Текст книги "Асунта"

Автор книги: Я. Горбов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

Об этом намерении он мне говорил еще в Париже, но тут все отписал очень разборчиво и подробно. Мэр, разумеется, сомневался и хотел забрать бумагу. Но я воспротивился. В бумаге было написано, что Варли не только оставляет мне свой дом, но еще хочет, чтобы я как можно скорей в нем поселился и принялся за иллюстрации его писаний. После довольно резкого препирательства мы оба, и мэр, и я, решили сдать бумагу нотариусу, который проживает в соседней деревне, что и было сделано".

Асунта поняла тогда значение второй депеши и с тоской подумала о жизни в деревне в полуразвалившемся доме.

"Так как Варли, – прочла она дальше, – сам не был богат, а только получал большую пенсию, которая теперь кончилась, то никакого дохода у меня не будет. Дом и вокруг него земля для огорода {116} – это все, что я наследую. Но что поделать? Не отказываться же от попытки, чтобы не сказать возможности, стать на ноги? Мне пришлось заняться похоронами, что, из-за враждебности местных жителей, было особенно тягостно. Завтра я провожу Марка Варли на кладбище. Хорошо, что как раз он получил пенсию и, так как он попросил меня быть во время поездки казначеем, то деньги были в моем бумажнике. Я за все расплатился и у меня еще немного осталось. Хорошенько свяжи и рукописи, и рисунки, уложи вещи и будь готова к отъезду. Не надо задерживаться на квартире Варли ни на один лишний день... И ведь он сам хотел, чтобы я работал тут, в домике".

Асунта прошла в библиотеку и оглянула папки с рукописями, связки бумаг, рисунки, принадлежности, ящики с красками...

– Чтобы я все это уложила? – проговорила она, с раздражением.

– Уж не сошел ли Савелий с ума? Пусть сам укладывает и увязывает, когда приедет.

Презрительно пожав плечами, она хотела было уйти, когда увидала на столе конверт с именем Савелия. Насколько секунд она колебалась, не то преодолевая в себе какое-то опасение, не то, наоборот, испытывая притяжение, потом взяла конверт, вернулась в свою комнату и бросила его на кровать.

– Этот конверт – все, на что я согласна, – прошептала она и продолжила чтение письма Савелия:

"Я сходил посмотреть домик, – побежали строчки. – До него немного больше двух километров. Туда и назад заняло час. Домик я осмотрел очень вскользь, так как спешил и хотел успеть написать тебе до отхода почты. Внутрь я не проник, ключ от него еще у нотариуса. Сколько я понял, там три комнаты и кухня. Есть колодезь. Кругом невысокая каменная стена, сухой кладки. Растут кипарисы, в середине двора большая сосна, но сам двор зарос колючками, придется их выдирать. Невдалеке проходит дорога. До ближайшей фермы не меньше чем четыреста метров. Возвращаясь в Гравборон я встретил итальянского каменщика, оказавшегося довольно общительным. У него свое дело и так как я умею замешивать цемент, то не исключено, что я найду у него работу. И огород. Заведем кроликов, может быть козу, чтобы было свое молоко. Уверен, что так мы сведем концы с концами. А по вечерам и по воскресениям буду работать над рукописями. Выбора у нас все равно нет. Надо чтобы ты приехала, и чем скорей, тем лучше. Завтра вышлю тебе денег на билеты...".

Продолжения Асунта даже не стала читать.

– Он сошел с ума, он рехнулся, – простонала она.

ыТеперь ее уже не перспектива скудной деревенской жизни пугала, а непререкаемость тона Савелия. Опять распоряжение! Немедленно выехать! Никакого намека на то, чтобы хотя бы с ней посоветоваться.

– Не хочу, не стану с ним жить в этой проклятой деревне, – произнесла она, с нервностью, с гневом. – Сейчас же отправлю ему телеграмму, что не поеду.

{117} Она наскоро накормила Христину и побежала с ней на почту, до которой было довольно далеко. Там она составила один, потом другой, потом третий текст, и все не то выходило, чего ей хотелось, все получалось или бледно, или, наоборот, слишком резко. Отказавшись тогда от мысли о подробном пояснении она написала:

"Нахожу план жизни деревне рискованным не могу решиться выехать предпочитаю приехал ты".

– Будь что будет, – промолвила она, сдавая депешу. Вернувшись, она раздела Христину и едва успела привести себя в порядок, как раздался настойчивый звонок. Асунта пошла отворить и увидала племянницу Варли, которую как-то уже впускала, и за ней круглолицего человека с двойным подбородком.

– Швейцариха меня уведомила о смерти дяди, – проговорила племянница, даже не поздоровавшись, – но так как вчера моя колбасная была закрыта и я сама уезжала в деревню, то придти не могла. Надеюсь, что вы еще не успели вывезти ценности.

Глаза у нее были как у змеи.

Асунта молчала.

Ничего больше не сказав, пришедшие проникли в квартиру. Намерение удостовериться, что все на местах, было очевидно.

– Я вернусь сегодня после закрытия магазина, – продолжала племянница. – А он (она указала на своего спутника) останется тут, чтобы за вами следить.

– За мной нечего следить! – взорвало Асунту. – Я наверно гораздо честней вас.

– Вы прислуга. Я даю вам расчет и прошу вас убраться как можно скорей.

– До возвращения мужа я не двинусь.

– А когда он возвращается?

– Когда кончит с домиком.

– С каким домиком?

– М-сье Варли оставил ему свой гравборонский домик.

– Вот как. Какие новости! Ну, это мы еще посмотрим.

– Смотреть не придется. Муж мне написал, что дополнение к завещанию, в котором сказано про домик, хранится у нотариуса.

– Неизвестно откуда сама взялась, а уже толкует об дополнении к завещанию. Видели? – обратилась племянница к своему спутнику.

– Во всем разберемся, время у нас есть, – ответил тот. – С такими вещами не шутят и не спешат. Домика они не увезут. Я все нужное сделаю.

Внезапно рассвирепев Асунта крикнула:

– И не только домик наш! Все рукописи тоже наши!

– О рукописях ты похлопочешь на том свете. Хоть они мне и не нужны, но отсюда их никто не вынесет. Понятно?

– Понятно станет вам, когда вернется мой муж. Он все, как следует, вам объяснит.

{118} – Посмотрим. Во всяком случай м-сье Муакозель останется тут.

Я вернусь в два. И так как вы тут, пока что, кухарка, то приготовьте завтрак.

– И что еще? – спросила Асунта. Смерив, затем, племянницу глазами она резко повернулась, прошла в свою комнату и заперлась на ключ.

38. – НАШЕСТВИЕ ВАРВАРОВ.

Она не взволнована была, и не взбудоражена, а вывернута наизнанку. Плач Христины, которая почувствовала, что мать ее вне себя, не то, что вернул Асунте равновесие, но как-то ее ориентировал. Она взяла девочку на руки, принялась ее нежно целовать и ласкать, вытирать ее слезы, что-то ей шептать на ушко. Потом пошла убедиться хорошо ли заперта дверь, для верности повернула ключ еще раз и замерла, застыла, от внезапно ее схватившей душевной судороги.

– Все будет по-другому, все теперь будет совсем по-другому, – шептала она.

Что именно будет другим, она не знала, но приближение перемены чувствовала всем существом. И спрашивала себя: что же это? Чего же я жду? Постепенно, точно украдкой, приходило начало ответа: не во внешних условиях жизни дело, не они существенны. Существенно то, что внутри, в ней самой, в ее душе. Там что-то начало смещаться и, отчасти, уже сместилось.

Присев на край кровати она увидала брошенный ею конверт, машинально его взяла, машинально вскрыла, вынула из него листок и прочла: "...подумала о тайнах, перестающих быть тайнами, если ими хоть с одним человеком поделиться, и испытала душевный ущерб, почти страх... Третья старушка, как и первые две – когда она ее спросила – отвернулась, сложила работу, встала и ушла домой. И вышло, что несмотря на трижды заданный вопрос она ничего не узнала. Надо добавить, что утром того дня она как раз встретила мальчика с собачкой на околице деревни...".

Мальчик с собачкой опять, и властно, вторгался в ее чувства, возвращая отогнанные мысли, угрызения, побуждая вновь задать себе, нарочно оставленные без ответов, вопросы о самой природе отношений ее мужа с Марком Варли, об их духовной близости, о причинах, заставивших Савелия так всецело и безоговорочно войти в Царство видений и не хотеть его покинуть. Не было ли уже теперь это царство частично осквернено вторжением племянницы-колбасницы и Муакозеля и не грозило ли это тем, что захватив полностью власть, они все им непонятное уничтожат и водворят на смену видениям грубость, пошлость, невежество? И не предстояло ли безупречной чистой, так соответствовавшей утонченным мечтам, ночным беседам двух духовно сблизившихся людей – старца и его последователя – послужить {119} рамкой для многоблюдных, обильно политых винами, обедов, икотных пищеварений, расстегнутых жилетов и лифчиков, базарных шуток и хохотков?

"Колбасница? Муакозель? Их приглашенные? – Думала Асунта. _ В Царстве видений? Что это такое? Осквернение? Проклятие?"

Подавив душевную тошноту, она вынула из конверта другой листок. На этот раз это был рисунок Савелия. Она увидала старушку, о которой только что прочла, и самое себя, обращающуюся к ней с вопросом, свой силуэт, свои глаза. Все в ее чертах было опасением и все, в чертах старушки, поднявшей к ней глаза, тоже было опасением. И текст и рисунок были особенными, как бы магическими, но в чем именно заключалась эта магия, от Асунты ускользало. Она вынула третий листок. Там она увидела намеченную поспешными штрихами собачку, против нее, мальчика, в коротких штанишках, в курточке, с беретиком на голове, с удивленными, почти испуганными глазками.

– Мальчик с собачкой, – прошептала Асунта. – Вот он. Все тесней, все повелительней сжималось вокруг нее кольцо призраков. И она думала о Савелии, покинувшем на несколько минут призраки, чтобы к ней, в последний раз, приблизиться и потом снова к призракам ушедшем. И ей казалось, что вся вина на ней. Не она ли не захотела за ним последовать, предпочтя другого? Не она. ли потом все обманно искажала, утверждая его в мысли, что не он отец ребенка, которого она ждет?

– Я не знала, не поняла, – прошептала она, – что он в меня проник, придя прямо оттуда. И что не таким он будет, когда родится, как другие.

В дверь стали упорно стучать.

– Мне нужны ключи от бюро и от шкапов! – кричал Муакозель. – Давайте ключи! И не запирайтесь! Я не собираюсь вас насиловать !

– У меня нет ключей, – отозвалась Асунта, почти задыхаясь от раздражения. – И оставьте меня в покое. Оставьте меня в покое!

– В покое? Ха ! В покое я вас оставлю когда кончу опись. Давайте ключи. Мне нужны ключи.

И он барабанил в дверь.

– Варвары ворвались и все будет разгромлено, – прошептала Асунта.

Не обращая внимания ни на крики, ни на стук, чувствуя, что презрение и досада ею овладевают безраздельно, упрекая себя в том, что не оценила по достоинству, а может быть просто не поняла, насколько ясным может быть уединение, как надежно оно защищает от грубости и злобы, Асунта сделала нечто вроде вывода:

– Здесь все кончено. Надо отсюда выбираться. И потому, что все тут гибнет, что Царство видений разграбят, что его уже начали грабить, и что присутствовать при этом непереносимо. И еще потому, что если я выйду лишь ненадолго, например пойду за покупками, то больше меня сюда не впустят.

{120} К Муакозелю, между тем, присоединилась племянница. Из отрывочных восклицаний, которые донеслись сквозь дверь, Асунта поняла, что колбасница не выдержала, закрыла лавку и пришла "помочь" Муакозелю.

– Откройте, откройте, – кричала она, то подходя к двери, то от нее удаляясь.

Асунта решилась. Она строго приказала, начавшей хныкать, Христине, замолчать, сняла с полки чемодан, положила на самое дно его конверт с исписанными Варли листками бумаги и рисунками Савелия и уложила свои вещи. Так как все не поместилось, она наполнила второй чемодан и завернула то, что еще осталось, в плед, который связала ремнями. Все вместе было и громоздко, и тяжело. За дверью, между тем, продолжали о чем-то говорить и, несколькими минутами позже, Асунта услыхала как стали пробовать всунуть в скважину не то ключ, не то отмычку.

– Не трудитесь, – крикнула она, – я сейчас открою. И уйду.

Вы потом объяснитесь с моим мужем.

Наступила тишина.

– Иди, Христина, – позвала Асунта девочку. Она дотащила первый чемодан до порога, хотела было дотащить и второй, и узел, но почувствовала, что это слишком трудно и оставила их среди комнаты.

– Савелий заберет, – сказала она себе, – главное взять тот, в котором конверт.

На долю секунды это мысленное обращение к конверту ее удивило. Но только на самую маленькую долю. Сейчас же вслед этим все стало ясно и понятно.

– В нем все, – пробормотала она и открыла дверь.

Муакозель и племянница стояли плечом к плечу, оба красные, оба с дрожащими губами, оба с ненавистью в глазах.

– Вы отчаливаете? – спросила ведьма.

– Да, – ответила Асунта и хотела уже перешагнуть через порог.

Но они заступили ей дорогу.

– Отодвиньтесь, – проговорила она. – Я не могу пройти.

Но они не двинулись.

– Что в чемодане? – прошипел Муакозель. – Откройте.

– Конечно, откройте, – подтвердила колбасница.

Подавив злобу и отвращение, Асунта нагнулась, отперла замок и откинула крышку.

– Вот, – произнесла она, насмешливо, – проверяйте, господа таможенные надсмотрщики.

В глубине души она была не совсем спокойна, так как, если бы они начали рыться, то конверт был бы обнаружен, и тогда неизвестно что произошло бы. Но рыться они не посмели. Как ни грубы, как ни {121} злобны, как ни дики они были, что-то похожее на стыд в них шевельнулось. Они отодвинулись. Путь к отступлению был открыт.

– Мой муж заберет остальные вещи и рукописи когда придет, – сказала Асунта.

– Насчет барахла – куда ни шло, – проскрипел Муакозель, – а что до рукописей, так это дудки.

Так последнее слово осталось за варварами.

Внизу швейцариха проявила и соболезнование, и любезность. Она знала неподалеку гостиницу, недорогую и сравнительно чистую, позвала такси, помогла молодой женщине войти, усадила рядом с ней Христину, погрузила чемодан. Асунта попросила направить к ней Савелия как только он придет. Мысленно она подсчитала, сколько у нее остается денег, и то, что запас был очень невелик, ее нисколько не обеспокоило. Окончательное разрешение всех вопросов было и неизбежно, и близко, и перед этим новым и главным мелкие житейские заботы стушевывались.

39. – ЧТЕНИЕ.

Комната была в первом этаже и окно ее выходило на небольшой дворик, часть которого была завалена кучей каменного угля. За стеной дымились фабричные трубы и был виден газометр. Ничего не ласкало глаз. Но Асунта не испытала ни разочарования, ни огорчения. Она даже внимания на все это почти не обратила. Устроив в уголку Христину, дав ей игрушку, она разложила вещи и, нетерпеливо, чувствуя душевное напряжение, почти душевную жадность, села на край кровати, вынула из конверта исписанные листки и стала читать:

"Когда автокар остановился уже темнело, но высокие облака на западе еще были чуть розовыми. Небольшая площадь и убегавшие в стороны несколько переулков показались Лариссе мирными, спокойными, ласковыми и, поколебавшись полминуты, она сняла с сетки свой небольшой чемоданчик и вышла. – "Тут не конечная остановка, мы сейчас тронемся дальше", – сказал шофер, но она не обратила на его слова никакого внимания и ничего не ответила. Автокар ушел. Одна посреди площади Ларисса испытала растерянность, которая ее покинула, как только она увидала вывеску местной гостиницы. Свободная комната нашлась. Ларисса подошла к окну, оглянула совсем стемневшее с северной стороны небо и перебрала в памяти подробности ссоры с матерью. – "Ну да, ну да, – сказала она себе, – экзамена я не выдержала. Да и не на это она сердилась. Ее раздражило, что я не спала, зубрила, переутомилась и что все это было напрасно". Так думая, она знала, в глубине души, что не только в экзамене и переутомлении дело, а еще в том, что тотчас после неудачи она заболела – ее стали мучить головокружения, потеря сил, тошнота, и доктора, не совсем уверенные в своих диагнозах, предписывали ей лекарства, {122} которых она не хотела принимать, говоря себе, что так или иначе от болезней или выздоравливают, или умирают. И еще была эта скрипка!

Ларисса играла на скрипке и ей даже хотелось одно время попытать счастья в консерватории. От этой мысли она, впрочем, отказалась, но играть продолжала, даже когда готовилась к экзаменам, и во время них, и после них. Про эту игру она себе теперь говорила, что не струны были продолжением ее пальцев, как принято думать, а наоборот, ее пальцы продолжением струн, и что через них в нее что-то проникало... А потом захворала и мать, правда, не слишком серьезно, но все-таки захворала. И когда поправилась, то стала очень нервной, ко всему стала придираться, не переставая делала Лариссе замечания, читала нотации. После одного особо томительного препирательства Ларисса заявила, что ундет к знакомым, в деревню. Мать и противилась, и соглашалась, упреки, ссоры, слезы не прекращались.

И раз вечером, потеряв самообладание, Ларисса собрала вещи и, наскоро распрощавшись, отправилась на вокзал. Ночь она провела в поезде. Утром была пересадка, потом надо было ехать на автокаре, больше трех часов. До знакомых, которым она послала с вокзала депешу, она не добралась, так как сама не зная, почему, вышла из автокара по дороге в деревне. Теперь, одна в комнате, она тщетно старалась найти глубокую причину своего образа действий. И снова ее охватило головокружение, настолько сильное, что пришлось опереться о стенку. А на утро, не то со страхом, не то с удовлетворенностью, она почувствовала себя совсем слабой, больной, неимоверно одинокой. Возвращалась парижская болезнь.

Утром она не встала, не встала и на другой день, и на третий.

И потом никогда раньше завтрака из постели не выходила. По ее просьбе девушка покупала для нее газеты и какие-то провинциальные книги в пестрых обложках. Ларисса читала, дремала, потом опять читала и опять дремала. Хозяйка гостиницы ее спросила, не нужно ли вызвать доктора, но Ларисса отказалась. А девушка думала, что она оттого ослабела, что проводит слишком много времени лежа.

– Вам бы лучше вставать и пораньше, – говорила она, принося кофе, утренний воздух самый полезный. Он придает силы. От него кровь живее бежит по жилам. И посмотрели бы на наш свет.

– На ваш свет?

– Да, на наш свет, когда встает солнце. Он особенный.

– Особенный?

– Да. Это самый красивый свет в свете. Он белый.

– Совсем белый?

– Да. Из-за дымки, которая за ночь скапливается между скалами. Лучи проходят сквозь эту дымку и делаются белыми. Наша деревня этим славится.

– Славится белым светом?

– Да, она славится белым светом.

Но сил, чтобы полюбоваться на заре белым светом, Ларисса в себе не находила и продолжала вставать поздно.

{123} Но как-то раз, проснувшись и увидав, что часы показывают ранний час, что скоро должно взойти солнце, она сказала себе:

– А что если попробовать посмотреть на белый свет?

Не зная, решиться или нет, она присела на край кровати. Ее одинаково манило и желание встать и одеться, и потребность снова завернуться в простыни. Рубашка соскользнула с ее плеча, и увидав себя в зеркало, она испытала стыд, покраснела, опустила глаза, поспешила прикрыться. Потом, вдруг решившись, оделась и вышла. Удивительная легкость охватила все ее тело.

– Я чуть не лечу, – прошептала она, – я не чувствую земли под ногами.

Она прошла по пустынной еще в ранний этот час улице, прислушиваясь к негромким звукам доносившимся из домов и внутренних двориков, где едва начинали готовиться к трудовому дню. У околицы, там, где улица становилась дорогой, ей встретился мальчик, на котором была курточка, короткие штанишки и берет. Он держал на ремешке небольшую белую собачку, с черным пятном вокруг левого глаза, со слегка вьющейся шерсткой, хорошо причесанной и блестящей, с пушистым хвостом.

– Точно у нас свидание, – подумала Ларисса, и взяла мальчика за руку. Все было просто, все было спокойно. Они молча пошли по дороге и когда, немного позже, появилось солнце, Лариса увидала действительно совсем белый свет.

На несколько минут все кругом изменилось, точно одухотворилось, воздух пронзили невидимые в другое время лучи, всю природу как бы покрыл тонкий и нужный слой снега.

– Так каждое утро, – сказал мальчик, – а в часовни все время так.

– В какой часовне?

– Куда мы идем. Чайка, не тяни так сильно. Успеем.

– Почему твою собаку зовут Чайкой?

– Потому, что она белая.

– А пятно вокруг глаза?

– Это ничего.

Через четверть часа ходьбы они поравнялись с бежавшей в сторону, между холмов, тропинкой. От неясного сознания, что цель уже недалеко, Лариса почувствовала умиление, может быть даже снисхождение ко всему, ко всем, к тем, кого она мысленно, вдруг, назвала непосвященными.

"Все так просто, – думала она, – и из-за чего мучаются, чего боятся? О чем можно жалеть?".

И сама себе удивлялась:

"Откуда мне это ?Что это значит? Может быть все это можно чувствовать, но нельзя выразить, и потому и молятся?".

Тропинка, по которой они пошли, почти сразу огибала крутой откос. Дальше ее обступали дубняк, сосны, кусты дикого шиповника, {124} всяческая невысокая поросль. Тут и там белела выступавшая наружу известняковая подпочва. Все казалось иным, чем было на только что покинутой дороге, с ее телеграфными столбами, сточными канавами и километрическими столбиками. Чем выше они поднимались, тем гуще становились заросли. Скоро тропинки нельзя было отличить. Кое где, между камнями просачивалось немного воды, но в общем все было очень сухо. Уступы складывались в навесы, между которыми образовывались небольшие пещеры, трава становилась серой, твердой, колючей. Чайка тянула, казалось обеспокоенной и, время от времени оборачиваясь, внимательно нюхала воздух.

– Далеко еще? – спросила Ларисса.

– Нет. Мы почти дошли, – ответил мальчик и отцепил Чайку.

– Ляг здесь, – приказал он ей.

Чайка послушно улеглась, чинно сложив лапки. Мальчик ее погладил и пояснил:

– В часовню она никогда не ходит.

Они двинулись дальше и скоро подступили к началу естественной лестницы, состоявшей из нагроможденных один на другой почвенных слоев, соскользнувших сюда, по-видимому, в незапамятные времена. Выше холм был лысым.

– Вот, – сказал мальчик, указывая на вход в пещеру. Ларисса проникла в проход и тотчас ее охватило изумление, так как проход шел кверху, тогда как о пещерах и подземельях она всегда думала как об обращенных вниз, как о спусках. Камень, почва, свод – все было гладко и твердо и нигде не было никаких следов сырости. В другом конце поблескивал свет и Ларисса подумала, что там должен быть второй выход.

В эту минуту донесся лай Чайки, мальчик выпустил ее руку и сказал:

– Иди одна, сейчас тебя догоню, только сбегаю успокоить Чайку. Ларисса пошла дальше. Кругом стало темней, но вскоре полутьму разоряли лучи, доходившие из противоположного конца. Ларисса испытала легкость еще большую, чем когда вышла из гостиницы. Все было тихо, спокойно. Над головой ее – или ей так показалось? – начали скрещиваться готические линии, стены немного отодвинулись, подъем становился все более пологим. Ларисса не слышала своих шагов и двигалась без малейшего усилия.

– Как хорошо, – думала она.

– Все тут так кротко, что действительность перестает быть действительностью.

Она прикоснулась концами пальцев к стене, но сейчас же, подумав, что это может нарушить овладевшую ею легкость, упрекнула себя в маловерии и оттянула руку. Все отчетливей ей казалось, что пространство, звуки, воспоминания о тех, кого она любила и не любила, тают, растворяются, исчезают. Она сказала себе, что всякая деятельная жизнь непременно бывает связана с ожиданием и Кого-то, – не {125} зная Кого, поблагодарила за то, что ни ждать, ни надеяться больше не надо.

– Я теряю сознание, – прошептала она. – Нет. Не теряю. Вижу, что ему на смену идет что-то лучшее.

Сделав еще несколько шагов, она вступила на порог пещеры-часовни. Там ее ждала ровная и тихая радость, такая, какой она раньше не знала, и мысли ее были как никогда точны и ясны. Вытекало ли это из слабости сердцебиения, которая больше походила на отдых, чем на слабость, больше на разрыв со всем, что может быть источником усталости, чем на отдых после усталости? Или из какого-то нового, совершенного биения? – Ларисса не знала, она даже себя об этом не спросила. Ей хотелось слиться с тем, что было вокруг, она готовилась вступить, она уже вступала в мир иной. Она видела перед собой пещеру, которую мальчик называл часовней, и вошла в нее. В верху было отверстие, сквозь которое проникал отраженный известняком, и оттого становившийся белым, свет. Стояла полная тишина.

– Такой тишины я не знала, – подумала Лариса. – Она лучше лучшей музыки.

И струны ее скрипки показались ей кощунственными и греховными.

Не насыщенный никакими запахами воздух, который мог и быть насыщенным всеми запахами земли, заставил ее подумать о воздухе, которым должны дышать души. А в ее душе не было ни волнения, ни удивления, ни боли, ни радости, ни благодарности, ни упрека, сожаления, ни страха. Или все это вместе, все сразу было, одно с другим сливаясь.

Когда же сердце тихонько и робко о себе напомнило, Ларисса удивилась. Какие у него тут могли быть права? Но оно настаивало, и пришлось подчиниться. Тогда, поняв, что мир иной ей не открылся, она опустилась на колени и почувствовала, как по щекам ее скользнули слезы.

Так прошла минута-другая. Ларисса встала и направилась к выходу. По тропинке навстречу бежал мальчик, который, поравнявшись, взял ее за руку. Чайка подробно обнюхала ее башмаки, чулки, юбку. Вскоре они достигли дороги, где шумы и ставший ярким солнечный свет сочетались с начинавшим вытягиваться в прямую линию новым днем. Мысли Лариссы тоже приняли естественное течение. У околицы мальчик остановился, видимо желая, но не решаясь, что-то сказать. Чтобы ему помочь, Ларисса спросила, часто ли он ходит в пещеру-часовню.

– Нет, – ответил он, – только тогда, когда это необходимо. По большей части раз в два или три месяца. Только сегодня все было не совсем верно. Из-за Чайки.

– Из-за Чайки?

– Да. Когда я побежал посмотреть, почему она лает, ее на {126}

месте не оказалось. Она взбежала на уступ и там лаяла, но я не понял, на кого.

Ларисса погладила Чайку и они расстались. Мальчик пошел вдоль каменной стены, в конце которой завернул и скрылся, Ларисса направилась к гостинице, думая, что если бы ей захотелось снова пойти в пещеру-часовню, то без мальчика-проводника она дороги не нашла бы.

– Надо справиться, – сказала она себе.

Деревня уже проснулась, все ставни были отворены, по улице ехали первые повозки. Ларисса приблизилась к одной из сидевших на скамеечке старушек и спросила:

– Кто этот мальчик с собачкой на ремешке?

Старушка ничего не ответила и, свернув вязание, вошла в дом, точно вопрос ей показался неуместным или невежливым. Когда же она обратилась к другой старушке, сидевшей у соседнего домика и та, тоже не ответив и сложив работу, вошла к себе, то ей стало неприятно. Точно она говорила вещи, которых говорить нельзя и нельзя слушать. Она подумала о тайнах, перестающих быть тайнами если ими хоть с одним человеком поделиться и испытала душевный ущерб, почти страх. Третья старушка, как и первые две когда она ее спросила – отвернулась, сложила работу и ушла домой. И вышло, что она вернулась в гостиницу так ничего и не узнав и чувствуя крайнюю утомленность. Потом мысли ее спутались, и голос девушки, испуганно ее спрашивавшей, что с ней, доносился словно издали.

– Я видела белый свет, – прошептала Ларисса.

– Вы рано встали? И потом опять легли?

– Кажется, но не помню, как снова ложилась. Может быть вы меня уложили?

– Нет.

Теперь девушка смотрела на нее с недоумением.

– Значит, я сама раздалась, когда вернулась, – продолжала Ларисса, чуть слышно. – Я встретила мальчика, у которого есть собачка и мы с ним ходили в пещеру. Там тоже белый свет.

– Мальчик с собачкой? – еле прошептала горничная.

– Да. Славный такой мальчуган. Он меня проводил, показал дорогу. Потом он куда-то ушел и я спросила о нем у старушек, которые вяжут на скамеечках. Но они не ответили.

Наступило молчание.

– Это мальчик-проводник, – произнесла наконец девушка, – и те, которые его встречают, умирают в тот же день. Губы ее дрожали и она сдерживала дыхание.

– Значит, я сегодня умру? – спросила Ларисса.".

Асунта порывисто встала, прошла по комнате в одном направлении, потом в другом, и, взяв на руки Христину, то смотрела в ее глазки, то прижимала к груди. Девочка улыбалась и что-то невнятное лепетала.

{127} – Там, кажется, ошибка, – пробормотала Асунта, – понимаешь, Христина? Нет, конечно, ты маленькая, как же ты можешь понять? И я тоже не понимаю. Мне только так кажется, что ошибка, но я не знаю, какая. Что-то неверно...

"Девушка не ответила, – прочла Асунта несколькими минутами позже. Она тихонько вышла и тихонько закрыла за собой дверь. Ларисса...".

Фраза эта стояла в самом верху страницы. А внизу другим, более твердым почерком, было написано:

"Ларисса в тот день не умерла. Проболев еще неделю она вернулась в Париж. Годом позже она убилась в Пиренеях, сорвавшись во время горной экскурсии с утеса...".

– Ошибка, ошибка, шептала Асунта. И думала, что с мальчиком тоже могла быть ошибка, что не там, в деревне, настоящий мальчик-проводник, а в ней, потому что ведь как раз, в ту, в первую ночь в квартире Варли, едва выйдя из Царства видений, Савелий ей говорил о не совсем понятном рассказе про мальчика с собачкой, и что она к нему, взволнованному, нужному и грустному, потянулась, и что после этого между ними никогда ничего не было. Потом припомнила отрывки, которые читала раньше, и иллюстрации к ним Савелия: возвращение в гостиницу, когда героиня расстегивала шерстяную кофточку, и то, как она стояла в молельне, в толпе, с приоткрытыми губами и розовой ленточкой на плече, и старушек... Везде была она, Асунта. Ее рисовал Савелий, и на нее смотрел Марк Варли. Она приоткрыла конверт, чтобы вложить рукопись и увидала в нем еще один, сложенный вчетверо, листок, вынула его, развернула и прочла:

"Друг мой Савелий, я вам сказал прошлой ночью и теперь повторяю, что мне не удалось найти конца для моей сказки. Реальность не поддалась моей фантазии, и напрасной, неубедительной кажется мне самому ссылка на то, что собачка залаяла и помешала мальчику войти в пещеру-часовню, благодаря чему Ларисе пришлось увидать то, что грезится умирающим в крайние секунды агонии, и вернуться в наш трехмерный мир. Может быть вам удастся то, что мне оказалось непосильным. И теперь расскажу вам о том, как все было на самом деле, за двадцать три года до того, как Ларисса – которую в действительности звали Аннэттой – разбилась в Пиренеях. Ея мать была родом из департамента Дром, дочерью владельцев больших виноградников. Властными, несдержанными, взбалмошными были ее родители и непременно им хотелось выдать дочь за богатого и, если возможно знатного парижанина. Чтобы найти жениха они много принимали, многих приглашали. И попался таки в их сети как раз подходящий молодой человек. Состоялась помолвка. Но через три дня, лучше присмотревшись, невеста испугалась: очень уже был глуп этот богатый сноб! И бежала и от него, и от неистовых отца и матери в ту самую деревню, где спустя 21 год, не доехав до цели, Ларисса вышла из автокара.