Текст книги "Песнь одного дня. Петля"

Автор книги: Якобина Сигурдардоттир

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

Она никогда не подводила, если ей что-то доверяли, вот только справляться с учениками… но многим приходится еще хуже, чем ей. Она частенько подумывает о том, чтобы переменить работу, но это не так просто. Дело не в том, что она ничего другого не умеет. «Тебе еще не надоело быть учительницей? – спросил ее родственник. – Может, тебе больше хочется стать директором школы, или заведовать учреждением, или чтобы я выдал тебя замуж за какого-нибудь воротилу?»

Конечно, он шутил, он привык так разговаривать со своей близкой родственницей и другом детства, несмотря на то что они теперь редко встречались. И все-таки… Ему ничего не стоило бы помочь ей переменить работу, у него большие связи. Он всегда добивается того, чего хочет. Но он и не подумает этого сделать, он никогда всерьез не поверит, что ей хочется переменить работу. Он верит и всегда верил, что воспитание подрастающего поколения – мечта ее жизни. Она не против, чтобы о ней так думали, такое мнение о человеке обеспечивает ему хорошую репутацию, а женщине ее возраста хорошая репутация необходима. Как-никак, а это хоть какое-то вознаграждение за то, чего она лишена. Но хорошая репутация приобретается дорогой ценой. О господи, как же она завидует этим пестро одетым девочкам, которые бегают по улицам, то шушукаясь, то крича во все горло. Жизнь не страшит их, они наслаждаются ею, такие не станут, вернувшись с работы, метаться в одиночестве от окна к окну да скрежетать зубами от досады, что когда-то чего-то себе не позволили… А все-таки, не крылось ли какое-то обещание в том, как он обеими руками сжал ей руку? Прежде он никогда так не смотрел на нее. Как поступила бы на ее месте молодая девушка? Что она должна была ответить на его вопрос: «Почему вы так обо мне заботитесь?» Достойно ли было в ее положении ответить прямо: «Я для тебя готова на все, я пойду в огонь и в воду ради того, чтобы ты хоть немного любил меня. Чтобы ты был добр ко мне, пусть только один раз или два, чтобы ты подарил мне капельку жизни, пока я жива». Нет, женщина ее возраста скромно отвечает: «Милый мой, мне это совсем не трудно. Я уже очень давно не виделась со своим родственником, а мы так любим беседовать друг с другом. Ведь мы друзья детства, вместе играли когда-то».

И хорошая репутация спасена. А если бы она все-таки сказала другое?.. Министр примет его сегодня во второй половине дня. Он сказал, что молодому человеку весьма помогло бы, если бы он был членом определенной партии. Ей непривычно думать о своем родственнике как о министре. Ведь они вместе шлепали по лужам и пекли пирожки из песка. Он очень любил разные игры и всегда изображал в них важную персону. А какой он, бедняга, был трусливый! Ей частенько приходилось выручать его. И он всегда сваливал вину за их общие проделки на нее. Заводилой-то был он. Она прекрасно помнит, как позорно он вел себя во время порки, гораздо хуже, чем она… Она любит размышлять о жизни, о людях, наверно, это зрелость. Она много читала и многое помнит, о литературе она знает значительно больше, чем люди, которые считаются образованными, как, например, ее родственник. Он не очень силен в литературе, зато помнит множество цитат. Его речь так и пестрит остроумными цитатами на любые темы, а ведь многие цитаты он узнал от нее. Раньше по крайней мере она частенько узнавала в его высказываниях собственные слова, слова, не вычитанные ею из книг, а высказанные от всего сердца, когда они беседовали с ним на всевозможные темы. Тогда они были действительно родные и виделись ежедневно. Он всегда был мастер запоминать то, из чего впоследствии можно извлечь пользу.

Вот так-то.

Она садится в кресло, откидывается на спинку, сбрасывает туфли и пробует сосредоточить мысли на своем родственнике. Вот кто умеет жить. Голова у него работает, уж он-то не упустит ни одной возможности, он не только сохранит безупречную репутацию, но и укрепит ее. Репутация – это то, что о тебе думают люди. Рычаг, которым все пользуются, самое главное в жизни. Нет, ей не на что пожаловаться. Многие еще более одиноки, чем она. У нее есть близкие подруги, много знакомых. Летом она может поехать к сестре. И он обещал писать ей из Америки, если получит стипендию и уедет. Ей кажется, будто она уже видит вытянутые физиономии Сигрид и Валдис, когда приятельницы, заглянув к ней на чашечку кофе, заметят на письменном столе письмо из Америки. Конечно, она забыла убрать его в ящик, она скажет им невозмутимо: «Это от юноши, который прошлой зимой жил в комнате напротив. Он мне регулярно пишет. Настоящая верность. Я оказала ему маленькую услугу… – тут она усмехнется, – он благодарен мне за то, что ему дали стипендию, я замолвила за него словечко где нужно, вы сами понимаете…» И больше ни слова, надо сразу же заговорить о другом, так, чтобы им стало ясно, что расспрашивать бесполезно. И спокойно спрятать письмо, чувствуя, как у нее за спиной они обмениваются многозначительными взглядами.

* * *

Нет, это совсем не тот человек. Не хороший дядя, про которого она сегодня утром рассказывала маленькому Огги, когда он лежал, свернувшись клубочком в ее объятиях, теплый и мягкий. У этого обветренное, усталое лицо, он похож на заморенную клячу, которая укрылась от непогоды под навесом и даже не глядит по сторонам. Этот весь потный, заросший, видно, он уже давно не стриг свои длинные нечесаные волосы и, наверно, столько же не мыл их. У него большие мозолистые руки, на пальцах ссадины, под ногтями чернота. На нем, конечно, парадный костюм, которому никак не меньше десяти лет. Гость сидит в продавленном кресле – хозяева разрешили Аусе поставить это кресло к себе в комнату – и явно чувствует себя не в своей тарелке. Кажется, будто он смотрит не глазами, а руками, он еще ни разу не взглянул Аусе прямо в глаза, лишь изредка он бросает на нее косой оценивающий взгляд. Она думает, что они не смогут договориться. Огги возле кроватки играет с автомобилем, который она купила ему сегодня, когда они ходили гулять. Она была уверена, что этот человек уже не придет. Они столкнулись у калитки, он уже собирался уходить, потому что не застал ее дома. Огги сегодня непривычно спокоен и весел, он очаровательный, когда не плачет.

Время от времени гость, также искоса, поглядывает и на ребенка. Нет, она не намерена поступать на работу к человеку, который искоса смотрит на таких людей, как она и Огги. Почему он такой потный? Какие у него слипшиеся волосы, определенно он давно не мыл голову, наверно, он даже не завязывает волосы, когда доит коров. На вид ему около сорока. Нет, люди должны мыться, даже если живут в деревне.

– Вот насчет жалованья, – медленно произносит он. – Сколько ты хочешь?

– Мне говорили, две тысячи в месяц и бесплатное питание. Разве тебе не передали?

– Да, да, конечно, – отвечает он. Он говорит очень медленно, голос у него был бы даже приятным, если бы в лице и словах было немножко больше жизни. Эта безжизненность вызывает у Аусы неприязнь. Ей кажется, будто он потерял последнюю надежду и давно примирился с тем, что ему суждено в одиночку разрываться между хлевом, домом и огородом, а также с тем, что придется бросить все это на произвол судьбы, когда у него не станет сил обслуживать хутор, ради которого он надрывался всю жизнь.

– Тебе кажется, что это много? – спрашивает она излишне резко.

– Для меня, конечно, многовато, но ты-то, верно, так не думаешь, – невозмутимо говорит он.

– Крестьяне считают, что им трудно платить жалованье работникам. А ведь жизнь теперь очень дорогая. Молоко стоит денег, и мясо тоже. – Ауса сама не понимает, как она может говорить такие слова в лицо чужому человеку, который не причинил ей никакого зла. Но ему, видимо, уже приходилось это слышать.

– Да, да, моя невестка говорит то же самое. – Его невозмутимость уже бесит ее. Наверно, он даже не вздрогнет, если его ударят. Она сама из деревни. Неужели теперь все крестьяне такие? Может, они и раньше были такими? Заносчивостью они никогда не отличались, тем более на востоке. Тому, у кого не хватает терпения, в деревне не удержаться. Вот дура, зачем она отказалась от садика для Огги? Если старика отправят в богадельню, она Сваве будет уже не нужна. А ей необходимо хорошее место, необходимо ради Огги. Может…

– Ты умеешь, вернее, ты согласишься доить? – неожиданно спрашивает гость, немного оживившись.

– А у тебя нет доильного аппарата?

– Пока нет. В будущем году, если проведу электричество…

– Когда-то я доила, только я не соглашусь доить десять коров, даже пять, – твердо говорит она. – Нет, заранее предупреждаю, доить я не буду. Вы, верно, невнимательно прочли мое объявление на бирже труда.

– Да я его и в глаза не видел, – смущенно говорит он. – Это все моя невестка.

– Твоя невестка? Та, с которой я утром разговаривала по телефону?

– Да, это она всем заправляет.

Ауса в недоумении смотрит на гостя.

– Так что, она к себе или к тебе нанимает работницу?

– Да нет, работница нужна мне, я уже давно ищу, с тех пор как сестра вышла замуж и уехала вместе с матерью. Я не думал, что так трудно найти женщину, которая согласилась бы жить в деревне. Моя невестка взялась помочь мне, потому что должна отправить ко мне своих детей, двух мальчиков и девочку, ей тут с ними не управиться.

Ну, это уж слишком!

– Значит, если человек терпит, на него можно взвалить целую ораву сорванцов? – возмущенно спрашивает она.

– А с деревенскими всегда так поступают, – отвечает он и бросает на нее косой взгляд. – Когда городские не могут сладить со своими детьми, они всегда норовят отправить их в деревню. Круглый год донимают своими просьбами. И ты должен к ним хорошо относиться, а в деревне с ними не легче, чем здесь. Вообще-то в деревне теперь многое изменилось, теперь там машины, а это совсем другое дело. Но меня доконала дойка, а то бы мне и в голову не пришло нанимать работницу, да еще с ребенком. У меня восемь коров, но доятся сейчас только шесть, хотя в скором времени будут доиться семь. А одна стельная, она только осенью отелится.

– Твоя невестка сказала, что у тебя их десять, – говорит Ауса, и ее голос звучит более резко, чем ей хотелось бы в разговоре с незнакомым человеком.

– Она посчитала и телочек. У меня с осени оставлены две телочки. Так вот, я насчет дойки, может, ты хоть иногда мне поможешь? Ну, например, когда мне надо убрать до дождя сено или что-нибудь в этом роде… Я только из-за этого и приехал сегодня в город. Утром я сам дою, не беспокойся, я рано поднимаюсь. А вот вечером, когда надо бросать сено и идти доить…

– Я понимаю, – говорит она, и голос ее звучит немного мягче. – Только уж и не знаю, как быть, боюсь, не справлюсь.

Она бросает взгляд на его руки – мозоли, ссадины, чернота под ногтями. Все-таки несправедливо, что такому трудолюбивому человеку приходится просить помощи, как милостыни, чтобы хоть немного облегчить свое рабство. Но какое ей до него дело? Пусть каждый думает сам о себе.

– А я-то надеялся…

Гость говорит как бы самому себе.

Он смотрит на свои руки и продолжает после долгого молчания:

– Нет, видно, придется бросать.

Снова наступает молчание. Гость сидит, будто примерз к сиденью, а Ауса пытается задушить в себе доброту, перерастающую в сострадание к тем, кому в жизни приходится не легче, чем ей. Какое ей дело до этого человека, ее не должно волновать, бросит он свой хутор или нет. Но она почему-то чувствует себя виноватой.

Ауса тянется к пачке сигарет, лежащей на столе. Глупо, но она должна что-то сделать, что-то сказать. Потому что в известной степени она приходится родней этому человеку: они родились в одном сословии, ее родители до сих пор живут в деревне и тоже больше всего боятся, что им придется бросить хутор, что некому будет передать хозяйство. Хочешь не хочешь, а она с этим человеком связана как бы кровными узами.

– Ты куришь?

– Что? Да, иногда.

Он неловко вынимает из пачки сигарету, и она быстро подносит ему огонь.

– А ты?

– Редко. Я почти бросила, когда ходила беременная. Это дорогое удовольствие, впрочем, как и все остальное.

Ауса тоже закуривает. Они курят молча. Маленький Оускар перестал играть с новым автомобилем и смотрит на незнакомого человека, слышит, как он говорит о молоке и коровах, которых Огги зовет «му-му». Огги внимательно слушает, вот говорит гость, вот мама отвечает ему. Потом они перестают говорить и курят. Никто из них не обращает внимания на мальчика, пока тот не подходит к гостю и не кладет ему на колено руку.

– Ты хороший дядя?

Лицо гостя мгновенно смягчается при виде любопытства и ожидания, написанных на открытом лице мальчика. Ауса краснеет, вот что значит откровенничать с глупым ребенком!

– Не знаю, – отвечает гость и гладит мальчика по головке.

– И Огги хороший, – говорит мальчик и гладит гостя по колену.

– Тебе бы по травке побегать, – вслух думает гость и улыбается. У него приятная улыбка и белые зубы, мальчик не сомневается, что он и есть хороший дядя.

– И цветочки, – с трудом выговаривает Огги непривычное для него слово.

– Небось любишь цветочки, малыш? – Мальчик прижимается к коленям гостя и внимательно смотрит ему в лицо своими большими выразительными глазами.

– И ав-ав. Му-му даст Огги много молока. – Он разводит руками, показывая, сколько молока даст ему корова.

– Конечно, му-му даст молочка такому славному мальчику, – отвечает гость, он больше не кажется примерзшим к сиденью, он даже как будто уже и не потный, каким был вначале. Ауса видит это и не знает, на что решиться. Огги явно нравится гость, он, должно быть, любит детей. Они с Огги хорошо понимают друг друга. Мальчик в первый раз разговаривает так с незнакомым человеком, обычно он стесняется и плачет.

– От коров большой доход? – спрашивает наконец Ауса, чтобы нарушить молчание.

– Как сказать. Нет, кое-какой доход мне все-таки удается от них получать, но мыть бидоны… вот в чем беда, с тех пор как уехала сестра. Пока она жила дома, она сама за этим следила. У меня молоко получается третьего, а то и четвертого сорта, тут уж не до прибыли… один убыток.

Он говорит с ней, как будто с ребенком. Огги это нравится, он стоит упершись руками в колени гостя и не отрываясь смотрит ему в лицо.

– Все-таки ты должен немало получать от коров. Наверно, у тебя есть и другой скот?

– Не скажу, чтобы я очень много выручил от них в нынешнем году, – отвечает он и продолжает, будто рассуждая с самим собой: – Ну что, есть у меня, кроме коров, шестьдесят овец, это чепуха. Долги, вот что гробит человека хуже всякого каторжного труда. Вечно ты кому-то должен и нет сил освободиться от этих долгов. И все стоит недоделанным, потому что деньги идут на покупку машин. И на стройку. Первым делом я поставил амбар, а нынче собирался поставить хлев. Надеяться мне не на кого. Думаешь, мне удалось хоть что-нибудь скопить к Новому году? Как бы не так! Молочные машины приобретены в долг, а теперь придется брать заем на покупку удобрений. Не знаю, удастся ли мне построить хлев этой весной. Боюсь, что нет, ведь еще надо выплатить проценты по займу за дом, хотя это и небольшая сумма. А за амбар, а за установку для сушки сена, ведь все приобретается в рассрочку. А выплачивать сестрам и братьям их долю в наследстве! Нет, содержание хутора обходится очень дорого, ведь мне нельзя повышать цены на продукты, а то вы не сможете их покупать. Я сам не понимаю, как можно так работать. Тебе-то это незнакомо, ты горожанка…

– Я деревенская, – говорит она тихо. Если бы знать, может, он и есть тот хороший дядя, о котором она рассказывала Огги, когда их никто не слышал! Наверно, нет. Оггин папа. Кто он, Оггин папа? Ведь у Огги нет папы, есть отец, который платит ему алименты, положенные по закону. Если бы не закон…

– А дом у тебя большой?

– Большой, по крайней мере для меня. Мы-то строили на всех – брат, которого уже нет, сестра, мать, брали заем. Брат ушел в море, хотел побольше заработать… У тебя славный малыш.

Он наклоняется и гладит мальчика по головке. Ауса понимает. Им хотелось жить вместе, обоим братьям и сестре. Брат ушел в море и не вернулся.

От волос гостя пахнет хлевом, видно, ему много приходится возиться с коровами, но ведь это прекрасное занятие – превращать траву в молоко для детишек! Если она будет получать в деревне две тысячи в месяц, ей удастся скопить к зиме значительную сумму. К зиме? Маленькому Огги гость явно пришелся по душе. Конечно, он неуклюжий и потный, и ему под сорок, а может, и больше. Но какое это имеет значение? Может, у себя в деревне он смотрит человеку прямо в глаза? И он умеет ладить с детьми.

Хорошо, наверно, сидеть рядом с коровой и цедить молоко из мягких теплых сосков, прижимаясь головой к боку этого большого вечно жующего создания и чувствуя его тепло. Хорошо чувствовать взаимопонимание между собой и этим невозмутимым животным, которое только что вернулось с пастбища с желудком, полным травы, и выменем, разбухшим от молока. А волосы всегда можно вымыть и ногти вычистить. Рядом, на тропке, ведущей к дому, сидит на скамеечке мальчик и смотрит, как падают в подойник молочные струи. У мальчика румяные полные щеки. Хозяин любит коров. Но вот корову в последний раз выводят из хлева, и женщина, стоящая в кладовке у окна, плачет и затыкает руками уши, чтобы не слышать выстрела, который оборвет жизнь, уже давно ставшую частичкой самого человека. А вечером хозяин привяжет в стойле другую корову, чтобы оно не было пустым, когда женщина придет доить. И об этом больше не думают.

– Наверно, я соглашусь, – говорит она.

* * *

Душно и жарко, а к концу дня становится еще жарче. И белый дом с красной крышей не прочь превратиться в памятник на прохладном кладбище. Люди, выходящие из автобуса, невольно оборачиваются к морю – не подует ли ветер, но ветер сегодня отдыхает.

Улица радуется, облачка пыли своенравно тянутся вверх, надеясь увидеть крыши чванливых домов, заслонивших все вокруг. Дом наблюдает, как они уступают улице, когда она, браня, возвращает их на мостовую. На место! Собственно говоря, что эта пыль о себе воображает? Ведь самостоятельно она не может подняться даже на сантиметр. Чтобы она поднялась, ее должны подтолкнуть ноги пешеходов, колеса машин и автобусов. Пока пыль летает, кружится и медленно оседает на мостовую, она важничает, а улица все бранит ее. Улица так немноголюдна, что прекрасно справляется со своей пылью даже в такой жаркий и душный день.

Би-би! – громко приветствует улицу автобус. Машины поменьше тоже приветствуют ее на бегу своими гудками. И улица и ребятишки хорошо знакомы с этими машинами и различают их по гудкам. Улица не спеша отвечает на их приветствия, вежливо и важно. Совсем иначе отвечает она на приветствия тяжелых грузовиков. Когда по улице проезжает грузовик, самосвал или другой тяжелый транспорт, улица всегда, чуть задыхаясь, кричит им вслед: ха-хей! – будто хочет догнать их. Точно так же кричит она и вслед автобусу, и дома понимают, что улица трясется от смеха, что ее веселит это движение, в котором и заключается ее жизнь. Ха-хей, хо-хо! Движение – это жизнь улицы. И дома прислушиваются к языку движения, к языку колес, ног и мостовой. На такой немноголюдной улице звук шагов не теряется в общем шуме, улица откликается на каждое туп-туп-туп и топ-топ-топ и вообще на все, что сообщают ей люди подошвами своих башмаков. Но улица редко смеется над шагами, для этого она слишком велика. Время от времени дом кивает ей головой, иногда по рассеянности, но чаще по привычке. Ему не по себе и от жары, и от той жизни, что так тревожно бродит и пенится сегодня внутри его стен и за их пределами. И приход пастора, и влюбленные с верхнего этажа растревожили его сегодня. Разве это прилично, чтобы люди уподоблялись птицам, траве, листьям, цветам и почкам, которые тянутся вверх, набухают, звенят, расцветают и пускают в землю ростки, чтобы люди вели себя так, что это можно выразить лишь словами: «Жизнь! Жизнь!» Как будто солнце светит только сегодня! Пусть птицы, трава и мухи делают то, что им положено, что подразумевается под этим «Жизнь! Жизнь!» в их ликующей песне. Но люди – другое дело, особенно люди, живущие в таком доме. А голуби на крыше, они как будто забыли, что предназначены для украшения! Они слетают на землю, клянчат крупу, а иногда смешно и важно разгуливают друг перед другом, то прислушиваются, то воркуют, а потом снова взлетают на крышу: «Жизнь! Жизнь!» Ха-хей! – смеется улица так, что дом весь сотрясается. Тень его отделилась от стены и упала на восточную часть сада, в этом ярком солнечном свете она движется вслепую, ощупью. И дом чувствует неловкость, однако по привычке кивает улице головой.

* * *

– Хорошо, а когда ты придешь? Не раньше половины седьмого? Почему так поздно? Да-да, конечно, знаю, просто мне не терпится. Неужели ты пригонишь машину? Ладно, не будем детьми. Хидди? Он давно ушел… Слушай, к твоему отцу приходил гость, пастор, который служил в вашем приходе. Да, кажется, его зовут именно так. Ты у него конфирмовался? Правда? Как интересно! Да, разумеется, я угостила их кофе. Но им понадобилось еще что-нибудь покрепче, мне не нужно было пускать к ним Хидди, но я даже опомниться не успела. Да, господи, но ведь у нас только одна гостиная! Не могла же я пригласить пастора в спальню! Да, да, спасибо, милый. Я?.. Одну каплю, честное слово. Для меня это слишком крепко, я не привыкла. Нет, нет, все в порядке, старики его только позабавили, он ведь чудак. Ты не ревнуешь, правда? Как будто я знаю, чем ты занимаешься, когда уходишь из дому! А разве ты не можешь отлучиться из своей мастерской? Нет, милый, я вовсе этого не боюсь, я ведь просто дразню тебя. Поторопись, ладно? Точно в половине седьмого? Прекрасно, я буду ждать у окна. До свидания!

Она кладет трубку и задумывается. Все в порядке. Хорошо, что она догадалась сразу спросить про машину. Чудно́ с этой машиной, раньше она мечтала о ней, а теперь машина ей безразлична. Сколько вечеров она мысленно развлекалась, представляя себе, как они катаются на ней, как ею восхищаются ее подруги и знакомые, как на нее поглядывают по вечерам прохожие. Гаража у них нет, дом строился не для владельцев машин. Но это не важно. Сегодня они стали обладателями машины. А ей не до этого, она не может даже подумать о машине.

Лоулоу в кухне укладывает спать кукол, спит и старик. Хорошо, когда он спит. Если он и дальше будет ходить по коридору, стуча своей палкой, она непременно сойдет с ума. Она может побыть самой собой, а ведь этого она себе никогда не позволяла, разве только когда была глупой девчонкой и мечтала о Хидди. Собственно, она не была самой собой ни с кем, кроме матери, сестер и Хидди. Почему она вышла замуж за Йоуна? Хидди не имел права спрашивать ее об этом, ни прямо, ни косвенно. И никто не имеет. Ведь за кого-то она должна была выйти, она не из тех женщин, которые остаются старыми девами. А что ей было делать? Не очень-то весело стоять за прилавком и обслуживать покупателей даже в таком первоклассном универмаге, как «Элегант», куда берут только самых красивых девушек, потому что покупателям приятнее, когда их обслуживают красивые улыбающиеся девушки. Поначалу работать там даже забавно, если не делать глупостей. Но постепенно начинаешь разбираться в людях, а люди людям рознь. Тот, кто не знает на собственном опыте, что значит вежливо, весело и быстро обслуживать покупателей – этих давно пресытившихся людей, – не поверит, что это очень противная работа. Трудно даже представить себе, сколько на свете пресытившихся людей, особенно женщин. Им надо все перетрогать, узнать все цены, они хотят приобрести все, но, как правило, не приобретают ничего, а продавщица обязана перерыть весь товар, снять его с полок, вытащить из коробок и ящиков, должна помочь примерить и при этом должна услужливо и восхищенно улыбаться покупательнице.

Мама говорила, что Сваве нужен не такой муж, как Хидди. Мама всегда так считала. И хотя Свава спорила с мамой, она знала, что это правда. И Дудди говорила то же самое. Да, между прочим, а как теперь поступила бы Дудди, будь она на ее месте? Может, посоветоваться с ней? Они подруги, но она не всем делится с Дудди.

А вот Дудди делится с ней абсолютно всем. Рассказывает о всех своих романах, какие у нее были с тех пор, как она вышла замуж. Но Свава холодна. Она убеждена, что ни одну женщину не может удовлетворить мужчина, кроме тех случаев, когда влюбленные как нарочно созданы друг для друга. Дудди не стесняется говорить обо всем, что бывает между людьми, в том числе и о том, что происходит в супружеской постели, в частности в ее собственной постели. Разговоры об этом она считает вполне естественными, как и обо всем остальном. Но Свава никогда не рассказывает ей о Йоуне и том… боже милостивый, должны же у человека быть хоть какие-то секреты. Правда, Дудди слегка чокнутая, как иногда утверждает Йоун. Нет, тут не о чем говорить, тем более что женщин все это интересует гораздо меньше, чем мужчин. Может, это неестественно, а может, во всем виноваты мужчины, которые неправильно себя ведут? Дудди очень много читала по этому вопросу, Свава не смеет с ней спорить, но это так, и тут уж ничего не поделаешь. То, что происходит в супружеской постели, не самое главное в жизни. Даже если это происходит каждый раз, когда супруги ложатся в постель. Разве это может хоть немного скрасить бездомность, нищету, недостатки и неуверенность в завтрашнем дне? Неважно, что написано в книгах. Не скрасит ни женщинам, ни даже мужчинам, хотя для них все это гораздо важнее.

Свава радуется, что отправила Аусу погулять с Оускаром и осталась одна с Лоулоу. Она может спокойно посидеть и подумать над своим положением. Из-за чего, собственно, она сидит съежившись и чувствует себя такой растерянной и сбитой с толку? Что ей делать? Хидди всегда был трудным. Как он мог даже подумать, что она ради него уйдет из дому? Бросить Йоуна? Чепуха! Дудди никогда бы так не поступила. Хотя она ни капельки не любит своего Бьёсси. Она совсем иначе относится к Бьёсси, чем Свава к Йоуну. И она не любит возиться с детьми или гулять с ними, разве что совсем немножко. У нее есть горничная, чтобы гулять с детьми, и она постоянно отсылает их то к своей матери, то к свекрови, чтобы они ей не мешали. Дудди никогда не любила Бьёсси, она утверждает, что они не подходят друг другу, что он не удовлетворяет ее. Зато он обеспечивает ее всем самым лучшим. А то, чего ей не хватает, то есть любовь, она получает в другом месте. Но Дудди не позволяет, чтобы любовь портила ей жизнь. И Бьёсси относится к этому весьма разумно. Он считает естественным, что торговец заменяет товар или сбавляет цену, если покупатель обнаружил в товаре какой-то изъян. Йоун не такой. Да ведь и она тоже не Дудди. Она любит Йоуна. И детей. Это естественно, как же иначе. Глупо даже предполагать, что она когда-нибудь расстанется с Йоуном, с домом, с детьми. А ведь Хидди непременно потребует, чтобы она рассталась с детьми. Он детей терпеть не может. Как сложилась бы ее жизнь, если бы она ушла к Хидди? Рассудок не обманывает ее: бродячая жизнь, дом там, где удалось найти ночлег, иногда – сомнительные развлечения, никакой определенности. Хидди такой человек. Он всегда был таким. Она не сможет заставить его перемениться, так же как не смогла восемь лет назад. Вот если бы он действительно был знаменит, если бы у нее была уверенность, что он сумеет прославиться и начнет зарабатывать, тогда все было бы иначе. Но она почти уверена, что его картин никто не покупает. Это его приятели пишут в газетах всякие хвалебные слова о его творчестве. Художники всегда так делают друг для друга, надеясь, что люди поверят, будто они известны за границей, даже если на родине никто их картин не понимает.

Она видела в газетах фотографии его работ и знает, что они ничем не отличаются от картин других художников. Вот когда он был мальчиком и любил рисовать, она понимала, что изображено на его рисунках. Люди не покупают картин, которые не доставляют им удовольствия, разве что это будут работы знаменитых художников. Теперь, когда Хидди ушел, ее рассудок точно знает, каков он. А где был ее рассудок, когда Хидди был здесь? И где будет ее рассудок сегодня вечером? Она всегда вела себя безупречно, с тех пор как вышла замуж. Да, собственно, и раньше тоже. То, с Хидди, в юности, было просто ребячеством.

Господи, почему все так получается? Нелепо, что это именно Хидди, а не кто-нибудь другой… Нет, все-таки она должна увидеться с ним сегодня вечером. Это неизбежно, это сильнее ее. Сваве кажется, будто она сходит с ума, вот что значит повидаться с Хидди, который и раньше-то всегда смущал ее. Конечно, она любила его тогда, но главным образом потому, что он так хотел, и потому, что он умел быть неотразимым. Тогда все было иначе, хотя ей тоже казалось, что она падает. Позже она поняла, что это ей только казалось, она отлично владела собой и при желании сумела выбросить его из головы. А ведь она очень переживала, если он увлекался другими девушками.

То было в юности. Но чтобы она, взрослая женщина, была так одержима страстью, этого она и представить себе не могла. Она, которая любит лишь легкую, ни к чему не обязывающую игру, мотылек, выпархивающий в окно при малейшей опасности. Нет, она не такая, как Дудди. Она не помнит, о чем они говорили сегодня с Хидди, кроме того, что она обещала увидеться с ним вечером и призналась, что всегда любила только его одного. Да, она никогда в жизни не вела себя так ни с одним мужчиной. Даже с ним. Любит ли она его? Не обязательно. Это что-то другое. И она не уверена, что всегда любила его. С тех пор как она вышла замуж, она редко вспоминала о нем. С тех пор как он перестал ее преследовать, поняв, что она бесповоротно порвала с ним. Но у них с Хидди есть что-то общее, она не знает, что именно, и не привыкла ломать голову над трудными вопросами. Ничего не изменится, сколько бы она над этим ни билась. Она сама предложила увидеться сегодня вечером. Сама предложила, только сейчас пусть он сразу уйдет. Он даже не просил ее об этом свидании. Нет, не просил. Что он о ней теперь подумает? Самое ужасное, что ей безразлично, что он может подумать. Она должна увидеться с ним вечером, а там – будь что будет. Можно попросить Дудди сказать, что им необходимо поехать сегодня в клуб. Вот и прекрасно. Сваве сразу становится легче, и она вскакивает, чтобы посмотреть, что делает Лоулоу. Лоулоу убаюкивает куклу и шикает на мать:

– Т-с-с! Магга спит.

Свава останавливается в дверях кухни и издали смотрит на дочь. Да, Дудди обязательно поможет ей. Когда-нибудь потом Сваве придется рассказать Дудди всю правду, но не сегодня. Дудди должна ей помочь. Стыдно, конечно, но она не может иначе, у нее такое чувство, будто она горит на костре.