Текст книги "Песнь одного дня. Петля"

Автор книги: Якобина Сигурдардоттир

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

– Да… но… Ты не должен звонить мне. Я…

– Почему ты не пришла?

– Кое-что помешало. – Она медлит и не знает, как лучше отразить эту телефонную атаку. – Заболел мой свекор, ему очень плохо.

– Ну и что?

– Неужели ты не понимаешь, что я не могу разгуливать по городу, когда у нас такое несчастье?

– Как не понять! Подавленная горем семья дежурит у постели больного. Кажется, есть надежда, что у тебя скоро освободится комната?

– Господи, каким ты иногда можешь быть злым! – горячо восклицает она, забыв об осторожности.

– Правда? – спрашивает голос в трубке.

Свава молчит, кусает губы. Ей следовало бы повесить трубку. Если бы это был кто-нибудь другой… Но он… Если она сейчас повесит трубку, все будет кончено навсегда.

– Свава, ты действительно собиралась ко мне? – спрашивает голос в трубке уже другим тоном.

О, как хорошо она знает все оттенки этого голоса! Словно что-то ударяет ей в голову, прикасается к коже, сладкой истомой обвивает колени, и ей безумно хочется оттолкнуть последнюю опору и пасть. Но так не поступают и об этом даже не думают.

– Да, это было глупо, но… Хидди, мне так жалко.

– Жалко? И только? После всего, что было?

– Оставь эти глупости! – сухо говорит она в трубку. Она должна проявить твердость. Иначе он испортит ей всю жизнь. Она ему докажет, что она уже не ребенок. Почему они не могут быть друзьями, мало ли что было раньше?

– Это ты говоришь глупости, а не я. Помнишь, что ты сказала мне сегодня?

Хорошо, что он ее не видит: кровь бросилась ей в голову, лицо пылает, сердце вот-вот выскочит из груди.

– Нет, Хидди, честное слово! Просто у меня было такое настроение. Это бывает очень редко, даже странно. Должно быть, я зря выпила. Мне теперь так стыдно!

– Тебе и должно быть стыдно. Но не из-за тех слов. Свава, ты не была пьяной!

Она смеется, приблизительно так, как нужно, хоть и не совсем.

– Ну правда, честное слово! Господи, Хидди, неужели ты все принял всерьез? Ведь мы взрослые люди!

Он холодно смеется.

– Повтори это еще раз.

– Еще раз? Зачем?

– Ты очень смешно это сказала.

– Не вижу в этом ничего смешного. Я действительно так думаю.

– Но все-таки ты собиралась прийти ко мне! Почему?

– Я больше не хочу с тобой разговаривать, – обиженно говорит она.

– Но ведь мы взрослые люди! – передразнивает он ее.

Ей хочется швырнуть трубку, но не хочется расставаться с ним таким образом.

– Хидди, почему мы не можем быть друзьями?

– Какими друзьями?

– Обыкновенными. Добрыми друзьями, – говорит она мягко, она уже овладела своим голосом и знает, что он звучит очень приятно.

– Свава, неужели ты не понимаешь? Когда мы с тобой встретимся в следующий раз, я тебе все объясню, если ты сама не поймешь до того времени. Где я могу тебя увидеть? И когда? Завтра?

– Только не завтра. Я тебе потом скажу, если будешь пай-мальчиком. Разве ты не понимаешь, что мой свекор…

– Это меня не касается. По мне, так пусть все старики катятся к чертовой матери. Я думаю только о нас…

– Боже мой, но ведь надо считаться и с другими.

Он смеется. Смеется холодно и бесстыдно, как в прежние дни, когда они ссорились и он считал, что ее глупость уже перешла все границы. Ее сердце начинает бешено колотиться.

– Не понимаю, – говорит он возмущенно. – Не понимаю, почему именно ты и есть та единственная женщина, которая мне нужна? Что в тебе такого особенного? Ты красивая, но ведь многие красивее тебя. И умнее, и интереснее, и добрее. Ты скупая. Гораздо скупее многих женщин, каких я знал. И ты…

– Хидди, ты, кажется, пьян? – перебивает она его.

– Пьян? Уже второй раз за сегодняшний день ты спрашиваешь, не пьян ли я! Да, я пьян, я опьянел с утра, когда увидел тебя. Потому что ты такая, какой была всегда: красивая, глупая, низкая, эгоистичная и до того скупая, что если и дашь что-то по неосторожности, то тут же норовишь отобрать. Я это всегда знал. И все-таки каждый день, как вернулся, смотрел на тебя, хотя до сегодняшнего дня ты меня даже не замечала. Наверно, я помешался…

До чего же он бывает несносен! И как все похоже на прежние времена! В ней закипает гнев, желание унизить его, обидеть, оскорбить. И помириться. Помириться так, как они мирились когда-то. Неужели она рискнет на такую глупость? Самое разумное распрощаться с ним раз навсегда. С Хидди всегда так, никто не знает, что ему через минуту взбредет в голову.

– Ты только затем и позвонил, чтобы сообщить мне это? – спрашивает она дрожащим голосом. – Я помню, что ты мне уже говорил это однажды. А сейчас я намерена лечь спать. Спокойной ночи!

– С ним? – спрашивает он сердито.

Свава отвечает с достоинством:

– Конечно. И с моими детьми. Ты уже забыл о них? А ведь, кажется, ты видел их сегодня утром.

Наступает долгое молчание. Она наслаждается этим молчанием, несмотря на слабость в коленях и на то, что в коридоре стало холодно. Она чувствует, что влажный воздух приникает к ее телу, пронизывает ее острым ледяным страхом, как сегодня вечером в комнате старика. Наконец она снова слышит его голос, уже другой, естественный.

– Я понимаю…

– Вот и хорошо, – говорит она весело. – Ты так серьезно ко всему относишься. Но я-то знаю, что ты это на себя напускаешь. Расскажи мне лучше что-нибудь интересное.

– Интересное? – повторяет он мрачно. – Свава, ты сведешь меня с ума. Я покончу самоубийством.

Она знает, что Хидди никогда не решится на что-нибудь подобное. Но она счастлива, что он сказал эти слова, потому что она наконец-то может засмеяться. И все это время она думает, как смешно и глупо, что она должна сидеть здесь, а он в другом месте. Что рука ее должна сжимать холодную трубку, а не лежать в его горячей ладони, как сегодня днем, как много-много раз в прежние дни…

– Это твое дело, – говорит она, смеясь. – Как хочешь.

Она нашла правильный тон. И он подчиняется ей. Теперь, как и прежде.

– Неужели ты настолько бессердечна? Подумай, что напишут газеты, разумеется на первой странице: «Известный художник утопился в порту. Труп еще не найден». Или так: «Сегодня утром в порту был обнаружен труп. Опознать почти невозможно. Подозревают…»

– Перестань! И слушать не хочу! Какой ты противный! – Она чувствует, что на нее кто-то смотрит, и не поворачивает головы. Ведь это Йоун. Она и не слышала, когда он вернулся. Она знает, что нужно продолжать разговор, болтать пустяки, чтобы скрыть свой страх от них обоих, нужно смеяться, притворяться…

– Ведь мы взрослые люди, – уже второй раз передразнивает ее голос в трубке.

И она смеется.

– Господи, что за чушь может прийти тебе в голову?

– Свава, когда? Завтра?

Она спокойно поворачивается и отвечает ему, кивая мужу:

– Я тебе уже сказала, что это неудобно. Невозможно. Ты понимаешь смысл этого слова? Тебе ясно?

– Нет, не ясно. Почему невозможно? Разве есть невозможные вещи?

И она снова смеется.

– Вот глупый! Сколько угодно!

Муж молча проходит мимо нее в гостиную. Она смотрит ему вслед.

– И много?

– Да.

– Что, например?

– Ты, например, невозможный.

Нет, между ними ничего не будет, думает она, слушая голос, доносящийся из далекого дома.

– Завтра, ладно, Свава? Ты должна постараться. Приложи все усилия. Обещаешь? Еще неизвестно, переживу ли я эту ночь.

– Я думаю, обойдется. Ладно, может быть. Спокойной ночи.

– Подожди! Не вешай трубку! Я еще не собираюсь с тобой прощаться.

Господи, как у нее трясутся руки. Но тут уже ничем не поможешь и ничего не поделаешь.

– Все в порядке. Спокойной ночи. Спасибо тебе, – говорит она и вешает трубку.

Некоторое время она стоит неподвижно, и свет лампы кажется ей непривычно ярким и резким. Она вдруг замечает стены, раньше она никогда их не видела, она почти физически ощущает их надежность, неброский цвет. Удивительно удачный цвет. Она не выносит ярких тонов. А вот лампочка тут слишком яркая, раньше она как-то не обращала на это внимания, тут нужен другой абажур и другого цвета. Направляясь в гостиную, Свава прикидывает, какой цвет подойдет лучше всего, и слабость ее проходит. Это ее дом. И этот человек – ее муж, он стоит посреди гостиной, чуть сгорбившийся под своей тяжелой ношей.

Только что у него на глазах умер человек, он видел смерть впервые в жизни. Все происходило иначе, чем он представлял себе, без тяжелой мучительной агонии, просто что-то отхлынуло, и вдруг все кончилось. И одновременно точно что-то погасло и в нем самом, какая-то частичка его самого, о существовании которой он даже не подозревал, покинула его. А тут еще Свава… Нет, не разговор, он много раз слышал, как она болтает с подругами, его поразило выражение, которое было на ее лице, пока она его не заметила. Он никогда не видел у нее такого выражения. Нет, это ему не показалось, и он не придумал это из-за того, что у него тяжело на душе. Почему она смеялась? Он слышит, как она прощается, слышит, как она легким, но твердым шагом входит в гостиную. Что она ему сейчас скажет? Он целиком в ее власти. Но он почти уверен, что она вообще ничего не скажет. Он может не волноваться. То выражение, которого он не должен был видеть, останется его тайной, об этом никто не узнает.

– Какие новости? – спрашивает она тихо.

– Все кончено, – отвечает он и подходит к окну.

Он смотрит на стекло, как будто спасительные слова о том, неразрешимом, должны скрываться где-то за ним. Он смотрит на сад, одевшийся к приходу ночи в зеленый и коричневый цвет, здесь можно найти все переходы от темно-зеленого до черного, от светло-коричневого до темно-красного, от сумерек до мрака. Но Йоун ничего не видит.

– Да, – говорит Свава в пространство и смотрит на спину мужа. Пиджак ему тесен. Надо сделать ему новый костюм. Она не знает, когда он вернулся и какую часть ее разговора слышал. Ее тяготит это молчание. Но она не позволит, чтобы ей портили жизнь. Она уверена, что Дудди поможет ей. Дудди знает толк в подобных вещах. Свава не намерена испытывать неприятности из-за Хидди. Если она покинет этот дом, это будет не падение в бездну, а деловитый переезд в новую, более удобную и просторную квартиру. Мужчины дураки.

– С кем это ты разговаривала? – наконец спрашивает Йоун, не оглядываясь.

– С Хидди, – отвечает она как ни в чем ни бывало.

– Что-нибудь случилось?

– У него дома собралась компания, он выпил и решил пригласить меня присоединиться к ним. Там все знакомые, мы вместе учились в школе. Ты их знаешь. Но сейчас это невозможно.

Она говорит немного ворчливо, обращаясь к его затылку. Голос звучит естественно и вполне соответствует охватившему ее возмущению, но в груди у нее тяжесть.

– И это все? – спрашивает Йоун, и она скорее чувствует, чем слышит, что он не очень-то верит ей. Но она смотрит на его спину, ощущает под ногами мягкий ковер, знает, что это ее дом, и спокойно кладет руку на спинку кресла, которое стоит рядом.

– Да, – отвечает она невозмутимо и добавляет после короткой паузы: – Тебе надо купить новый костюм. Этот пиджак уже тесен.

– Да… наверно… конечно… – говорит он. Как медленно он это произносит!

– Я сварю тебе кофе, – мягко говорит она и отпускает спинку кресла.

Когда она возвращается из кухни, неся на подносе кофе, он все еще стоит у окна. Она видит, что его широкие плечи вздрагивают, и знает, что он плачет. Она смотрит, как он плачет, и сочувствие к нему борется в ней с презрением. Мужчина не должен плакать. И все-таки ей хочется утешить его. Она уверена, что он знает. Но ведь между ней и Хидди ничего не будет. Никогда. Она подходит к мужу, становится рядом и гладит его по щеке, нежно гладит мягкой прохладной рукой. И ему хочется обернуться к ней, уткнуться головой ей в колени и заснуть, обессилев от слез, и сделать так, чтобы все было хорошо. Но он так тяжел и неловок. А она так насмешлива.

– Я… я… знаешь, я плохо относился к отцу, – говорит он, глядя в окно.

И она не возражает ему, а все гладит и гладит его по щеке, хотя они стоят у окна.

– Мы поставим его в его комнате, пока не отвезем на север, – говорит она, чтобы успокоить мужа.

– Ты даже не знаешь, какой он всегда был добрый, как он любил нас, детей. И маму. Ведь ты не видела, каким он был. К нам-то он приехал уже совсем старый и дряхлый. – Йоун все еще смотрит в окно.

– Я все знаю… Я тоже относилась к нему не так, как следовало, – говорит Свава, и ей приятно, что она может признаться хоть в этом.

Она чувствует, что ее рука стала влажной от его слез, чувствует их искренность и доверие, она и горда и в то же время ей стыдно. Она всегда будет хорошо относиться к нему.

– Я ведь еще не видела нашей машины, не рассмотрела ее как следует, – говорит она после недолгого молчания. – Давай выйдем на минутку. Я могу попросить Аусу приглядеть за детьми. Она еще не легла.

– Не сейчас, – отвечает он и не обижается, потому что знает – она предложила это только ради него. – Ее и в окно можно увидеть. Я поставил ее рядом с домом.

Пока они переходят к другому окну, Йоун потихоньку вытирает слезы обратной стороной ладони. Свава вздыхает так глубоко, что вздох ее напоминает стон. Они останавливаются у окна и смотрят на машину – новенькая, сверкающая машина, самая последняя модель. Но они как будто не видят ее, хотя она и стоит возле дома. Ни Йоун, ни Свава не видят ее.

* * *

Да, Ауса еще не легла. Она сидит в полумраке перед комодом и что-то ищет. Она еще не закрыла окно. Влажный аромат берез и травы заполняет комнату. Но Ауса почти не замечает его. Ее мысли заняты другим – приятным непрекращающимся шумом далекого уличного движения, который так похож на тяжелые, горячие удары сердца. Она думает о бодрствующих людях, о чувствах, о жизни. Думает, что вот она сидит здесь в подвале одна со своим спящим сыном, рождение которого никого не обрадовало, а вместе с тем она является частичкой этой городской жизни. В деревне все иначе. Она знает, как живут в деревне. Люди любят поговорить о природе. Но трава и цветы, холмы и горы, даже скотина не имеют никакой ценности без человека. Ей следовало бы узнать, далеко ли там до ближайшего хутора. Следовало еще раз все обдумать. Впрочем, и так ясно, что Огги полезно побегать по травке. Какое-то грустное сожаление проникает в ее мысли, какой-то гложущий страх. Наверно, глупо было отказываться от места в детском саду. Ауса разглядывает свои руки. Их нельзя назвать белоснежными. Видно, что им приходится и стирать и готовить, что их не берегут и не холят. Но все-таки они чистые, ухоженные, с подпиленными ногтями. Почему человек должен стыдиться своих рук, которые никому не причинили вреда? Почему смотрят косо на тех, кому некогда вычистить землю из-под ногтей? Не лучше ли смотреть им прямо в глаза?.. Она не обязана ехать в деревню, хотя и дала сегодня согласие. Устроится она здесь как-нибудь. Огги растет, скоро он перестанет столько плакать. Ничто не стоит на месте. А жизнь коротка. Коротка? Ауса вспоминает о сегодняшнем несчастном случае. А если еще начнется война?.. Человека повсюду подстерегает опасность. Война!.. Горячий гнев захлестывает девушку, гнев на тех, кто хочет принести людям страдания и смерть. Да она готова подписать хоть тысячу воззваний против этих безмозглых властителей, которые правят с помощью страдании и страха. Они унижают людей, никому не причинивших зла. Разве не естественно, что человек любит своего ребенка? Доволен интересной работой? Разве не естественно, если люди относятся друг к другу доброжелательно и искренно? Разве не естественно для ребенка улыбаться и говорить «дай-дай!», как будто только он один на свете и имеет значение? Ведь это не подлежит сомнению.

Почему всем в мире управляют мужчины? Мужчины, которые никогда не испытали на себе, что значит, когда в твоем теле растет крохотный жизнелюбивый росток. Не радовались тому, что удовлетворили его жадное стремление к жизни. Огги ворочается, и его губы лепечут: «Мама». Да, он вырастет и покинет ее… Конечно, ему полезно побегать по травке. А одно лето пролетит незаметно…

Если бы старик не умер сегодня и если бы его не отправили в богадельню, она наверняка осталась бы у Свавы. Когда долго живешь в одном месте, пускаешь корни, независимо от того, кому принадлежит дом… Вообще-то хорошо, что старик умер и избежал богадельни, которой он так боялся… Нет, не надо оставаться в городе. Одно лето промчится незаметно. Ведь она согласилась работать только до осени. Не дольше. А осенью она вернется. И устроит куда-нибудь сына. Но как бы Ауса себя ни уговаривала, она знает, что, если уедет в деревню, останется там надолго. Знает это твердо, словно ее судьба решена заранее. Потому что она сама деревенская. Потому что работа будет взывать к ее силам, потому что природа, которая мертва без человека, будет звать ее и молить, чтобы она даровала ей жизнь. Потому что она будет нужна этому человеку и потому что у маленького Огги будет свой дом. Она не распоряжается всей своей жизнью, лишь крохотной ее частичкой. Все люди распоряжаются ее жизнью вместе с ней. И прежде всего Оускар. Оускар, которому полезно бегать по траве, пить сливки, играть с ав-ав и кис-кис. Чтобы у него стали румяные щеки и он не хныкал бы вечно, чтобы он смотрел людям прямо в глаза, чтобы он сидел на коленях… Нет, нет, без глупостей! Свава права, она чересчур сентиментальна и слишком много думает. Наверно, это потому, что она часто остается наедине с Огги. Конечно, Свава права. Нельзя допускать, чтобы тебя все так волновало.

А почему?.. Наконец Ауса находит то, что искала, и задвигает ящик. Потом она рассматривает фотографию, лежащую на ладони, подносит ее к свету. Фотография подталкивает ее воображение, и вот он встает перед ней как живой, он, прежний, каким был до того, как с ней случилась эта беда, которая не должна была случиться с такой девушкой…

Две девчонки запыхавшись бегут вдоль бетонного забора, они говорят о чем-то веселом, повизгивая от восторга. Их звонкий смех сливается с пением дроздов, затихает вместе со стуком их каблуков и умирает вдали, поблуждав недолго в воздухе. Наверно, они возвращаются из кино. Ауса слышит угрюмое ворчание автобуса, вырвавшегося из объятий улицы и убегающего прочь. Через перекресток почти беззвучно проезжает машина, словно стараясь не шуметь из опасения, что в доме на такой тихой улице уже все спят. Потом появляется пожилая чета.

Женщина знает, что еще не все спят, поэтому она с апломбом рассуждает о своем любимом актере, игравшем в картине, которую они только что смотрели. Муж не мешает жене разглагольствовать, может, ему вообще не хочется разговаривать. Может, они любят разных актеров. А может, у него вообще нет любимых актеров. Это у женщин обычно бывают любимчики. Чета сворачивает за угол, но голос женщины слышится еще некоторое время. В деревне кино не будет. Но без него прожить нетрудно… Ауса держит фотографию так, чтобы на нее падал последний свет, пронизывающий сумерки. Она не хочет зажигать лампу. На фотографии изображен обыкновенный молодой человек с худощавым лицом – светловолосый, сероглазый, бледный. И вместе с тем для нее он – единственный. Рядом с ним возникает образ потного деревенского мужика, он искоса поглядывает на Аусу, пытаясь спрятать мозолистые руки с черными ногтями, руки, никогда не отдыхающие от работы. Что ей сегодня утром говорила Свава, когда они беседовали о Калли? Странно, что Свава могла сказать такую вещь. Свава такая светлая, красивая, счастливая. Ей никогда не приходилось решать вопрос, следует ли согласиться на работу у холостого мужчины в надежде выйти за него замуж, чтобы таким образом дать дом своему случайно появившемуся на свет ребенку. Свава всегда хорошо относилась к Аусе. И к Огги тоже. И все-таки… Нет, не может Свава действительно так считать. Почему она рассердилась на цветы, которые ей прислал друг юности? Ауса убеждена, что цветы от него. А может, это был вовсе не гнев? Ауса пытается вспомнить его лицо, но вспоминает лишь его облик да взгляд, брошенный на нее, как на неодушевленный предмет, когда она открыла ему дверь и еще когда она принесла в гостиную кофе. Она помнит, что он ей не понравился, она отнесла его к числу людей, которые всех, кроме себя, считают склизкими червями. Но может, это лишь внешняя оболочка, за которой скрывается страх, одиночество и даже пустота? Почему люди так боятся быть естественными? Почему они непременно должны смотреть друг на друга, как на червей? Почему считается позором, если девушка вроде нее зачала и родила ребенка? Ну и что же, что она не замужем? Почему он не может считаться отцом ребенка, если они не женаты? Считается же она матерью! Аусе трудно в этом разобраться, сколько бы она ни думала, она всегда приходит к одному и тому же выводу, столь кощунственному, что она уже боится думать дальше. Боится думать, что это продиктовано условностями, а не богом и не человеческой природой… Да, видимо, ей все-таки придется обратиться в комиссию, чтобы получать с него алименты, это неизбежно.

В этом нет ничего особенного. Лучше, чтобы все было начистоту… Он смотрел на нее, как на червя, и, как червя, хотел раздавить их нерожденного ребенка. В бабушкином молитвеннике говорилось о жалких земных червях. Бабушка объяснила, что это люди. Только бабушкин бог не смотрел с презрением на своих червей. Бабушкин бог вознаграждал бедных и угнетенных, а гордецов карал за гордыню. Но ведь бог бедняков не похож на бога всемогущих и богатых. Наверно, миром правит бог всемогущих. Но Ауса не намерена подчиняться ему.

Почему люди должны стыдиться своих рук с чернотой под ногтями и мозолями от честной работы? Не для того ли людям и нужна мирная жизнь, чтобы они имели возможность вычистить ногти и залечить волдыри, прежде чем они превратятся в мозоли? Скорей всего, именно так. Да, человеку нужна спокойная жизнь, ему нужен мир, мир необходим, чтобы жить, любить, видеть, слышать и осязать. И для того, чтобы умереть. Человек, который приходил сегодня с воззванием, должен был требовать мира и для этого. Хотя он говорил только о жизни. И о работе.

Ауса выпрямляется, на лице у нее решимость. Нет, не нужна ей эта фотография. А ведь этот парень, который однажды помимо своей воли наградил ее ребенком, вовсе не принадлежит к другому сословию. Нет, он обыкновенный человек, выросший в бедности и такой же необразованный, как она сама. Но и он смотрит на человека, как на червя. Он признал того бога, перед которым она не намерена склоняться, ни за что на свете. Хорошо, что есть разумные люди, желающие мира для всех людей на земле, которые хотят, чтобы люди могли жить и работать, чтобы она и большинство бедняков одолели тех, кто смотрит на человека, как на червя, которого любой может растоптать. И неважно, что кое-кто пытается представить этих людей глупыми и самонадеянными. Если большинство выскажется за уничтожение ядерного оружия, это оружие будет уничтожено. И когда это будет сделано, людям перестанут угрожать страх и подозрительность и тогда… тогда никто не посмеет смотреть на человека, как на червя, независимо от того, родился ли этот человек или еще нет. Ауса поворачивается к столу, берет спичечный коробок, чиркает спичкой и держит фотографию над огнем. Фотография маленькая, но горит она долго. И только когда пепел ложится в пепельницу целым тонким черным лепестком, Ауса вздыхает с облегчением. Вот теперь она может спокойно ехать в деревню. Она прикасается к остаткам фотографии, и они взлетают в воздух. Она сожгла нечто большее, чем фотографию. Какую-то частичку самой себя. Но это было необходимо. Она освободилась от чар. Теперь она свободнее, чем была раньше. Ее унижение принадлежит теперь не ей одной. Его разделяют не только она и ее сын, но и тот человек с чернотой под ногтями, и тот, который спит сейчас в другом доме, который никогда не видел сына и уклоняется от уплаты алиментов. Это унижение всего безымянного человечества, еще не уяснившего себе, что оно люди, а не черви. Сильной рукой Ауса закрывает окно, раздевается. Потом ложится и обнимает сына. И его ручонки находят ее лицо, маленькие, робкие, ищущие себе надежного места. Она прижимает их к лицу и радуется, что у нее есть сын. Может, когда он начнет бегать по травке, его плаксивость пройдет сама собой? Она будет доброй-доброй с сыном, чтобы ему никогда не пришло в голову смотреть на человека, как на червя.

– Огги маленький, Огги мамин, – шепчет она нежно на ухо спящему мальчику. Она шепчет так тихо, что он даже не просыпается. Ауса и не хочет, чтобы он проснулся…

Дрозд поет над ее окном. Ведь весна не останавливается. Он не может терять ни минуты.

«Жизнь! Жизнь!» – поет он во все горло. И даже Ауса понимает это сквозь надвигающийся сон.

* * *

И наконец последний автобус вырывается из объятий улицы. О-хо-о! – вздыхает улица вслед. Но автобус делает вид, что не слышит. Он устал и радуется, что наступила ночь. Он откашливается по пути и сворачивает за угол. Улица не горюет, у нее хватает друзей. Поднимается ветер. По-настоящему так и не стемнело. Уличные фонари застенчиво мигают белесыми глазами, словно пытаются понять, не заблудились ли они. Дом спокойно вздыхает в этой сумеречной прохладе. Его глаза начинают закрываться один за другим. Сперва свет зажгли. Потом погасили. На крыше спят голуби. Дрозды угомонились, лишь когда на сад надвинулась тень. Но их отдых недолог. Крыса снова заглядывает под крышку помойки. Другая крыса незаметно крадется за ней. У них свои дела.

Дом не обращает на них внимания. А также на дождевых червей, беззвучно скользящих по мокрой траве. Это все недолговечные создания. Он не без надменности поднимает крышу к обещающему дождь небу. Ведь он знает, что соседние дома наблюдают за ним. Через несколько дней из одной комнаты отправится к месту последнего покоя тело старика. Его путь закончен.

А в то же время в другой комнате, захлебываясь от слез, начнет свой жизненный путь новый человек. Крохотное существо, которое, несмотря на бессилие и беспомощность, день и ночь будет повелевать отцом и матерью.

А пока сад цветет и зеленеет, дрозды поют: «Жизнь! Жизнь!» – и ждут, чтобы маленькие, неоперившиеся птенцы разбили тонкую скорлупку яиц, которые в скором времени их мать снесет в своем гнезде. Ждут и распевают. Распевают, будто только для них цветет сад, светит солнце и воздвигнут дом. А если солнце сверкает особенно щедро, как, например, сегодня, все вокруг бывает зачаровано их песней, которую даже трудно назвать песней. Ах как поют эти недолговечные создания! Как они заливаются: «Жизнь! Жизнь!»

Пусть поют, пока они уважают законы дома. Но они так мало знают. И почти ничего не значат.

Шум отдаленного движения еще трепещет в воздухе. Но дом это не волнует, хотя некоторые из его обитателей еще не вернулись под его крышу. Не вернулась дочка портнихи, засидевшись с подружкой в дешевом кафе, она совсем забыла, что давно пора спать. Но она уже бежит домой. Нет еще юноши с верхнего этажа, он танцует со своей девушкой, позабыв о недавнем гневе. Нет влюбленных. Нет старика.

Но все они еще вернутся домой. Люди, живущие в таком доме, всегда возвращаются домой. И никого не касается то, что происходит внутри его стен. Дом клюет носом, он не спит и не бодрствует, обычный дом, белый с красной крышей, всего два этажа да подвал.

День кончен, близок ночной покой. Но улица еще не спит, хотя порой и ее одолевает дремота. Начинается дождь. Дрозды смолкли. Но их молчание продлится недолго. Когда прояснится, и даже еще до того, они снова начнут распевать свою песню, которую вряд ли можно назвать песней, одна и та же нота, повторяющаяся бесконечно: «Жизнь!.. Жизнь!..»

ПЕТЛЯ

Перевод И. Дмоховской

Там, где мать спокойно дает грудь ребенку, зная, что его отец проучит любого, кто посмеет вломиться в дом, свобода надежно защищена. Кельвин Линдеманн. «Они заслужили свободу».

Нагнись, приятель, нагнись, как будто смотришь, не осталось ли где мусора. Чертов немец явился за нами шпионить, он в двадцать раз хуже, Ищейки, в десять раз хуже любого американца. Ишь, спесивая рожа, раздулся, как овечий желудок; знаешь, когда овцу забьют, а желудок вырежут, еще теплый, и бросят на холодную землю. А посмотрел бы ты на него, когда он начинает увиваться около американцев – вся спесь разом пропадает, съеживается, подлец, как будто из него воздух выпустили. Он переплюнет Ищейку, вот увидишь, погляди только на его рожу – ей-богу, как будто взяли коровью лепешку да сверху обсахарили, тьфу! Давай, друг, подметай, он же еще вернется, гад проклятый. А ведь его вполне могут назначить директором. Тогда все, тогда я ухожу. Ты тоже? Да только вот куда? Куда? Все равно лучше нигде не будет. И вообще не известно, удастся ли хоть куда-нибудь устроиться. Здесь по крайней мере место надежное, если вообще что-нибудь сейчас может считаться надежным. Ищейку? Да ты что, Ищейку они никогда не назначат директором. Исландца! Хоть исландского в нем ничего не осталось, одно имя, а все ж таки… И если бы даже им это пришло в голову, – хотя что говорить, никогда этого не будет, – так вот, нам все равно не стало бы лучше, ни капельки. Видал, как он у немцев все обезьянничает – и походку ихнюю, и рожу так же кривит. Воображает, что он за всеми следит. Смотрит, чтобы никто не бездельничал, чтобы все увеличивали производительность. Управляющие, начальство на производстве и в канцелярии, руководители отделов, бригадиры, может, и ихние заместители – все, словом. Чтобы увеличивали производительность, надо же! Производительность канцелярии – ха-ха-ха! Нет, Ищейку никогда не назначат директором, как бы он ни лез из кожи. Никогда в жизни. Его могут назначить заместителем, ну, самое большее главным управляющим, а директором – нет. Директором они назначат какую-нибудь немецкую сволочь, Клауса или Фрица, или еще кого-нибудь, у кого язык без костей, чтобы ловчее было лизать ихнюю задницу. Не то чтоб Ищейка такого не умел, но Трест никогда не назначит исландца, никогда в жизни. Хотя для нас-то – один черт! Все они друг друга стоят, каждый только и норовит другому вцепиться в глотку, а самому пролезть на чистую работу и своих пропихнуть.

* * *

Живей, приятель, живей, ты что, ослеп? Не видишь, что нужно убрать под скамейкой? Нечего копаться; коли тебе платят, так изволь работать. А то… помнишь, как было с Конни? Ну, он тогда, конечно, разорался. Но если бы даже и не разорался, разве его дело – порядок на лестничных площадках? Разве он какой-нибудь уполномоченный? Правление союза такими вещами должно заниматься, это же ясно. А у него вообще совещательный голос. Незачем совать нос в дела, которые тебя не касаются, никакого толку от этого все равно не будет. Выполняй свою работу, не ленись, помалкивай да держись за место обеими руками – вот и вся премудрость. Что он сейчас делает? В дерьме копается! И то из милости, учти, из милости. Ну, положим, кто-то должен этим заниматься, у нас же вечно то раковины засоряются, то уборные. Ой, он опять идет! Опять эта скотина здесь! Убирай, парень, убирай, тебе же за это платят, черт побери. Да побыстрей, как будто тебя сам дьявол колет раскаленной спицей. Ишь, толстая рожа, того и гляди лопнет, все равно как раздутый овечий желудок, – убирай, приятель, или подметай давай, подметай!