Текст книги "Песнь одного дня. Петля"

Автор книги: Якобина Сигурдардоттир

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Так что же такое эта человеческая сущность, о которой уже столько времени твердит лектор? И как ему не надоест? Может, он просто вынужден говорить то, чего от него ждут? Что подобает тому, за кого он себя выдает. Совсем как она, когда чувствует, выходя из комнаты, что все глаза с восхищением устремлены на нее, что все завидуют ее легкой и красивой походке.

Так и должно быть. Потому что людям доставляет удовольствие то, что прекрасно. Или талантливо. Или интересно, как, например, Хидди. Она отлично знает, что такое она сама. По крайней мере до сегодняшнего дня у нее не было сомнений на этот счет. Разве она – это не та девушка, которая ссорилась с мамой, с родными, с Хидди, ссорилась по-настоящему, не из кокетства? И точно так же мирилась. Ворчала наедине на Йоуна из-за того, что его отец занял у них одну комнату. Ворчала не потому, что им было тесно, а потому, что стеснялась своих подруг, друзей Йоуна, жильцов и даже самого дома.

А может, она – это женщина, которая бежит в слепом страхе по коварным джунглям, где ее ребенка на каждом шагу подстерегает опасность? Бежит, не думая о том, что задыхается, что на нее смотрят и что кто-то может оказаться свидетелем ее страха.

Бежит одна, призывая всесильного сурового бога. Чувствуя свою вину, она предлагает жертвы неведомой силе и в тот миг страстно желает, чтобы эта сила действительно существовала. Свава закрывает глаза и вздыхает. Может быть, она еще немного верит в бога? Она рада, что они отделались от старика, и нет смысла пытаться скрыть это от бога. Она будет хорошо относиться к Йоуну. И она не намерена немедленно начать встречаться с Хидди, может быть, после похорон. Хидди должен понять. Возможно, бог вовсе не такой строгий, каким он кажется людям, когда рушится мир, под ногами разверзается бездна и реальным остается только страх… Лектор по радио так и не сумел сделать сколько-нибудь удовлетворительные выводы о наличии души, его время уже истекло. Он обещает рассказать об этом подробнее через неделю. Диктор объявляет следующую передачу, музыкальную… Свава быстро выключает приемник, сегодня у нее нет настроения слушать серьезную музыку.

Она заходит в комнату старика и осматривает ее. Здесь придется приложить руки. Хорошо, что Ауса еще не уехала. Когда похороны будут позади, она перекрасит обе комнаты, снимет старые створки и сделает широкую раздвижную дверь. Или нет, лучше пусть это будет обычная комната. Правильно, это будет нечто среднее, дверь лучше оставить как есть, все-таки неудобно, когда в квартире только одна комната может служить спальней. Правда, после отъезда Аусы освободится комната в подвале, но она не совсем подходит. Как можно строить квартиры с одной спальней! Будто архитекторам ставят какие-то ограничения, когда они проектируют дома. Архитекторам надо больше советоваться с женщинами, женщины знают, какой должна быть квартира. Свава еще раз осматривает комнату, приводит в порядок мебель. Что это за фотография лежит на столе? А, покойная Маргрет, ее свекровь, молодая круглолицая женщина в национальном костюме – застывшее выражение лица, под цветастым фартуком вздымается большой живот, руки покоятся на резной спинке стула. Держа в руке фотографию, Свава погружается в раздумье. Интересно, какая она была, эта женщина. Ведь она жила когда-то и была матерью Йоуна, так же как Свава – мать маленького Инги.

Свава смотрит на фотографию широко открытыми глазами, ее поразила мысль, которая вообще-то очень редко приходит ей в голову, – мысль о неизменной судьбе поколений – жизнь, смерть, жизнь, смерть. Господи, почему Йоуна нет дома? Зачем он оставил ее одну на весь вечер? Впрочем, Ауса дома, только где же она? Свава стоит у стола, которым пользовался свекор, точно пригвожденная к месту. Рядом с фотографией, единственной фотографией, которую хранил умирающий сейчас старик, лежит его отделанная серебром табакерка. Свава знает, что старик умрет. Врач сказал, что он вряд ли доживет до утра. И так умрут они все – Йоун, она сама, маленький Инги, Лоулоу, Хидди… О, Хидди! Когда раздается звонок, со Свавы как бы спадают чары. Ауса бежит открывать. Оказывается, она все время была на кухне. Свава с облегчением вздыхает. Это влюбленный с верхнего этажа, как они иногда зовут его между собой.

* * *

Да, это он. Он может и не объяснять, в чем дело, они сразу понимают. Хотя он не сказал ни слова. Женщины обмениваются быстрым насмешливым взглядом: наконец-то эта пара поймет, что игра шла всерьез! Но он ничего не замечает.

– Моя жена… – с трудом лепечет он, хотя Свава отлично знает, что они не женаты.

– Насчет места договорились? – спрашивает она деловито.

Да, надо только позвонить. Постепенно его язык развязывается. Это началось так внезапно. Он хочет попросить хозяйку подняться к ней, пока он звонит. Они боятся, что все произойдет очень быстро. Но Свава и Ауса не боятся этого, в первый раз так не бывает. Они весело поглядывают на испуганного и растерянного мужчину, бесстрашные и умудренные опытом.

– Ауса, поднимись к ней. Я тоже сейчас приду. Хотите я позвоню вместо вас?

Он, заикаясь, благодарит ее, счастливый и испуганный в одно и то же время.

– А вы идите наверх, – по-хозяйски командует им Свава и начинает листать телефонную книгу.

Он бежит наверх. Ауса уже там. Раньше она только издалека видела эту женщину, хотя они живут в одном доме. Она вытирает испарину со лба роженицы, укладывает ее поудобнее, успокаивает.

– Ты не тужься во время схваток. Мы должны успеть доехать. По крайней мере до больничной каталки. У тебя очень сильные схватки. Давно они начались?

Женщина не знает, может быть, час тому назад, у нее начинаются новые мучительные схватки. Но женщина не кричит, она лишь стонет, задыхаясь, подавляет крик боли, так что из горла у нее вырывается только хрип.

– А ты покричи, – говорит Ауса, приподнимая ей голову. – Кричи, так нужно.

Но женщина не кричит, наверно, не может. Ауса сразу понимает, что нужно спешить.

– Надо побыстрей достать машину, – через плечо обращается она к мужчине, стоящему у двери. – Если так будет продолжаться, она скоро родит.

– Пусть он уйдет отсюда, – шепчет женщина, когда боль отпускает ее. – Теперь ему здесь нечего делать.

Ауса не успевает ответить, в дверях появляется Свава.

– Все в порядке, машина сейчас придет. – Свава бросает взгляд на роженицу. – Послушай, Ауса, а не позвать ли нам на всякий случай акушерку? – она смотрит на мужчину. – Помоги Аусе собрать все, что нужно с собой. – При таких обстоятельствах люди часто забывают обращаться друг к другу на «вы». Ясно, что надо торопиться.

– Позвони своей маме, милый, – просит женщина. Схватки временно прекратились, но голос ее звучит необычно, как будто ей трудно дышать. Он подходит к ней как во сне, берет ее за руку, вытирает испарину.

– Пожалуйста, сделай это, – просит она нежно. – И не возвращайся сюда, пока я не уеду. Пожалуйста, позвони сейчас же, со мной все в порядке. – По ее лицу пробегает судорога, и она закрывает глаза. – Сейчас же, – повторяет она нежно, но достаточно твердо и отталкивает его руку.

– Да, сейчас же, раз она так просит, – говорит Ауса строго и выпроваживает его из комнаты. – Мы сами тут справимся. А когда приедет машина, ты поможешь отнести ее вниз.

Он, растерянный, выходит в коридор.

– Пойди посмотри, не проснулись ли дети, и загляни к Оускару, сыну Аусы, он спит в маленькой комнатке в подвале! – кричит ему вслед Свава.

Они продолжают хлопотать возле роженицы, и атмосфера в комнате наполняется тем единодушным радостным ожиданием, которое всегда царит между женщинами, когда они ждут рождения нового человека.

– Молодец, что ты заставила его уйти, – говорят они роженице, хлопоча над нею.

– Уж такие они, эти мужчины, им гораздо хуже, чем нам. У тебя очень сильные схватки, но так лучше, скорее родишь. Все в порядке. Только бы машина пришла поскорей.

* * *

Ну, а он? Тот, кто утром на руках вынес свою возлюбленную в сад на солнце? Он, кто был так силен и так счастлив? Он бродит по дому, точно лунатик. Ищет спящих детей, которых даже не знает в лицо. Плутает в подвале, потому что попал туда в первый раз. Стучится к портнихе, но у нее гость и дверь заперта. Дети спят. А он все бродит взад и вперед по незнакомому дому. Мягкая женская рука вытолкнула его из их мира, который так недолго и вместе с тем целую вечность баюкал его в сладком сне. Вот что значит роды. Это не ожидание. Это страдание и страх. Сейчас ему впервые действительно хочется, чтобы у них родилась девочка. Сильная и нежная одновременно. Почему эти женщины так уверены, что все будет в порядке? Кто им это внушил? И почему они не разрешили ему там остаться? Ах да, это она так захотела. И он знает почему. Они ведь всегда думали одинаково. Всегда. А теперь? Если она выживет… Ох, если бы она только знала, как ему страшно! Но она знает. Только не в эту минуту. В эту минуту она выгнала его, в том числе и из своих мыслей. Там есть место только для боли, да еще для желания, чтобы все поскорей кончилось. В полной темноте он бродит по квартире хозяев. И знает: то, что было, уже никогда не вернется. Даже если она выживет. Он всегда знал, что это не вечно. Они оба знали. Не потому, что она изменилась. Не потому, что он остался один. Не потому, что ей хотелось, чтобы он остался один. И не потому, что появится нечто, что будет принадлежать только ей. Счастливые часы, которые они провели вместе, вспыхивают в его памяти, как красный цветок с тысячью лепестками. Как вечно меняющаяся мелодия одной и той же песни. Потом его снова окутывает тьма, похожая на кошмар. Только это кошмар пострашнее тех, что он видел во сне, потому что сейчас он не спит. Он шарит руками, ища точку опоры, шарит бесцельно, как новорожденный. Неожиданно он вспоминает о матери. Он должен поговорить с ней. И он понимает, что ему нужна именно она. Это так странно. Он зажигает свет и снимает телефонную трубку. Ждет сигнала и думает. Как ей сказать? Что он должен сказать? Он так давно не разговаривал с матерью по телефону. И вот – звонит. Мать отвечает, голос у нее громкий, чуть хрипловатый, но такой же добрый, каким был в годы его детства. Ему становится стыдно.

– Началось? – спрашивает мать.

– Да, – отвечает он.

– Приехать к вам?

Она говорит точно так же, как женщины наверху. Нет, приезжать не надо. Ее скоро увезут. Вот-вот придет машина. Но он не вешает трубку, и мать спрашивает еще о чем-то, и он рассеянно отвечает. Неожиданно она начинает смеяться.

– Бог с тобой, мой мальчик! Неужели ты так боишься? Твой папа тоже боялся, когда я тебя рожала. Но я была значительно старше, чем она, так что у него было больше оснований для страха. Успокойся, само собой разумеется, что все будет в порядке.

– Мама, – говорит он хрипло. – Мама…

– Что?

– А ты совсем… не боялась?

Она снова смеется.

– Собственно говоря, мне было не до страха. Не думай об этом, мой милый. Ты поедешь с ней?

– Как она скажет. Боюсь, что она не захочет.

– Я в этом не сомневаюсь. Я знаю, когда нужно, она может быть сильной и решительной. А ты приходи к нам, переночуешь у нас. Я постелю тебе в гостиной. Уверена, что все протянется до утра, хотя все идет как надо.

До утра? Нет! Он не может, не хочет этому верить. Неужели она всю ночь будет так мучиться? Он видит ее лицо, искаженное от боли. У него на лбу выступают капельки пота.

– До утра?

– Да, да, ведь это первые роды. Это естественно. Но я позвоню Гюнне, моей приятельнице, она там сегодня дежурит. Она будет сообщать нам, как идут дела. Не волнуйся, милый, все будет хорошо.

Такой уж человек его мать, она ждет, надеется и ждет. Странно, что он раньше не понимал этого. Именно она и нужна ему. Его мать, грубоватая, сильная, горячая.

– Мама, – говорит он снова, и она понимает, что нужна ему, что он просит прощения за какую-то свою вину перед ней. Он поднимает глаза на картину, висящую над телефоном, смешение света и тени, белого и черного, света и тьмы. И внезапно ему открывается тайна этой картины, тайна женщины, тайна жизни, которая рождается и умирает. Открывается лишь на короткое светлое мгновение, и ее снова окутывает мрак. Но он уже стал другим. Его страх исчез.

– Хорошо, мама, я приду, – говорит он и чувствует, что она улыбается, ободряюще и весело в одно и то же время.

– Ну и прекрасно. Пока. – И она исчезает.

Он вешает трубку, не отрывая глаз от картины, но ее смысл уже скрыт от него. Она уже иная. И все-таки он понимает ее. И его возлюбленная поняла бы эту картину точно так же, как он. А говорить о таких вещах нельзя. Можно лишь знать и вместе молчать об этом. Теперь он в темноте уже не один. А завтра наступит новый день. Первый день нового человека.

* * *

И вот уже второй раз за этот день санитары выносят из дома носилки. Второй раз за этот день у калитки останавливается машина с красным крестом, которой с уважением уступают дорогу другие машины. Соседние дома от удивления широко раскрывают глаза. Что там сегодня творится в этом угловом доме? Улица важно хранит молчание. А угловой дом делает вид, что не замечает направленных на него любопытных взглядов. Он весь раскрывается навстречу вечерней прохладе, и он счастлив. Он знает, что эти носилки, которые внесли в машину с красным крестом, закончили главу в жизни глупой пары, живущей на верхнем этаже. С этого вечера у них появится иная забота, нежели ласкаться на глазах у людей в любое время суток. Эти влюбленные всю зиму причиняли дому одни неприятности. Дом знает, что новорожденный человек требует много времени. Он день и ночь будет распоряжаться своими родителями. Но так и должно быть. Дом кивает улице и дому коммерсанта. Он еще не совсем успокоился, но самое страшное уже позади. Дрозды в саду распевают во все горло. Пойте на здоровье. Недолговечные создания, к тому же это перелетные птицы, хоть они и разучаются летать, когда люди по глупости сажают их в клетки. Да, это недолговечные создания. А вот ведь радуются солнцу и славят жизнь. «Жизнь!»

Так же как и трава на газоне, хотя ее скосят через несколько недель. «Жизнь!»

Вот если бы они были домом на солидном фундаменте, домом из добротного прочного бетона! Но ведь эти создания ничего собой не представляют, ничего не знают, ни о чем не печалятся, они лишь кладут яйца или роняют семена, а порой умирают даже до того, как успеют это сделать!.. И в то же время они все-таки приносят немного радости. Нет, дом вовсе не против, что у него в саду распевают дрозды. Дому это даже к лицу, так же как и ухоженный сад. Но петь так откровенно и несдержанно, как сегодня… Нет, нет, надо все же считаться с соседями, это необходимо. И в любом случае надо беречь свою репутацию. Они умеют летать, подумаешь! Да это ничего не значит! Пустяки. Вот фундамент – это другое дело.

* * *

Она слышит возню у соседей. Беготню из квартиры в квартиру, с этажа на этаж. Но ее не зовут. И ни о чем не просят. Ей не нужно прислушиваться, она и так слышит стоны. Прекрасно слышит. Но ведь это еще не причина, чтобы бежать туда. Там возле роженицы хлопочут двое. И он, разумеется, тоже. Хорошо, что она так мучается. Вот кто воистину заслужил это. И он тоже. Она надеется, что они оба сейчас страдают. Так им и надо. За их бесстыдство, за невнимание к окружающим, за их любовь, за счастье, за все то, чем они наслаждались прямо у нее на глазах. Она понимает, что ее мысли рождены завистью. Но даже в муках зависти есть горькое утешение. Лучше уж испытывать зависть, чем вообще ничего. А почему, собственно, она не должна им завидовать? В такой прекрасный вечер она сидит одна-одинешенька и тоже страдает. И ее страдания пострашней, чем страдания этой роженицы. Разве то, что она сделала для него сегодня, такой уж пустяк? А он в эту минуту веселится со своей девушкой. Она не раз видела его с этой девушкой. Глупая девчонка со слащавой мордочкой, она, конечно, уверена, будто что-то представляет собой только потому, что ее предки были уважаемыми людьми. Однако теперь ее родственников такими не назовешь. И она видела эту девушку с другими. Но ведь ему это безразлично. Мужчинам только такие и нужны… такие самоуверенные, капризные, бесстыжие, глазастые дуры.

Нет, просто она ей завидует. Эта девушка вовсе не дура. И она это прекрасно знает. Она сама дура. Глупее их всех. Или по крайней мере большинства. Ей должно быть стыдно, такая старая… Он ей в сыновья годится.

Она ходит от окна к окну, смотрит на улицу. В это время на улице бывает мало прохожих. Но в воздухе дрожит непрерывный отдаленный шум движения, доносящийся с более оживленных улиц. Он сливается с влажным благоуханием садов, окружающих дом. Благоухающий шум. Шумное благоухание. И дрозды вплетают в него свою песню, сверкающую песню. Если бы кто-нибудь наслаждался всем этим рядом с ней, хотя бы только, хотел наслаждаться вместе с ней. Если бы она знала хоть одного человека, которому было бы приятно наслаждаться этим вместе с ней, тогда у нее хватило бы сил терпеть. Но слушать одной, видеть одной и знать, что никто… никогда… Что жизнь прошла мимо… Это мука.

Какая нелепость.

Ну почему? Почему она одна? Известно ли ей самой, почему? Конечно, известно. Она всегда была слишком трусливой. Всегда. Не осмеливалась рисковать, может, из страха потерять то, что имела. Конечно, она могла бы… если б знала… если б рискнула… Что он хотел от нее сегодня вечером? Только ли поблагодарить? Как по-детски радостно, как простодушно, с каким светлым лицом! Он непременно расскажет своей матери о том, что она сегодня для него сделала. О, не о чем рассказывать, но если ему так хочется, пожалуйста. Он обязательно расскажет, он знает, что его мать очень обрадуется, что он познакомился с такими людьми, как она и ее брат. Его мать будет счастлива узнать, что еще есть добрые люди, которые готовы прийти на помощь, не требуя ничего взамен. Что он хотел этим сказать? Не скрывался ли за его искренними словами какой-то колкий намек? Она вспоминает его благодарную улыбку и теплый взгляд. Его рукопожатие. Нет, этого не может быть. И конечно, у него добрая мать. Если бы это был мой сын, – грустно думает она, а женщина в соседней комнате стонет все громче. Ее стоны уже похожи на вой, на звериный вой. Да, да, это вам не прежнее воркованье. Но время от времени стоны стихают, и учительница снова возвращается в мыслях к молодому человеку. Она думает о нем, как о сыне, как о возлюбленном, как о друге, как обо всем вместе взятом. Зачем ей его письма? Зачем злорадная зависть подруг? Это все суета. Она могла бы найти себе другую работу, которая устраивала бы ее гораздо больше. Со взрослыми, ведь дети более жестоки по отношению к одиноким женщинам, чем взрослые. Только зачем все это?.. Конечно, она могла бы пойти куда-нибудь сегодня вечером. У нее нет причин сидеть дома и слушать этот вой. Она могла бы поехать к Уннур.

Уннур такая веселая, шумная, жизнерадостная. Она всегда рада своей одинокой подруге и никогда не злословит на чужой счет. В ее устах чужие недостатки становятся милыми и смешными, а не отвратительными, как считают другие. И ее нисколько не заботит, что она осталась старой девой, она могла бы сто раз выйти замуж. Но она отказалась от супружеской жизни. Однако она вовсе не мужененавистница, уж если на то пошло. Уннур вообще не знает, что такое ненависть. И что такое страх. Да, можно было бы съездить к Уннур… Ну вот, сейчас эту женщину увезут. Она слышит, как там завозились. И видит у калитки «скорую помощь». Учительница закуривает сигарету и садится у окна. Приходится чем-то успокаивать нервы. Трудно выдержать, когда в соседней комнате кричит роженица. Тем более если между комнатами есть дверь. Сегодня ей без снотворного не заснуть, это уж точно. Нет, она не поедет к Уннур. Уже поздно. И Уннур не спасет ее от того, что рождает в ее пустой груди эту тягостную боль… Когда-нибудь… Через месяц, когда ее родственник освободится от экстренных дел и у него выдастся свободный вечер, она непременно зайдет к нему поговорить на досуге. Хорошо бы переменить работу. Работа учителя – тяжелая нагрузка для нервов, а она не умеет постоять за себя.

Она затягивается и смотрит, как уезжает «скорая помощь». Никто ее не зовет, никому она не нужна. Родная сестра? Та иногда советуется с ней, своей образованной старшей сестрой, учительницей, по вопросам воспитания и будущего своих детей. Но она всегда так занята. К тому же она уверена, что кое-чему, наоборот, старшей сестре следовало бы у нее поучиться. Нет, сестре она не нужна. Сестра всегда хорошо ее принимает. И приятно поехать к ней летом, чтобы отдохнуть на свежем воздухе. Но она может поехать и в другое место. Она могла бы поехать летом за границу, посмотреть чужие страны, города, о которых пишут в газетах и о которых рассказывают люди. Ей это по средствам… Господи, никому-то она не нужна! Кровь беспокойно бродит в ее перезрелом нетронутом теле, но его сила никому не нужна. Если бы у нее был сын… Хотя бы какой-нибудь калека. Крест, от которого она не могла бы избавиться. Хоть кто-то, ради кого она имела бы право жить, бороться, кого могла бы окутать своей любовью, захлестывающей сердце и цепенеющей от малейшего прикосновения действительности. Тогда бы ей было не до зависти.

Да, пусть он был бы убогий калека. Даже так. Тогда она могла бы наслаждаться весенним благоуханием и птичьим щебетом. Тогда женщина, живущая в соседней комнате, сказала бы своему возлюбленному: «Зайди сначала к ней. Если ее мальчик спит, она сразу же придет». Тогда женщины вспомнили бы о ее существовании. А она сама? Она первая побежала бы к своей соседке, услышав ее стоны, и спросила бы весело: «Уже началось? Что надо сделать?» Учительница сухими глазами смотрит на влажные деревья. Начинает темнеть.

* * *

– Свава, а что сделать с цветами? Поставить в воду? – Ауса стоит в дверях кухни с букетом в руке. Дружеская близость, возникшая, пока они хлопотали возле роженицы, еще царит между ними. Свава набирает в кастрюльку воды, они решили приготовить себе ужин. Прежде чем ответить, Свава отставляет кастрюлю.

– Какие цветы? – Она бросает быстрый взгляд на сверток, который Ауса держит в руках. – Ох, я совсем забыла про них. Нет, не надо их ставить. Выброси в помойку. Они слишком сильно пахнут. – Она снова начинает набирать воду.

– Жалко, – говорит Ауса. – Они еще совсем свежие. А какие красивые! Ты только взгляни!

– Ну и что же, – равнодушно отвечает Свава. – Сейчас не время ставить цветы, отец Йоуна, наверно, умрет. Я-то купила их по случаю приобретения машины.

– Машины? – Ауса взволнована.

– Ну да, я думала, что мы вечером отметим это событие, – Свава вздыхает, – но раз такое случилось…

– Это еще не причина, чтобы выбрасывать цветы, – возражает Ауса.

Свава быстро поднимает глаза, и Ауса видит, как лицо хозяйки бледнеет и становится строгим. Ауса даже не осмеливается до конца развернуть цветы, с которых уже начала снимать целлофан. От удивления она чуть не роняет букет. Ей и в голову не могло прийти, что Свава будет оплакивать свекра, что она его любила.

– Ауса, как ты не можешь понять, – резко говорит Свава, – Йоуну цветы будут неприятны, и мне тоже сейчас не до них. Сегодня вечером они не доставят мне удовольствия. И Йоуну тоже.

– Да, да, конечно, – соглашается Ауса и снова заворачивает цветы.

Почему их обрекли на смерть? Почему им нельзя пожить еще немного?

– Свава, – вдруг просит она, – можно я поставлю их у себя в подвале? Раз ты все равно хочешь их выбросить?

Свава отвечает быстро и твердо:

– Нет. Эти цветы никто не поставит в воду. Выброси их. Или я сама это сделаю. Ты ведешь себя как ребенок. – Она смеется, чтобы смягчить излишнюю резкость тона. – Так нельзя, Ауса. Ты чересчур сентиментальна. Я понимаю, что тебе просто жаль цветы. Сейчас мы с тобой выпьем по чашечке кофе. И по-моему, в той бутылке, которую Йоун прислал сегодня, еще кое-что осталось… Вообще-то я напрасно пила днем, для меня это слишком крепко. Сейчас я ее принесу. Нам не вредно немного подбодриться. День был тяжелый.

Аусе хочется спросить, прилично ли им подбадриваться именно таким образом, но она этого не делает.

– Только я сперва выброшу цветы, – говорит она и добавляет, охваченная внезапным желанием увидеть сына: – И загляну по пути к Огги.

* * *

– Дорогуша, да не расстраивайся ты из-за девчонки. Она не пропадет. Ты и оглянуться не успеешь, как она уже окажется под мужиком.

Как всегда, он смеется собственной шутке. Но женщина не отвечает ему, и тогда его толстые влажные пальцы начинают шарить по ее телу.

– Она может прийти в любую минуту, – говорит портниха вяло и не очень уверенно.

– А ты заперла дверь?

– Да, но ведь она откроет, когда вернется.

– Чепуха. Она никогда не возвращается раньше двенадцати, а к тому времени меня здесь уже не будет.

– Ну ладно, – вздыхает портниха и больше не сопротивляется.

Так бывает всегда.

– Как тебе понравилась девушка, которую ты хочешь нанять в экономки? – спрашивает она, ей хочется оттянуть время, она еще все-таки надеется избежать этой близости, в которой не смеет отказать ему, так же как вообще не смеет ему противиться. Он хохочет, один.

– Это ничего не изменит между нами, дорогуша, ровным счетом ничего. Может, я и женюсь на ней. Но с тобой мы останемся друзьями. Навсегда!

Друзьями! Она чувствует неприятное жжение в груди и горечь во рту.

– А мелочь, что я одолжил тебе, так ты о ней не думай. Я тебе уже говорил. Это просто дружеская услуга. Вот и все. Ты только будь немного подобрее со мной. Все в порядке. Вот так.

Скорее бы конец. Ее униженное тело подчиняется ему, пытается угодить, а рассудок содрогается от ненависти и стыда. Даже в то недолгое мгновение, когда рассудок находится во власти желания, она до омерзения ненавидит этого седого жирного коротышку. Ненавидит его дурно пахнущие поцелуи и толстые влажные пальцы, которые требовательно шарят по ее телу. Она ненавидит его потому, что у него есть то, чего нет у нее: самоуверенность, деньги, жилище, воля, с которой он добивается всего, чего хочет. Вот если бы она была его женой, другое дело. Тогда она обладала бы всем этим наравне с ним. Тогда и близость стала бы обычной обязанностью, как работа, к которой можно привыкнуть. Постепенно они притерпелись бы к недостаткам друг друга, смирились бы с ними… По крайней мере она. Но теперь, когда он берет себе в экономки молодую женщину с ребенком, которая хочет выйти замуж, перед портнихой все предстает в ином свете. Его непристойная шутка о дочери терзает ее память, как раскаленные иглы. Сегодня ей не следовало уступать ему. Ей следовало высказать ему откровенно все, что накопилось у нее в груди, и вернуть ему эти пять тысяч. Но она увязает все глубже и глубже. Может, это из-за Лины она стала такой трусихой? Но ведь она и раньше всего боялась, а почему – неизвестно. Его тяжелое дряблое тело давит ее невыносимой тяжестью, оно такое сытое, довольное. А она испытывает лишь злобу да отвращение. О, если бы она осталась верна своему мужу и после его смерти! Зачем он умер и оставил ее одну выпутываться из всех этих трудностей, ведь она не умела этого и при его жизни. Сперва за нее решали родители, потом хозяйка, у которой она работала, советовала ей, что делать, потом – он, знавший и понимавший все на свете. Лина унаследовала его способности. Господи, как хорошо они жили! Горечь утраты ослабляет напряжение в груди, и слезы начинают течь сами собой. Мужчина замечает их, стряхивает с себя полудрему и выражает удивление. Он неправильно истолковывает эти слезы, хохочет, довольный, и снова тянется к женщине. А она продолжает плакать, плакать от собственного бессилия, унижения, бедности.

– Ну, ну, дорогуша, – говорит он с одышкой и шарит по ней руками.

И она не сопротивляется, хотя и не отдается ему добровольно, она просто лежит, бесчувственная ко всему, и продолжает плакать. Его желания сразу гаснут. Раздосадованный своей неудачей, он обрушивается на нее за эти слезы.

– Да что с тобой сегодня творится? Чего ты ревешь, как девчонка, все-таки ты взрослая женщина.

– Да так, я все о Лине думаю, – виновато всхлипывает портниха.

Мужчина начинает приводить в порядок свою одежду.

– И что ты вечно ревешь из-за нее? Она не пропадет. Женщина будет – первый сорт! – Он хохочет, и портниха понимает, что сейчас последует одна из его любимых шуточек.

– Найдется что пощупать. Будь я чуть-чуть помоложе…

Сердце ее готово разорваться на части, с неожиданной горячностью она вскакивает с дивана. «Ты толстый мерзкий кусок сала! Да как ты смеешь ставить себя рядом с ней!» Но портниха так только думает, произносит эти слова лишь про себя. Она молчит, и ее всю трясет от слез, бессилия и ненависти.

– Перестань реветь, слышишь! – говорит он угрюмо и тянется к выключателю, чтобы зажечь свет. Он никогда не ждет, чтобы и она в темноте привела себя в порядок.

– Девчонка может прийти, – ворчит он, надевая пиджак.

– Ей не нравится, что я живу с тобой, – лепечет портниха.

Он резко поворачивается к ней.

– А зачем ты ей разболтала про это? – сердито спрашивает он, на его круглом лице щурятся злобные глазки.

– Ты с ума сошел! – говорит портниха удивленно, но не сердито. – Неужели ты думаешь, что с девочкой ее возраста говорят о подобных вещах? – И добавляет тихо. – Ты сам кое-что сказал в ее присутствии, когда был навеселе.

– Ну ладно, – говорит он, и видно, что ему неловко. – По-моему, это ее не касается. Мы все-таки сами собой распоряжаемся. Ты ее чересчур слушаешься. В наше время молодежи слишком легко живется. Я всегда говорю, что молодежь надо научить работать, работать ради денег, надо научить ее ценить деньги и уметь с ними обращаться. Самим содержать себя, а не жить на чужой счет. Не одалживаться. Быть самостоятельными. Вот чему надо их учить.

– Как будто я не толкую об этом Лине днем и ночью, – говорит портниха и шмыгает носом. – Она хорошая девочка. И удивительно способная, так говорит ее учительница. Только бы она закончила учебу…

Кто-то бежит вниз по лестнице, и они испуганно и несколько смущенно смотрят друг на друга. Портниха поправляет покрывало на диване.

– Открой скорей! – шепчет она.

Но это не Лина, это Ауса бежит взглянуть на своего спящего сына.

– Все-таки я лучше пойду, – говорит он и расправляет плечи, лоснящаяся гора жира, которая так грязно думает о ее девочке. Хоть бы он больше никогда не пришел к ней. Но она знает, что он придет. Придет, когда ему этого захочется. И она примет его. Это она тоже знает…

* * *

– Зачем ты позвонил мне? А что ты сказал бы, если бы к телефону подошел кто-нибудь другой?

– Сказал бы, что ошибся номером.