, после злоключений 1713–1715 годов Александр Васильевич навсегда утратил человеческое доверие царя. Но он оставался на виду, ездил по Европе, мог себе жить да поживать.
Нужен был огромной интенсивности стимул, чтоб толкнуть Кикина на тот путь, на который он встал. Разумеется, первое, что приходит на ум, – обида. "Затаив злобу на царя, Кикин решил поправить свою оборвавшуюся карьеру, но ставку сделал не на настоящее, а на будущее, когда трон займет наследник Алексей. С этой целью Кикин сблизился с царевичем, стал его приятелем, что благодаря уму и обаянию сделал без труда"[19]19
Павленко Н. И. Указ. соч. С. 387.
[Закрыть], – пишет Н. И. Павленко.
"Чудовищем злобы и коварства" назвал Кикина в тридцатые годы XIX века историк Н. Устрялов.
Все верно – Кикиным в его вражде к царю наверняка двигали и яростные личные страсти. Но исчерпывалась ли этим подоплека страшного конфликта?
Ведь если поверить в дремучее ретроградство царевича Алексея, то что за карьера могла ждать кораблестроителя Кикина в его царствование? Степенное московское житье и боярский чин? Безбедный покой был ему обеспечен и теперь – захоти он этого. Но Александр Васильевич, высланный на житье в Москву, рвался обратно в Петербург – в опасное соседство с раздраженным царем, где кипела новая жизнь.
До нас дошел поразительный факт, очень многое в драме Кикина объясняющий. Во время следствия по делу Алексея Петр спросил у висящего на дыбе Александра Васильевича: "Как ты, умный человек, мог пойти против меня?" Истерзанный пытками Кикин, вместо того чтобы молить о пощаде и милости, ответил: "Какой я умный! Ум простор любит, а у тебя ему тесно".
Отнюдь не все, уличенные в злоупотреблениях и впавшие в немилость у Петра, переходили в оппозицию. Большинство проштрафившихся старались так или иначе заслужить полное прощение. Случай Кикина – принципиально иной. В канун "дела Алексея", в канун податной и церковной реформ, в переломный момент царствования, когда приближалась максимальная "теснота" для ума русского человека, почувствовавшего меру своих сил и возможностей, Кикин против этой "тесноты" взбунтовался.
Об этой принципиальной историософской подоплеке "дела царевича" мы будем еще говорить, а сейчас посмотрим – в чем же выражалось сотрудничество Кикина с царевичем, их приятельство.
Когда в 1716 году Петр заставил сына делать выбор, то главными советниками Алексея оказались Кикин и князь Василий Владимирович Долгорукий. Сперва Кикин рекомендовал царевичу отречься от престола за слабостью и неспособностью нести бремя власти. Затем, когда Петр потребовал от Алексея либо ревностно служить государству, либо удалиться в монастырь, Кикин советовал царевичу идти в монастырь, но сказал при этом знаменательную фразу: "Вить клобук не прибит к голове гвоздем: мочно его и снять". И добавил: "Теперь так хорошо; а впредь что будет, кто ведает?" Но все эти разговоры происходили на фоне идеи побега, которая родилась именно у Кикина и постепенно крепла.
Что самое важное – показания царевича о времени возникновения этой идеи напрочь разбивают версию о том, что Кикиным двигала лишь обида на царя.
Восьмого февраля 1718 года, в самом начале розыска, не пытанный и уверенный в отцовской милости Алексей писал Петру: "О побеге моем с гем же Кикиным были слова многажды, в разные времена и годы, и прежде сих писем…" Первые неприятности у Кикина начались в 1713 году, именно тогда, когда Алексей переехал на жительство в Петербург. Очень может быть, что смутные обстоятельства и подтолкнули Кикина к этой дружбе. Но до ареста и розыска, которые грянули в 1715 году, было еще далеко, а Кикин уже готовит царевича к фактическому мятежу против отца. Еще Петр не прислал Алексею грозных писем, требующих сделать выбор, а Кикин уже предвидит подобную возможность и прикидывает варианты.
Окончательный шаг Кикин действительно сделал уже в новом своем опальном состоянии. Царевич показал: "Когда я в Галландию ехать раздумал и возвратился в Питербурх (то есть не последовал совету Кикина. – Я. Г.) и его нашел, уже по розыске, прощенна и определенна в ссылку, только уже он был не под караулом, и я с ним виделся". При этом свидании Кикин уже со всей решительностью советовал Алексею искать убежища во Франции. Это был 1715 год, то есть опять-таки до роковых писем Петра к сыну.
Кикин вел свою игру очень последовательно и настойчиво. Он предлагал Алексею разные варианты – Вену, Венецию, Швейцарию. У каждого варианта были свои достоинства и особенности. И адмиралтеец обязался отыскать для царевича наиболее подходящее убежище. Это было уже после возвращения Кикина из московской "ссылки" в Петербург, когда он снова стал ездить за границу.
Царевич показал: "А как я съехался с Кикиным в Ли-боу, и стал его спрашивать, нашел ли он мне место какое? и он сказал: "Нашел-де; поезжай в Вену к кесарю: там-де не выдаду"". Кикин утверждал, что по его просьбе русский посол в Вене Авраам Веселовский секретно посовещался с вице-канцлером Шонборном, а Шонборн поговорил с императором и тот якобы дал согласие принять беглого царевича.
Судя по противоречивому поведению венского правительства, по явному желанию императора отделаться от опасного гостя, судя по тому, что Веселовский после этих показаний Алексея не был отозван немедленно из Вены, Кикин царевича обманул. В Вене его не ждали. Царевича, как мы увидим, обманул не только Кикин. Несчастный Алексей стал фигурой в очень сложной игре, которую затевали "большие персоны" из петровского окружения. Царевич оказался точкой приложения разнородных мощных и безжалостных политических сил.
Надо попытаться ответить на вопрос – какую конкретную цель преследовал хитроумный и дальновидный Кикин, рискуя собственной головой и губя царевича?
Очевидно, Кикину необходимо было сохранить Алексея в качестве законного наследника престола на случай скорой смерти Петра. Удаление в частную жизнь было для царевича нереально – Петр дал понять, что не допустит этого. Постриг – уход в монастырь – делал весьма проблематичным будущее воцарение Алексея. Клобук, конечно, можно было снять, но в этом случае Алексей мог претендовать лишь на пост регента при собственном сыне. Общественное правосознание вряд ли примирилось бы с расстригой на престоле – при всех симпатиях к Алексею народ счел бы это святотатством.
Временное пребывание в чужих краях решало проблему лучше всего. Не говоря уже о том, что Кикину явно мерещилась возможность взаимовыгодного союза претендента на престол с тем монархом, который предоставил бы царевичу убежище. Имея наследника-эмигранта, поддержанного каким-либо сильным европейским государством, обеспокоенным агрессивной внешней политикой России, можно было рассчитывать на создание действенной оппозиции внутри страны. Степень недовольства в стране была Кикину хорошо известна.
Но неужто все это затевалось только ради утоления обиды на царя, простившего Кикину уголовное деяние и избавившего от законного наказания? Уверен, что нет. Фраза о "тесноте уму", брошенная царю с высоты дыбы уже обреченным Александром Васильевичем, концентрирует в себе обширное историческое явление. Речь шла, в конечном счете, не о личных обидах Кикина или кого-нибудь еще, но о судьбе страны, о ее пути, о ее будущем. Проблематика эта, естественно, персонифицировалась в конкретных лицах.
Можно было бы, несмотря на все это, считать Кикина мстительным одиночкой, жаждущим утолить свою обиду на царя, если бы не еще одно обстоятельство. У Кикина были широкие конспиративные связи с очень определенным кругом лиц. При аресте у него были найдены "цифирные азбуки" – шифры – для переписки с князем Василием Владимировичем Долгоруким, князем Григорием Федоровичем Долгоруким, генерал-адмиралом Апраксиным, фельдмаршалом Шереметевым, князем Яковом Федоровичем Долгоруким, Алексеем Волковым, Саввою Ра-гузинским, Авраамом Веселовским и самим царевичем.
Вообще круг царевича широко пользовался для переписки "цифирными азбуками" – сведения об этом не раз всплывали во время следствия. Но для нас особенно важны перечисленные лица.
О роли князей Василия и Якова Долгоруких в "деле Алексея" речь впереди. Здесь только кратко скажем об остальных. Все они, кроме дипломата Саввы Рагузинского, личного друга Кикина, были несомненно причастны к тайной стороне жизни царевича.
Например, еще в 1712 году, находясь за границей, Алексей писал своему духовному отцу Якову Игнатьеву: "Священника мы при себе не имеем и взять негде… прошу вашей Святыни, приищи священника (кому мочно тайну сию поверить), не старого, и чтоб незнаемый был всеми. И изволь ему сие объявить, чтоб он поехал ко мне тайно, сложа священнические признаки, то есть обрив бороду и усы…" Ему нужен был духовник, которому можно было доверить тайну исповеди, а не соглядатай державного отца. И далее, объясняя Игнатьеву свой план, царевич пишет: "Пошли его на Варшаву, и вели явиться к князю Григорию Долгорукому, и чтоб сказался моим слугою или денщиком; и он ко мне отправит, я ему о сем прикажу". В сочетании с наличием шифра для тайной переписки факт этот становится многозначительным. Князь Григорий Федорович, брат князя Якова Долгорукого, был крупным дипломатом и фигурой весьма влиятельной.
Имя одного из ближайших к Петру вельмож – генерал-адмирала Федора Матвеевича Апраксина – часто мелькает в материалах розыска, – он был доброжелательным, хотя и осторожным советчиком Алексея. И наличие шифра для переписки с ним знаменательно.
Очень важно нахождение среди "конфидентов" Кикина фельдмаршала Шереметева, которого, как мы увидим, Алексей считал своим союзником. Автор глубокой работы о Шереметеве историк А. И. Заозерский установил целый ряд чрезвычайно важных для нашего сюжета обстоятельств. Во-первых, Шереметев, Апраксин и Ки-кин были друзьями, и то, что писал Кикин Шереметеву, становилось сразу известно и генерал-адмиралу. Во-вторых, как народная молва, так и мнение дипломатических кругов прочно связывали имя фельдмаршала с интересами царевича[20]20
Заозерский А. И. Фельдмаршал Шереметев и правительственная среда петровского времени // Россия в период реформ Петра I. М., 1973. С. 172.
[Закрыть].
Но историкам известна только обычная переписка Шереметева и Кикина. Наличие шифра заставляет предполагать и возможность отношений конспиративных.
Волков был, судя по всему, фигурой второстепенной. Но у него в Риге останавливался царевич перед побегом.
Роль Авраама Веселовского в "деле" двусмысленна. С одной стороны, он, как уже говорилось, явно не выполнил просьбы Кикина и не подготовил почвы для появления Алексея в Вене. С другой же, – когда через несколько месяцев после розыска ему пришлось покинуть Вену, он не вернулся в Россию, бежал в Германию и скрывался там до самой смерти…
Свидетельствует ли все это о заговоре с целью свержения Петра? Вряд ли. Но ясно вырисовывается обширный круг влиятельных и близких к царю деятелей, связанных неявными, а иногда и прямо конспиративными связями и ориентированных при этом на царевича Алексея.
И круг сложился именно в середине 1710-х годов. В центре его, безусловно, стояли Кикин и Василий Долгорукий. "В бытность свою здесь царевич посылал по князь Василья Володимировича и по Кикина, и они приезжали ввечеру и поутру рано, и то тогда, когда Государь на царевича сердит бывал", – показывал камердинер Алексея Иван Афанасьев.
Кикин и Долгорукий не любили друг друга. Именно князь Василий Владимирович едва не привел Александра Васильевича на плаху. Но тут их объединял общий интерес, который оттеснял личные неудовольствия. Объединяли их и общие друзья – князь Василий Владимирович был близок с Шереметевым.
Однако именно взаимная неприязнь Кикина и Долгорукого подтверждает наличие аморфного, но целенаправленного сообщества, сложившегося вокруг царевича перед его побегом. Шифра для переписки с Меншиковым, с которым до 1717 года у Кикина была дружба, он тем не менее не держал, а для переписки с личным неприятелем Василием Долгоруким шифр был…
Когда Кикина схватили в Петербурге и привели к Меншикову, то прежде всего арестованный спросил: "Взят ли князь Василий Долгорукий? Нас истяжут, а Долгоруких царевич, ради фамилии, закрыл".
В самом начале следствия, бесповоротно губя Кикина, Алексей, в частности, писал: "Еще же велел написать к князю Василию письмо благодарное за любовь его, за что при моем случае отслужить должен, говоря он, Ки-кин: "Будет-де на меня суспет о твоем побеге будет, то я объявлю письмо твое, к князю Василию писанное, и скажу: знать-де, он с ним советовал, что его благодарит: я-де письмо перенял". И оныя письма взял к себе…"
В письме, писанном перед самым побегом, говорилось: "Князь Василий Владимирович! Благодарствую за все ваши ко мне благодеяния, за что при моем случае должен отслужить вам".
Кикин – на дыбе – показания царевича подтвердил: "Письмо к князю Василию Долгорукому тоже советовал написать и удержал его у себя, чтобы оно было Долгорукому на обличение, когда, как я чаял, царевич не возвратится". Гордый и озлобленный, Кикин готов был на тактический союз с князем Василием Владимировичем, но, очевидно, ненавидел его немногим менее, чем царя.
Оставим в стороне интереснейшую со многих точек зрения область взаимоотношений лиц, ориентированных на царевича. Мы слишком далеко ушли бы в сторону от основной задачи, если бы стали анализировать эту запутанную сферу. (Хотя для гипотетических рассуждений о возможном царствовании Алексея эта проблема имеет первостепенное значение.) Можно, однако, оглядывая эту среду, с уверенностью повторить, что никакой крепкой организации вокруг царевича не сложилось. Но, несмотря на это, в русской политической жизни оформилось явление, как мы увидим, куда более опасное для Петра, чем локальный заговор. Это было широкое – на разных социальных уровнях – неприятие главных целей и методов реформатора.
Даже если предположить, что основным стимулом для Кикина в его смертельной игре была жажда мести и обида, то как быть с другим конфидентом Алексея – генералом Василием Долгоруким? Представитель знатнейшей фамилии, один из столпов армии и гвардии, любимец царя, ничем не проштрафившийся, могущий претендовать на высшие военные и государственные посты как при Петре, так и при его преемнике, – чем руководствовался он, что двигало им в сколь неуклюжих, столь рискованных политических интригах?
Зачисленный офицером в гвардию, князь Василий Владимирович отличился уже в начальный период Северной войны. Но первую самостоятельную операцию он провел в 1708 году. Командуя карательным корпусом, он подавил опаснейший в тот момент для государства булавинский мятеж. Мятеж был спровоцирован жестокостью, с которой старший брат князя Василия, Юрий, расправлялся с казаками, укрывавшими беглых крестьян. За что и был убит восставшими.
Петр, конечно же, выбрал князя Василия Владимировича не только из-за родства с погибшим гвардии полковником, что подразумевало мстительную ненависть к булавинцам. Гвардии майор обладал двумя чертами, которые роднили его с царем, – хладнокровно-рациональной безжалостностью и стремлением к "регулярности". Петр отнюдь не случайно выделил и приблизил князя. В Долгоруком не было бесившей царя старо-московской основательной медлительности Шереметева. Из него вырастал военачальник нового типа.
Услуга, которую оказал своему государю князь Василий Владимирович, быстро и радикально ликвидировав мятеж на Дону, была далеко не заурядна. Момент был страшный – в феврале 1708 года армия Карла XII вторглась в пределы России, и в это же время Булавин, объединившись с запорожцами, призвал Дон и Украину к мятежу.
Петр подробно расписал порядок уничтожения казачьих станиц, а князь Василий Владимирович столь же пунктуально предначертания царя выполнил. Он доносил: "В Есаулове сидело 3000 человек и штурмом взяты, и все перевешаны, только из помянутых 50 человек за малолетством освобождены[21]21
Освобождение заключалось в том, что оставшиеся в живых попадали в рабство к союзному калмыцкому хану Аюке.
[Закрыть]. В Донецком сидело 2000 человек, такоже штурмом взяты, и многое число побиты, а достальные все перевешаны".
Если к фельдмаршалу Шереметеву, отправленному подавлять взбунтовавшуюся Астрахань, Петром приставлен был для контроля и слежки гвардии сержант Щепотев, то к Долгорукому никого приставлять не надо было – Петр ему полностью доверял.
Всей своей службой князь Василий Владимирович доказал не просто верность царю, но верность новой государственной идее. Для него, как и для Петра, свободное казачество было отвратительным антиподом "регулярности"…
За разгром Булавина князь Василий Владимирович получил чин полковника гвардии, что было блистательным отличием.
В следующем, 1709 году Долгорукий командует кавалерийским резервом, довершившим разгром шведов при Полтаве, и получает чин генерал-поручика. В конце того же года он снова высоко отличён – стал крестным отцом новорожденной царевны Елизаветы Петровны. Это уже не просто продвижение по службе. Это – знак личной любви и доверия царя.
В 1711 году, в тяжкие дни катастрофы на Пруте, когда русская армия, блокированная бесчисленными турецкими войсками в выжженной степи, оказалась на краю гибели, князь Василий Владимирович сохранил абсолютное присутствие духа и настаивал на самом решительном варианте действий: "проложить дорогу штыками или умереть".
За Прут он получил Андреевскую ленту – высшее воинское отличие.
Затем к его военным лаврам присоединились и дипломатические. А в 1715 году Петр доверил ему щекотливейшее дело совсем по иной части. Выявились чудовищные злоупотребления Меншикова, "полудержавного властелина", второго лица в государстве. Создана была комиссия для расследования. Достойно возглавить ее мог лишь человек большого мужества – светлейший князь был силен своими заслугами, близостью к царю, покровительством царицы, обширными связями. Он отличался мстительностью, и в случае благополучного для него исхода следствия его обвинителей ждала печальная участь.
Кроме всего прочего, для руководства следствием требовался человек беспристрастный, недоступный подкупу и давлению многочисленных друзей и врагов светлейшего.
Петр выбрал князя Василия Владимировича, что свидетельствовало о доверии абсолютном. Долгорукий железной рукой провел следствие, тяжко обвинил Меншикова, навсегда разрушив его близость с царем. Светлейшего спасло от сурового наказания лишь заступничество царицы…
Отпрыск знатнейшего рода, что придавало ему особый вес в глазах офицерства, знаменитый и удачливый генерал, доверенное лицо государя – это редкое сочетание открывало перед Долгоруким в середине 1710-х годов дорогу к самым вершинам военной и государственной карьеры.
Что, казалось бы, могло связать этого строителя новой системы, так много в этой системе получившего и так много для нее сделавшего, с царевичем Алексеем, символом, по мнению историков, системы старой?
Что за человек был князь Василий Владимирович? Герцог де Лириа, испанский посол, весьма желчный мемуарист, отозвался о князе с необычным почтением:
Фельдмаршал Долгорукий (герцог знал Долгорукого уже после смерти Петра. – Я. Г.) был человек с умом и значением, честный и достаточно сведущий в военном искусстве. Он не умел притворяться, и его недостаток заключался в излишней искренности и откровенности. Он был отважен и очень тщеславен, – друг ревностный, враг непримиримый. Он не был открытым противником иностранцев, хотя не очень их жаловал. Вел он себя всегда благородно, и я могу сказать по всей справедливости, что это был русский вельможа, более всех приносивший чести своей родине.
Добросовестный историк Д. А. Корсаков, специально изучавший семейство Долгоруких, дал генералу такую характеристику, суммирующую отзывы современников: "Чуждый лукавства и криводушия, не входивший ни в какие сделки и «конъюнктуры»[22]22
Корсаков Д. А. Из жизни русских деятелей XVIII века. Казань, 1891. С. 259.
[Закрыть], он действовал всегда начистоту и всегда и везде, невзирая ни на какие обстоятельства, прямо в глаза говорил правду"[22]22
Корсаков Д. А. Из жизни русских деятелей XVIII века. Казань, 1891. С. 259.
[Закрыть].
Корсаков очень точно и лаконично определил позицию князя: "Один из весьма видных сподвижников и один из редких "супротивников" Петра Великого". Подобный парадокс был отнюдь не редким, вопреки мнению историка, в последнее десятилетие петровского царствования.
Очевидно, причины оппозиционных маневров генерала надо искать, помимо прочего, в фундаментальных чертах его личности. Ни разу не оскорбленный своим самовластным государем, Долгорукий тем не менее постоянно ощущал такую возможность. Долгорукого, в отличие от Кикина, скорее всего, душевно изнуряла мысль о возможном унижении – "теснота самоуважению".
Во всяком случае, мы не можем до конца согласиться с характеристикой Долгорукого, данной Корсаковым, который упустил из виду материалы "дела Алексея". Между тем именно в этой ситуации князь Василий Владимирович попытался вести хитроумную закулисную игру, которая ему, впрочем, не удалась…
В период, предшествующий побегу, царевич постоянно виделся с Долгоруким – тому есть неоспоримые доказательства. Но если Кикин пытался скрывать свою связь с Алексеем, то князь Василий Владимирович, избрав иную тактику, ее демонстрировал – делая вид, что выступает посредником между отцом и сыном.
Алексей показал на следствии: "А перед поданием моего ответного письма ездил я к князь Василию Володимировичу Долгорукому да к Федору Матвеевичу Апраксину, прося их: "Буде ты (Петр. – Я. Г.) изволишь с ними о сем говорить, чтоб приговаривали меня лишить наследства и отпустить в деревню жить, где бы мне живот свой скончать". И Федор Матвеевич сказал, что буде-де отец станет со мною говорить, я-де приговаривать готов.
А князь Василий говорил то ж: да еще прибавил: "Дай-де писем хоть тысячу, еще-де когда что будет; старая-де пословица: улита едет, когда-то будет; это не запись с неустойкою, как мы преж сего меж себя давывали". И когда я письмо отдал, в тот день или назавтрея, не упомню, приехал ко мне князь Василий и сказал твоим словом, чтоб я ему письмо твое показал; и я ему чел, и он мне сказал; "Я-де с отцом твоим говорил о тебе; чаю-де, тебя лишат наследства, и письмом-де твоим, кажется, доволен". И просил у меня чернаго письма, что я писал, и я ему его чел, понеже он мне присоветовал о брате писать, что там о нем писано; и когда я прочел, и он мне сказал: "Хорошо-де написано". И про вышеписанные слова повторил, и еще промолвил: "Я-де тебя у отца с плахи снял"… И он мне говорил: "Теперь-де ты радуйся, дела-де тебе ни до чего не будет"".
На следствии князь Василий Владимирович факт этих разговоров подтвердил. Но из его показаний и анализа обстоятельств ясно, что утверждение о разговорах с царем по поводу судьбы Алексея было чистой дезинформацией.
У него действительно был разговор с царем об Алексее, но, как явствует из его собственного письма Петру, смысл разговора был совершенно иной, вполне нейтральный.
Кроме того, Петр на самом деле не только не был "доволен" письмом Алексея, но пришел от него в сильнейшее раздражение. Что и выяснилось в январе следующего, 1716 года. Он вовсе не собирался отпускать царевича в деревню на вольное житье, о чем тот просил, а собирался поставить его перед выбором: послушание и выполнение долга или – монастырь.
Ясно, что никаких разговоров на эту тему между царем и князем не было. Но как же Долгорукий решился откровенно обмануть Алексея?
Очевидно, дело в том, что в этот момент Петр был тяжело болен. Он заболел сразу после своего письма Алексею в октябре 1715 года и смог продолжить переписку только в середине января следующего года.
