Текст книги "Асунта"
Автор книги: Я. Горбов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)
– Я слушаю.
– Самое главное это моя встреча с Асунтой. Она гораздо интересней истории о расстрелах, безработицах и паспортах. Признаюсь, что часто себя спрашиваю: в чем основная сила очарования, которое меня внезапно охватило? И, не находя точного ответа, начинаю подозревать, что все дало в жаре и в фонетике.
– Не понимаю.
– Перечисление обстоятельств, разумеется, совершенно необходимо. Без него никакое суждение невозможно. Но вот факты. Мне надо было пойти по делу в 15-ый округ. Стояла жара. Небо казалось раскаленным. Ни малейшего ветерка. И в полдень – никакой тени: солнце как раз над головой. Асфальт полурасплавлен. Точно в пекле. Я искал нужный мне дом и для этого читал названия улиц, на синеньких дощечках. Одна из улиц называлась Васко де Гама. Почему в демократическом пятнадцатом округе Парижа одна из улиц носит имя португальского мореплавателя, впервые обогнувшего Мыс Доброй Надежды? В жаркий этот и душный полдень, в этом квартале ровно ничего не было поэтического. И вдруг удивительной звучности имя и самого моряка, и африканского мыса. Далекого, пустынного, таинственного, страшного! Парусные корабли. Неведомые моря, туманы, бури, скалы, волны... Сама поэзия такие имена, такие названия...
– Наверное есть точная причина, побудившая городской совет выбрать это название для этой улицы. Какая-нибудь годовщина, связанная с ней церемония...
– Без сомнения. Но ни поэзии, ни звучности названия эта причина не умаляет. Слова Мыс Доброй Надежды, который приходят на ум после слов Васко де Гама, магического своего притяжения не утрачивают. И противоречие между этими именами и невзрачной банальностью улицы остается. Я тогда это противоречие – больше того: противопоставление – переживал с болезненной остротой. Передо мной шла барышня, с литром красного вина в руке. На голове ее ни шляпы, ни берета, ни даже платочка. Меня поразила чернота ее волос. Это вот те волосы которые вы, м-сье Крозье, не могли не заметить.
– Савелий! Прошу тебя!
{20} – Мадам Болдырева, действительно, брюнетка.
– Повторяю: солнце того дня было особенно жарким. Мадемуазель Гарьевой – теперешней мадам Болдыревой – сделалось дурно. Она покачнулась, оперлась о стену и упала раньше чем я успел подбежать. Бутылка, которую она несла, разбилась и красное вино растеклось по тротуару. Когда я стал пробовать ее поднять или взять на руки, напротив распахнулось окно и до меня донеслись восклицания: Асунте дурно, Асунта упала в обморок! По-русски! Повторяю: безжалостное солнце, потоки света, синее небо, какой-то неподвижный пожар в пространстве! 15-ый парижский округ. Размякший тротуар, по которому, как кровь, течет красное вино. Васко де Гама. Мыс Доброй Надежды. Русские восклицания. Испанское имя... Я помог пожилому господину, вышедшему из двери, перенести м-ль Гарьеву в квартиру. Ее уложили на диван, натерли ей виски одеколоном. Солнечного удара не было, – был просто обморок, вызванный духотой, жарой, общей слабостью. Через несколько дней я зашел чтобы справиться о здоровьи, потом зашел еще и еще, и возникло настоящее знакомство. Мы стали совершать совместные прогулки, посещать музеи, достопримечательности, древности. Подружились и поженились. И, прошу вас варить, м-сье Крозье, что считал тогда, и считаю теперь случай на улице Васко де Гама и все то, что из него вытекло, много более интересным чем могут быть рассказы сына жандармского полковника о хитростях и уловках, понадобившихся для бегства из Петербурга, и о самом бегстве, хотя б и пришлось ему на все это пуститься по причине очень серьезной, именно для того, чтобы избежать насильственной смерти.
– Да-а, – протянул Филипп Крозье, и прибавил: – все это гораздо романтичней, чем если бы вас представили теперешней вашей супруге на каком-нибудь вечере или в театре.
Говоря так, он думал о встрече с Асунтой на берегу Сены. О "встрече" с Мадлэн он думать не мог, ее никогда не было, они знали друг друга с датских лет. А брак? Решивший этот брак расчет был лишен и намека на поэзию, а сам он был отрицанием всякой поэзии. Медаль у которой две обратных стороны... Все было противоположным тому, что связало Савелия и Асунту на улице Васко де Гама.
– Хотите сыру? – спросила она.
– С удовольствием.
– Всякий раз как я говорю о том, как состоялось наше знакомство, моя жена недовольна, – сказал Савелий. – Она сердится и пробует переменить разговор. Можно подумать, что ей стыдно. Между тем, чего ж тут стыдного? Казалось бы, наоборот? Такие обстоятельства украшают жизнь.
– Может быть для тебя это так, – воскликнула она, порывисто, с гневом, – но мне-то все казалось другим. Я ни о Васко де Гама, ни о Мысе Доброй Надежды, ни о том, что вино на тротуаре похоже на кровь, и не думала. У меня кружилась голова, меня тошнило. Отвратительно все было. Потом все потемнело и когда я очнулась на диване {21} меня еще больше тошнило. Кофточка и лифчик были расстегнуты, юбка поднялась выше колен. Для тебя этот день полон поэзии. Для меня нет. О! совсем нет!
По мере того, как она говорила, ее раздражение росло. При этом она явно не делала никакого усилия, чтобы с собой совладать. Порывисто встав она принялась собирать со стола, вышла в кухоньку, хлопнув при этом дверью, почти тотчас же вернулась, приблизилась к кроватке Христины, поправила подушечку, одеяло. На глазах ее блестели слезы.
– Асунта, – сказал Савелий ласково и мягко, – не надо расстраиваться. Ведь все это пустяки.
– Оставь меня в покое, – почти крикнула она. "Как ни глупо и как ни тягостно мое положение, – думал между тем Филипп Крозье, – положение Савелия Болдырева еще глупей и еще тягостней".
Но совсем искренним с собой он не был, так как испытывал и род удовлетворения: выходка Асунты была очевидным результатом его присутствия! Сверх того ее гнев, ее резкие движения были полны непосредственности. Как раз это было обратно грустным вздохам Мадлэн. Филипп попросил разрешения удалиться. Сердито сверкнув в его сторону глазами, Асунта вышла в коридор.
– Мадам Болдырева нас покидает? – удивился Крозье. Савелий пояснил, что она наверно пошла к соседке, которую считает своей подругой.
– Сожалею, – прибавил он, – что семейная сцена нарушила наше благорасположение. Надеюсь, что это не отразится на наших отношениях.
– Конечно нет. Как бы это могло на них отразиться? Это видь все нервы, не больше. Благоволите передать вашей супруге мой почтительный привет.
На лестнице он помышлял о некоем равновесии и о некоторой симметрии; не условна ли его жена, в то время как муж Асунты причудник и фантазер ? До присвоения себе права сделать вывод оставался небольшой шаг. Припомнил он и то, как установил, в свое время, соотношение между ранним вдовством отца и своим согласием на брак по расчету. Потом, с досадой, он подумал, что романтизм Болдырева на него уже повлиял, расположив к ненужным мыслям. Подробности же семейной сцены, к которым он вернулся, заставили его улыбнуться.
Асунта, между тем, вернувшись от приятельницы, не обратила никакого внимания на попытки мужа восстановить мир, не кончила даже убирать со стола и легла, отвернувшись к стенке.
6. – МОЛЧАНИЕ
Савелий лег с ней рядом и, утомленный суетливым днем в парикмахерской и вечерними впечатлениями, забылся сразу. Как то часто {22} с ним бывало, он проснулся в середине ночи. Ему хотелось чтобы в комнату, невидимо и неслышно, проник кто-то благожелательный, готовый помочь подобрать слова для какой-то неясной мысли. "Надо, – сказал он себе, – найти точку опоры. Или отправную точку. Но опоры для чего? какую отправную точку? Только бы не почувствовать себя потерянным. И какие другие слова, кроме слов молитв, могли бы мне быть в подмогу?".
Молитв он знал мало, только те, которым мать его научила в детстве. Он прислушивался к дыханию Асунты и сердце его сжималось от жалости и от желания хоть чем-нибудь, хоть как-нибудь ей помочь.
Он допустил, что если все понять, то измена может стать источником не муки, а еще большей нежности: "Если ей хорошо с другим, то хорошо и мне, так как ее счастье мне всего дороже". В течение нескольких минут он испытывал спокойствие и ему показалось, что он достиг полной с самим собой откровенности.
– Исповедь себе, самоисповедь, не то же ли самое, чем может быть исповедь священнику перед смертной казнью, когда всякое умалчивание очевидно бездельно? – думал он.
Но все это было только вереницей образов, мало один с другим связанных, и Савелий вернулся к реальности. – "Обычные, даже обязательные правила, те, которые ограждают право на исключительное обладание, вытекают из учета ревности. Но она упраздняет способность размышлять! Она чувство животное и позорное. Ссылаться на нее, как на непреодолимую силу, лицемерие", – думал он. Несмотря на такие выводы представить себе Асунту в объятиях Филиппа ему было почти непереносимо.
"Hет любви большей, чем отдать свою жизнь за других, – припоминал он, как мог, тексты Писания. И, сомневаясь, добавлял:
"Доказать любовь смертью значит не доверять любви. После смерти ведь ее больше не будет".
Но настоящий – исчерпывающий – ответ все ускользал и ускользал. Не находил Савелий настоящего слова!
Асунта слегка застонала. Это причинило ему острую боль. Почему-то он поставил этот стон в связь с ее признанием, что встреча на улице Васко де Гама оставила в ней воспоминание о тошноте, – признанием сделанным в присутствии Филиппа, почти самому Филиппу, а не ему, Савелию.
"Болезнь и печаль", – припомнил он другие слова и подумал, что вперед соглашаясь на неверность Асунты он устраняет всякую надобность во лжи и – в будущем – угрызений, если бы угрызения возникли.
Тихонько, осторожненько он вылез из-под одеяла, пробрался, на ощупь, к письменному столу, зажег электричество и достал из ящика толстую тетрадь, свой дневник. Он открывал его очень редко, и было там заполнено всего двадцать или тридцать страниц. Савелий проставил дату и стал искать слов, чтобы придать облик тому незримому и {23} благожелательному присутствия, которого он тщетно ждал несколькими минутами раньше. Как бы свидетельство было ему нужно, или свидетель, который позже подтвердил бы: "Да, я видел. Все сущая правда". Но не приходило освобождающее слово. Тогда Савелий написал: "молчание". Он сунул тетрадь в ящик, потушил свет и снова тихонько-тихонько направился к спальне. Но как ни был осторожен, все-таки зацепился за ручку двери.
– Что такое? Кто там? – проговорила полупроснувшаяся Асунта.
– Я ходил на кухню выпить воды, – солгал Савелий.
– Ты разбудил Христину?
– Нет. Она спит и наверно видит сны. Как узнать, какие?
– Нельзя узнать.
– Да, да, конечно невозможно, так же, или почти так же невозможно, как узнать, что думают другие. Хорошенько ведь не знаешь и того, что думаешь сам. Так что детские сны? Да и не она видит сны, а ее душа.
– Я хочу спать.
7. – ТРУД
На другой день, рано встав, Савелий сбегал за молоком и хлебом и сварил кофе.
Асунта продолжала лежать и ему это было неприятно, так как обычно утренний завтрак она готовила сама.
"Допущу, – подумал он с грустной иронией, – что у нее возникло некоторое право на некоторую свободу". – И ушел.
Погода была свежей и светлой и дойти до метро могло быть живительным упражнением. Но Савелий не воспользовался случаем и не вдохнул полной грудью. Зато спертый воздух в подземных коридорах и толпа его раздражили. С отвращением подумал он о предстоявшем вытаскивании на тротуар мусорных ящиков, о подметании, вытирании пыли, о всей той домашней работе, которую он считал если не за унизительную, то за досадную. Его настроение немного улучшилось когда появились первые посетители, так как начиная с этого времени он должен был находиться в задней комнате, ожидая вызова. Но чтобы он не оставался незанятым жена хозяина поручила ему разные постирушки, починочки и уборочки.
– Все это скучно, – говорил он себе, – но, по крайней мере, тут нет зеркал в которые, хочешь не хочешь, все время видишь свою рожу. Он приписывал постигавшие его неудачи отчасти своему слегка калмыцкому виду, полагая, что при таких чертах лица, частые увольнения неизбежны, и никакая карьера, пусть даже самая скромная, не возможна; что его внешность внушает в естественном порядке недоверие, и что из-за всего этого он, будучи обойденным природой, {24} оказывался вынужденным, для достижения поставленной себе цели, делать втрое больше усилий чем другие.
"В практической жизни, – говорил он себе, – все эти недостатки кажутся людям признаками глупости, ее, так сказать, составными частями. Конечно, ото огульно, я ведь не совсем дурак. Но что поделать?"
И он мыл стаканы, кружки, тазики, бритвенные кисточки, подметал волосы, гладил салфетки, бегал в лавки... Часы тянулись. Но то, что его ожидало дома, что теперь становилось готовым развалиться семейным очагом, казалось ему не лучшим, если не худшим.
8. – ПАЛОМНИЧЕСТВО
После его ухода Асунта провалялась в постели еще довольно долго и великолепен был беспорядок едва ее прикрывавших простынь и разметавшихся по подушке черных локонов. Встав, она, прежде всего, подошла к зеркалу. Ночные тени, застывшие в глубине зрачков, рассеялись тотчас же, и на Асунту глянули два требовательных, почти жадных глаза. Она, с удовлетворением, ощутила свое переизбыточествующее женское естество. Мысленное сравнение тусклого существования, которое она вела до сих пор, с тем иным, полным всяких удовлетворений, которое, как ей казалось, готовилось принять ее в свои объятья, нисколько ее не пугало. Наоборот: такая возможность не была ли она доказательством насильственного нарушения ее природных прав? "Васко до Гама", – прошептала она, презрительно. Всяческие разрешения поступали отовсюду и никаких возражений против такого сообщничества никто не высказывал.
Между тем проснулась Христина, и Асунте пришлось вернуться к мелочам повседневности. Дочери она уделила в это утро минимум времени и внимания, но своим туалетом занялась с большой тщательностью! Платьев было всего два, так что выбор ее не затруднил. Но надо было хорошенько выгладить, кое-что изменить, подшить, поправить. Прическа, пудра, губная помада, раскраска ногтей, подрисовка бровей – все это заняло время. Асунта выпила чашечку черного кофе и съела сухарик. Обычно прекрасного утреннего аппетита на этот раз не было.
– На набережной, – сказала она себе, – наверно очень красиво. Там много деревьев. Там чистый воздух. Христине все это полезно, Христина слишком много времени проводит взаперти.
Бледное ноябрьское солнце на солнце улицы Васко де Гама не походило совсем. Оно ласково гладило умиравшие на ветвях разноцветные листья, осенние газоны, слегка золотило камни, гравий, асфальт и серебрило кое-где подымавшиеся к небу дымы. Согласие между {25} природой и доведенным до пределов совершенства городским пейзажем было и успокоительно, и многообещающе. Асунта полюбовалась тихо бежавшей под арками Моста Инвалидов водой, последила глазами за автомобилями, в утренние часы немногочисленными, оглянула несколько прохожих; время от времени она останавливалась, чтобы поправить одеяльце Христины и, не спеша, шла дальше. Ей было почти весело, почти радостно и от ясной тишины утра, и от бодрящего воздуха, и от нежности голубого неба. И пришлось ей признаться самой себе, что она направляется к той самой скамье, где с ней заговорил Филипп, и что ей непременно хочется еще раз на этой скамье посидеть. Конечно, ни о какой вторичной встрече она не помышляла. Но ей казалось, что повторение приблизит сроки. Она взяла Христину на руки и села как раз так, как сидела в то памятное утро, без труда отбросив некоторый возникший было упрек себе в излишнем романтизме.
"Он мне понравился сразу, с первого взгляда, с первых слов, – думала Асунта, – и теперь мне кажется, что я тогда его тут ждала, что я не совсем случайно была на этой скамье". И, перебирая воспоминания, сравнивала встречу на набережной с встречей на улица Васко де Гама. "Какая разница, говорила она себе. – Одна на расплавленном жарой тротуаре. Другая тут, где так красиво, где такой чудесный воздух. На Васко де Гама произошло недоразумение. Не больше! Или нет, больше: глупое недоразумение. За глупым недоразумением последовало глупое же увлечение... Вот и все..."
Теперь она хотела найти свое настоящее место под солнцем, то, где за ней оставались все права, которые дает женская красота в великолепном этом городе, но где ей, с самого начала, пришлось вступить в вереницу рабочих или безработных дней, где дома ее ждала усталость, где доступные развлечения были жалки, или пошлы, где почти все было для других.
И думала о Филиппе. Какой он, кто он? Какими могут быть его будни? О чем он может мечтать? Она заметила, что он носит обручальное кольцо, значит, он женат. Все позволяло предположить, что он богат: и его одежда, и размеры сборочной мастерской, где она его видала в роли директора, а может быть и владельцем. Но этим все ограничивалось, дальше была неизвестность, кроме, разве, того, что Филипп Крозье показался ей сразу уверенным в вескости и точности своих решений, – чего так недоставало Савелию, всегда во всем сомневавшемуся, всегда колебавшемуся.
Как бы там ни было, Крозье на нее обратил внимание и решил к ней приехать.
– Конечно, – иронически улыбнулась она, – все дело в том, что он захотел помочь бедной русской беженке.
И совсем ей не было неприятно припомнить что тут, на этой вот самой скамье, она призналась ему, которого впервые видала, в домашних трудностях и в том, что ее муж фантазер и причудник.
{26}
9. – ПЛОХОЕ НАСТРОЕНИЕ
Савелий вернулся поздно и пока он закусывал наскоро зажаренным кусочком мяса с вареным картофелем она, глядя на него, чувствовала, что решительно все в нем ее раздражает. Так как в этих случаях каждое его слово бывало истолковано как оскорбительный намек, или как глупость, он предпочитал молчать.
В глубине души он хотел разбить лед, но решительно не знал, как за это взяться. Твердыни женской логики несокрушимы. К тому же за ними кроется не размышление, а что-то лишь слегка на него похожее.
"Никакой бреши я все равно не пробью, – думал он. – О ! Если б я был поэтом! Поискал бы рифм и ритмов, в которые мое состояние вошло бы естественной поступью. Мрачное, конечно, получилось бы стихотворение, но и мрачные стихи могут быть хорошими".
– Можно подумать, что от работы и парикмахерской у тебя отнялся язык, – сказала Асунта.
– Я очень устал, – пробормотал он, – это сейчас пройдет.
– И тогда ты возобновишь разглагольствования?
– Разглагольствования?
– Ну, конечно. Только я могу их выслушивать. Не хозяин же твой, и не хозяйка, и не те, которых там бреют и стригут.
– А вот представь себе, что сегодня я там слушал "разглагольствования". И даже очень занимательные. Только, если тебе неинтересно, то что ж рассказывать.
– Как я могу сказать интересно или нет, не зная, в чем дело?
– Ты права. Я неудачно выразился. Mне надо было сказать: я узнал сегодня от одного из посетителей парикмахерской о существовании во Франции окруженной скалами котловины и о необыкновенной ее фауне. Его рассказ приковал к себе мое внимание. Если эта тема может тебе показаться интересной, то я все, охотно, изложу.
– Не хватало того, что ты сам фантазер. Теперь надо, чтобы ты говорил с каким-то господином насчет странных котловин. Покорно благодарю.
– Но я не настаиваю! Я только потому внес уточнение, что ты меня упрекнула в недостаточной ясности. Но сама по себе, тема долины развлекательна.
– Ну хоть бы ты, по крайней мере, разозлился! Ты не знаешь как может раздражать это твое спокойствие. И голос этот ровный.
На глазах ее дрожали слезы.
– Как мне сердиться, если к тому нет никаких причин? – заметил он, примирительно.
Она стала подметать, убирать и когда он предложил ей свою помощь, она резко отказалась:
– Оставь меня.
{27} – Ты ляжешь?
– Да. Нет. Не знаю.
Пройдя затем в спаленку она открыла постель, но не легла, а, тотчас вернувшись в комнату, надела пальто и берет.
– Мне надо выйти, – бросила она таким тоном, что не только возражение, но даже простой вопрос о цели этой неожиданной отлучки был немыслим.
10. – КОТЛОВИНА
Когда дверь за ней закрылась, Савелий вынул из ящика стола свою тетрадь и записал: "Станут ли мне эти страницы друзьями? Убежищем?" Прочтя написанное ночью "молчание" он задумался, хотел было отложить тетрадь, но заставил себя продолжать: "Друзья? Убежище? Или только подспорье для памяти? Чего мне, в сущности, надо? Разве мне уже давно не ясно, что вести дневник занятие двусмысленное, что вести его для себя одного невозможно, что в нем непременно живет ожидание читателя? И что, кроме того, даже наедине с самим собой, попросту до конца высказать мысль нельзя, что непременно получится какая-то хитрость. Ограничиваться перечнем того, что было за день? И потом, перечитывая, извлекать из этого – что? Поддержку? Удовлетворение любопытства? Не напрасно ли все это? Да, да, конечно напрасно, праздно".
– Куда она могла уйти? – спросил он себя. – И когда она вернется?
Он стал шагать по комнате, постоял перед кроваткой Христины, собрался было лечь, но не лег, а сел к столу и застыл в неподвижности, в молчании, ожидая, надеясь, прислушиваясь: не раздадутся ли шаги в коридоре? Сам того не заметив он задремал, потом заснул. И вдруг комната наполнилась шумом: заскрипел ключ в замке, дверь стремительно открылась, точно ее распахнуло порывом ветра, бумаги на столе всколыхнулись и легкий абажур слегка задрожал. Асунта, не сняв даже пальто, села рядом с ним. Ему показалось, что он ее спросил:
"Где ты была, что делала?" но тотчас же он понял, что было молчание, что не произнес ни слова, что вопрос этот ему приснился в то мгновение, как сон его покинул. Асунта его обняла, к нему прижалась, стала плакать, просить не осуждать, сказала, что обо всем знает, во всем себе отдает отчет, все понимает, что постарается с собой совладать, что у нее точно раскаленный камень в груди, что ее попутал нечистый... Слезы уступили место рыданиям. Тихонько взяв за плечи он ее провел в спаленку, раздел, уложил в постель, хорошенько укрыл...
– Ложись тоже, – прошептала она, – тебе завтра рано вставать.
Когда он лег и почувствовал ее тепло, его охватили и нежность. и сострадание. Сочтя себя во всем виноватым, верней, сказав себе, что причины неурядицы и отсутствия счастья кроются в его внешности, в {28} его характере, в складе его мыслей, – он готов был просить ее его прогнать. Он прошептал, что в парикмахерской его коснулась поэзия, которой никак там нельзя было ждать, и что он хочет с ней ею поделиться, чтобы ей стало легче и проще.
– Поэзия? – спросила она почти засыпая. – Какая поэзия?
– Поэзия в реальной жизни. Настоящая, не выдуманная. Старичок посетитель мне рассказал про странную котловину и про пестрых бабочек, которые там живут.
– Пестрых бабочек? Скажи: каких бабочек?
– Не знаю. Но очень хочу знать. По крайней мере хочу поверить.
– Поверить?
– Да, поверить старичку. Он хорошо знает моего хозяина; он всегда ждет очереди в задней комнате, так как там не пахнет одеколоном и пудрой.
– Он маленький, этот старичок?
– Да, он небольшого роста и ему, наверно, уже далеко за восемьдесят. У него странная походка, он слегка кособокий. Я его видел сегодня во второй раз. В первый раз он молчал. А сегодня вот рассказал про котловину и про бабочек. Сам он никогда в ней не был и бабочек не видел. Но его знакомые утверждают, что они существуют. Он пользовался, говоря о бабочках, научными терминами и пытался их классифицировать.
– Классифицировать? Не говори таких слов, они не подходят. Я так и вижу твоего старичка, с его котловиной и бабочками. Мне неприятно слышать: классифицировал, научные термины...
– Ты права. Подобных слов лучше избегать. Но он сам их употребил. А вообще он говорит очень просто. Он так про все это рассказывал, как рассказывают о ночной рыбной ловле, сачками ли, острогой ли, с деревенскими парнями, или с браконьерами; или как объясняют хитрости птицеловов, или как говорят о чутье садовников или о старых пастухах, которые знают звезды. Он уверял, что не все еще во Франции вымерено и записано, зарисовано, вычислено, не со всего еще сняты планы. Только кажется, что это так. А на самом деле есть еще много таинственного, живут суеверия. Есть места, где жители хранят древние верования, соблюдают древние обряды, иной раз языческие. И все это передается устно, из поколения в поколение, и все правила соблюдаются строже самых важных законов.
– А где живет этот старичок?
– В Париже. Теперь он хочет отыскать котловину бабочек. Но он слишком стар чтобы искать одному. Хозяин ему сказал, что я русский. А он слышал, что у русских всегда было много поверий, что у них есть секты, что они верят в домовых, в сирина, в леших, в водяных, в русалок. Он ошибается, он, во всяком случай, очень преувеличивает, но что ж из этого? Так вот он мне предложил поехать с ним.
– Куда с ним поехать?
– Искать котловину с бабочками. Он уверяет, что у него собраны {29} все указания, все данные. Надо ехать по национальной дороге номер семь до семьсот третьего километра.
– Километра? Опять нехорошее слово.
– Правда. Но как сказать по другому? Версты? Это не то же самое.
– Все-таки скажи версты. Лучше, даже если не совсем точно.
– Там надо свернуть налево и дальше ехать по местной дороге номер 118 до лесной деревни, где все знают: по какой тропинке идти, где свернуть с тропинки и продолжать целиной. Что трудно, так это добиться от жителей где начинается тропинка. Они скрытны и недоверчивы. С посторонними про котловину не говорят. Да и между собой говорят мало. Только тогда говорят, когда готовится свадьба.
– Свадьба?
– Да. Свадьба. Потому, что жениху и невесте положено сходить в котловину и там поймать, подержать в руках и выпустить, сколько удастся, до полудня, пестрых бабочек. Сколько поймают, столько у них будет детей, которых там надо как можно больше, из-за постоянного недохвата семейных рабочих рук. Считается, что когда ловят бабочек, то это как души будущих детей ловят.
– Странно, как тебе все это твой старичок рассказал, – проговорила Асунта, почти засыпая. – Откуда он про это может знать? Если жители деревни не говорят с посторонними.
Савелий тоже почти спал. Одна сторона его сознания уже покидала действительность и проникала в свободный от принуждений области воображения. Все же он продолжал бормотать, больше, впрочем, отзываясь на подступавшие к нему сны, чем отвечая Асунте. Ему казалось, что он бредет по узкой тропинке вдоль горного хребта, по одну сторону которого кипит жизнь, какою он ее знает, а по другую иная, им, на свой вкус, разукрашенная.
– Старичок все узнал от лесника, – бормотал Савелий, – с которым они вместе жили возле котловины. Но это было шестьдесят лет тому назад. Теперь лесник помер. Ему было больше ста лет. Об этом написали в газетах, что более чем столетний старец помер. Он провожал невест и женихов до котловины, до бабочек. Мой старичок думает там поселиться чтобы продолжать. И хочет сам посмотреть, как молодые люди ловят пестрых бабочек.
Но Асунта уже не слышала. Она дышала ровно и спокойно. Да и Савелий все скорей и скорей скользил по откосам горы туда, где все ярко, где всему иная мера, где все течет не само по себе, а в соответствии с его желаниями...
11. – КРУШЕНИЕ
Фантазеру может придти в голову, что выстроенные вдоль платформ вагоны чутко ждут приказания тронуться и что тотчас же после отбытия поезда рельсы заботливо примут новый состав; что вообще за {30} механической железнодорожной жизнью скрыты биения сердца и запросы разума. Мало ли что может почудиться фантазеру и мечтателю?
Но фантазерство и мечтательность были чужды Филиппу Крозье и, направляясь к своему вагону, он ни о чем подобном не помышлял. В купе он прежде всего развернул газету, пробежал заголовки, просмотрел биржевую сводку. Когда поезд пошел, он взглянул на стрелку часов, испытал удовлетворение оттого что движение началось в как раз назначенную минуту, вынул из портфеля папки и приступил к чтению захваченных в конторе писем. Но полностью погрузиться в это занятие не успел, так как дверь раздвинулась чтобы пропустить запыхавшегося человека в расстегнутом пальто, со сдвинутой на затылок шляпой, со слегка сбившимся на бок галстуком.
– В последнюю секунду, – промолвил он, ни к кому не обращаясь, – да еще пришлось бежать, как студенту.
– А-а, – отозвался Крозье, равнодушно.
– Вот именно. Поезд уже шел и я вскочил на ходу. И пришлось идти по коридорам, чтобы добраться до первого класса... Ба! Да это ты, Крозье! Какая приятная встреча!
Крозье оторвался от своих бумаг и узнал во вновь вошедшем товарища по техническому училищу, Марселя Ламблэ, которого не видал уже несколько лет и о котором слышал, что он служит на гидроэлектрических станциях где-то в колониях. Никакой особенной близости между Крозье и Ламблэ никогда не было. Но студенческие годы в известном смысле связывают и располагают к разговорам. Крозье поинтересовался условиями работы инженеров в заокеанских странах, расспросил о рынке, о капиталовложениях, о строительных перспективах, о жизни под тропиками: переносим ли климат, привозят ли инженеры и администраторы с собой семьи, каковы отношения с туземцами, с властями, с администрацией предприятий, чем заполнены досуги? Ламблэ отвечал умело и точно: ничего особо красочного в колониальной жизни нет. Конечно, тамошнее общество от столичного и провинциального отличается, но разница не огромна. Довольно скоро все становится привычным. Со своей стороны Крозье рассказал, что занят на фабрике во Вьерзоне, что часто бывает в Париже, где открыл сборочную мастерскую. Так говоря, он почувствовал в глубине души что-то похожее не то на горечь, не то на зависть. Хоть и банальной была, по словам Ламблэ, колониальная жизнь, она все-таки могла быть не так монотонна, как та – сплошь заполненная техническими и коммерческими заботами – которую он вел в Вьерзоне и в Париже. Коснулись они и обстоятельств семейных. Ламблэ – сам Вьерзонец, хорошо знавши и семью Крозье, и семью Дюфло, – осведомился о Мадлэн.
– Благодарю, – ответил Крозье, – жена здорова.
В недрах его сознания шевельнулось в это мгновение что-то похожее на подозрение: не утвердилось ли, в сущности говоря, в его семейной жизни некое затемнение? Но подозрение это так же быстро улетучилось. как возникло.
{31} – А ты, – спросил он у Ламблэ, – женат?
С некоторым усилием – или это только так показалось Филиппу Крозье? Марсель Ламблэ поведал, что увез с собой молодую жену и что она, вскоре по прибытии к месту службы, заболела и умерла.
