Текст книги "Песнь одного дня. Петля"

Автор книги: Якобина Сигурдардоттир

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

– Тише! Разбудишь детей! – шепчет муж.

– Я разбужу? Как будто в доме можно спать, когда он все утро топчется по коридору и ванной, стуча своей палкой. И мочится мимо унитаза. Аусе приходится по нескольку раз в день мыть за ним пол. Мало этого, он мне всю гостиную загадил своим табаком, он там всегда слушает приемник. Знаешь, что мне вчера сказала Дудди, когда она встала с кресла и увидела, во что превратилась ее белая юбка?

– Мне наплевать на то, что говорит Дудди, – бормочет муж.

– Йоун, как ты можешь! – говорит жена чрезвычайно серьезно. – Дудди прекрасная хозяйка. У нее дома все тип-топ. Она говорит, что просто не понимает, как я могу выдержать, что он живет у нас, а не в доме для престарелых. Да еще занимает отдельную комнату. Она говорит, что ты не должен взваливать на меня такую обузу. Я бы непременно сошла с ума, сказала она.

– Свава, но ты же не Дудди! И ты прекрасно знаешь, что твоя Дудди слегка чокнутая.

– Йоун! – восклицает жена, приподнявшись. – Что это значит? Чем она тебе не угодила? Она…

– Я… я только хотел сказать, что ты совсем не такая, как Дудди… Ты здоровая, терпеливая, тактичная женщина, – торопливо оправдывается муж.

Жена откидывается на подушки, легкая безотчетная улыбка порхает по ее лицу.

– Господи, какой ты глупый! Считаешь, будто я лучше других женщин только потому, что я ради тебя пытаюсь набраться терпения. А не хочешь понять, как мне тяжело. Ты целый день торчишь у себя в мастерской. Я просто не могу понять, зачем тебе сидеть там весь день. Неужели рабочие без тебя не обойдутся? Если бы ты побольше бывал дома, ты успевал бы помочь мне, хотя бы с детьми. Когда Ауса уедет, просто не знаю, как я одна управлюсь с больным стариком, двумя детьми и этой огромной квартирой.

– Конечно, я буду тебе помогать. Стирать будет прачка, присматривать за детьми наймем девушку. А если в ближайшее время у нас появится автомобиль, тогда все будет значительно проще. Кроме того, у тебя есть превосходная стиральная машина, холодильник, кухонный комбайн…

– Господи, зачем ты все перечисляешь? Как будто это не само собой разумеется? Не хватает, чтобы ты вспомнил еще и пылесос!

– И не собирался. Конечно, это необходимые вещи, но… Я прекрасно знаю, что тебе тяжело, но я не могу выгнать отца на улицу только потому, что для него, бедняги, нигде нет места. Я понимаю, что он нам в тягость, и делаю все, что могу, чтобы устроить его в богадельню или в больницу. Я очень хочу избавить тебя от него…

– Боже милостивый! Йоун, как ты можешь так грубо говорить о том, кто дал тебе жизнь! – мягко говорит жена. – Я не сказала, что хочу избавиться от него. Неужели ты думаешь, что мы не будем посещать его или допустим, чтобы он хоть в чем-нибудь нуждался? Я пекусь о его же благе – так же как и о нашем, – хочу, чтобы он жил среди таких же людей, как он, и в таком месте, где к нему будут хорошо относиться.

– Я тоже этого хочу, – говорит муж. – Просто я не сумел выразить это так же точно, как ты. Больше я не стану откладывать. Попытаюсь сделать что можно.

Он торопливо целует жену в щеку. Она не шевелится.

– Да, да. Позвони, пожалуйста, врачу и поговори с ним. Он знает, в каких условиях живет твой отец, и должен понимать, что дома невозможно обеспечить ему такой уход, как в больнице.

– Обязательно. До свидания. Я уже опаздываю.

Он с облегчением вздыхает, когда дверь спальни затворяется у него за спиной. Господи, если бы ее вечно не накручивали женщины вроде Дудди. Дело не в отце, он согласен, что отца лучше поместить в дом для престарелых, пусть там нюхает свой табак вместе с такими же стариками. Действительно, квартира вовсе не так велика, чтобы в ней мог жить еще один человек. Конечно, неприятно, если он всегда торчит в гостиной. Свава и раньше была недовольна квартирой, еще до того, как они взяли отца к себе. Когда-то квартира ее устраивала, но ведь требования растут с каждым годом. Надо признаться, новые квартиры гораздо удобнее. А если у них к тому же из свободной комнаты сделана спальня для отца, как тут не согласиться, что Свава права. Но вот когда она говорит, будто отец мочится мимо унитаза, это уже чепуха. Он по утрам частенько застает старика, когда тот выходит на крыльцо, чтобы справить нужду, пока все спят, и он не замечал в отце никакого бессилия. Хорошо, что Свава хоть об этом не знает. Нельзя же запретить старику такой пустяк, даже если кто-нибудь увидит его и посмеется. Деревенская привычка, ничего не поделаешь. Да-а…

Он наливает из термоса кофе и пьет его, погрузившись в раздумье. В деревне люди свободнее, хотя жить там гораздо тяжелее. Господи, о чем он думает?

Наверно, во всем виновато это яркое утро. Нет, ему не на что жаловаться, у него прекрасная жена, сейчас она дремлет в спальне вместе с Инги и Лоу-лоу, этими непоседами, которыми все всегда восхищаются. Даже странно, что у него такие красивые и веселые дети. Говорят, что на него они совсем не похожи. Жизнерадостность они, конечно, унаследовали от матери. Он выпивает вторую чашку кофе, съедает венскую булочку. Не есть же только хлеб с маслом, иногда можно позволить себе и полакомиться. Да-а, а какая нужда царила в деревне! Разве он мог предполагать, что у него так сложится жизнь, будет такая жена, дети, дом. Он поднимается, уверенным шагом пересекает собственную кухню, откидывает занавеску и выглядывает на улицу. Автобус вот-вот придет. Портниха, что живет в подвале, уже ждет на остановке. Он хватает пальто и спешит вниз.

Так дом открывает глаз за глазом.

* * *

Она распахивает окно, выходящее на улицу. Должно быть, ночью прошел дождь. Она чувствует, что воздух, который врывается в окно, обнимает ее, проникает в ее сознание и заполняет всю комнату, напоен ароматом березы. О, эти майские утра! Эта тревога в душе, которую ничем не унять! Какая от нее польза? Ведь из-за нее этот месяц – самый трудный в году.

Этот месяц, когда лопаются почки, молодые люди влюбляются друг в друга, птицы вьют гнезда, а она переживает все это в полном одиночестве. С тех пор как ей стукнуло сорок, эта тревога становится острее с каждой весной. Она знает, что люди замечают ее тревогу и смеются над ней. Для людей нет ничего смешнее, чем весенняя тревога в груди старой девы, которой идет пятый десяток. А ведь она еще совсем не стара! Нет! Нет! Что знают о ней эти люди, люди, у которых есть все? Что они знают о ней, не имеющей ничего? Да они и не хотят знать. Нет. И не знают. Взять, к примеру, хотя бы фру Сваву с первого этажа, жену домовладельца, – у нее прекрасный муж, правда, он значительно старше ее и, может быть, не очень весел и жизнерадостен, но зато какой это мужественный и надежный человек! Сердце радуется, когда они, красивые и нарядные, гуляют по воскресеньям вместе со своими детьми. Но разве они станут думать о такой женщине, как она? Она много раз видела карикатуры, нарисованные озорниками из ее класса, – старуха с птичьим клювом и усиками над верхней губой. Господи! Как будто она не понимает, что это карикатура на нее. Но ведь они не знают, как она страдает из-за этих усов. И сколько раз пыталась от них избавиться. Но они вырастают снова. А если бы дети и знали, они все равно изображали бы ее точно так же. Да еще смеялись бы над ее страданиями. Почему ей на долю выпали такие мучения? Если бы она была замужем, никто и внимания не обращал бы на эти усики. Она не бреет их только из боязни, что об этом станет известно.

Дети так жестоки, так беспощадны, и в то же время так невинны в своей жестокости. Юность всегда права, вот что в ней самое страшное. Никто не понимает этого лучше, чем учительница. Не зря осенью исполнится двадцать пять лет, как она работает в школе. Конечно, школа не забудет отметить эту дату. Учительница часто подумывает, не сказаться ли больной в тот день. Но тогда юбилей отметят, когда она выздоровеет. Она завязывает халат и невольно идет совсем не туда, куда ей нужно. Она подходит к закрытой двери, отделяющей ее комнату от соседей. Они уже проснулись. Она слышит их шепот и возню в постели. Почему-то они заклеили замочную скважину. Как будто ей могло прийти в голову подглядывать, что они там творят. Разве можно сдавать подобным людям комнату по соседству с такой женщиной, как она! Они пробуждают в ней что-то темное, злобное, иногда она даже не в состоянии заснуть без снотворного. Нельзя сказать, чтобы они ей мешали. Когда они слушают музыку, они никогда не включают приемник на полную мощность, на это грех жаловаться. Но ведь они с утра до вечера не думают ни о чем, кроме любви… Он всю зиму не работал, а занимался с ней домашними делами. Чтобы она, не дай бог, не испортила свои белоснежные ручки с розовыми ноготками! Она не раз видела, как он брал руку своей возлюбленной и целовал каждый пальчик в отдельности. А как они в это время смотрели в глаза друг другу! Он не замечает никого, кроме нее. Похоже, что они оба слегка тронулись. С ними невозможно разговаривать. Хотя не скажешь, чтобы они были настроены недружелюбно, во всяком случае эта дурочка, но иногда ей кажется, что влюбленные даже не видят ее, хотя они пользуются общей кухней. К счастью, она редко бывает на кухне одновременно с соседями, впрочем, чаще, чем ей хотелось бы. Невыносимо иметь общую кухню с такими людьми. День за днем испытывать это жгучее унижение, плакать от стыда. Разве мыслимо выдерживать все это в течение целого года?

Если они не уедут отсюда, ей придется осенью переменить квартиру. Не будь другого соседа – все-таки он очень приятный, этот юноша, что живет в комнате напротив, – она переехала бы еще весной. Когда он получит стипендию, которой так добивается, она непременно переедет.

Она подходит к умывальнику и начинает приводить себя в порядок: осматривает верхнюю губу и вырывает щипчиками длинные волоски, успевшие вырасти за ночь.

О, этот яркий майский свет, который никого не щадит! Если ее сосед получит стипендию и уедет в Америку… Нет, боже милостивый, это будет ужасно, хоть бы ему не дали стипендию! Кровь приливает к ее лицу и внезапным жаром разливается по всему телу. Зеркало, как будто подслушав ее мысли, смеется над ней. Оно показывает женщине ее лицо без всякого снисхождения: пожелтевшая кожа, вокруг глаз и в углах рта – морщины, под глазами – мешки. Седина. Она сбрасывает халат на пол, снимает ночную рубашку и придирчиво осматривает упругую девичью грудь, покатые плечи, гладит талию и бедра, на теле кожа у нее еще мягкая и белая. Господи, ведь никто, кроме нее, не знает, какое у нее тело! Лицо старое, а тело молодое. Если бы хоть кто-нибудь видел ее тело, только захотел бы увидеть!

Внезапно ее пронизывает сладостная дрожь. Она слышит шаги в коридоре. Надо спешить. И она спешит. Если она не поторопится, она не успеет одеться и сварить себе кофе. Хорошо, что уроки у нее начинаются с десяти. Кофе и сигареты – единственная радость. Но приходится торопиться, иначе она пропустит автобус. Если это сосед ходит там, в коридоре, может быть, и он выпьет с ней чашечку кофе.

* * *

Чертовски быстро он состарился! А ведь были времена, когда ему ничего не стоило застегнуть ремень на штанах. Особенно в такое утро, когда идет четвертая неделя лета, начался окот овец и пастбища покрываются зеленой травой. К этому часу он обычно уже успевал проведать их, голубушек, и возвращался на хутор, где его встречал аромат свежего кофе, сваренного покойницей Мангой. Да, покойница не была лентяйкой и лежебокой, как нынешние женщины. Всюду-то она поспевала. Проклятое безделье – вот что теперь губит молодых людей. И тщеславие, спаси и помилуй нас, господи. Кругом одно только чертово тщеславие да какая-то бессмысленная суета. Из-за чего, как не из-за тщеславия, его Нонни нужна эта мастерская?

А все эти занавесочки и оборочки в квартире? Чего тут только нет! И дорогой ковер на полу, и кресла, которые любого усыпят, не успеет он сесть. Можно смело сказать, именно эти кресла как раз и виноваты, что ему здесь стало хуже. Просто удивительно, до чего он сдал с тех пор, как приехал сюда да стал качаться в этих креслах с утра до вечера. Нет, зря он приехал в Рейкьявик. О-хо-хо! Ходил бы лучше каждый день в овчарню, когда нет ветра и гололеда. Какого черта он околачивается в этом Рейкьявике? Правда, Нонни очень уж хотелось повидаться с ним, да и врачи обещали поставить его на ноги. Ох уж эти врачи! Будто они что-то понимают! Разве что пособят человеку отправиться на тот свет; хотя иной раз это тоже можно считать богоугодным делом. Ох, старик, пришло твое время отдыхать.

Отдыхать! Будто у него не хватит времени для отдыха, когда он помрет. Нет, неподвижность, безделье да мягкие кресла – они-то и убивают людей. Задница так и тонет в этих креслах, а подушки, – да это ж подушки тщеславия, какая-то расшитая чертовщина. Это ж надо, чтобы женщины так расточали время! До полуночи торчат в своем вышивальном клубе, или как он там у них называется, и все вышивают разные украшения. А эти вышитые картины, что они вешают на стены, и обязательно, чтоб доставала от пола до потолка, как здесь в гостиной. Красиво, конечно, ничего не скажешь. И вышивают их непременно шерстью… О-хо-хо! Интересно, что там дома, не ленится ли Сигги чистить загон? Он ведь никогда не отличался особой любовью к скотине. А тут первое дело – старательность. Вот Нонни, тот и старательный и быстрый. Жаль, что он уехал в Рейкьявик. Погибнет он здесь с этими бирюльками. Столько лет ходить в школу, чтобы выучиться такой безделице!

Смастерить кровать для сна, стол для еды и лавку, чтобы было на что сесть, можно и без диплома.

Конечно, это будет не бог весть что. Вообще-то, у Нонни дома уютно. Но для человека, который мог бы… Ягнят сейчас должно быть штук двадцать, ежели Сигги не перепутал, к скольким овцам он в первые дни пустил барана. Если эти овцы действительно оказались покрыты… От Сигги всего можно ожидать. Кто знает, правильно ли он сосчитал овец, не перепутал ли их имена? И как он обращался с ними перед течкой и во время нее – все это очень важно. Ну и, конечно, бараны, эти благословенные создания… Можно только надеяться, что Сигги не удалось угробить Гюльви и Фрейра, если он их вообще не заколол. Новых баранов, он, правда, и сам не знает. Но Сигги всегда был такой, нет, не умеет он обращаться с животными. Ему и в голову никогда не приходило взглянуть, хорошо ли откормлены овцы. Мало ли что он пишет отцу: «Все хорошо, не беспокойся об овцах». Человек, который допустил, чтобы Гюльхидна свалилась со скалы чуть не у самого дома. Наверняка на нее натравили собаку, она ведь была такая разумная. Чего ждать от Сигги, если он всю жизнь живет среди овец, а так и не выучился отличать одну овцу от другой, потому что они, видите ли, все белые да безрогие. Как будто на свете бывают две одинаковые овцы! Глоа, к примеру, до чего ж была пуглива, посмотришь на нее, а у нее глаза так и сверкают, а Квит, наоборот, была совсем ручная, хотя иногда на нее находило и она делалась упрямая, точно баба. Покойница Манга тоже бывала упрямой, чего уж тут скрывать.

О-хо-хо! Нет, видно, не справиться ему с подтяжками. Пальцы в суставах уже совсем не гнутся. Это, как и все прочее, только от безделья. Провалялся тут всю зиму, пальцем не шевельнул, чего ж после этого удивляться, что весь одеревенел. Прошлой зимой он хоть скотный двор чистил, да и все предыдущие зимы тоже, кроме того, резал торф, разводил огонь. Прошлым летом иногда ворошил сено, вот только в непогоду, что стояла на Иоанна Предтечу, у него разыгрался этот чертов ревматизм и приковал его к постели. Или это было не прошлым летом? Нет, прошлым, точно, он лежал в постели. Это онто, который отродясь ничем не болел, кроме воспаления легких в ту тяжелую зиму, когда на рождественский пост метель разбушевалась так, будто вознамерилась уничтожить всех его овец до одной. Буран был такой, что валил с ног и рвал на части, свалил даже вожака, а уж на что тот был силен.

Старик чуть-чуть распрямляет согбенную спину, мало-помалу он распаляется. Да, старый Ингимюндур в те времена был еще достаточно проворным. И пальцы у него гнулись как следует, когда он прибежал помочь овцам перебраться через высокий порог и попасть в овчарню, а ведь все это в кромешной мгле и снежной круговерти.

Буран насмерть исхлестал его тогда, он промерз до костей, словно этот буран продул его насквозь. А что творилось там, у входа! Но все пятьдесят четыре овцы попали в овчарню, и вожак тоже, хотя они и были еле живые. Нет, нынче ему не перетащить пятьдесят четыре овцы через порог даже в самую тихую погоду, не то что в бурю да в полуночную темень, как в тот раз, когда он почти всю ночь спасал свое стадо. Больше он уж не погонит стадо, вон он какой стал никудышный и дрожит все время, точно побитая собака. Ох-ох! Когда покойница Манга отворила ему дверь, будто всю ночь ждала его с фонарем в руках, ей было не до охов и ахов. Нет, эта женщина была не из болтливых, да и ласкаться тоже не любила. Зато она сразу надела на него сухие чулки. О-хо-хо, что прошло, то прошло. Теперешним вертихвосткам далеко до Манги… А какой был покой, когда он лежал вечером в постели с адской болью, что сдавила ему всю грудь, и жар с ознобом вперемежку терзали его. И на хуторе ни души, кроме двух сопливых ребятишек, Сигги только-только начал болтать, а Гунна еще лежала в люльке. И Манга уже ждала третьего, хотя она об этом и не говорила.

В те времена еще не было телефона на каждом хуторе. Было лишь самое необходимое. Да-а… Ах, какие руки были у покойницы Манги, она ставила ему такие горячие припарки, что он едва терпел… Нет, пусть черт попробует вытерпеть, что вытерпел он, ему казалось, что он уже помер и попал на тот свет, – старик торопливо крестится, – а когда он начинал кричать благим матом, ее благословенная рука прикасалась к нему и голос, прохладный, чистый, как вода из ручья, говорил: «Тише, тише»… Нет, лишних слов она не любила.

Наконец старику удается пристегнуть подтяжки, он стоит, не в силах распрямить спину, и опирается о подоконник. Что ж, пожалуй, уже можно впустить дневной свет.

Свава требует, чтобы он вечером непременно спускал шторы: «а то тебя увидят из дома напротив». Эка важность! Будто он делает что-то недозволенное. Но раз хозяйка так хочет, женщина есть женщина, в ее доме от нее никуда не денешься. Ему-то все равно, но в четвертую неделю лета он привык просыпаться с рассветом и засыпать засветло. Да-а, вот благодать на воле! Все зеленеет. Стоя у окна, старик нюхает воздух. Ночью шел дождь. Это хорошо для земли. Небось корни промочило. Ха! Как будто здесь есть корни! Разве этот редкий пушок, что растет на лужайке, можно назвать травой? Да и на что лужайка людям, у которых нет даже собаки? Еще слава богу, если уважаемая хозяйка сумеет отличить, где у овцы голова, а где зад. Впрочем, бедная женщина никогда не жила в деревне, она не виновата, никто не выбирает себе место, где родиться. Жаль только, что и ребятишки, особенно его маленький тезка – они назвали мальчика в честь деда, – не смогут отличить овцу от коровы. Он почти уверен, что внук у него толковый мальчик. Пятилетний малый во время окота должен целый день быть с овцами. К таким вещам привыкают с малолетства, тогда даже у младенца сразу проявятся все способности. Разве мальчик сможет как следует развиться здесь, в городе, где все заняты какой-то чепухой да финтифлюшками? Впрочем, ходить по улицам тоже не так-то просто. Нет, не его дело сетовать на них, если он не может сам спуститься с крыльца.

Конечно, ему хотелось бы попасть на эту лужайку, раз уж он все равно живет здесь, понюхал бы траву, трава всегда трава, хоть она и растет всюду по-разному. Проклятые ступени, если никто тебя не поддерживает, ноги не идут, хоть плачь. Вот если бы Нонни был дома… Нельзя, чтобы женщины таскали на себе этакого одра, человек не должен допускать, чтобы о нем плохо думали. Особенно такая важная и красивая женщина, как Свава. Или та девчушка, у которой уже есть свой ягненочек. И вечно-то он хнычет, этот малыш, словно жалуется на что-то. А на нее, бедняжку, это так действует. В прежние времена таких недоносков никогда не обижали, нет, матерей даже подкармливали, чтобы у них молоко было получше.

Хорошо бы в такое тихое утро пройтись не спеша по туну.

Нет, это не жизнь. Зачем он, собственно, здесь торчит? Разве он не может вернуться домой? Дорога уже давным-давно высохла. И автобусы ходят часто. Сигги мог бы приехать за ним на лошади прямо к шоссе. Если бы он смог проехать верхом, хотя бы немного. Смог? Как будто люди не ездят верхом до последнего дня! Подумаешь! Не помрет же он от этого, врачи сами сказали, что сердце у него здоровое, зрение прекрасное. Слух? Что ж такого, если он иногда плохо слышит? Человеку вовсе не обязательно слышать все, что болтают вокруг. Главное – ревматизм, от которого у него сведено все тело. Но от здешней жизни ему лучше не станет, здесь он все дни дремлет то в кресле, то на диване, а то ходит, стучит на весь дом своей палкой, хоть и старается делать это пореже, чтобы никому не мешать. Нет, от такой жизни, черт побери, забудешь, кто ты есть – мужик или баба. Пора отправляться домой.

Старик хватает палку, с трудом поднимается на ноги. И тащит свое непослушное скрюченное тело по коридору, через прихожую, на крыльцо. Да, корни действительно промочило. Он нюхает воздух и, честное слово, чувствует запах – пусть это только его воображение! – сладкий запах овец, когда они выбегают из хлева и останавливаются, словно для того, чтобы спросить, куда им держать путь. Они глотают воздух, летний воздух зеленеющего туна, пропитанный влагой и пронизанный радостным солнечным светом, и только потом им приходит в голову взглянуть на землю. Решено, он едет домой. Завтра же. Сегодня Нонни может позвонить туда. Наконец-то он узнает точно, сколько маток окотилось.

* * *

Он не намерен пить с ней кофе. Он просто не выйдет из своей комнаты, пока она не уйдет на работу. Сегодня ему некуда спешить. Все утро он мечется по комнате, листает книги, но не находит ни одного слова, которое стоило бы запомнить. Черт бы побрал все эти книги! Они не говорят, как выпутаться из трудностей. По крайней мере из его трудностей. Они не могут посоветовать, как избавиться от прошлого, как убить его. Грехи юности непременно подстерегут человека и подставят ему ножку в самый решительный момент его жизни. Если его прошлое всплывет наружу, все будет потеряно. Все его старания искупить эти грехи полетят к чертям.

Конечно, если б у него был другой характер, он бы своего добился. Завел бы знакомых, завоевал их доверие. Чтобы за него замолвили словечко где нужно. Такое словечко лучше всякой письменной рекомендации, особенно если его произнесли уважаемые люди. Разве он с юности не сыт по горло всякими громкими фразами? Безрассудные фразы, безрассудная компания – много ли найдется таких, кто не прошел через это? Одни только тупицы, непроходимые тупицы, упивающиеся своей тупостью, деревенщины. От них, кроме глупости, ничего не услышишь. А это не опасно. За это никто не расплачивается. Убеждения! Что это такое, убеждения? Это же внушение! Массовое внушение, самовнушение – какая разница.

Невидящим взглядом он смотрит в окно, бледный, серьезный, угрюмый. Если юноша беден, он исповедует коммунизм или что-нибудь похожее, что обещает ему достойную жизнь вместо бедности. Молодому человеку легко внушить что угодно. Зрелый человек понимает, что коммунизм – это совсем не то, чего ему хотелось бы достичь в жизни. Если бы он в свое время был немного поосторожнее, не забывал бы о будущем, о своем собственном будущем, единственном, что имеет для него значение, если бы предвидел все, чем борьба и ее последствия могут обернуться для бедного студента, как, впрочем, и для любого другого, тогда он сегодня не метался бы по комнате мрачный и измученный бессонницей. А тут еще эта старая карга! Какая она мерзкая, противная, как она глядит на него собачьим взглядом старой девы! Очевидно, ее кривляние означает улыбку. А как униженно она предлагает ему кофе! Что заставляет людей так унижаться! И почему стольким людям нравится унижать других? Собственно говоря, что она в нем такого нашла? Думает, что он необыкновенно умный? Или все дело только в том, что он мужчина? Скорей всего – последнее. Ведь это ложь, будто женщина ищет равенства с мужчиной, она жаждет подчиниться ему. (Кроме единственной, но та – исключение.) Мужчины сами навязали женщинам идею равенства и спекулируют ею, добиваясь своего. (Кроме, конечно, болванов вроде него, которым невмоготу смотреть, как человек унижается.) Ему ли унижать людей? Разве он сам не ходил от одного к другому с таким же молящим и униженным выражением лица? Он отворачивается от окна и делает еще один круг по своей крохотной комнатушке. Надеясь на стипендию, которая должна изменить все его будущее, он… возможно, он тоже ловил чьи-то взгляды в надежде на милость, так же как она ловит его взгляд.

Он хватает со стола книгу и, не открыв ее, швыряет обратно, она падает с глухим стуком. До чего же пустой звук! Ну, так как? Он проводит по лбу белой тонкой рукой. Бедность – проклятие для того, кто не может с нею примириться. Даже если человек победит ее, она оставит у него в душе шрам. Взять, к примеру, хотя бы эту учительницу с униженным выражением лица. Это унижение – шрам, нанесенный бедностью, след попрошайничества, гримаса нищеты. Слава богу, ему такое выражение не свойственно. Он свободен, молод и знает себе цену. Разве он не стремится к определенной цели? Разве весь этот год он не добивался ее всеми силами? Друзьям его цель кажется странной. Это их дело. У них другой путь. Он не намерен плестись в хвосте. Теперь, когда он наконец-то поверил в свои силы, его уже ничто не остановит. У друзей вытянутся лица, когда он вернется. Кого тогда будут интересовать перенесенные унижения, неприятности, борьба между продающими свою душу и противниками подобных сделок, которые так и не сумели освободиться от детской фанатичной веры, от наивного ребячества? Каждый должен думать о себе – таков естественный закон жизни. Жизнь коротка, возможность дается человеку только один раз, дорога каждая минута. Вот что родители должны вдалбливать своим детям, а не моральные заповеди, которым теперь больше уже никто не следует.

Он снова подходит к окну и выглядывает на улицу. Смотрит на людей. Все спешат, одни – за молоком, другие – за рыбой, третьи – к автобусу, который должен отвезти их на работу. Сразу бросается в глаза, что это люди серьезные, потому-то они так и спешат. Он смотрит на них и невольно улыбается. Вспоминает своих родителей, вот кроткие старики, они счастливы и довольны, хотя и бьются всю жизнь в сетях невзгод. Какой гордостью засияет лицо отца, когда он узнает, что его сын получил стипендию и надолго покинул родину, отправившись по следам Лейфа Счастливого, правда, с другой целью. А мать торопливо проведет рукой по глазам, чтобы смахнуть слезы радости и торжества: «Будто я не знала, что он станет большим человеком!» Вот какие люди его родители.

Как тихо на улице!

Утренняя прогулка наверняка принесет пользу его душе. И крепкий кофе, который ему подаст кто-нибудь помоложе, чем его нескладная соседка. Он глядит на часы. Должно быть, она уже ушла. Как бы там ни было, а он не станет пить с ней кофе. Он надевает пиджак, приглаживает мокрые волосы, проводит по плечам щеткой, завязывает галстук и выходит на солнце.

* * *

Она стоит на сцене залитая ярким светом и очаровательно раскланивается. К ее ногам сыплются цветы. Светло-зеленая туника облегает ее стройную фигуру, подчеркивая каждую линию, золотистые, с медным отливом волосы обрамляют белоснежное лицо, придавая коже особый теплый оттенок, из-под длинных темных ресниц ослепительно мерцают глаза, на губах играет прелестная, многозначительная, торжествующая улыбка.

А публика кричит: «Мерли! Танцуй же, Мерли! Танцуй! Мерли! Мерли!» Ее вызывают снова и снова. Вместе с ней выходит режиссер.

Публика неистовствует: «Мерли! Танцуй же, Мерли! Танцуй! Мерли! Мерли!»

На них сыплются цветы. В зале сидит пожилой важный господин и плачет. «Это она! Боже милостивый, это она!» На одно мгновение, когда он поднимает голову, их глаза встречаются, и она улыбается ослепительной холодной улыбкой, которая поражает его в самое сердце. Она еще раз кланяется публике – так, как умеет раскланиваться только она одна, берет режиссера за руку и покидает сцену. Занавес падает. Она слишком устала и больше не может танцевать в этот вечер. Режиссер спрашивает сурово:

– Мерли, ты знаешь того человека, который плакал?

Режиссер – американец, у него непроницаемое выражение лица и он мужествен, как офицер, но улыбка у него мальчишеская.

– Кто плакал? – спрашивает она, притворяясь, что не понимает…

Или нет, он русский балетмейстер, ужасно строгий и страстный, он вне себя от ревности. Она не оправдывается.

«Мерли! Мерли!»

Публика продолжает вызывать ее. Балетмейстер от ярости разбивает в уборной зеркало и еще что-то. В двери стучат. Она хочет крикнуть, но русский зажимает ей рот. Все-таки ей удается крикнуть, кто-то всей силой наваливается на дверь. Теряя сознание, она успевает увидеть, что это он. «Мерли! Мерли!» – вопит публика…

Впрочем, она еще не решила, возьмет ли она себе именно это имя. Может быть, потом она придумает что-нибудь поинтересней.

Ей нравится менять имена. Последнее имя, Мерли, она слышала зимой в кино или кто-то из девочек вычитал его в романе. Оно очень звучное, его легко выкрикивать. Но не исключено, что она возьмет себе другое имя. Во всяком случае, никто, ни одна живая душа, никогда не узнает ее настоящего имени.

Мама по своей отвратительной деревенской привычке назвала ее Сигурлиной. И зовет просто Линой. Не смогла придумать даже нормального ласкательного имени, например, Лили. Мальчикам и девочкам она всегда говорит, что ее зовут Лили, но они каким-то образом узнают, что ее зовут Лина, или считают, что ее должны звать именно так. Мама ужасно отсталая, она ничего не понимает. Но хуже всего, что она уверена, будто дочь всегда и во всем с ней согласна. Например, по субботам, когда к маме приходят гости, она считает, что Лине очень весело смотреть, как эти дуры разыгрывают из себя молоденьких девушек. Мама притворяется, будто она девочка, и начинает по-детски сюсюкать. А она румяная сорокалетняя баба с обветренными руками, обломанными ногтями и огрубевшими от иголки пальцами. Денег у мамы нет. И она не способна устроить свою дочь на работу. На хорошую, на подходящую работу. «Мы должны экономить, чтобы ты могла закончить гимназию».