Текст книги "Асунта"
Автор книги: Я. Горбов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 12 страниц)
– Вот твое царство, – услыхала Асунта, – и это еще не все.
Он вытолкнул ее во двор.
– Что вы делаете? – воскликнула Розина.
– Это тебя не касается!
Было жарко, было душно, солнце, приближаясь к зениту, сверкало {141} ослепительно. В небольшой тени липы, что-то лепеча и робко смеясь, играла Христина. Увидав отца и мать, она умолкла.
– Что ты хочешь сделать? – спросила Асунта, чувствуя, как все больше болит локоть.
Он не ответил. Он, как ей показалось, не совсем владел своими мыслями. Он то смотрел на нее, то на вышедшую на порог Розину, то на Христину, то оглядывал двор и дом.
– Говори, – приказала тогда Асунта.
Но он не послушался. Отпустив ее локоть, он выбежал со двора, большими шагами дошел до дороги, пересек ее и скрылся за перелеском.
– Мне больно, – простонала Асунта.
Все ее тело стало ей в тягость и она готова была его, со всеми его радостями и горестями, смехом и слезами, сном и бессонницами, без колебаний покинуть. Кругом ее открывалось другое и стон ее был, в известном смысле, тем же, чем бывает первый крик новорожденного, испуганного вдруг отовсюду подступившей неизвестностью.
Розина подошла, к ней и тронула ее руку.
– Идем, – сказала она. – Вам надо отдохнуть.
Она помогла ей раздеться, уложила, укрыла, дала холодного питья.
Через час раздались шаги. Дверь распахнулась и, не входя, с порога, все такой же напряженный и жестоки, Савелий проговорил:
– Я хотел тебя выгнать из моего дома. Я только оттого тебя не выгнал, что ты ждешь ребенка. Имей это в виду.
Она не ответила.
После завтрака, когда он ушел, она долго лежала и ей казалось, что теперь надо что-то предпринять. Но что? Не угадывала. Потом присела к столу и начала было, по памяти, восстанавливать сказку о мальчике-проводнике. Напрасно. Образы этой сказки, хотя и были ей близки, были все же не ее, а чужими образами, и слишком их было много.
Слова не складывались в фразы, фразы в размеренный рассказ. Тогда, для себя неожиданно, она отметила на верху листка дату и начала дневник.
"Односторонняя любовь – не любовь, – написала она, – только получать или только давать недостаточно. Нужно взаимное проникновение и нужно еще, чтобы силы были, с обеих сторон, одинаковые".
Перечтя она рассердилась и хотела было листок разорвать. Вместо этого прибавила: "если такого проникновения не было, то пострадают оба. Но согласие (или отказ) не от нас зависят, не от того, чего мы хотим или не хотим. Так с нами случается, как вообще все со всеми случается. Неожиданные встречи, от которых может навсегда остаться радость или горечь, угнетающие или радостные воспоминания, упреки себе, боль, которых нельзя забыть? И ведь, иной раз, надо {142} продолжать и мириться. Конечно, по настоящему чудесной, может быть лишь реальность. И сейчас именно реальность для меня главное. Жаль только, что она связана с унизительным воспоминанием, тогда как видения Варли и Савелия служили им обоим источником удовлетворения. Это несправедливо".
Снова перечтя она снова на себя рассердилась, так как отдала себе отчет в неумении своем, подумала, что пишет напрасно. Но листка не разорвала, а тщательно его сложив, спрятала в тот самый ящик, где хранила конверт.
46. – ПОВЫШЕНИЕ.
В конце сентября, совсем поправившаяся Асунта продолжала относиться к материнским и хозяйственным своим обязанностям так же безразлично, как во время болезни. Розина приходила ежедневно. Жара и засуха продолжались и только по вечерам стекавшие с холмов струи свежего воздуха напоминали о приближении осени. Сбор винограда был в полном разгаре, везде между лозами слышались шутки, восклицания и смех. Но в доме Савелия было тихо, разве что, время от времени, робко смеялась Христина. Савелий, который и раньше говорил мало, после сожжения конверта почти не разжимал рта, и если обращался к Асунте, то лишь в случай необходимости. Его отношения с Розиной продолжали крепнуть. По вечерам, до того, как уйти, она подолгу с ним болтала у ворот. Асунта уделяла некоторое время своему дневнику: он начинал приносить ей удовлетворение.
"Как превратить горечь поражения в тихую радость? – записала она как-то, когда тоска особенно ее сжала. – Как сделать привлекательным сомнение? Можно ли отрицать очевидность и не замечать того, что слишком ясно? Погрузиться в воображение настолько, чтобы оно заменило действительность...".
Думая о своем подчинении обстоятельствам, она заключила, что раз это подчинение неизбежно, то поиски внутреннего смысла излишни. Лишь два раза во время этих подавляющих недель, когда она все больше и больше уходила в себя, когда ей казалось, что все сосредоточилось где-то за ней, а впереди не было ничего, ей пришлось – по поводам противоположным – выйти из своего оцепенения. В первый раз это была врученная ей почтальоном разноцветная открытка, с пляжем, морем, купальщицами и купальщиками. При первом взгляде несколько, написанных незнакомым и неразборчивым почерком, строчек ничего ей не сказали.
Чтобы как следует прочесть, она прошла в свою комнату и там ей пришлось подавить вдруг начавшееся сердцебиение, так как, все-таки, несмотря на все, она подумала: "наконец!". В зеркале она видела свои черные волосы, свои ресницы, свои глаза, и в них и {143} ожидание, и надежду, и вопрос. На ее щеках выступили красные пятна. Но когда прочла, то волнение сменило отвращение. Открытка была от Ламблэ: "смею о себе напомнить, шлю наилучшие пожелания...". Она ее раздраженно разорвала, вынула из ящика дневник и записала: "Что дальше? Если он обо мне забыл, если он меня вычеркнул из памяти и сердца, то ведь это оттого, что он занят делами и строит на засохшем иле фабрики, мастерские, склады. Вот и все. Надо ли сравнивать и сказать себе, что мое ожидание и моя надежда на встречу с ним очень похожи на его ожидание и надежду все больше зарабатывать, богатеть? Каждый мерит будущее по-своему. Но все забывают, что ближе всего к вечности настоящее, что оно с ней просто сливается. Надо ли мне желать умереть в родах? Тогда вышло бы, что мальчик-проводник, мой ребенок, проводит меня в пещеру-часовню".
Во второй раз она покинула заколдованный круг из-за Савелия, который обратился к ней даже не холодно, даже не по резонерски, как говорил раньше, а каким-то речитативом, без интонаций, без ударений. Произошло это во время обеда.
– Должен тебе сказать, – начал он, – что Биамафта покупает грузовичок и что ему нужен шофер. Так как я умею немного править, он предлагает это место мне. Что я не опытен, его не пугает, опыт, говорит он, придет. Кроме того я буду работать больше не на постройках, а по дому: колоть дрова, подмазывать, чистить земледельческие машины, чинить. Буду на все руки. Соответственно буду больше получать. Но мои отсутствия удлиняться, так как я буду столоваться у Биамафта. Я прошу Розину продолжать приходить до родов. Ты согласна, Розина?
– Конечно да, – ответила Розина.
– Ладно. Теперь о главном. С нотариусом все идет хорошо. Но надо уплатить пошлину, а денег у меня нет. Я вступил по этому вопросу в переговоры с Биамафта, предложив уступить ему огород с тем, что он поможет мне расплатиться. Но точно все еще не условленно. Я хотел вас обеих поставить в курс, так как завтра мы едем получать грузовик, на следующей неделе я вступлю в мою новую должность.
На минуту замолкнув, Савелий прибавил, иронически взглянув на Асунту:
– Ты мне сказала, что дом мой и царство твое. Так как рукописи пропали и мне над ними работать, как того хотел Варли, не придется, то я на раздел соглашаюсь.
"Сегодня мне предложено, – записала Асунта вечером, – войти в тень, которую отбрасывает все хорошо видимое и самой стать невидимой. Я согласна".
47.
"ДЛЯ МЕНЯ ОДНОЙ".
"А. – Предварительное.
Я только что перечла несколько страниц из моего дневника и не нашла, что мысли, которые я, так неумело, пробовала выразить, противоречат основе моего тогдашнего существования.
Но настоящая реальность, та, которая мне открылась теперь, в этих строках почти не отражена. Из перечитывания я делаю один вывод: мне хотелось писать, и началось все с попытки восстановить сказку Варли. Мне казалось, что если я ничего не напишу, мальчик-проводник, которого я ждала, не будет вышедшим из царства видений. Потом меня охватывало отчаяние и я хотела умереть в родах. Так конец сказки осуществился бы сам собой. Как можно мне было настолько заблуждаться, быть такой почти обезумевшей? Кому моя слепота могла идти на пользу и кто удовольствовался бы маловерием? Передо мной белая бумага. Но дневник мой кончен. То, что я теперь напишу, дневником не будет. Это будет рассказ, которого я никому никогда не дам прочесть.
В. – Злоключение.
Все было едва переносимо. Савелий стал ненавистным, Розина насмешливо-лукавой. Стоявшая все лето неимоверная жара вдруг спала, уступив мести серой погоде, потом дождям и ветрам. Мой огромный живот меня мучил. Он был как упрек, как порча, как символ ненужного обмана, превращал правду в ироническую насмешку. Время шло непостижимо медленно. Никогда я не думала, что время может итти так медленно. И – признаюсь – у меня есть надежда, что никогда больше мне не придется переносить пытки временем, так сказать, закрытым для будущего. Потуги начались первого ноября. Савелий попросил у Биамафта грузовичок и отвез меня в родильный приют в Вэн. Было просто ужас как тяжело. И страшно мне было, и больно, я боялась, что мы опоздаем и что мне придется родить у края дороги, на ветру, под дождем. Не могу сказать, что меня больше терзало: упреки ли, которые я сама себе делала, или несколько насмешливое отношение Савелия, присутствие ли в грузовичке Розины (Христину поручили Биамафта), или слишком долгое ожидание, начинавшее превращаться в надежду на чудо. И я себе, говорила, что настает моя очередь послать весть с края жизни (так как я хотела умереть) и я над собой смеялась, когда думала, что возле меня нет никого, кому я могла бы поручить передать эту весть.
Меня поместили в общую палату, где я провела три дня в невыразимых мучениях. Наконец, третьего ноября, я разрешилась. Роды были очень трудными. Пришлось накладывать щипцы, потом еще что-то делать, потом было сильное кровотечение. Я, как мне сказали, долго оставалась без сознания. А когда слух и зрение {145} вернулись, я не могла ни двинуться, ни говорить, я хотела, чтобы меня снова поглотил только что выпустивший меня хаос. Дочка! Не мальчик, а девочка! Реальность не заступила видений Марка Варли и Савелий не нашел конца сказки, ни я ее не нашла. Собрав силы я подозвала сестру, и когда она ко мне наклонилась, прошептала: "назовите ее Аннеттой", и снова впала в беспамятство.
С. – Снег.
Не знаю, что вдохновило в этом году местных жителей, но наплыв в родильный дом был так велик, что меня выписали при первой возможности. Чуть что не в очереди были роженицы!
Когда Савелий за мной приехал, силы мои еще далеко не вернулись. Уже смеркалось, было холодно, шел снег. В Гравбороне, грузовичок скользнул, ударился колесом о край тротуара, после чего ехать стало невозможно. Савелий устроил меня на ночь в гостинице.
– Тебе отвели ту самую комнату, в которой умер Варли, – сказал он.
И ушел, чтобы поставить Виамафта в курс происшедшего. Горничная мне помогла с устройством колыбели для Аннетты и я поспешила лечь, доверившись, для того, чтобы кормить девочку, будильнику. Я засылала, просыпалась, снова засыпала. В середине ноября солнце встает около семи и для меня, ослабленной, час этот был ранним. Но как только утром я увидала сквозь щели ставень свет, то испытала нечто вроде толчка. Вот она заря ! Вот она та самая заря, когда Ларисса встала, чтобы итти смотреть на белый Гравборонский свет. И я сама, лежавшая в комнате "отца" мальчика-проводника Марка Варли, была уже не Асунтой, а Лариссой. Я кое-как оделась, посмотрела на спавшую Аннетту и тихонько открыла дверь. В коридоре не было никого и я, без помех, вышла на улицу. Лежал снег, все было бело. – ''Другой тут снег, – подумала я, – чем снег, на который я смотрела из окна гостиницы. Он точно белый свет. Я нашла белый свет. Но у околицы, которой я достигла через несколько минут, никто меня не ждал: ни мальчик в коротеньких штанишках, ни Чайка, его белая собачка. Я долго смотрела на дорогу описанную Варли: поднимающуюся, проходящую между холмами, потом заворачивающую. Я была очень слаба и сомневалась, надо ли продолжать. Что-то шевельнулось метрах в ста передо мной, и я подумала, не Чайка ли это? Собрав силы я пошла дальше, глядя на холмы, в надежде, что увижу восход солнца. Но тучи были низки и темны. Солнце не выглянуло и если все кругом белело, то не из-за света, а из-за снега. Когда я приблизилась к месту, где что-то двигалось, – то с грустью увидала, что это не Чайка, а кусок бумаги, зацепившийся за придорожную колючку, и который слегка шевелил ветер. "Еще разочарование, сказала я себе. – Неужели же прав Савелий, который предпочел царству видений простой деревенский дом?". Оставалась {146} последняя проверка: вяжущие под окнами своих домов старушки, не отвечающие на вопросы. Ни одной старушки ни под одним окном не было. Да и как могли бы они, по такому холоду, сидеть под окнами и вязать? Головокружение, меня ни на минуту не покидавшее, стало усиливаться и у входа в гостиницу я слегка пошатывалась. По счастью никто мне не встретился. Сознаюсь теперь: я обращалась с вопросами к действительности не прямо, а косвенно, почти не честно. Она же, когда наступил срок, о себе заявила без малейших уловок. И еще сознаюсь: я не знаю, испытала я от этого ущерб, или не испытала.
Савелий появился незадолго до полудня, в сопровождении Розины.
– Я починил грузовик, – сказал он, – Идем.
Розина обратила преимущественное внимание на Аннетту.
– О ! Какая прелесть, – повторила она несколько раз подряд, – и какая смирная, не капризничает. Не плачет. Ну прелесть, ну восхищение. Но посмотри, посмотри, Савелий, она как маленькая китаянка. Твои глаза, и щечки такие же как у тебя, со скулами. И волосики льняные. Ничего у нее нет от матери.
Не могла она знать какой лила мне в душу бальзам, думая, что унижает.
И она продолжала в таком же духе, заверяя, что будет нянчить Аннетту, будет ее любить, сделает ее счастливой...
Дома я узнала, что Розина перебралась от Биамафта в самый день моего отъезда.
– Так было условленно, – счел нужным пояснить Савелий. – Я тебе об этом уже говорил, кажется. Все принимает свою форму.
Он и не ждал никакого ответа.
С первого же вечера я снова попала под власть неподвижного времени. Дни? Да не было никаких дней. Недели? Не было и недель, так же как не было часов или минут. Точно бы мою душу залила мутная жидкость, в ней затвердевшая и сделавшая невозможным всякое проявление внутренней жизни. Температура не падала. Молоко мое пропало почти сразу и соску девочке согревала и давала Розина. Она же меняла пеленки и их стирала. У меня на устах были прежде всего отрицание, несогласие, отказ. Так, по крайней мере, мне, припоминается этот отрезок времени. Я, в сущности, не знала, что делала, так все было машинально, так все было далеко от мыслей и чувств. Вероятно, я приближалась к состояние животному, если не растительному.
Если ожидание ребенка было испытанием, то то, что последовало за его рождением, походило на присланный из ада задаток. Иной раз говорят о некоей оборотной стороне жизни, видеть которую дано лишь избранным. Мне кажется, что я кое-что об этом знаю, если не по своему опыту, то по чужому, по опыту Марка Варли и Савелия до его "перемены". Не жили ли они в обществе призраков, бабочек в котловине, Хана Рунка, молельщиков и молельщиц, Терма, Зевса, мальчика-проводника?.. Не проникла ли Ларисса в пещеру-часовню? Нет, нет, нельзя отрицать существования оборотной стороны жизни и уверять, {147} что она только результат расстроенного воображения.
Если лишь расстроенному воображению это все доступно, то это еще не доказательство, что этого нет. Просто не расстроенное воображение слепо. Громоздкие и в себе уверенные в узкие двери пройти не могут. Все совсем, до конца, ясное, совсем очевидное так же страшно, как невидимое и недоказуемое. Я уверена, что "второе зрение" существует. Но чтобы оно проявилось, ему нужны ему видимые предметы. В моем мире неподвижного времени их не было. Я ничего больше не ждала. Все сроки миновали, все опровержения были сделаны. Мне оставалось подчиниться. Савелий, его дом, мои дочери и Розина одолели царство видений. Я не хотела быть Асунтой. Я больше ничем не хотела быть.
D. – На мокрой от дождя дороге.
В тот день на. холм спустились тучи, на которые я смотрела из окна. Потом пошел дождь. Ветви деревьев покачивались и немного шумели.
– Плохая погода, – произнесла Розина равнодушно. И в то же почти мгновение я увидала как длинный черный автомобиль остановился на дороге, как раз у тропинки, которая вела к нашим воротам. Дверца распахнулась. Филипп Крозье вышел и, опираясь на палку, хромая, направился к дому. Я испытала внутренний толчок, сильный но краткий, и единственный. Все потом стало ясно и просто. Я была готова подчиниться всем решениям, которых могли потребовать обстоятельства. Я надела непромокаемый плащ и пошла навстречу Филиппу.
– Ты долго себя заставил ждать, – сказала я, когда мы друг к другу приблизились.
– Я не мог поступить иначе, – ответил он.
– Мы уезжаем?
–Да.
Он хотел повернуться, но задержался на минутку, чтобы посмотреть на дом.
– Он ваш? – спросил он.
– Он Савелия... мое...
– Твое?
– У меня нет дома. У меня царство.
– Это правда. У тебя царство. И так трудно было в него проникнуть !
– Оно не всем открыто. Но тебе – всегда.
Савелий и Розина, с Аннеттой на руках, вышли на порог.
– Кто эта женщина? – спросил Филипп.
– Это любовница Савелия. Ее зовут Розина.
– А ребенок?
– Это моя дочь. Ее зовут Аннеттой. Я ее отдала Розине.
– А где Христина?
{148} – Ее я тоже отдала Розине. Она будет монахиней. Я не люблю моих дочерей. Их любит за меня Розина. Все очень просто. Все очень естественно. Мы можем уезжать.
Но, еще чего-то ожидая, мы не двигались.
– А твоя жена? – спросила я.
– Она умерла.
Слова эти были как, не имеющий ничего общего с земными измерениями, знак. А, может быть, даже распоряжение. Или требование. Я, в самом деле, не знала, чему или кому подчинилась, спросив:
– Когда она умерла?
– Третьего ноября.
Значит, оно все-таки случилось, чудо, которого я так долго, так упорно, так верно ждала! Я откинула голову чтобы дождь мог лучше обмыть мне лицо. Но может быть не только лицо, но и душу? – "От всего сердца я вас прошу, не сделайте его несчастным" – звучало в ушах моих, и я видела, как, встав со стула, ко мне повернулась грустная и смиренная женщина. Мне хотелось варить, что так долго остававшиеся непонятными слова эти донеслись до меня из-за туч, за которыми наверно ведь сверкало яркое солнце, и я была благодарна дождевым капелькам, смешивавшимся с моими слезами.
– Недурно, – произнес Савелий.
– Они уезжают, – прибавила Розина. – Она мне своих дочерей подкидывает. Обеих.
Я хотела было ей ответить, что у нее родятся еще и еще, и дочери и сыновья, и что их будет много. И что если дом Савелия станет тесен, то они сделают пристройку. Но предпочла промолчать.
– Г-н Болдырев, – произнес Филипп, – я был поставлен в курс ваших отношений моим другом Ламблэ и все позволяло думать, что с вашей стороны не возникнет никаких препятствий. Вижу, что Ламблэ не ошибся. Так ли?
– Так, – ответил Савелий.
– Я поручу моему юрисконсульту заготовить нужные бумаги, которые будут вам доставлены.
Когда мы вышли со двора и направились к автомобилю, Филипп спросил, есть ли у меня багаж.
– Нет, – ответила я, ощупывая в кармане листки моего дневника, с которым никогда не расставалась. Я думала о том, что покидаю только дом и что все сокровища царства остаются при мне. Дождь усилился, ветер крепчал. Шофер распахнул дверцу, я вошла первой п сразу опустилась на подушку.
– Что с тобой, Асунта? – спросил он, когда, с некоторым запозданием из-за своего увечия, последовал за мной.
– Радость и горе. Счастье и грусть. Ожидание и конец его. Слова и молчание. Разве всего этого не довольно? – ответила я, глотая слезы, смеясь, и снова глотая слезы.
Дождь, намочивши мое лицо, мои руки, мои волосы, мое платье, смывал стыд улицы Васко де Гама.
{149} Я вспоминала о расстегнутой кофточке и лифчике, о поднятой юбке, о тошноте, я заново пережила горечь и боль первого объятия. "Оно мне осквернило душу", – думала я и смеялась, сознавая, что настоящая любовь, которой я так долго ждала, до меня теперь достигла, что она все преодолела препятствия, что Мадлэн, за меня умершая третьего ноября, наверно откуда-то издалека и о Филиппе, и обо мне позаботилась: "От всего сердца прошу вас не сделайте его несчастным..." и открыла нам дверь, за которой мы так долго ждали.
– Это ужас до чего я тебя люблю, – прошептала я, и услыхала в его молчании ответ: "я тоже". Шофер спросил, куда ехать.
– Куда тебе хотелось бы? – сказал Филипп, и так ласков, так нежен был его голос, что я почти удивилась. Он это заметил и пояснил, что горестное ожидание и постоянные деловые заботы и неприятности были до той поры причиной некоторой его холодности, некоторой твердости, неизбежных в таких обстоятельствах, но что теперь это все позади и ни твердости, ни холодности ему больше не нужно. Что теперь он стал самим собой, таким, каким родился и каким ему пришлось, по не от него зависевшим причинам, перестать быть.
– И твердость, и холодность заменит совсем другое. Уже заменило.
– Что?
Он посмотрел на меня и прошептал:
– Ты знаешь.
Я знала. Я с первой минуты как и он знала и ждала, и, как и он, дождалась.
– Куда тебе хотелось бы теперь поехать? – повторил он свой вопрос.
– В какой-нибудь большой город, где много людей, где движение, где голоса, где шумы, – ответила я.
Мне казалось, что так лучше будет положен конец одиночеству, конец непрерывной обращенности в саму себя, конец ненужной тишине.
– Тогда в Марсель, – произнес Филипп.
Узость дороги затрудняла поворот, но из-за того, что он продлился несколько секунд, я лучше смогла посмотреть, в последний раз, на дом, на мокрые черепицы, на слегка качавшиеся ветви сосны, на опустевший двор. В этом брошенном мной жилье оставались обе мои дочки. – "Когда захочу, тогда их и увижу", – подумала я. Потом мной стал все больше и больше овладевать ритм движения, который по мере того, как возрастала скорость, слился в успокаивающую и непрерывную мелодию. Я закрыла глаза и отдалась – всецело, безраздельно, всей душой своей, никогда мной, до того мгновения, не испытанному, счастью.
Я шла по царству, которое теперь становилось моим до самых дальних, до самых еще неизведанных пределов.
{150}
E. – Посвящение.
О! Как я им владела. Никто не мог в него проникнуть без моего разрешения и всякого мне неугодного я могла из него удалить. Я могла всем о нем все рассказать, или все о нем замолчать, тем или иным поделиться, то или иное скрыть. И уже я знала, что нет надобности говорить Филиппу, что его жена умерла как раз в тот день, когда я сама вернулась к жизни. Для него это было бы болью, а я в этом видела и объяснение, и первый шаг на пути к выполнение завещания: " сделайте его счастливым, сделайте то, чего я сделать не смогла или не сумела".
– Почему ты так долго молчал? – спросила я у Филиппа.
– Я не знал где ты. В последнюю мою поездку в Париж я был у Варли, откуда меня направили в гостиницу. Но там не знали, куда вы уехали. Позже мне написал Ламблэ, сообщивший ваш адрес... и не только адрес. Он мне еще написал, как он у вас был в гостинице, что видел и слышал...
– Но раньше, почему ты мне не писал?
– Раньше я не мог.
Я поняла. Как мог он писать о том, чего ждал?
– Она уходила постепенно, становясь все более и более бессознательной, – пояснил он. – Ее перевезли в клинику, где за ней ходили день и ночь, все делая, чтобы она не мучилась. Потому, что она мучилась и молчала. Говорить она уже не могла и я не знаю – никто не знает, – слышала она, что ей говорили, или нет. Но, кажется, она все видела. Ты понимаешь, что я не мог... что я совсем ничего не мог.
– Понимаю. Я все понимаю.
– А между тем, вот я и уклонился от чистой правды. Так как я все-таки кое что сделал.
– Что?
– Я продал проклятую фабрику.
– Проклятую?
– Да, проклятую. Я больше не деловой человек. Я покинул Вьерзон. И никогда туда не вернусь.
– Где мы будем жить?
– Я хотел купить виллу в горах.
– О нет, о нет, не в горах ! Я хочу равнину. У меня такая душа, что я хочу равнину. Мне от гор страшно, она меня давят.
Он посмотрел на меня с удивлением. А я думала об еще одной тайне моего царства: зачем мне было говорить Филиппу о смерти Аннетт, разбившейся в Пиренеях?
– Где ты хочешь, там мы и будем жить, – произнес он, спокойно. – Чего я хочу, так это чтобы ты была совсем, совсем довольна. Чтобы ты была счастлива.
И оба, задумавшись, мы прислушивались к мелодии движения. Мы
{151} были соединены, будущее нам открывалось, но настоящее было таким, что я не в силах была ни о чем практическом думать. Закрыв глаза, я старалась точно себе представить все, что могла пережить в пещере-часовне Ларисса, как ей радостно могло быть отдаваться отовсюду к ней подступавшему спокойствию.
И думала о приближении минуты, когда мне будет так сладко не только не отказывать, но самой желать того, чего у меня попросят. Дождь перестал и на все лег легкий и чудесный туман, придавший холмам, виноградникам, садам и тут и там видневшимся фермам особую мягкость, особую грацию. Перелески, деревни, через которые мы проезжали, повороты, на которых осторожный шофер немного замедлял ход, прямые, когда он давал автомобилю волю, спуски, подъемы...
На все ложился смягченный дымкой свет, и ответы на тихие вопросы, которые изредка задавал он, или задавала я, ответы похожие на отзвуки, ответы, которых было даже не надо потому, что всегда они были подтверждениями. Мое было царство и все в нем мне было покорно. Позже выглянуло солнце и но сторонам стали появляться белые скалы, дома один к другому приблизились, слились в пригородные улицы, загроможденные грузовиками, трамваями, обыденные, простонародные, грязноватые, ленивые... Потом по обеим сторонам появились подстриженные деревья и улицы превратились в аллеи, впадавшие и выходившие из симметрических или неправильной формы, площадей.
– В Старый порт, – сказал Филипп.
Мы вошли в прославленный ресторан, оба взволнованные, оба друг другу подчиненные, и, не в силах говорить, я подошла к окну и стала смотреть на чаек, кружившихся над синеватой водой, над лодками, над набережными, над складами...
"Чайка, – думала я, – белая собачка с черным пятном вокруг глаза, почему ты залаяла, когда Ларисса вошла в пещеру-часовню? Что ты увидала? Теперь мне кажется, что я догадываюсь, но разве можно быть уверенной?".
А чайки кружились, поднимались, падали почти до самой воды, что-то хватали, улетали, прилетали. Как души, которым потом дадут имена: Мадлэн, Аннетт... еще какие? Еще чьи имена? Я мечтала, мне почти казалось, что я сама между небом и землей, или над морем, или еще где-то, в деревне, в большом городе, над городом... Я была в моем Царстве, рядом с Филиппом, которого так сильно, так горячо любила.
– А Ларисса, – сказала я ему, – Ларисса, дочь моего Царства, которая побывала в пещере и вернулась? Не мне ли зваться Лариссой?
На улице загремело, застучало, заревело – рабочие привели в движение пневматическую машину, которой разбивают мостовую. Филипп не мог понять. И не расслышал.
– Царица? – спросил он. – Не понимаю. О какой царице ты говоришь ?
Машина на улице на секунду утихла.
– Я больше не хочу быть Асунтой, – сказала я, – я хочу быть {152} Лариссой. Можно мне быть Лариссой? Называй меня не Асунта, а Ларисса. Хорошо?
– Ну конечно, если ты хочешь, если тебе так нравится, так будешь Лариссой.
Машина снова загрохотала. Но Филипп уже расслышал "Ларисса" и "царица" осталась для меня одной".
48. – ЗАВЕРШЕНИЕ.
Асунту похоронили на Гравборонском кладбище рядом с Марком Варли. В самый день похорон Савелий, войдя в ее комнату, нашел рукопись "для меня одной", которая была спрятана на дне того самого ящика, откуда он извлек, чтобы его сжечь, скрытый Асунтой конверт, и прочел ее. Потом, до поздней ночи, он оставался в глубоком раздумьи. "Так вот было, – говорил он себе, когда мы проводили ночи с Марком Варли, в его квартире, да, да, вот именно так было".
Но он знал, он отлично знал, что самого себя обманывает. Царства видений больше не было. Ларисса-Царица, наследница, умерла и, вместе с ней, оно исчезло. Все ей написанное было только для нее одной. Она одна, только она одна, – чувствуя, что конец недалек, знала его настоящую причину: горе, которого она не смогла преодолеть, и последствие неосторожной попытки посмотреть на белый свет и встретить мальчика-проводника. Взглянула на реальность и ушла.
Что до него, до Савелия, то ему пришлось остаться в своем доме. Для того, чтобы продолжать жить, у него было одно средство: не думать об Асунте, не думать о пропавших рукописях, не думать об исчезновении царства. Он купил большой конверт, вложил в него рукопись Асунты, и записочку: "Прилагаю к сему текст, составленный моей покойной женой незадолго до кончины. Думаю, что он может вас заинтересовать. Савелий Болдырев".
Пакет этот он отправил "Промышленнику Филиппу Крозье. Вьерзон, Шер". Ответа не последовало, но было ли это из-за недостаточно точного адреса иди из-за равнодушия получателя, Савелий не узнал. В течение долгих месяцев он тщетно старался найти внутреннее равновесие. Оказавшись через год по делам в Марселе, он встретил приятеля, который легко уговорил его уехать в Сеуту и записаться в армию генерала Франко. Он не вернулся, и ни Розина, ни его дочери никогда не узнали: был ли он убит, взят в плен и расстрелян, или умер от ран или болезней?
КОНЕЦ.
