Текст книги "Меж рабством и свободой: причины исторической катастрофы"

Автор книги: Яков Гордин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)

Свобода есть такое состояние народа, в котором без стеснения раскрываются и действуют все производительные силы народа, закономерно охраняются все законные интересы, удовлетворяются насущные общественные нужды. Так понимал свободу, может быть, только кн. Д. М. Голицын, один-единственный во всей тогдашней России… Кн. Д. М. Голицын в случае удачи своего предприятия, став душой и руководителем Верховного тайного совета, возможно, поднял бы вопрос об освобождении крепостных людей. Об этом подумывал его двоюродный брат кн. В. В. Голицын при царевне Софье; это считал возможным и его младший родич дипломат кн. Д. А. Голицын в начале царствования Екатерины II; освободительная идея носилась в фамильной атмосфере князей Голицыных[58]58
  Там же. С. 377.


[Закрыть].

Однако политические идеи, равно как и сословные обиды и претензии, реализуются с той или иной степенью интенсивности (а часто не реализуются вовсе) в прямой зависимости от человеческих свойств деятеля.

Князь Дмитрий Михайлович был человеком сильной, можно сказать, неукротимой натуры. Как уже говорилось, ему приходилось приспосабливаться, вступать в отвратительные ему альянсы, в частности с Меншиковым, скрывать свои истинные воззрения.

Он прошел и через прямое бесчестье. Граф Бассевич, министр герцога Голштинского, рассказывает в записках: "Князь Голицын, замешанный в деле несчастного Шафирова, был присужден, как многие другие, к шестимесячному тюремному заключению. Но по прошествии четырех дней наступила годовщина бракосочетания императрицы, и так как она удостоила просить за него, то император возвратил ему свободу и чин, послав его выразить свою благодарность у ног Екатерины, когда она вышла в залу для принятия приветствий и поздравлений"[59]59
  Бассевич Г. Ф. Записки о России при Петре Великом. М"1866. С. 133.


[Закрыть]. Нетрудно себе представить, какой мукой было это для Голицына, Екатерину остро презиравшего.

Но эти унижения не ломали, а, напротив, закаляли его волю. Он верил, что его час придет, и берег себя. Его гордость, если не сказать – гордыня, и гипертрофированная приверженность традиции в полной мере проявлялись в домашнем быту, где он позволял себе быть самим собою. Все, кто пишет о Голицыне, неизменно припоминают, что его младшие братья – фельдмаршал и сенатор – не смели сесть в его присутствии без специального разрешения. А следующие поколения родни целовали ему руку.

Эта гордость и десятилетиями копившаяся, нараставшая в нем уверенность в своей правоте и праве на высокую власть и особую роль оказали ему дурную услугу, когда наступил час исполнения мечтаний.

Значительность его ощущали, однако, все – вплоть до Петра. В потомстве князя Дмитрия Михайловича сохранился апокриф о почтении, которое оказывал князю император. "Петр Великий любил часто захаживать по утрам к князю Дмитрию Михайловичу, чтобы сообщить ему свои новые предприятия или выслушать его мнения. (Это могло происходить уже в последние годы царствования Петра, когда Голицын стал президентом Камер-коллегии и жил в Петербурге. – Я. Г.) Князь Дмитрий Михайлович имел обыкновение никого не принимать к себе, не кончив утренней молитвы; нередко случалось, что прибытие высокого посетителя было ранее срочного часа, но, не любя нарушать заведенного порядка, Петр Великий не прерывал благочестивого уединения князя. «Узнай, Николушка, когда старик кончит свои дела?» – говорил государь родственнику князя Дмитрия Михайловича, мальчику князю Голицыну, жившему у него в доме, и терпеливо ждал выхода старого князя". Это мало похоже на реальность. Возможно, здесь единичный случай возведен в правило, но, как бы то ни было, само возникновение подобной легенды свидетельствует о вполне определенной репутации князя.

Совершенно очевидно, что Голицын был фанатически предан своей главной жизненной идее – уничтожению деспотизма в России и введению представительного правления. Слишком упорно прослеживается она на протяжении многих лет. Слишком явно обнаруживаются порывы князя Дмитрия Михайловича при любой кажущейся удобной ситуации ввести эту идею в государственный быт. "Со времени Петра он постоянно имел в виду ограничить самодержавие", – свидетельствовал саксонский дипломат Лефорт. Стало быть, устремления князя были известны даже далеким от него людям.

Эта преданносгь идее коренного государственного переустройства, тяжелого и опасного в исполнении, свидетельствует и о столь редком в практической политике качестве, как бескорыстие. Не честолюбие, не властолюбие, не какая иная корысть двигали князем Дмитрием Михайловичем. Несмотря ни на что, он в последние годы, будучи едва ли не самым влиятельным членом Верховного совета, оказался среди нескольких вершителей судеб страны. Он был для того времени весьма стар – 67 лет. При смене монарха он мог с почетом и далее занимать свое положение или же удалиться на покой. Если бы его толкало властолюбие, он пошел бы – как это велось тогда в России – по пути создания крепкого альянса с вельможами, близкими к той же Анне. Он выбрал другой путь, сознавая его возможную гибельность.

Как и трагедия Алексея, этот концентрат политической и экономической трагедии России, великая драма 1730 года долго интерпретировалась в нашем отечестве плоско и в мелких категориях.

Милюков писал:

Попытка верховников понята была у нас как продукт своекорыстного и эгоистического расчета – обеспечить личные выгоды путем раздела власти между двумя могущественными фамилиями. О попытках же шляхетства, протестовавшего против верховников и выступившего с собственным планом политической реформы, в русской печати почти ничего не было известно. Только с середины XIX века стало возможно восстановить истинный характер событий 1730 года и освободить толкование их от запоздалых влияний тогдашней памфлетной литературы[60]60
  Милюков П. Н. Из истории русской интеллигенции. С. 4.


[Закрыть].

Милюков работал над небольшой, но весьма емкой монографией о событиях 1730 года в начале 1890-х годов.

Он только что защитил как диссертацию известную нам монументальную работу "Государственное хозяйство России в первой четверти XVIII столетия и реформа Петра Великого", в которой сквозь плотную академическую фактуру уже ясно просвечивал злободневный интерес. Это было время, когда молодой историк выбирал между научной карьерой и карьерой общественной, политической. Если он рассчитывал совместить два эти рода деятельности, то очень скоро понял иллюзорность своих надежд. Он съездил в Англию и, вернувшись оттуда, прочитал в Нижнем Новгороде курс лекций "Об общественных движениях в России". Суть этих движений для него, будущего лидера партии конституционных демократов, заключалась в борьбе за конституционное, представительное устройство российской государственности.

Непосредственным результатом нижегородских лекций было увольнение Милюкова из Московского университета, где он преподавал, и ссылка в Рязань, в которой высших учебных заведений не было, а стало быть, не было и возможности развращать молодые умы.

Вот в этот период он внимательно изучил имеющиеся материалы о конституционном порыве 1730 года, отыскал новые свидетельства и, рассмотрев их взглядом конституционалиста конца XIX века, опубликовал в 1894 году работу под названием "Попытка государственной реформы при воцарении императрицы Анны Иоанновны". Это потом, через восемь лет, он даст работе более популярное название – "Верховники и шляхетство", а тогда ему важно было обозначить основную тему – "Попытка государственной реформы".

Исследование попытки конституционной реформы в послепетровской России стало в некотором роде манифестом начинающего политика. И неудивительно, что, сопоставляя в уме ситуацию сташестидесятилетней давности с современной ему ситуацией, Милюков обратил, как никто до него, особенное внимание на группировку шляхетства, стоявшего за конституционную реформу, но против Верховного совета. Милюков, обдумывающий тактику политической борьбы на рубеже XX века, внимательнейшим образом анализировал просчеты и ошибки разных конституционных групп, не сумевших объединиться и оттого проигравших.

Внимательно читавший уроки Голицына, Милюков смотрел на него трезво и непредвзято.

Отнюдь не склонный идеализировать русских государственных деятелей, он писал:

Можно утверждать, что проект Голицына не только не имел своекорыстно-личного характера, но не имел даже своекорыстно-сословного. На всем проекте лежал отпечаток теоретизирующей и идеализирующей политической мысли[61]61
  Милюков П. Н. Указ. соч. С. 14.


[Закрыть].

Все это верно, если не считать корыстью стремление крупной личности к самореализации и реализации той идеи, которая долгие годы освящала все поступки и жизненные положения, вплоть до унизительных, и должна была, воплотившись, дать ее носителю ощущение исполненного высокого долга перед Богом и людьми своего государства, перед своими предками, строившими это государство не для того вовсе, чтобы его губили лишенные всяких «сдержек» случайные люди – на троне и вокруг него.

Конечно же, князь Дмитрий Михайлович как восприимчивый человек, глубоко дышавший воздухом немыслимой эпохи, и должен был стать теоретиком по преимуществу. Этому не мешало его доскональное знание России – и государственного, и политического, и экономического ее быта. Такого рода знание во все времена часто соседствовало у радикальных реформаторов – от Петра I до Ленина – с непониманием социально-психологической реальности, с неадекватным представлением о поведении живых людей в той или иной ситуации. На этом рушились реформы, подготовленные куда более тщательно, чем дерзкий замысел Голицына. По той же причине разделил печальную судьбу Голицына великий схематик Сперанский.

Однако не станем следовать укоренившемуся в историографии взгляду, что неудавшееся было обязательно невозможно и неестественно. Этот взгляд порочен и историософски, и методологически. Если в тот момент возможен был перелом в нашей истории, то лишь на фундаменте, уже подготовленном князем Дмитрием Михайловичем.

Известный историк прошлого века Д. А. Корсаков, автор основательного труда о событиях 1730 года, на который мы будем неоднократно опираться, точно сказал о нашем герое:

Князь Дмитрий Михайлович Голицын – двулицый Янус, стоящий на рубеже двух эпох нашей цивилизации – московской и европейской. Одним лицом своим он вдумчиво смотрит в былое Руси, другим – самонадеянно приветствует ее грядущее[62]62
  Корсаков Д. А. Воцарение императрицы Анны Иоанновны. Казань, 1880. С. 34.


[Закрыть].

Он был не единственным Янусом в том человеческом раскладе, который развернулся в великой исторической игре, что началась январской ночью 1730 года в древней русской столице. Василий Татищев, стратегический союзник Голицына и тактический его противник, был по-своему не менее двойствен.

Оба они потерпели поражение от людей простых и цельных, ставивших перед собой цели плоские и сиюминутные – удержать власть, сохранить в неприкосновенности государственную модель, ими созданную и воспетую, людей, которым не дано было заглянуть в будущее и у которых, соответственно, не кружилась голова от вида грядущей пропасти.

"Случай удобен: если ничего не предпримем, то заслужим во всей силе имя подлецов", – так сформулировал Пущин накануне 14 декабря самоощущение свое и своих товарищей.

Можно с уверенностью предположить, что князь Дмитрий Михайлович испытал то же самое, узнав о смерти Петра II. Прямой предшественник умеренных декабристов, о чем догадывался из них разве что Михаил Александрович Фонвизин, князь Голицын, в отличие от петербургских реформаторов, вытолкнутых нелепостью политического процесса на площадь с оружием в руках, стоял наверху государственной пирамиды, имел в руках не шпагу, а кормило власти.

Он готовился к этому часу долго, методически и уверенно…

Современники дружно утверждают, что князь Дмитрий Михайлович не жаловал иноземных советчиков. И однако же человеком, который существенно помог князю отшлифовать свои политические воззрения, соотнести их с принципами европейских систем, был именно иноземец – голштинец Генрих Фик.

Появление Фика на русской службе типично для петровских времен. Фик был рекомендован Петру голштинским министром Бассевичем через русского генерала Адама Вейде как знаток шведского государственного устройства. Это было в 1715 году, когда Петр приступал к внутреннему реформированию и, в частности, продумывал возможность введения в России коллегий.

Вскоре Фик был командирован царем во враждебную Швецию в качестве тайного агента с целью вывезти документацию по устройству коллегий. В декабре 1716 года Вейде докладывал царю, что Фик "возвратился из Стокгольма счастливо, но с собою все, что коллегиям надобно, всякие порядки вывез; то и иные многие годнейшие вещи о зело полезных порядках с собою же присовокупил. Точию то учинено, сказывает, с великим страхом и не знал, как лучше сделать: брал того ради свою жену с собою и те письма вшивал ей под юбки, а иные роздал для сохранения шкиперам".

Подобной далеко не безопасной деятельностью занимался Фик несколько последних лет Северной войны. Но, будучи сторонником правления представительного и симпатизируя республиканским идеям, он старался познакомить царя и с подобными системами. Петр, однако же, эти попытки оставлял без внимания. Ему не нужна была шведская конституция. Ему нужно было рациональное устройство конкретных учреждений, коллегий в частности. Он был уверен, что в самодержавную ткань напором и страхом можно вживить элементы иных систем и они будут функционировать и приносить пользу.

Когда князь Дмитрий Михайлович был президентом Камер-коллегии, то Генрих Фик состоял у него вице-президентом. И очень скоро, распознав эрудированность и истинные настроения своего подчиненного, Голицын сделал его советником и сотрудником в полуконспиративных занятиях. Князя интересовали как раз те вывезенные Фиком из Европы документы, что не были востребованы Петром. Документы эти – инструкции, указы, уставы, – раскрывавшие механизмы функционирования конституционных институтов, были по приказу Голицына переведены для него (шведского языка он не знал) и тщательно им изучены.

В отличие от Петра, который ориентировался на бюрократический абсолютизм шведских королей Карла XI и Карла XII, Голицын и Фик изучали установления до и после этих монархов, то есть государственный быт Швеции конституционной. Причем умный вольнодумец Фик привлекал русского вельможу не только как источник сведений о европейском государственном праве, но и как собеседник, с коим можно было обсудить самые разные стороны мироустройства. Оба они понимали, что собственно государственная система погружена в жизненную стихию, общему состоянию которой она должна соответствовать, или же существование становится тягостным и опасным.

Роль Фика выявилась для современников немедленно по получении из Москвы известий о тамошних событиях. Конфидент князя Дмитрия Михайловича не только перестал скрывать свои взгляды и планы, но и принялся бурно их пропагандировать. Он, например, громогласно читал в Камер-коллегии текст кондиций и говорил, что "ныне империя Российская стала сестрица Швеции и Польше; россияне ныне умны, понеже не будут иметь фаворитов таких, как Ментиков и Долгорукий, от которых все зло происходило". Фик, разумеется, имел в виду не сам по себе институт фаворитизма, который был вторичен, а ту атмосферу беззакония и отсутствия отрегулированной и подконтрольной обществу системы управления, которая и порождала фаворитизм.

Шведский резидент Мориан доносил в Стокгольм, что Фика считают "состоящим в сношениях с некоторыми из 28 господ, стремящихся к свободе и положивших начало отмене самодержавия, для чего статский советник Фик не только указал, что в подобных случаях делалось и установлялось в других государствах, но и сам изготовил несколько пунктов и условий, ограничивавших ее величество".

Когда после провала замыслов князя Дмитрия Михайловича Генрих Фик был арестован, то на допросах выяснилась совершенно нетипичная для нравов того времени близость Гедиминовича и безродного бюрократа-голштинца. В протоколе допроса записано: "Князь Голицын был его покровителем, охотно допускал его к себе и находил удовольствие толковать с ним по вечерам, в продолжение нескольких часов, о новой и древней истории, также о разности вер. Иногда это продолжалось до полуночи, и тогда князь, по своему обыкновению, приказывал подавать и набивать трубку за трубкою ему и прочим своим приятелям". К нашему сожалению, следователи не стали выяснять, кто были эти "прочие приятели" князя Голицына, с которыми обсуждал он проблемы исторические и религиозные. А быть может, и злободневно политические.

Фик для Голицына был, конечно же, соратником. За спиной у них была уже одна акция высокого значения – создание Верховного тайного совета, в организации которого Фик принял самое деятельное участие и чье возникновение дипломатами-наблюдателями было воспринято как первый шаг к конституционному устройству.

Именно существование Верховного тайного совета и главенствующая роль в нем к 1730 году князя Дмитрия Михайловича стали практической основой великих событий 19 января.

ФЕНОМЕН ТАТИЩЕВА

Подлинным лидером сильной шляхетской группировки, особо интересовавшей Милюкова, был уже упоминавшийся нами Василий Никитич Татищев.

Историк В. Строев, сильный своим принципиальным стремлением к объективности, характеризуя двух лидеров шляхетского движения – князя Черкасского и Татищева, писал: "Впоследствии, когда он (Черкасский. – Я. Г.) заседал в кабинете (кабинет министров при Анне Иоанновне. – Я. Г.), его называли «телом кабинета», а Остермана «душой», – точно так же в шляхетском движении Черкасский был телом, а Татищев душой"[63]63
  Строев В. Бироновщина и кабинет министров. М., 1909.4.1.


[Закрыть].

История – это люди, поступки людей, сочетания этих поступков – и ничего более. И часто представление о личности политического деятеля, ключевой фигуры той или иной ситуации, объясняет исход движения, восстания, реформы не менее, чем знание общеэкономических и общеполитических факторов, – этой обезличенной концентрации тех же человеческих поступков.

Так, роковую роль сыграли в послефевральский период 1917 года личные особенности самого Милюкова, в бытность его министром иностранных дел с февраля по апрель. Не менее роковую роль сыграли и особенности характера Керенского в последующий период.

Разумеется, здесь надо опасаться упрощения, сведения сложных мотиваций на плоско-психологический уровень. Так, князь Щербатов в знаменитом сочинении "О повреждении нравов в России", отдавая должное попытке верховников (хотя и сильно перепутав фактическую сторону), справедливо называл князя Дмитрия Михайловича "человеком разумнейшим своего века", но, говоря об его противниках, объединил в одну компанию совершенно разных персонажей и действия их объяснил так: "Однако, если не точно пользою отечества побуждены, то собственными своими видами, нашлися такие, которые предприняли разрушить сие установление (ограничение самодержавия. – Я. Г.) – Феофан Прокопович, архиепископ Новгородский, муж, исполненный честолюбия, хотел себе более силы и могущества приобрести. Василий Никитич Татищев, человек разумный и предприятельный, искал своего счастия. – Князь Антиох Дмитриевич (Кантемир. – Я. Г.), человек ученый, предприятельный, но бедный по причине права перворождения брата своего Дмитрия Дмитриевича, искал себе почестей и богатства, которое надеялся через умысел свой противу установления получить и тем достигнуть еще до желания его жениться на княжне Варваре Алексеевне Черкасской, дочери и наследнице князь Алексея Михайловича Черкасского, богатейшего из российских благородных. Сии трое, связанные дружбою, разумом и своими видами учинили свое расположение для разрушения сделанного Долгорукими узаконения"[64]64
  Щербатов М. Указ. соч. С. 45.


[Закрыть].

Писавший всего лишь через полвека после событий князь Щербатов ошибался здесь, как мы увидим, почти во всем. И особенно в отношении Татищева.

Сын мелкого служилого дворянина, Василий Никитич Татищев тем не менее по своей "исходной знатности" не уступал князю Дмитрию Михайловичу – основатель фамилии Татищевых Василий Юрьевич, родившийся в конце XIV века, был сыном князя Юрия Ивановича Смоленского, Рюриковича.

Обученный отцом грамоте, во всем остальном самоотверженный самоучка, Василий Никитич к середине жизни стал одним из образованнейших людей своего времени, не уступая в эрудиции исторической и, используя современный термин, политологической своему будущему противнику князю Дмитрию Михайловичу и намного превосходя его в точных науках.

Нам важна, для понимания их парадоксальной вражды и вообще сути происшедшего между ними и вокруг них, не столько биография Василия Никитича, сколько его психологическая характеристика, очерк его личности, его взаимоотношения с миром, а не только с государством. Но для этого все же необходимо знать – из какой почвы вырос этот удивительный дух, одновременно восхищающий и отталкивающий, ибо в личности Татищева воплотились с черно-белой резкостью все особенности Петровской эпохи, петровского миростроения – кроме, разве что, могучей тяги к казнокрадству, в котором, как мы увидим, Василия Никитича настойчиво тем не менее обвиняли… Василий Никитич был военным профессионалом. И это, бесспорно, принципиально отличало его как политического теоретика от князя Дмитрия Михайловича – человека статского по сути своей, не командира, не полководца, но – деятеля.

Василий Никитич надел драгунский мундир, как только ему исполнилось восемнадцать лет. А надев его, немедленно оказался под Нарвой. Это было в 1704 году, и это была вторая Нарва. Первая закончилась унизительным разгромом русской армии, вторая стала триумфом другой уже армии – армии нового образца.

Первый русский историк Татищев вступил в историю и вообще в самостоятельную, сознательную жизнь под отвратительный вой картечи, тяжелое уханье мортир и треск крепостного камня, дробимого изо дня в день ядрами осадной артиллерии. А первыми картинами активной истории, встряхнувшими сознание провинциального юноши, были картины остервенелого штыкового боя в проломах, резни и грабежа на улицах взятой штурмом Нарвы. Жизнь предстала ему грубой и жестокой, стремящейся смести всякие законы и правила и обратиться в кровавый хаос. И Петр, скакавший с обнаженной шпагой по нарвским улицам, своей яростной властью унимавший обезумевших солдат и прекративший бесчинства, должен был предстать юному Татищеву богом порядка и системы.

Если для князя Дмитрия Михайловича главным побудительным мотивом к борьбе за свою политическую идею, за свое мироустройство было стремление охранить личность человека от произвола, а Россию от разорения, то для драгунского, а затем артиллерийского капитана Василия Татищева, задумавшего свой план миростроительства, главным было то же, что и для его кумира – Петра Великого, с детства и навечно сохранившего в пораженном сознании ужасающие картины стрелецкого буйства, мучительной гибели (на его глазах) близких людей под копьями и бердышами пьяных носителей хаоса, бессистемности, недопустимого своеволия. Петр жил мечтой снять этот ужас, сделать его небывшим, превратить чреватую кровавым хаосом Россию в огромную регулярную Голландию, стройно существующую и легко управляемую к ее же счастию и процветанию. Татищев так далеко не шел, признавая за российской сущностью немалую самоценность и отдавая должное традиции, но вослед за Петром обожествляя регулярность.

Если Голицын хотел дать людям достойное существование через упорядоченную крепкими законами свободу, то Петр желал заменить потребность в свободе, ведущей, по его разумению, к своеволию и хаосу, потребностью в осмысленном подчинении и любовью к регламенту, которую он надеялся воспитать в своих подданных. (И горько обижался на них за то, что они никак не хотели полюбить регламент, и страдал искренне и трогательно.)

Василий Никитич стоял посредине между Петром и Голицыным.

Между боевым крещением на службе у государства и попыткой это государство решительно трансформировать спрессовалось множество событий – семь лет в строю драгунского полка, ранение под Полтавой на глазах Петра, который поцеловал и запомнил храброго поручика, участие в трагическом Прутском походе, переход в артиллерию под начало генерал-фельдцейхмейстера Брюса, упорное изучение математики и механики, путешествие по Европе с поручениями самого Петра и собирание там книг, книг, книг – по истории, политике, философии, фортификации, оптике, геометрии, артиллерийскому делу; сочинение учебника планиметрии для межевщиков и книги об устройстве машин и пользовании ими; ревизии и исправление артиллерийских парков в экспедиционных корпусах, оперировавших в Германии – по высочайшему повелению; участие в неудачном мирном конгрессе между Россией и Швецией в качестве правой руки Брюса, главы русской делегации: сочинение грандиозного проекта межевой реформы и генерального упорядочения землевладения в России, горячо одобренного царем; внезапное назначение главным горным начальником всех уральских заводов; яростная деятельность по реорганизации заводского дела, борьба со злоупотреблениями, тяжба с Демидовыми, едва не стоившая Татищеву головы, оправдание, возвращенная милость царя…

И одновременно – многие годы – собирание летописей, хронографов, рукописных и печатных сочинений по русской истории. Великая цель – сочинение научной Истории российской – уже явственно вставала перед ним…

В декабре 1724 года император внезапно отправил Василия Никитича в Швецию – для изучения тамошней промышленности недавнего противника, а теперь, после заключения мира, настороженного, но лояльного соседа. Но за этим невинным поручением стояло иное – выяснить возможности сторонников голштинского претендента на шведский трон. Голштинский герцог был верным клевретом Петра.

Истово выполняя высочайшие поручения, Татищев внимательно знакомился со шведским государственным устройством.

Через полтора года после случайной гибели под стенами норвежской крепости неистового Карла XII в Швеции введена была новая конституция, превращавшая ее в парламентское государство. Высшая законодательная власть в стране отныне принадлежала риксдагу – парламенту, составленному из представителей всех сословий. Без согласия риксдага король не мог совершать никаких крупных государственных акций. В случае смерти короля бездетным наследника выбирал риксдаг. Исполнительную власть осуществлял секретный комитет риксдага —100 человек. В перерывах между парламентскими сессиями государством управлял риксрод, состоящий из 21 советника.

Эти цифры нам надлежит запомнить.

В Швеции Василия Никитича застала смерть Петра. Он мог воспринять ее только как катастрофу. И не из-за того лишь, что императора он искренне любил и перед ним преклонялся. Были и более глубокие причины. Пока самодержавная власть находилась в руках такого гиганта, как Петр, Татищев готов был с этим мириться. Но теперь власть оказалась в руках слабой Екатерины, а фактически – у Меншикова, которого Татищев знал слишком хорошо, но которого не уважал и не признавал за ним право на управление огромной державой. Стало быть, существовавшее в России государственное устройство было несовершенно, не гарантировало блага страны, не обеспечивало устойчивого и законного правления. И соответственно было нецелесообразно. Его следовало изменить.

Есть основания полагать, что Василий Никитич, как и князь Дмитрий Михайлович, задолго до января 1730 года обдумывал способы реформирования российского государственного устройства.

Вернувшись из Швеции в 1726 году, Татищев оказался в полуопале. Его сильные враги – Меншиков и Остерман – не имели достаточного повода для прямых враждебных действий. Его не преследовали. На него просто не обращали внимания. Он подавал один за другим подробно разработанные дельные проекты. Ответа не было. Его снова попытались убрать из столицы. Он получил прежнее назначение – на Урал, а когда заупрямился, то был назначен на серебряные рудники глухого и дальнего Нерчинска. Это уже была подлинная ссылка. Каким-то образом ему удалось отбиться от Нерчинска. В 1727 году его определили третьим советником Московского монетного двора. Если вспомнить стремительное движение вверх при Петре, планы и перспективы, то новая должность выглядит едва ли не издевательски. Его – задвинули.

Я так подробно рассказываю о судьбе и личности Татищева не только потому, что он сыграл одну из первых ролей в событиях 1730 года, но и потому, что именно Василий Никитич представлял тот тип русского человека, которому принадлежало будущее, если бы люди этого типа сделали точный выбор. Именно эта плеяда младших петровских "птенцов", энергичных, образованных, с молодости хлебнувших европейского воздуха, не связанных родовой и личной памятью с допетровским бытом, знающая цену независимости как основе результативной деятельности, именно эта плеяда могла бы стать костяком нового русского общества в конституционном государстве. Им не хватило малости – ощущения свободы как условия самоуважения и восприятия самоуважения как непременного условия существования.

Не менее десяти лет до смерти Петра II и роковых недель января-февраля тридцатого года Татищев упорно собирал источники по истории России, собирал и штудировал книги по истории всемирной, равно как и историософские и политические трактаты. Он тоже, как и князь Дмитрий Михайлович, был фигурой принципиально двойственной, но по-иному. Знания исторические, философические, сведения по устройству европейских государств и Швеции прежде всего систематизировались и переваривались умом математика и механика. В отличие от Голицына, Татищев точно знал границы возможного в политике и настороженно следил, чтоб границы эти не были им в практических действиях преступлены. Несмотря на ясность и жесткость своего ума – а может быть, именно благодаря этим качествам, – он оказывался в плену иллюзий, ибо век просвещения, век формальной логики и высокопарной прагматики рождал иллюзии более дикие и нелепые, чем темные века раннего Средневековья. Несмотря на все политическое хитроумие, он стал жертвой своего рационализма.

Князь Дмитрий Михайлович, совершив немало тактических ошибок, неточно оценив общую ситуацию, пошел, можно сказать, напролом и был близок к выигрышу.

Василий Никитич действовал совершенно точно, продумывал каждый шаг, реально учитывал свои и чужие возможности, проявил, как мы увидим, поразительную силу внушения, и не только не выиграл свою партию, но и смешал фигуры Голицыну.

Его погубила вера в математический расчет. Он стал играть в политике по правилам собственного учебника планиметрии. Он копировал своего идола – Петра, – в деле, по смыслу противоположном петровской доктрине. И проиграл так же, как проиграл свою великую игру первый император.