Текст книги "Асунта"
Автор книги: Я. Горбов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)
Стало совсем темно. Старик продолжал бормотать:
– О-о, помогите, о-о.
Савелий нашел ощупью лампу и зажег свет.
– Это была она, она, – продолжал старик, как в бреду. – Я ее узнал, я уверен, что это была она, я ее уже раньше видел. Страшней ее ничего нет. Она наваливается... это смерть...
– Так это же была моя жена, – проговорил Савелий, удивленный и расстроенный. – Услыхав как вы стонете, она пришла спросить в чем дело. Прошу вас ее извинить, она очень нервна. Хотите питья?
Он поправил подушки, одеяло, передвинул ночные туфли, {80} тихонько повторяя те самые слова, которыми утешают больных детей. Действительность и сон вступали в нормальные соотношения.
– Спасибо, мой молодой друг, – проговорил Варли. – Без вас, что со мной было бы? Слишком развитое воображение в мои годы опасно. Но что поделать, если оно все время тут как тут.
Он задремал, потом уснул. Савелий потушил свит и стараясь не шуметь, вышел. В коридоре он остановился, провел рукой по лбу, вздохнул, вздохнул еще и еще. Ни о каком объяснении с Асунтой он и не помышлял, наперед зная, что никакое объяснение ни к чему не приведет. Стоя в коридоре, он утверждал в себе свое "право на молчание".
– На этот раз трудно, – прошептал он, и проник в спальню. Лампа с розовым абажуром горела. Асунта не спала. Она не только ничего не сказала, но даже на него и не взглянула. Билось сердце Савелия и замирала его душа пока он, стоя рядом с кроватью, приглядывался к коротким блескам, вспыхивавшим между ресницами! Он знал, что она думала о том, о другом, которого ждала и который так медлил. Он знал также, что страсть ее была не радостью и не страданием, а наваждением, которому она не могла противиться. Упрекнуть ее он ни в чем не мог. Что ему оставалось, как не молчать? Но он не выдержал:
– Асунта, – прошептал он.
– Асунта? Асунта? Что еще? – последовал ответ.
Удрученный, подавленный, но именно из-за резкой душевной боли собой овладевший, он разделся и лег в постель, невероятная ширина которой показалась ему особенно желанной.
25. – ИЗВИНЕНИЯ
В феврале солнце встает поздно и, в то утро, небо было вдобавок задернуто низкими и плотными тучами. Так что было совсем темно, когда Савелий вышел из дому. Несмотря на ранний час и на темноту, на улицах царило оживление. В ярко освещенных мясных лавках приказчики украшали туши многоцветными бумажными лентами и зеленью. У базарной площади то и дело останавливались грузовики с овощами, яйцами, сырами, вядчинами, колбасами, рыбой и крабами, живыми кроликами в клетках, битой птицей, фруктами, цветами...
Все это могло служить наглядным опровержением традиционных жалоб на "трудные времена", особенно к полудню, когда все, как есть, оказывалось распроданным. Изобилие – даже больше чем изобилие – кололо глаза. Но Савелий на это не обратил никакого внимания. Зато яркость освещения его раздражила и он говорил себе, что работать надо начинать не раньше восхода солнца, когда становится светло в порядке естественном, и что электричество, газ, керосиновые лампы и свечи должны рассеивать темноту вечернюю, а не предутреннюю.
Все эти фонари, {80} шары, бра и канделябры были нахальным продолжением сутолоки, порождаемой страстью к наживе. Отдых и спокойствие почитались в этих кругах чем-то постыдным, родственным лени.
"Лень же для них хуже противоестественных пороков", – думал Савелий.
Он сегодня тем более испытывал склонность к таким заключениям, что накануне лег поздно и потом плохо спал. Его физическое состояние больше соответствовало тому, которое следует за трудным рабочим днем, чем дню предшествующему. Когда он уходил Асунта спала и он рассчитывал, вернувшись, застать ее проснувшейся, но еще лежащей, и подать кофе в постель. Так он поступал каждый день, но после ночной истории – он хотел этим подтвердить, что "все по старому", и тем доставить Асунте облегчение. Но, войдя в комнату, он застал ее уже одетой и тщательно причесанной.
– Ты что-то поздно, – сказала она, – я уже собиралась готовить Христину к прогулке.
– Сегодня базарный день. До базара далеко. И я закупаю на три дня.
– Пока тебя не было, пришла почта. Вот.
И она протянула ему письмо.
"Мадам, – прочел Савелий, – прошу Вас извинить меня за некоторую бесцеремонность телеграммы. Но утром того дня, когда я хотел за вами зайти, меня известили, что моего отца постиг удар и я спешно выехал в Вьерзон. Увы, было поздно. Когда я туда прибыл – его уже не было в живых. Так объясняется и моя телеграмма, и последовавшее за ней молчание. Я рассчитываю быть в Париже... февраля и тогда зайду за вами обоими. Мы пообедаем и постараемся найти решение по интересующему вас вопросу. Если бы с вашей стороны возникло какое-нибудь препятствие, не откажите протелефонировать в мастерскую. Прошу вас верить... Ф. К.".
– ...февраля сегодня, – сказала Асунта. Письмо почему-то опоздало.
Ничего не ответив, Савелий положил его на столик. Немного как зажигаются контрольный лампы сложной механической установки одна за другой напомнили о себе – уже однажды перечисленные им – причины невозможности для него принять приглашение Филиппа Крозье: больной старик на руках, хозяйственные обязанности... К ним теперь присоединилась острая потребность "молчать", и молчать в одиночестве было легче, чем в обществе Асунты и Крозье. К тому же Асунта не ждала ли она от него отказа? Наконец, задача Крозье могла стать проще. Насчет его намерений у Савелия теперь складывалось – правда, довольно еще расплывчатое – мнение: не совпадает ли его внутреннее состояние с состоянием его самого, тем самым, когда "молчание" служит – пусть временной – но надежной опорой?
{81} "Сверх всего этого, – думал он, -не пойти с ними обедать, это значит еще дальше проникнуть в царство видений Марка Варли. Там мне проще будет ждать возвращения Асунты, ее полного возвращения".
Савелий расставил чашечки и блюдца и произнес:
– Я не пойду.
– Почему?
– По тем же все причинам: болезнь Варли, домашние обязанности. Он их примет во внимание и извинит меня.
– Может одной мне идти не совсем удобно?
– Поскольку я не возражаю...
– Христина, не пускай слюни, – отвернулась Асунта, – держи себя как следует. Хорошо. Я пойду одна.
Она казалась спокойной, чуть ли не равнодушной. Она знала, что внешнее спокойствие – даже напускное – одна из опор самообладания.
26. – СТАРУШКИ
Не только Филипп был удивлен входя в квартиру Варли, но даже и не попытался удивления своего скрыть.
– Вы отлично устроились, – сказал он, поздоровавшись, – такая большая разница...
– Да, но мы не у себя... – начал было Савелий и умолк, заметив неодобрительный взгляд Асунты.
– М-сье Варли принял нас очень радушно, как друзей, – проговорила она. – Но пойдемте в комнаты, прошу вас.
– Не лучше ли будет, не задерживаясь, отправиться обедать, как то было предположено?
– Сожалею, но не могу принять вашего любезного приглашения,
– вставил Савелий. – Мне нельзя отлучиться из-за срочных занятий. Крозье не проявил никакого удивления.
– Но ваша супруга? – спросил он.
– О ! Моя жена всегда свободна по вечерам. А так как с точки зрения деловой...
– Деловой?
– Ну да, деловой, – мое присутствие не необходимо, то все складывается к лучшему.
– Если так, если вы настолько заняты и не возражаете против... Крозье коротко взглянул на Савелия. Тот же его разглядывал с большим вниманием.
Несмотря на костыли и большую черную повязку на ноге, вид у Крозье был нарядный и холеный. Шрама на голове – из-за шляпы – видно не было. В общем его осанка дышала уверенностью в себе.
"Если он не принадлежит к аристократии, то к лучшей части торгово-промышленного класса принадлежит без сомнения" – подумал {82} Савелий. Появление Крозье, после того, как от него были получены и письма и депеши, – что позволяло заключить, что он ничего скрывать не хочет – было, как будто, началом осуществления заранее обдуманного решения. Ему ясно соответствовало ожидание самой Асунты, которого она тоже не скрывала. Что до него самого, то избрав "молчание" он, казалось ему, отводил всякий упрек в попустительстве. Боль, которую он заключил в глубину души, была похожей на искупление. Но какое-то неизвестное еще оставалось. Точно бы тень какая-то обволакивала некоторые стороны его разума..
– Я пойду надеть пальто, – сказала Асунта.
– Ваша квартира много комфортабельней квартиры на рю Байяр, – протянул Крозье, помолчав.
– Там было тесно и не очень чисто, обстановка была примитивной. Но там мы были у себя, и это большое преимущество. Я им пожертвовал чтобы быть уверенным в завтрашнем дне. А тут я так занят, что больше об этом не задумываюсь.
– Какое-нибудь целиком вас поглощающее интеллектуальное
сотрудничество?
– Нет. Артистическое, и требующее большой фантазии. Это мне в высшей степени по душе. Иной раз бывает трудно начать, но когда первый шаг сделан, то не замечаешь как бегут часы.
– Вот м-м Болдырева, – прервал его Крозье.
Савелий увидал тогда Асунту, показавшуюся ему немного отличной от той, которую он привык видеть. Но только затворив за ней и Филиппом дверь он понял, что дело в красной розе, приколотой к воротнику, в блестящих чулках, в высоких каблуках, и еще в том, что на руках Асунты были совершенно новые, лайковые перчатки.
Он меланхолически побрел в гостиную, в одном из углов которой им было устроено ателье: стоял мольберт, стол для рисования, были разложены коробки с красками, с карандашами, с кистями, с флаконами с тушью. Там ему легко мечталось и думалось. Иногда туда приходил Марк Варли.
– Я вам не мешаю? – спрашивал он.
– Наоборот. Я всегда вам рад.
– Иной раз, – говорил Варли, – вы лучше выражаете в ваших рисунках мои мысли, чем я сам могу их выразить словами.
Но в тот вечер Варли был еще очень слаб и оставался в постели. Савелий, который испытал потребность его видеть, решился проникнуть в его спальню. Он прежде всего спросил, не нужно ли что-нибудь?
– Спасибо, друг мой, – ответил старик, ласковым голосом. – Мне ничего не нужно. Но обменяться несколькими словами всегда приятно.
– Вы помните, как мне раз читали про мальчика-проводника?
– Конечно, помню. О нем, в сущности, знать должны решительно все и все время о нем помнить. Но почему вы меня о нем спросили?
– Признаться, и сам не знаю.
{83} – Мальчик-проводник, – почти зашептал Марк Варли, – мальчик, который показывает дорогу уходящим. Я тогда отчасти читал, отчасти импровизировал. И спешил. Много, кажется, лишних сказал слов...
Савелий и слушал, и не слушал. Он припоминал, что от тогдашнего речитатива Марка Варли на него повеяло и грустью, и нежностью. И с этой грустью и нежностью в душе он разбудил Асунту и ими с Асунтой поделился, и она сама, едва проснувшаяся, тоже была грустной и нежной. Но с той поры она отвернулась от него, а сегодня вечером ушла. "Мальчик-проводник, спрашивал себя Савелий, – какой мальчик-проводник? Который знает дорогу, который только уводит и никогда не приводит?".
– О мальчике-проводнике, – шептал Марк Варли, – мне надо успеть написать все. А я только начал. И я ведь старенький. Вы тогда согласились его нарисовать.
– Да. Но мне что-то помешало.
– Так вот листки, – протянул Варли руку к полочке, – возьмите, попробуйте. Я с тех пор ничего не прибавил и это только наброски. Я ведь больной. Мне ведь трудно. Мне ведь страшно. Мне ведь кажется, что мальчик-проводник меня ждет.
Савелий взял листки и, вернувшись в свое ателье, принялся читать:
"Мальчика-проводника в деревни знали все, верней – все знали, что время от времени он появляется.
Знали, что у него есть собачка, которую он водит на ремешке. И, как во всякой деревне, там были старушки, которые часто сидели на лавочках у своих домиков и вязали, или вышивали, или штопали. И раз она спросила у одной из старушек: "Кто этот мальчик с собачкой на ремешке?" Старушка ничего не ответила и, свернув вязанье, вошла в дом, точно вопрос ей показался не то неуместным, не то невежливым. Когда же она обратилась к другой старушке, сидевшей у соседнего дома, и та, тоже не ответив и сложив работу, вошла к себе, то ей стало неприятно. Точно она говорила вещи, которых говорить нельзя, или нельзя слушать. Она подумала о тайнах, перестающих быть тайнами если ими хоть с одним человеком поделиться, и испытала душевный ущерб, почти страх. Третья старушка, как и первые две, когда она ее спросила, отвернулась, сложила работу, встала и ушла домой. И вышло, что несмотря на трижды заданный вопрос она ничего не узнала. Надо добавить, что утром того дня она как раз встретила мальчика с собачкой на околице деревни, у последнего дома, там, где начиналась дорога. Оттого она и спрашивала".
Савелий припомнил как Варли, в этом месте рассказа, его спросил:
– Вы можете нарисовать мальчика?
И как он ответил:
– Кажется, да.
– По таким неполным указаниям?
{84} – Кажется, да.
– На основании всего трех вопросов, заданных молодой девушкой трем старушкам, на которые они не ответили, и почти намека на встречу?
– Кажется, да.
– Я знаю, что я неточен и читаю слишком скоро. Но отчасти это умышленно, отчасти оттого, что я сам недостаточно ясно себе все представляю. Ваши иллюстрации мне очень помогли бы.
"Мальчик-проводник, с белой собачкой, – говорил себе теперь Савелий, который ждет у околицы, там, где деревня кончается и начинаются холмы и склоны, между которыми бежит дорога. Она должна бежать немного в гору. Светлая, гладкая, широкая дорога, как все хорошие дороги, но все-таки особенная, отмеченная. По ней и уходят с мальчиком, который ведет, который знает, куда итти. И так надо нарисовать, чтобы не было видно, откуда уходят. Все равно ведь не вернутся. Уходят для того, чтобы остаться где-то в другом месте, но какое это другое место? Об этом, наверно, и думает старик Варли. Но разве можно это нарисовать?".
Еще звучали в ушах его шаги Асунты и Крозье, донесшиеся из-за запертой им двери и так легко было их сравнить с вопросами старушкам, на которые не следовало ответов!
– Какие нужны лиши? И какими должны быть краски? – спрашивал он себя.
Укрепленный им на столе лист остался белым, когда он, отчаявшись что либо найти, пошел к себе. Христина спала. Кровать была несообразно широкой. "Дорога и та должна быть уже", – подумал он, с раздражением.
27. – ОБЕД
Предшествуемая метрдотелем и сопровождаемая Филиппом, ковылявшим на костылях, Асунта не спеша шла между столиками прославленного ресторана одного из центральных кварталов Парижа. Она то поднимала глаза, то их опускала, но ничего жеманного в этом не было. Просто она не знала, что думать: считать ли себя королевой или золушкой? И никогда до того не виданная ею роскошь, и беспокойное сознание достигнутой цели, и радость и гордость, и благодарность, и некоторый внутренний трепет, и многое еще другое, невыразимое, непередаваемое, что может крыться в сердце молодой женщины, нашедшей, наконец, того, кому вся ее красота, вся нежность, и все доверие предназначены! Высокий рост Крозье, некоторая надменность его выражения, костыли и нашлепка на голове, под которой нетрудно было угадать шрамы, подчеркивали необычность вновь проникших в зал. Глядя на них, пожилая дама посоветовала важному господину, с {85} розеткой лежьон д-оннер в петлице, с которым она обедала, обратить на них внимание.
– Да, – проговорил тот, взглянув на Асунту глазами знатока. -Немного пудры, немного помады на губах – и больше ничего не надо. Думаю даже, что где-нибудь в деревне, в простом платье, на винограднике или в поле, она была бы еще соблазнительней. А ее муж должен знать себе цену.
– Только каким он бывает, когда они с глазу на глаз и ему что-нибудь не по нраву? Не уверена, что все проходит гладко.
Метрдотель, тем временем, усаживал Асунту и Филиппа за столиком в глубине зала, со всяческой предупредительностью. Сложные и незнакомые названия блюд испугали Асунту и побудили ее доверить выбор Филиппу. Теперь, когда вызванное их появлением некоторое, не совсем скромное любопытство улеглось, Асунта стала чувствовать, что ее уверенность в себе растет.
"Положение прислуги у Варли, сам Варли с его котловиной, Зевесом, молельней, – сказала она себе, – резонерство, парадоксы Савелия? Нельзя ли об этом просто-напросто забыть, точно никогда этого всего и не было? Покончить с этим существованием земляных червей? Что до Христины – будет видно потом".
Она не хотела ни помех, ни задержек, ей казалось, что открывается новое, настоящее, противоположное тому, что было на улице Васко де Гама.
"Конечно, он долго колебался. Письма, телеграммы, отъезды. Все это было. Но главное, что он послал ко мне своего друга как только понял, что уцелел, едва-едва придя в себя. И теперь он тут, со мной. И может быть с согласия своей жены он тут со мной, и даже по ее поручению. Довольно одного слова! Одного единственного слова!"
Он, между тем, внимательно обсуждал с метрдотелем меню и так же внимательно выбирал вина.
– О! Если б я могла сказать, – произнесла она, когда Филипп кончил, и рассмеялась.
– Что сказать? Скажите? Я буду счастлив узнать о причини хорошего расположешя вашего духа.
– Молчание, не золото ли оно? – почти прошептала Асунта.
Упорно глядя в глубину его зрачков она хотела ему передать самое сокровенное, что в ней было: "Я его люблю, не влюблена, а люблю и он будет моим". И так она при этом напрягала свою волю, что, казалось ей, могла бы определить в себе точку, из которой должен был исходить, чтобы в него безошибочно проникнуть, некий магнетический луч. Но он не почувствовал ничего и глаза его остались такими же невозмутимо спокойными, какими были.
"Наверно, – подумала она, – ему кажется, что в этой обстановке говорить можно только о вещах поверхностных, что для настоящего объяснения она не подходит".
Щеки ее порозовели, ресницы чуть дрогнули.
{86} На тарелке, которую перед ней поставили, было что-то, чего она никогда раньше не видела. Заметив ее любопытство, Филипп пояснил:
– Это фондю-пармезан, с парижскими шампиньонами и пелопо-несскими оливками. Тут это особенно хорошо готовят.
Асунта попробовала и промолвила:
– Я хотела бы питаться только этим.
Оба рассмеялись, и он предложил заменить все заказанные им блюда повторением фондю-пармезана. Асунта соглашалась на шутки.
– Сожалею, – сказал он, – что ваш муж сегодня не с нами, и мы не знаем, разделил ли бы он ваше предпочтение.
– Мой муж ест что попало. Ему все равно. Хуже: он ничего в еде не понимает. Лишь бы насытиться.
На этот раз в голосе Асунты прозвучали нотки слегка металлические. При чем был тут Савелий? Зачем Филиппу понадобилось о нем напомнить? Или Филипп не понял скрытого смысла почти случайного сцепления обстоятельств, позволившего им остаться вдвоем?
В эти минуты, которые она считала если не за решающие, то за непосредственно решающим предшествующие, она мысленно перебрала этапы своей жизни и еще раз нашла в их последовательности все нужные оправдания. Во время войны 1914-1918 г.г. она была ребенком, во время революции совсем маленькой девочкой. Ей пришлось переносить нетерпение, раздражение матери уроженки Мадрида, – которую в Петербурге все терзало: и снег, и нравы и, потом, голод, холод, страх. Она плакала, металась, или, временами, погрузившись в полную апатию, не замечала того, что было кругом, точно отдаваясь каким-то видениям или снам наяву. Асунта помнила и своих старших сестер: Hypию и Пилар. Обе брюнетки, обе преувеличенно подвижные, лишенные снисходительности, почти злые, ее тиранившие. Позже, подростком, она жила у чужих людей, в незнакомом Париже, в бедности, в тесноте. Постепенно в ней складывался род отказа, некое, ни в какие формы не выливавшееся возмущение, несогласие. И тогда вот и произошло недоразумение на раскаленном тротуаре улицы Васко де Гама. Оно казалось – или показалось – ей выходом, концом вынужденных подчинений. Но вместо перемены осталось все то же: бедность, посредственность, серость, к которым прибавился стыд: нельзя было согласиться на то, чтобы все так случилось. И она уже была готова сказать сама первое слово, признаться:
– Мой муж? Я его не люблю. Я его никогда не любила. Я люблю...
И вдруг ей пришло в голову: "а маленький мальчик? Он ведь, может, уже во мне?".
– Ваш муж теперь лучше зарабатывает? – спросил Филипп.
– Мой муж... почему вы мне только о нем говорите? – спросила Асунта, едва ли не со злобой.
– Потому, что дела...
{87} Она не дала ему кончить:
– Почему вы, едва очнувшись, послали ко мне вашего друга? Филипп посмотрел на нее с недоумением: "какая она брюнетка, – подумал он, – она слишком брюнетка!".
– Я тогда как бы вынырнул из хаоса, – произнес он, – Ламблэ стоял рядом. Я попросил его вас известить.
– Но почему? Почему меня?
– Я о вас подумал.
– Почему вы обо мне подумали?
– В такие мгновения мыслей не выбирают. Они сами приходят в голову.
Пришли менять тарелки, наливать вино. Они оба молчали.
– Я не могу, конечно, вас спрашивать, чему подчинились тогда ваши мысли, – сказала совсем тихо и не поднимая глаз, Асунта, – да и вы, вероятно, этого не знаете. Может быть вас тогда прямо коснулась... судьба.
– Не знаю. У меня осталось смутное воспоминание. Как объяснить? Будто я, на мгновение, приблизился к какой-то границе. Может быть мне показалось, что я вижу обратную сторону... чего? Не знаю. Обратную сторону всех вещей, ту, которой в ежедневном обиходе не видно, о которой большинство даже не задумывается, даже себя не спрашивает, есть ли она? Но очень смутно, очень расплывчато это мое воспоминание.
– Расплывчато?
– Да. И угнетающе. Я мог бы, кажется, сказать, что я совсем приблизился к небытию, но вовремя отпрянул. Или вот еще сравнение: вода, отхлынувшая после наводнения. Выступили полосы земли, по которым можно было идти. Была дана отсрочка.
– Отсрочка?
– Да. Снова можно было соприкоснуться с реальностью, можно было начать действовать.
– И вы послали ко мне вашего друга, чтобы соприкоснуться с реальностью?
– Да. Не станете же вы меня убеждать, что вы не составная часть реальности?
Он рассмеялся. Но смех его был вынужденным, искусственным, так как в эти мгновения, для Филиппа, Асунта была особенно очевидной "составной частью реальности". Ея блестящие глаза, ее черные локоны, ее руки, ее голос, исходившее от нее тепло – все это не имело решительно ни малейшего сходства с призраком.
– Налейте мне вина, – сказала она, почти нагло, и когда он наполнил стакан, залпом его выпила. Он удивился.
– Это вино крепкое, – осторожно предупредил он, – и так его пить не следует.
{88} Но она, казалось, не обратила на его замечание ни малейшего внимания.
– Вы мне сказали, что вы стенодактилографка, – произнес он, меняя тон, – и как раз...
– Я солгала, – прервала Асунта. – Я не стенодактилографка, а просто дактилографка, притом плохая. Я даже орфографии хорошенько не знаю.
Так говоря, она думала: "вода отступила. Появились полосы земли, по которым можно было идти. По мокрой этой земле, по грязи, по илу, который прилипал к ногам. Получил отсрочку. Вовремя отпрянул от небытия. Надо будет это рассказать Савелию, и попросить его нарисовать".
– Можно все-таки попробовать, – продолжал он, – и, в случае неудачи, подыскать что-нибудь другое. Например в счетоводных записях. Или в классификации. Я буду следить. Я буду очень занят в Вьерзоне, но приезжать буду ежемесячно.
– Ежемесячно? Не еженедельно, как раньше? И что же я буду одна, без вас, в вашей конторе делать? Ваш директор съест меня живьем.
– Нет, нет, вы плохо меня поняли.
– Вы только что сказали, что будете следить. Разве можно следить, приезжая раз в месяц? Как вы думаете?
– Не сердитесь, прошу вас.
– Я не сержусь. Только вот я так устроена, что если не понимаю, то хочу, чтобы мне объяснили.
– Очень просто. Я обещал вам найти работу и я человек слова.
– Дайте мне еще вина, – произнесла она слегка глухо и он налил четверть стакана.
Днем, в поезде, он говорил себе, что будет тверд, что будет решителен, что ни упреки, ни гнев, ни даже слезы его не тронут. Но повторные и вызывающие требования налить вина его смутили.
– Вы мне оказали честь принять меня у себя дома, – заговорил он. – До моего дома, который в Вьерзоне, далеко и я не могу просить вас предпринять путешествие, чтобы я мог вам ответить тем же. А в Париже я останавливаюсь в гостинице. Пригласить вас со мной пообедать и поговорить о делах было вполне естественным выходом. К сожалению, ваш муж сегодня занят. Мне эго прискорбно, но что я мог поделать?
– Ничего.
– Теперь мы говорим о вас, о работе для вас, в моем деле. Устроить вас в нем для меня приятное обязательство. Я постараюсь...
Он замялся. Со времени встречи на берегу Сены, появления Асунты в мастерской, потом его визитов к ней, с тех вообще вот "первых пор" произошло многое. И крушение, и госпиталь, и заботы Мадлэн, и кончина отца, сделавшая из него владельца большого предприятия.
{89} Все это им было взвешено, принято во внимание. Но было им учтено и другое.
Он вполне допускал, что это другое могло захлестнуть все его существо и толкнуть на поступки неразумные и даже недостойные. Соответственно он нашел решение: бескорыстная дружба, преданность, постоянные заботы. Так, думал он, будет соблюдено равновесие.
Но теперь он видел перед собой красивую, соблазнительную, влюбленную молодую женщину, которая, к тому же, казалась приближающейся к пределам самообладания, готовой на необратимые слова и поступки. И у Филиппа возникло сомнение в том, что у него хватит воли для осуществления своего решения. Оттого он и не договорил фразы, оттого и оборвал себя на слова: постараюсь.
Тем временем Асунта выпила вино и попросила налить еще. Чтобы не поддаться желанию взять ее за руку и сказать: "Не пейте так, вы мне причиняете боль", – он, сделав мучительное над собой усилие, вернулся к тону покровителя:
– Я очень запаздываю с выполнением моего обещания, но, как вы знаете, я был болен и даже теперь не вполне поправился. Кроме того, потерял отца, вследствие чего возникли трудности в ведении дела. Не случись всего этого, вы были бы устроены еще до конца прошлого года.
– А? Правда? – сказала она, с иронической интонацией. И прибавила, уже без всякой иронии: – Ваш экстренный отъезд из госпиталя был значит не при чем в этом запоздании? Вы о нем не упомянули.
– Будем серьезны, – промолвил он. – Это необходимо нам обоим.
– Как вы могли? Как вы могли! – воскликнула она. – И как вы можете сейчас говорить таким тоном?
– Каким тоном?
– Тоном школьного учителя. Он вам не к лицу. Он вас уродует.
– Тон школьного учителя? Ничего общего. Мы говорим о делах и, когда говорят о делах, предпочтительней оставаться серьезным. Я хочу точно обо всем условиться.
– Точность делового человека.
– Да. Именно. Я деловой человек и стремлюсь найти наилучшее деловое решете, выяснить, какая вам подошла бы в моей мастерской должность.
– Должность? Мне подошла бы должность? Но я не хочу быть вашей служащей, не надо мне никакой должности! Если вы из-за этого мне писали, посылали депеши и пневматички, из-за этого теперь приехали и ко мне пришли... не надо было беспокоиться. Можно было просто приказать вашему парижскому директору: наймите мадам Болдыреву. Она ничего не умеет делать, но все-таки наймите, платить ведь будете не вы, а фабрика. А если окажется, что она обходится слишком дорого, я приму меры. Вот точность делового человека.
{90} – Асунта, Асунта...
– Налейте мне еще вина.
– Hет. Это вам наделает вреда.
Она взглянула на него с такой яростью, что он себя спросил, не ошибся ли в учете ее страстности, не недооценил ли ее и не завел ли себя в тупик? Действительно ведь, для такой женщины, изваянной из едва-едва успевшей затвердеть лавы, отказ мог быть равным оскорбление. Tе несколько секунд молчания, которые последовали за его словами, были для него секундами напряженного ожидания. Потом Асунта порывисто взяла графин и сама налила полный стакан.
– Напрасно, – промолвил он, как мог примирительной.
– Напрасно? Конечно, все что я делаю всегда напрасно. И напрасно я поехала вас навестить в госпиталь. Это было особенно напрасно. И сюда пришла напрасно.
– Да нет, да нет, все можно устроить, все можно отлично устроить. Не надо волноваться. Не надо сердиться.
– Я не сержусь и не волнуюсь. Я всегда такая. Это мое естественное состояние. Я естественная женщина, а не деловая. Хорошо было бы и вам быть естественным человеком, а не деловым. Гораздо это больше к вам подошло бы, чем тон школьного учителя.
– Но чего же вы, в конце концов, хотите? – не выдержал он и тотчас же, осознав грубую бессмысленность вопроса, испытал жгучий стыд.
"Я потерял самообладание", – подумал он.
Асунта молча склонила голову. Она ждала, что будет дальше. И так как он молчал, подняла на него упорный взгляд. "Так вот она где, – казалось, хотела она сказать, – твоя действительность, твоя реальность. Выступившие из воды полосы земли, грязи, глины, по которым можно начать идти, на которых можно будет построить склады, мастерские? И нанять для работы в них неопытных дактилографок?".
Она приходила к заключениям: Филипп был потерян, в Филиппе она ошиблась. Что ей оставалось? Христина, Савелий, удушливая атмосфера квартиры Варли? Или что, что еще? Бегство? Но куда? Она не решалась, но решаться было надо.
– Я больше не голодна, – проговорила она, отодвигая тарелку. – И я устала. Я поеду домой.
– Асунта, Асунта, что с вами? Подождите, Асунта, не волнуйтесь.
– Не настаивайте.
Она встала, взяла сумочку.
– До свидания, – проговорила она и пошла прочь.
Он же, наскоро собрав костыли, тоже встал, и, смущенный, расстроенный, почти испуганный, за ней последовал. Она уже вышла в вестибюль и ей помогали надевать пальто.
– Это несерьезно, это даже странно, мадам Болдырева, – бормотал он нагнав ее. – Вы меня неверно поняли.
{91} Пока отыскивали его пальто, которое, из-за костылей, он надел с промедлением, Асунта успела выйти. Он поспешил за ней, но, увечный, шел медленно. Она уже была метрах в двадцати-тридцати впереди, и шаги свои все ускоряла. Он хотел было ее громко позвать, но не решился, испытал от своей нерешительности ущерб перешедший в невыразимое внутреннее мучение.
"Так, кажется, было, – подумал он, – когда я послал к ней Ламблэ".
Она все удалялась. Он постоял минуту, другую, о чем-то думая, что-то внутри себя переламывая. И, опустив голову, заковылял к ресторану, у дверей которого толстый швейцар смотрел на него с доведенным до совершенства выражением предупредительной вежливости, под которой никто не угадал бы ни любопытства, ни насмешки.
28. – СНЕГ
Все кругом было бело и в лучах газовых фонарей скоренько и приветливо вспыхивали падающие снежинки. Зимний этот вид улицы – только что серой, мокрой и скучной – напомнил Асунте покинутый в детстве Петербург, который, с тех пор, принял в ее мыслях облик не то чудесного сна, не то сказки. Но утешения это воспоминание ей не доставило, наоборот, она с горечью сказала себе, что как раз из-за ее русско-испанского происхождения и из-за брака со слегка азиатическим Савелием, чистокровный француз Крозье ее не понял и от нее отвернулся.
