Текст книги "Песнь одного дня. Петля"

Автор книги: Якобина Сигурдардоттир

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

Если бы между Йоуном и ею хоть когда-нибудь было нечто подобное. Но это глупая мысль. Она настолько нелепа, что Свава с трудом сдерживает смех. Разве Йоун мог бы зажечь в ней такую страсть? Он не из таких мужчин. Свава сейчас одержима страстью, а страсть – это болезнь. Потому-то ей и страшно. До сих пор она знала об этой болезни лишь понаслышке, до сегодняшнего дня она не испытывала ее. Сердце Свавы сжимается от страха и тяжелеет от сумасшедшей радости, когда она думает о вечере. Заслышав шаги в прихожей, Свава словно просыпается. Это пришли Ауса с Оускаром.

– Свава, я договорилась с тем человеком, – говорит Ауса.

– Правда? Он тебе понравился? – Свава заставляет себя проявить интерес.

– Не стану утверждать, что я влюбилась в него с первого взгляда, – уклончиво отвечает девушка. – Но думаю, что Огги там будет хорошо. Правда, этому человеку скорее сорок, чем тридцать. – И Ауса смеется, вспомнив утренний разговор с его невесткой.

– Подумаешь, какая разница! А моему Йоуну тридцать пять, – говорит Свава, и смех ее звучит почти естественно.

Но Ауса не замечает этого, она думает о своем.

– А Йоун выглядит молодым, – говорит Ауса. Она впервые понимает, что между супругами почти десять лет разницы. Но ведь они счастливы и довольны, и у них прекрасные отношения. Правда, они оба не такие, как все. Ауса проходит мимо Лоулоу в кухню и начинает мыть чашки после кофе. Неожиданно она спрашивает:

– А где же Инги?

Савва останавливается в дверях. От нелепого предчувствия у нее начинает ныть сердце. Правда, а где же Инги?

* * *

Куда же он подевался? Время уже близится к вечеру. Пустеют и закрываются магазины и учреждения. Дети собирают разбросанные игрушки и нехотя идут ужинать, они не спешат, на улице так хорошо.

По улицам, кто пешком, кто в транспорте, движутся тысячи людей, живых людей с горячей кровью и чуткими нервами, ощущающими тепло и холод, звуки и тишину, цвет, свет, небо, боль и радость. На углу стоит кучка детей, Свава смотрит на них и слышит, что они говорят о каком-то несчастном случае. Она одна. И все улицы, кроме этой единственной, представляются ей враждебными джунглями, где страшные хищники, алчущие добычи, готовы в любую минуту наброситься на маленького заблудившегося мальчика.

И во всем мире существует только один мальчик. Дети не знают никаких подробностей об этом несчастном случае. Какой-то ребенок попал под машину, кажется, под автобус. Они сами не видели. Мальчики, которые видели, рассказывают, что там было очень много крови, ребенка увезли, наверно, в больницу, они не знают. Он был большой? Примерно, как Сигги, он наверняка умер, потому что крови было очень много. Кровь они видели, а его самого уже увезли. Нет, они не знают, как его зовут, некоторые считают, что он живет далеко отсюда. Они не испытывают сострадания, обычный несчастный случай. Камень в груди у Свавы бьется, причиняя боль всему телу, словно хочет разнести его на куски. Не может быть, чтобы это был Инги.

Свава отгоняет эту мысль. Но мысль все-таки закрадывается в нее, и в тот камень, что бьется в груди, и в каждую клеточку. Свава чувствует, как у нее слабеют колени, она с трудом держится на ногах, сердце ноет, словно его безжалостно сдавили клещами. Шатаясь, Свава цепляется за ограду, у нее кружится голова, и она опирается о калитку, набираясь сил, чтобы прогнать прочь эту мысль. Куда же он подевался? Кто знает, может, этого несчастного случая вовсе и не было, ведь дети ничего толком не знают. Она чувствует, что они смотрят на нее, и слышит, как кто-то из них спрашивает: «Это ее сын?» Потому что дети всегда замечают то, что от них хотят скрыть. Ответа она не слышит, они уже отошли, в тех случаях, когда горе неподдельно, дети всегда тактичны. Но Свава знает, что они где-то рядом и наблюдают за ее страданиями, потому что они и жестоки. Она наедине с той мыслью, и в той мысли – смерть.

У Свавы так дрожат колени, что она не в состоянии идти дальше, но она не думает о себе. Она обращается к богу, о котором ни разу в жизни не вспоминала, хотя, как положено, и занималась у пастора, и конфирмовалась. Она зовет его, несмотря на ту мысль и на страх перед наказанием, наказанием за свое сегодняшнее легкомыслие, за эгоизм и за многое другое. Свава понимает, что она дурная женщина, действительно дурная, до сих пор она не понимала этого. Она плохо относилась к свекру, ни разу не сказала ему теплого слова, не помогла ему просто так, без нужды, как ей следовало бы ему помогать. Она знала, как ему хотелось погулять по саду, но не желала таскаться с ним, хотя времени у нее было предостаточно. Она хотела отправить его в богадельню или куда угодно, лишь бы у нее было две гостиные. Зачем ей теперь две гостиные? И хотя она знала, что старик боится даже подумать о богадельне, она ежедневно ворчала на Йоуна, чтобы он помнил, что отца надо куда-нибудь пристроить. И к Йоуну она тоже относилась плохо, теперь она и это понимает. И к детям, к Инги, которого она сегодня просто-напросто выгнала, потому что… О господи, ведь ты всемогущ!.. Она уже не знает, как ей молить бога, такого далекого и между тем такого реального, с равнодушным лицом судьи, которое страшнее всего. Но сейчас он должен помочь ей, потому что он единственный, кто в силах это сделать. Если он существует. Но он должен существовать, иначе она не смогла бы понять, что она дурной человек. Если бог ей поможет, она всегда будет хорошей, она будет собственноручно ухаживать за свекром до самой его смерти, она будет жить только ради детей и мужа, она начнет новую жизнь, добрую и бескорыстную. Дрожь в коленях постепенно стихает, и Свава пробует рассуждать спокойно. У Доудоу его нет, Доудоу думал, что Инги уже давно дома. Они не пошли провожать незнакомого мальчика, потому что она запретила это. Значит, Инги куда-то убежал. Но его нет ни у Дудди, ни у бабушки. Его нет нигде, куда он мог пойти. Он говорил сегодня, что хочет приехать домой вместе с папой на новой машине, но Йоун позвонил бы домой, если бы Инги прибежал к нему. А если Инги все-таки пошел к Йоуну? Свава не уверена, что он найдет дорогу. Может, он вообще надумал отправиться пешком в деревню, ведь он говорил, что ему хочется в деревню. Но если… Ей в голову снова приходит та мысль, и Свава почти теряет рассудок. О боже, или кто ты там есть, только не он, только не Инги! Она искупит все свои грехи, если господь избавит ее от этой нестерпимой муки. Она завтра же уедет с детьми в деревню, как хотелось Инги, она будет помогать свекру выходить в сад и будет подолгу беседовать с ним, она… Ей нужно сейчас же поговорить с Йоуном! Свава распрямляется и быстро, почти бегом, направляется к дому. Она позвонит Йоуну и попросит его сейчас же приехать домой. Она загладит все свои проступки перед мужем. Она уверена, бог должен услышать и понять, что ей не вынести этого… Бог должен дать ей возможность… Только один раз… Куда же он подевался? Последнюю часть пути она бежит, словно ее подталкивает неведомая сила. В ушах стучат частые удары сердца. Куда же он подевался?

* * *

Поднимаясь на крыльцо, Свава видит, что в дверях стоит ее мать. На матери темное нарядное платье с открытым воротом. Но она забыла приколоть большую брошь, которую обычно носит с этим платьем.

– Здравствуй, детка! – говорит она весело. – Инги нашелся. Оказывается, он зашел к дедушке и там заснул. – Свава смотрит на мать, как будто не понимает этих обыкновенных слов. Пока их смысл доходит до ее сознания, колени ее снова слабеют, и она вынуждена ухватиться за ручку двери. Мать видит это и берет дочь под руку.

– Тебе плохо? – Мать прижимает ее к себе. Свава слегка отстраняется, она так счастлива. Счастлива, почувствовав тепло и покой материнских рук, поняв, что все в порядке.

– Я так испугалась, мама, я просто себя не помнила. Вот дура! – говорит она и виновато смеется. Только теперь она вспоминает, что Инги хотел спросить у дедушки что-то про ягнят. А они не догадались заглянуть к старику, прежде чем искать мальчика на улице. Вот дуры, напрасно всех напугали.

– Все в порядке, – говорит мать и гладит дочь по волосам. – Все хорошо.

– Да, да, мама. – Свава распрямляется. – Ничего страшного. Я слишком быстро бежала, и мне стало плохо. Хотела уже звонить Йоуну. Я так растерялась, что сразу не позвонила ему.

– Я позвонила ему, – говорит мать, и только теперь Свава замечает необычную торжественность в лице и поведении матери.

– Что-нибудь с Инги?

– Нет, с Инги все в порядке. Это… Скажи, детка, вы с Йоуном не поссорились? – шепотом спрашивает мать, оглядываясь по сторонам.

– Что ты говоришь? – возмущается Свава.

– Т-с-с! Зайдем-ка сначала сюда. – Мать ведет Сваву в спальню.

– Мама, что все это означает? Почему ты решила, что мы в ссоре?

– Тебе прислали цветы, желтые розы… Я и подумала… Но это, конечно, глупо. Визитная карточка к цветам не приложена, поэтому я не знала…

– Чего ты не знала? – Свава твердо смотрит на мать. Мать не спускает с нее взгляда, она видит знакомые упрямые складочки в углах рта, видит, как светлое лицо дочери бледнеет.

– Я спрятала цветы в шкафчик в ванной, подумала, что так будет лучше.

– Как глупо! Я сама купила эти цветы и попросила, чтобы мне их доставили на дом. Мы хотели вечером отпраздновать приобретение машины.

Свава смеется и тому, что ложь ее смела и естественна, и растерянности, появившейся во взгляде матери.

– А… я… я вспомнила, что Йоун не любит желтые цветы, особенно розы, ты сама знаешь. И мне показалось…

– Это уже смешно! Йоуну совершенно безразлично, какого цвета розы. Он рад, если они мне нравятся. А какие они, желтые, зеленые, красные или синие, это ему все равно. Вспомни пасху. Разве у нас на столе не стояли тюльпаны всех цветов, когда вы с папой пришли к нам в гости? – Свава снова смеется, и сердито, и весело.

– Да, да, конечно, – лепечет мать. – Но Ауса сказала мне, что у тебя сегодня был гость…

– И раз мне прислали желтые розы, ты подумала… – шутя перебивает ее Свава. – Нет, мама, ты неисправима со своими догадками. Ты слишком увлекаешься детективами, в твоем возрасте это вредно. Под влиянием Агаты Кристи тебе всюду что-то мерещится.

Но мать не смеется и не подхватывает шутки над своими домыслами. Она смотрит на Сваву, и они прекрасно понимают друг друга.

– Я рада, что мне это померещилось, – говорит мать. – А то я уже испугалась. Ты иначе смотришь на вещи, чем я. Я, например, его не приняла бы.

– Господи, мама, какая ты старомодная!

– Да, конечно… но все-таки. Между прочим, цветы у рассыльного получала я…

– Тогда самое лучшее, если ты принесешь их, чтобы я могла поставить их в вазу к приходу Йоуна. Ведь он вернется на машине, – перебивает ее Свава.

– Нет, детка, не надо. – Мать вздыхает, к ней снова возвращается торжественность, теперь эта торжественность заполняет всю комнату. – Йоун уже вернулся, но ты даже не заметила, что машина стоит возле дома. Его отец при смерти.

– Что? Что ты говоришь? – Свава с трудом ловит воздух, она оглядывает комнату.

– Да, детка. У него кровоизлияние в мозг или что-то в этом роде. Он был без сознания, когда мы с Аусой зашли к нему в комнату. Я тут же позвонила и врачу и Йоуну. Они сейчас у него. Его должны увезти в больницу и там обследовать. Но это безнадежно, так мне сказал врач.

– Господи, зачем же ты несла весь этот вздор, вместо того чтобы сразу сказать мне, что случилось? – Свава искренне удивлена. Ведь тяжелый камень предчувствия уже снят с ее души. Господи, какие глупости приходят в голову человеку, когда он находится во власти страха!

Мать отводит взгляд.

– Мне очень хочется, чтобы… чтобы ты была чуть-чуть внимательнее к Йоуну. Он такой чуткий, хотя на вид суровый и неприступный. Я так люблю его и ваших малюток..

– Мамочка, ну что за глупости, – говорит Свава. Но все-таки она нежно касается щеки матери, чтобы загладить раздраженный тон, каким были сказаны эти слова.

– Я должна зайти туда, может быть, надо приготовить вещи, пижаму или еще что-нибудь. Ты не уходи, мама, я очень рада, что ты пришла.

Спокойным шагом Свава выходит из комнаты. И хотя походка ее легка, она вполне соответствует той безмолвной торжественности, которая наполняет квартиру из-за близости смерти.

* * *

В десять минут седьмого автобус останавливается рядом с домом. Люди выходят через обе двери, потому что в это время в автобус обычно садится мало народу. Портниха из подвала всегда приезжает с этим автобусом. И она всегда выходит через заднюю дверь, маленькая усталая женщина, с немного испуганным видом. Водитель проверяет билеты, получает деньги у новых пассажиров и ждет, поглядывая в зеркальце, когда все выйдут, ждет с тем застывшим безучастным выражением лица, которое так характерно для его должности. Но вот выходит последний пассажир, створки двери захлопываются, и автобус трогает с места, обычно рывком, словно он через силу расстается с улицей. Иногда между створками попадает край юбки, автобус крепко держит ее, а пассажиры кричат водителю, чтобы он открыл дверь. Створки слегка приоткрываются, и автобус нехотя отпускает эту симпатичную юбку. Лицо у водителя каменное, он молчит как рыба. Никто не знает, о чем он думает. Он частица автобуса, и, когда пассажиры обращаются к нему, они как бы включают говорящий автомат.

Портниха торопится домой, в свой подвал, ей надо приготовить ужин для себя и для дочери. Как следует они едят вечером, днем у нее не хватает времени, чтобы готовить. А дочь готовить не умеет, она еще и школу не закончила. Портниха вовсе не собирается обрекать своего единственного ребенка на каторжный труд. Она твердо решила – у ее дочери будет все, чего была лишена она сама: образование, развлечения, выгодная работа, богатство, счастье. Однако трудно назвать счастливой девочку, которая ждет мать в крохотной комнатенке, настолько заставленной самым необходимым, что в ней нет места, где бы можно было проявить свое бешенство так, как хотелось бы.

Имеющееся пространство не позволяет этого, девочке остается лишь понуро стоять между столом и тахтой. Она держит письмо со штампом городской почты, лицо ее распухло от слез.

– Знаешь, что это такое?

– Нет, доченька, откуда же я могу знать?

Терпение в голосе матери только раздражает дочь.

– Это фотография! Смотри! – Дочь перегибается через стол и сует в лицо матери фотографию, на которой изображена улыбающаяся девочка, она сама.

– Да, – вздыхает мать. – Конечно, не ты одна претендовала на эту работу. У них большой выбор. Но теперь найти работу нетрудно.

– Только не мне! – рыдает девочка и рвет фотографию пополам, потом бросает ее на пол и с ревом топчет ногами. – Только не мне, дура! Ведь я такая же, как ты! Безобразная, противная, глупая, неинтересная!

– Лина, доченька, ради меня… – В голосе матери звучит мольба. – Ради меня, не говори так!

– Ради тебя! – Девочка хватает обрывки фотографии, мать пытается отнять их у нее.

– Линочка, ради меня!.. – умоляет мать.

Но девочка рвет фотографию на мелкие кусочки и швыряет их на пол. И топчет ногами. Ее брань летит матери в лицо, точно стрелы.

– Ты с ума сошла! – наконец говорит мать, у нее больше нет сил бесплодно тратить свое терпение.

– Это ты сошла с ума, а не я! Ты не придумала ничего лучше, чем запихнуть нас в этот подвал, где не смог бы жить ни один порядочный человек. И к тому же хочешь, чтобы я стала студенткой! Ты хочешь всего, что считалось необходимым, когда ты была молодой, потому что тогда на свете жили одни дураки. Ты вечно хвастаешься, какая у тебя способная и одаренная дочь. А над тобой только смеются. И надо мной тоже. Только выжившие из ума считают, будто очень важно быть одаренным…

– Да, да, – говорит мать и медленно подходит к тахте, чтобы сесть и дать отдых уставшей спине. – Конечно, Лина, я старомодна.

– Дура! Я хочу, чтобы ты звала меня Лили! – орет дочь. – Я тебе сто раз говорила, что ненавижу имя Лина! Сигурлина! Просто плюнуть хочется! Самое отвратительное имя, какое только можно придумать! Тьфу!

– Лина, – строго говорит мать, – образумься и перестань орать из-за пустяков. Что ты, собственно говоря, от меня хочешь?

– Я хочу быть красивой, богатой, привлекательной, понятно тебе, тупица? Но тебе этого не понять. Ты всего лишь портниха и никогда не жила так, как живут порядочные люди.

– Папа хотел, чтобы тебя назвали Сигурлиной в честь его матери. Разве стыдно носить имя женщины, которая, потеряв кормильца, одна вырастила восьмерых детей?

– Вот, вот, проповедуй! На это ты мастер! – перебивает ее дочь, захватывая тот крохотный кусочек пола, который оставлен для прохода.

– Лина, пожалуйста, успокойся, – просит мать еще раз. – Все можно уладить. Не хочешь учиться в гимназии – не надо. Обязательное обучение ты уже закончила, и я вовсе не собираюсь принуждать тебя к чему бы то ни было. Я делаю для тебя все, что могу. Вспомни, что тебе всегда советовал папа…

– О господи! – кричит девочка и затыкает уши руками. И мать вспоминает, что дочь запретила ей эти торжественные ссылки на отца. Над головой портнихи висит в золоченой рамке фотография мужа, увеличенная фотография человека с добрым лицом, сидящего в глупой позе с полуоткрытым ртом. Наверно, тогда было модно фотографироваться именно так по контрасту со старыми фотографиями, на которых люди изображались с застывшими лицами и плотно сжатыми губами, словно дали обет никогда не открывать рта. Портниха поднимается и устало идет на кухню, чтобы приготовить еду. Она кладет в кастрюльку несколько картофелин, ставит на огонь сковородку, чтобы поджарить котлеты, которые они обычно едят вечером, и все время думает о дочери, о собственной бедности и беспомощности. Это верно, ее труд плохо их обеспечивает. Она не может дать Лине многое, что есть у ее подруг. Уже не раз она подумывала о том, что хорошо бы найти жилище немного побольше и не в подвале. Если бы у нее был какой-нибудь диплом, например для того, чтобы открыть швейную мастерскую. Но ведь она никогда ничему не училась, у нее нет никаких дипломов. Она не может открыть швейную мастерскую, несмотря на то что она первоклассная портниха и шила все годы с тех пор, как потеряла мужа, то дома, то в мастерской у других. Да и где взять деньги, чтобы самой вести дело? Нет, ничего другого ей не остается, на ней еще висит долг в пять тысяч, которые ей пришлось уплатить вперед за этот подвал. Комната, правда, вполне приличная – два окна, на юг и на восток, отдельный вход, кухня, разрешение пользоваться прачечной и туалетом, где есть душ, так что они могут мыться, как все люди. Разве она не экономит каждую копейку, чтобы дать девочке все, что та пожелает? Не думает о ней в первую очередь? Плохо к ней относится, бранит ее? Может быть, только в последнее время, когда Лина совсем от рук отбилась. Во всяком случае, без причин – никогда. Пока девочка была маленькая, все было хорошо. Они прекрасно понимали друг друга, и девочка любила рассказывать матери, что она для нее сделает, когда вырастет. Но дочь росла, и они все больше и больше отдалялись друг от друга. Нет, она никогда не станет предъявлять Лине каких-либо требований, она не намерена быть ей в тягость. Обременять ее чем-то. Лишь бы девочка хоть изредка давала матери почувствовать, что она понимает, как мать выбивается из сил, чтобы выполнить любое желание своего единственного ребенка. Но требования дочери растут быстрее, чем мать может их выполнить, хотя она работает, как каторжная. Может, следовало бы попытаться выйти замуж за состоятельного человека?.. Есть один такой на примете… Портниха вздыхает и переворачивает котлеты. Она никогда не умела устраивать свои дела. И все потому, что слишком щепетильна. Лина права – она старомодна, мать согласна с дочерью. Нет, надо набраться решимости, у нее есть один план, хотя осуществить его не так просто. Вот если бы она не заняла у него эти пять тысяч… Если бы она вообще не уступила ему, а сохранила верность своему покойному мужу, как сперва собиралась…

Портниха снова вздыхает и начинает накрывать на стол. Трудно быть вдовой, ведь она еще совсем не старая. У тридцатипятилетней женщины еще есть свои желания. И не так-то просто устоять перед натиском такого человека.

И все-таки портнихе жаль, что она не устояла. Потому что он больше похож на животное, чем на человека… Впрочем, об этом лучше не думать. У него прекрасная квартира, и живет он совершенно один. Она пойдет на все, лишь бы это принесло счастье Лине. Беда в том, что она слишком старомодна, однако следует попытаться.

– Идем есть, доченька! – зовет она. И голос ее звучит ласково и радостно, как всегда, когда она обращается к дочери.

* * *

Пока обитатели дома сидят за вечерней трапезой, небо неожиданно затягивается облаками. Становится прохладнее, и чуть заметный ветерок, не поднимая пыли, быстро и нежно пробегает по сухим листьям деревьев, по нагретым стенам и крышам домов, по траве и цветам. Постепенно солнце скрывается. Вот-вот появятся тучи. И дому становится легче. Трудно сохранять достоинство в палящую жару, когда воздух напоен весной, которая до того полнокровна и готова на крайности, что опьяняет всех, кто способен дышать. Дом чувствует на себе взгляды соседей, ведь рядом с ним стоит новенький автомобиль, а главное – несколько минут тому назад умирающего старика пронесли на носилках из подъезда в «скорую помощь». Вряд ли можно не обратить внимания на «скорую помощь», все люди испытывают жгучий интерес к болезням и к смерти. Соседние дома с соболезнованием поглядывают на угловой дом, и он высокомерно, не торопясь, отвечает им – у него хватает своих забот, ему не до приветствий. Но он знает, что на него смотрят, и радуется, когда на город обрушивается проливной дождь, настоящий летний ливень, потоп, в котором невозможно различить отдельные капли. Дождь грохочет по мостовой, его громкие кап-кап-кап сливаются в пленительный шум, словно танец и смех душат друг друга в объятиях. Трава и деревья не забывают пить дождь большими глотками, земля тоже старается впитать в себя как можно больше влаги. Цветы дрожат от наслаждения под тяжестью капель. И дом чувствует, как дождь смывает с его крыши и стен дневную пыль. Ему приятно. Он распрямляется и стоит еще тверже, чем раньше. Его фундамент внушает доверие, он надежен и прочен, он не боится жары, и к нему не проникает яркий дневной свет. А то, что творится внутри стен, посторонних не касается. Мать и дочь, живущие в подвале, сидят за столом на кухне, девочка ест угрюмо и молча. Мать хлопочет возле нее: хочешь того, хочешь этого? Но девочке все безразлично. Какая разница? В хозяйской квартире тоже едят на кухне, они запоздали с ужином, но есть не хочется никому, кроме Лоулоу. Хозяин только что уехал к отцу, ему разрешили дежурить у него всю ночь.

Может статься, это последняя ночь старика. У Инги глаза слипаются от слез, он плакал, потому что дедушка заболел и не сможет поехать с ними в деревню показать ему ягнят. В кухне царит грустное молчание, маленький Огги хнычет и не хочет есть. У Аусы, как всегда, болит сердце от этих слез, от этого невыносимого хныканья, нарушающего торжественный покой, необходимый людям в присутствии смерти.

На верхнем этаже тихо. Учительница ест одна за кухонным столом, как привыкла. Ее соседи, влюбленные, отдыхают после долгой прогулки. Говорят, что беременным женщинам полезно много двигаться и бывать на свежем воздухе. Эта пара только и делает, что развлекается. В данную минуту они лежат, ничего не видя и не слыша, кроме шума дождя. Они сами не знают, чему улыбаются. Студент никогда не ест дома. Он ушел в середине дня и еще не возвращался. И учительница невольно время от времени поглядывает в окно, не идет ли он. Она видит кого угодно, только не его. Дождь кончился так же внезапно, как и начался. Капли оторвались друг от друга и теперь падают поодиночке. Наконец дождь иссякает, между облаками проглядывает солнце, оно отражается в лужах, чистое, словно франтиха, выходящая из ванны, это старое, новое, милое солнце. И в саду становится еще оживленнее, чем раньше, потому что дождевые черви вылезли на поверхность, и крыса осмелилась шмыгнуть в тень, и все они невольно вторят друг другу: «Жизнь! Жизнь!» Даже паршивая крыса. Дом насупился, он пытается не слушать их. Но ведь он слышит. Хорошо, что хоть на фундамент можно вполне положиться.

* * *

Вот какие мысли занимали дом, когда к юноше с верхнего этажа позвонил гость. У него темные волосы, бледное лицо, приличный костюм, он ничем не отличается от сотни других молодых людей, которые в этот день после ужина вышли из дому, чтобы использовать вечер, каждый по своему усмотрению. Это не причина, чтобы и без того озабоченный дом растревожился еще больше. Наверно, дом встревожился в основном из-за его сумки, в каких почтальоны обычно носят письма, дом смотрит на гостя злыми глазами.

Юноша с верхнего этажа только что вернулся, чтобы переодеться. Он намерен пойти развлечься. Приход непрошеного гостя немного удивил его, даже напугал, но он все-таки улыбается ему:

– Привет, Оули! Давненько мы с тобой не виделись.

Гость здоровается.

– Мне надо сказать тебе несколько слов.

– Пожалуйста. Только я собираюсь уходить, так что, к сожалению, нам не удастся поболтать как следует.

Это ясно и без слов, он весел, как герой волшебной сказки, получивший любимую принцессу и полкоролевства в придачу.

– Я вижу, у тебя хорошее настроение, – говорит гость, входя в комнату.

– Ты угадал. Можешь меня поздравить, – отвечает молодой человек.

– Кто же эта несчастная? – спрашивает гость тем тоном, каким они разговаривали друг с другом в те времена, когда были друзьями и виделись ежедневно.

Молодой человек смеется и приглашает гостя сесть.

– Не спеши. Ты ошибся. Это не женщина.

Гость, серьезный, бледный, обремененный невидимой ношей, смотрит на этого веселого человека.

– Тогда не иначе, тебе дали стипендию, чтобы ты поехал учиться в Америку, – говорит он все тем же шутливым язвительным тоном, но увидев, как молодой человек краснеет, гость понимает, что уже невозможно говорить в прежнем тоне. И ему неловко.

– Прости, я пошутил, – говорит он, заставляя себя улыбнуться.

Но молодой человек смеется и хлопает бывшего друга по плечу.

– Молчи! Я же знаю, что ты говоришь серьезно. Ты, скотина, всегда был ехидным.

Но оба понимают, что прежний сердечный тон уже невозможен между ними. Воцаряется недолгое молчание.

Гость откашливается.

– Ты хорошо знаешь жильцов этого дома?

– Да не сказал бы, большинство я знаю только в лицо и не имею представления, чем они дышат. В сущности, я знаком только с хозяином дома и его женой. – Он замолкает: к чему пытаться вернуть утраченное с помощью этого фальшивого тона? – А зачем тебе?

– Ты, наверно, слышал, что сейчас идет кампания по сбору подписей? – спрашивает гость.

Молодой человек хмурится. «Какого черта?» – думает он и готовится к отпору.

– Кое-что слышал. Ты их собираешь, что ли? – неторопливо, с учтивым безразличием спрашивает он.

И гость понимает, что между ними разверзлась пропасть.

– Может, ты теперь перешел на сторону тех, кто проповедует войну и гонку вооружений? – спрашивает он в свою очередь.

– Нет, я против любого уничтожения людей, – твердо отвечает молодой человек.

Гость смотрит на него, пытаясь поймать его взгляд, но молодой человек смотрит в сторону.

– Ты хочешь сказать, что твое мнение по этому вопросу не изменилось? Что человечество должно вразумить вояк и политиканов, должно принудить их к миру?

– Конечно, – отвечает молодой человек, с тревогой поглядывая на часы.

Гость встает.

– Не буду тебя задерживать, ты торопишься. Скажи прямо, подпишешь ты мое воззвание или нет? Оно у меня в сумке.

Молодой человек морщится.

– Нет, черт бы его побрал. Не подпишу. Даже ради тебя.

Лицо гостя невозмутимо. Он не впервые получает отказ.

– Хотя ты с этим согласен? – он слегка улыбается.

– С этим – да, но не с теми, кто это предлагает. Ты прекрасно знаешь, кто за этим стоит.

Гость пристально смотрит на молодого человека.

– Война – это средство обогащения отдельных личностей и концернов, которые используют различные обстоятельства…

– Да, да, да, – нетерпеливо подхватывает молодой человек. – Но я все равно не подпишу, об этом не может быть и речи. Я не желаю иметь ничего общего с коммунистами ни по этому вопросу, ни по какому другому. Если тебя интересует мое мнение, давай завтра встретимся и потолкуем в память старой дружбы. А сейчас мне пора. Перед уходом я еще должен сказать несколько слов моей соседке, одной старой женщине. А я и так опаздываю.

– Прости, – устало говорит гость и идет к двери.

Переодеваясь, молодой человек поглядывает на гостя, он раздосадован, но в то же время доволен, ведь он давно ждал этого визита, и ему приятно, что все уже позади.

– Какого черта, Оули, ты с этим связался? – спрашивает он сердито. – Разве мы с тобой не вольные птицы, рожденные, чтобы путешествовать, развлекаться и наслаждаться жизнью? Помнишь, мы мечтали увидеть мир? Мы не хотели, чтобы нас убили в зародыше.

– Для меня это не сбылось. У меня жена и двое детей. – Гость улыбается немного горько, но постепенно лицо его светлеет. – Мы развлекаемся вместе, всей семьей. У нас с женой общие интересы.

– Что за черт! Неужели мы так давно не виделись?

– Три года. После гимназии я получил работу на строительстве электростанции и редко бывал в городе. А ты?

Молодой человек пожимает плечами.

– Продолжал учебу. Как ты меня нашел?

Гость ядовито смеется.

– Обратился в полицию. Там мгновенно нашли тебя в черном списке.

– Слава богу, что не в красном, – говорит молодой человек, зашнуровывая ботинок, но голос его звучит фальшиво.

– Слушай, окажи мне небольшую услугу, – просит гость после некоторого колебания.

– Какую?

– Ты сказал, что тебе надо поговорить с соседкой… Покажи ей это воззвание вместо меня.

Молодой человек надевает второй ботинок.

– Нет, – отвечает он резче, чем ему хотелось бы. – Да я и в руки его не возьму. Сам не подпишу и других не стану просить. Не могу, даже если бы и хотел.

Гость смотрит на него.

– Ну, что ж. Будь здоров. Желаю повеселиться!

Молодой человек распрямляется, подходит к гостю и протягивает ему руку.

– Оули! – говорит он искренне. – Я скоро уеду на запад… Не в деревню к родителям, не думай, к ним я съезжу только попрощаться. Я имею в виду Америку… И мне хочется пожать тебе руку на тот случай, если мы больше не увидимся.

Гость смотрит на протянутую ему руку, и с губ его чуть не срывается колкость, но он во время сдерживается. Он говорит:

– Конечно, мне было бы приятно провести с тобой вечерок, но по вечерам я всегда занят. Или почти всегда. Так что вряд ли мы с тобой еще встретимся, разве что случайно. Днем я работаю на американской базе.