Текст книги "Куда возвращаются сказки"

Автор книги: Window Dark

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц)

– Гном-то зачем? Эх, Коленька, маловат ты пока. Гном-то, он всем как раз нужен.

Колины глаза безмолвно повторили вопрос.

– Расскажу, – кивнул гном, – за ужином и расскажу. Давай, тащи меня обратно к Леночке. Может не пропали ещё мои мандарины.

– Хорошо, – согласился Коля, посадив гнома в ладонь. – только сначала завернём в штаб.

– А мандарины-то, – испугался гном. – Мандарины!

– Обойдёшься, – оборвал Коля ненужные споры. Он всё ещё чувствовал себя волшебником, а волшебники, как известно, никогда не меняют своих решений.

Глава 12,
в которой Лена готовится писать сочинение

Подперев щёки кулачками, Лена смотрела на совершенно чистый лист совершенно новой тетради. К вечеру там должно появиться сочинение минимум на трёх страницах.

Название сочинения оказалось банальным. Естественно, «Как я провела лето». Поэтому оно всё ещё не появилось наяву, чтобы разбавить разлинованное белоснежье тетради. Тема из года в год совершенно не менялась. А вот учительница пришла новая. Милка Суворова сказала по секрету, что Анна Дмитриевна только-только выучилась на психолога, но психологов нынче пруд пруди, вот и отправилась работать в школу. Мало кто мог похвастать, что видел живого психолога, поэтому все ожидали появление новой учительницы с нетерпением.

Литераторша, действительно, оказалась молодой и нестрашной. Правда, на психолога не походила. Но психолог на то и психолог, чтобы прятать свои способности от вредных глаз. Закончив перекличку, Анна Дмитриевна бегло рассказала про русские народные сказки и былины. Лена заскучала. Сказки, включённые в программу для пятиклассников, она прочитала ещё до школы, а былины изучила в свои первые зимние каникулы. Не по программе, а самостоятельно. Лена никак не думала, что сказки придётся разбирать на уроках. Хотя на рисовании им рассказывали про картину Васнецова «Три богатыря». Да и в учебнике по русскому языку то и дело встречались строчки из былин. По крайней мере, о Добрыне Никитиче и змее точно. Надо только постараться вспомнить: какое правило ими проверялось. Лена задумалась, но так и не вспомнила. Мысли поскучнели и вернулись к сочинению, а затем к минувшему школьному дню.

Когда Анна Дмитриевна объявила тему, по классу пронёсся гул недовольных голосов.

– Не нравится? – удивилась Анна Дмитриевна.

Класс молчал. Если можно не ввязываться в неприятности, то почему бы не использовать свой шанс на тихую и спокойную жизнь?

– Значит, не нравится.

– Не-а, – торопливо сказанул кто-то сзади и затерялся среди шёпотов и перелистывания страниц нового, ещё неисследованного учебника.

– Почему не нравится? Разве лето – это плохо?

– Лето – хорошо, – сказал круглый отличник Песков, бессменный редактор классной стенгазеты, единственной на всю школу, – но ведь писать надо не об этом. Писать надо о том, с какой пользой ты это лето провёл.

– Во! – согласился Михалёв, у которого по русскому выше тройки никогда не поднималось. – А если я его на улице провёл? Если я грядки не вскапывал и там… ну, деревья не сажал ещё. Носовой вон повезло, её в Кипр возили.

Носова гордо выпрямилась. Большая часть класса посмотрела на неё с уважением.

– На Кипр, – поправила учительница.

– Да пускай на Кипр, – не стал спорить Михалёв. – Но ей-то сейчас есть о чём писать, а нам нет.

– Почему? – спросила Анна Дмитриевна.

– Потому что Кипр – это круто, а наш двор – нет, – подсказал Песков. – На Кипре можно хоть всё лето на пляже пролежать, уткнувшись носом в песок, а потом написать, что столица Кипра – Никосия. А Никосия – это город контрастов. И сочинение готово.

– И ты считаешь, что это будет хорошое сочинение?

– А чё? – не сдавался Михалёв.

– Но тебе было бы интересно читать про то, как Носова побывала на Кипре?

– Не, – сморщил нос Михалёв. – Вот если бы меня туда свозили, а так пусть сама читает.

Носова обиженно показала средний палец. Михалёв в ответ погрозил всеми пятью, сжатыми в увесистый кулак. Учительница тяжело вздохнула.

– Я вижу, вам главное, чтобы три страницы были чем-то заполнены и на них в конце ясно виднелась мораль, что ваше лето пролетело не зря.

– Ну, – в запале согласился Михалёв. Осторожный Песков промолчал. Класс затаил дыхание.

– Ты считаешь, Михалёв, что твоё лето прошло зря?

– Да не, – замотал головой Михалёв. – Потянет, хотя и маловато.

– А почему оно прошло не зря?

– Ну… – загрузился Михалёв.

– Всё равно на три страницы не хватает, – выручила его Боровкина.

– Наверное, в предыдущих классах вам забыли объяснить, что объём сочинения не так уж и важен. Или объясняли, да вы слушали невнимательно. Знаете, что такое теорема?

– Знаем, – сказал Песков. – Утверждение, которое надо доказывать.

– Сочинение – это такая же теорема. Там, где вы пишете «Дано», ставится тема сочинения, а следом своими мыслями вы доказываете выбранную тему. Понятно?

Класс послушно кивнул. Только умный Песков криво улыбнулся.

– Чего тут доказывать? – сказал Воробьёв с третьей парты. – Лето прошло, это всякому понятно. А раз оно прошло, значит, как-то я его провёл. Вот и всё, безо всяких там доказательств.

– А оно прошло для тебя интересно?

Воробьёв задумался.

– Нормально прошло. На Кипр, правда, не возили, – и он с вызовом поглядел на Носову.

У той дёрнулась верхняя губа.

– Тогда изменим тему домашнего сочинения, – предложила Анна Дмитриевна. Теперь она будет звучать так: «Почему моё лето прошло интересно.»

– А если я не считаю, что оно получилось интересным? – хитро спросил Песков и по классу раскатились довольные смешки.

– Кто ещё считает, что у него лето прошло неинтересно? – строго спросила Анна Дмитриевна.

Смешки разом стихли. Дополнительные руки над партами не взвились. Даже Песков заметно посуровел в предвкушении неприятностей.

– Тогда для тебя, Песков, задание усложняется. Твоя тема будет такой: «Чего я не сделал, чтобы лето получилось интересным». Понятно?

– Угу, – согласился Песков, – только название не слишком литературное.

– Поработай и над названием. Или ты считаешь свою голову неподходящей для такого рода работ?

– Подойдёт, – мирно кивнул Песков и принялся записывать свою личную тему в тетрадь. Народ последовал его примеру, и класс заполнил тот неописуемый звук, который создаёт бумага тихонько кряхтящая под давлением трёх десятков ручек.

– Только помните, для меня важны не столько события, сколько чувства. Умело описанное чувство привлекает читателей. И если бы Носова сумела бы выразить свои чувства на достойном уровне, то её сочинение захотел бы прочитать даже Михалёв.

Михалёв не отреагировал.

– И не надо буквальностей, старайтесь мыслить образно, – добавила Анна Дмитриевна. – А то у меня на практике один ученик, характеризуя Евгения Онегина, написал, что тот был ужасно экономной личностью. А в подтверждение привёл цитату: «Зато читал Адама Смита и был глубокий эконом.»

Лена оторвалась от воспоминаний. А как это – мыслить образно? Может за образами что-то скрывается? Может там зашифрована вся тайна произведения?

Взволнованная, она соскочила со стула и перебежала к книжной полке, где быстро отыскала «Евгения Онегина» малого формата, подаренного ещё бабушке. Она раскрыла наугад и прочла:

 
«Но Ленский, не имев, конечно,
Охоты узы брака несть,
С Онегиным желал сердечно
Знакомство покороче свесть.
Они сошлись. Волна и камень,
Стихи и проза. Лёд и пламень…»
 

– Достаточно, – сказала Лена самой себе и закрыла книгу. Образов перед глазами стояло более чем требовалось. Оставалось понять, что Пушкин спрятал за ними. Льдом он, конечно, назвал Онегина. Ледяной. Холодный. Бесстрастный. В пушкинский год трудно не знать «Евгения Онегина», тем более, что его весной три раза в день читали по первому каналу. Значит, Онегин – лёд. Хотя… постойте-постойте, тщательнее надо изучать отечественных классиков, ведь буквально перед этим значилось «Стихи и проза». А уж стихами мог быть только Ленский, зря он что ли стихи писал. Лена заулыбалась, довольная своими дедуктивными способностями. Следовательно, для Пушкина Ленский представал в образе волны, стихов и льда. Тогда, как Онегину отводилась роль камня, прозы и огня. Стоп! Не надо мыслить буквально. Почему Пушкин назвал Ленского льдом? Ну конечно же! Как она раньше не догадалась! Ленский в детстве прочитал множество романов про мореплавателей. Вот вам и волна! И наверняка он собирался предпринять морскую экспедицию сквозь полярные льды. Почему же он оказался в деревне? Не прошёл медицинскую комиссию! Точно, ведь его всегда рисовали таким худющим. Поэтому он и уехал из Петербурга, не в силах выносить веяние моря, такого близкого и такого недоступного. Но в душе он чувствовал, что его призвание – быть моряком. Это и помогало ему писать стихи. Если подумать, так любой образ можно разложить по полочкам.

Теперь Евгений. Огонь… огонь… огонь… причём тут может быть огонь? А, знаю-знаю. Онегин мечтал стать пожарником! Ну и почему не стал? Что ему помешало? Наверное, происхождение. С благородным происхождением всегда было трудно устроиться на стоящую работу. А не в годы ли его жизни по столице прошла череда пожаров? Может их устраивал сам Евгений? Подожжёт, встанет рядом и смотрит, как разгорается пламя. А в душе пылает точно такой же, только невидимый, огонь несбывшихся желаний. Вокруг народ бегает, тушит. Несётся, к примеру, настоящий пожарник. Из вёдер срываются блестящие блины воды. Онегин смело заступает дорогу. «Дай мне ведро, – просит он горячим шёпотом, – дай, чего тебе стоит.» Судьба не благоволит «лишнему человеку». «Нельзя, барин, крестится пожарник, отскочив на безопасное расстояние, – не положено вам.» А в воде плещутся багряные сполохи пламени, и Онегин, взглянув на них, не сдаётся, не может отступить просто так. «Ну дай, – умоляет он. – Клянусь, никто не узнает.» Но пожарник непреклонен. Он увёртывается от Евгения и в следующие разы опасливо огибает странного барина по широкой дуге. Занимательно пишет Александр Сергеевич. Жаль, Онегина в старших классах проходят, а то есть у Лены почти готовое сочинение с доказательствами.

В старших классах учиться интереснее. У них и темы для размышлений более глубокие. У места на первой парте всё-таки есть свои преимущества. Пока Анна Дмитриевна разъясняла классу суть сочинения, Лена успела подглядеть строчку в её записнушке. Та, конечно, лежала вверх ногами, но Лена умела читать в любом положении. «Десятый класс, – гласила надпись. – Как поссорился Герцен-художник с Герценом-публицистом.» Вот это тема – то, что надо. А как они могли поссориться? Сейчас разберём. Сначала надо выяснить, кто такой публицист? Не критик ли это? А если нет? Неважно, пусть будет критиком, так интереснее. Значит, жил на свете Герцен и было у него раздвоение личности. Когда художником себя считал, когда публицистом, а в остальное время спал. И вот однажды нарисовал Герцен-художник картину. Смотрит – не налюбуется. И слева-то она хороша, и справа не хуже, а если к дальней стеночке отойти, то и вовсе замечательно выглядит. В ознаменование появления на свет шедевра русской живописи побежал Герцен-художник за друзьями, дабы созвать их на славную пирушку, но на улице переключилось у него в голове что-то, и повернул он назад, возвратившись домой Герценом-публицистом. Смотрит – картина стоит. Свежая. Нераскритикованная. Тут же перо в руку и ну статью писать. Сразу нашёл, где недокрашено, где перекошено, где кривовато, а где не отражена актуальность эпохи. Написал и на улицу пошёл. В скверике посидеть, голову от умных мыслей проветрить. А когда последняя умная мысль испарилась, снова стал он художником. Домой вернулся. Картина на месте, а что это у нас там на столе лежит? Поклонники написали? Нет, лучше поклонницы! Махом прочитал и разгневался. «Вот ведь, – думает, – гады, вот ведь козлы. Замысла не увидели, величия не поняли. Да им бы только ругаться! А понять? Понять тонкую душу художника! Понять неординарность его мировоззрения!»

Тут Лена запнулась, запутавшись в труднопроизносимых словах. Она и простыми бы обошлась, но помнила, что художники и публицисты простыми словами не выражаются. Тем временем Герцен-художник порвал статью и кинул клочки бумаги под стол, а потом побежал снова на улицу за водкой. Лена знала, что творческие натуры все свои неприятности заливают водкой. Особенно художники и публицисты. А домой как раз пришёл Герцен-публицист. Где статья? Нету! Куда задевали? Заглянул под стол и завопил в небеса: «Вот она! Горькая доля российского критика. Никаких тебе почестей! Никакого тебе уважения. Не успел написать, а уже нашёлся кто-то, поиздевался. Добро бы только помял, да под стол кинул. Нет же, обязательно надо порвать, да ещё так порвут, что потом и собрать-то невозможно!» И с горя выпил он водку, которую Герцен-художник для себя припас. Выпил и заснул, а тут как раз Герцен-художник проснулся. Смотрит, писем от поклонников нет, от поклонниц тем более, да ещё водку кто-то выпил.

Лена перевела дух. Пора останавливаться. Так ведь не до ссоры – до мордобития дойдёт. А драки Лена не любила. Она снова взглянула на чистый лист бумаги. И так ей плохо стало от того, что сочинение о прошедшем лете всё ещё не написалось, что она поспешно отвела свой взор от стола. Умные мысли не приходили. В голове у Лены роились пустячки, которые любой посторонний субъект непременно обозвал бы фантазиями. Да, так бы он и сказал: «Пустые фантазии!» И гневно фыркнув, удалился бы навстречу важным делам.

А ещё Лене хотелось сказку. Но не русскую народную и не свою про Онегина и Герцена. Ей хотелось такую сказку, которую ещё никто никогда не слышал. Она даже не загадывала, чтобы попасть туда. Просто послушать. Но кто тебе расскажет сказку в совершенно пустой квартире?

Глава 13,
в которой Коля добирается до штаба и встречается с серыми гномами

Штаб находился не то чтобы в укромном местечке – скорее, в труднодоступном. Хотя любой взрослый без труда бы влез на эту маленькую площадочку, но какому взрослому придёт в голову карабкаться по деревьям средь бела дня. Оставалась, конечно, ночь, а ночью взрослые спят. Не все, разумеется. Но тем, кому ночью взбрело шататься по городу, обследовать деревья и вовсе недосуг.

А Коле дорога была открыта. Разумеется, в штаб он попадал не сразу. Сначала следовало забраться на покатую крышу гаража, давным-давно покрашенного зелёной краской. Нога ставилась на цилиндрик петли, тело взмывало вверх, а рука в мгновенном броске ухватывалась за негнущийся лист крыши, выступающий над стенкой. Если пальцы соскальзывали, то Коле приходилось спрыгивать обратно, потому что способностями циркового гимнаста он не обладал и удержаться на кругляшке, где помещался всего-навсего носок кроссовки было невозможно. Но если пальцы цепко держали опору, то вторая нога смело становилась на петельки, скреплённые дужкой чёрного замка, а первая перебиралась на верхнюю петлю. Теперь оставалось закинуть ногу на крышу, сделать пятисекундный передых, чтобы собраться с духом, совершить ещё один рывок, перевернуться с бока на бок и блаженно распластаться на железных листах. Только в дождь эта операция становилась противной. Зато в солнечные дни можно развалиться на крыше и, заложив руки за голову, уставиться в безоблачное небо, чувствуя, как тепло от нагретого солнцем железа пробирается сквозь рубашку.

«Так это и есть штаб?» – разочарованно спросите вы.

Ну нет, на такую простоту Коля не купился бы. К тому же какой владелец гаража будет счастлив, наблюдая на своей хрупкой недвижимости постороннего сорванца. Какой владелец не выбежит во двор и не попытается надрать уши возмутителю спокойствия, пользуясь малым возрастом и совсем не боевым духом нарушителя.

Гаражу отводилась роль первой ступеньки. Не зря же мы постоянно упоминали дерево. Но сейчас лезть на него ещё не следовало. Теперь стоило перебраться на плоскую крышу кирпичной трансформаторной будки. Здесь уже можно отдохнуть подольше. Полуметровый бортик неплохо скрывал Колю от непрошеных зрителей, то и дело проходивших мимо. В былые годы Коле вполне хватало и этой высоты, чтобы высунуть из-за бортика пластмассовый автомат и играть. Поочерёдно освобождать Кибертрон от Автоботов или Десептиконов. Или помогать Стивену Сигалу расчищать нижнюю палубу мощнейшего ракетоносца от снующих внизу террористов. Игры полностью захватывали Колю, пока он не вырос и не догадался взглянуть в листву рядом растущего дерева попристальнее. И что бы вы думали? Там, в сплетении веток, кто-то неведомый приколотил небольшую дощатую площадочку для неведомых Коле целей. Прошло немало времени, прежде чем Коля, зажмурив глаза от страха, решился перепрыгнуть на самую ближнюю ветку и чуть не сверзился. Он проскользил подошвами сандалий по старой коре и удержался лишь потому, что неведомо как ухватился за ветку повыше. Так он висел ещё пять минут, стуча зубами от страха и открыв на всякий случай только левый глаз. Потом пальцы разжались, и Коля мешком с картошкой ухнул вниз, приземлившись на спружинившие подошвы.

Повторить попытку он рискнул через неделю. На сей раз он каким-то чудом остался стоять на ветке. Сердечко ухало. Ноги дрожали от ужаса и возбуждения и совершенно не хотели пробираться дальше. Пришлось опять спрыгнуть. Третью попытку он совершил на следующий день, в среду, но до заветной площадки Коля добрался только в пятницу вечером. Тогда-то он и оценил все достоинства обнаруженного наблюдательного пункта. Его глаза смотрели сквозь колышущуюся листву на двор, который был как на ладони. И ни одна живая душа не знала, что за ней кто-то подсматривает с высот скрытого в зелени штаба.

Постепенно Коля так наловчился в преодолении препятствий, что весь его путь от первой петли до штаба занимал уже меньше минуты. Спроси Колю: «А почему штаб?» и он бы затруднился ответить. Он бы просто посмотрел на вопрошающего внимательными голубыми глазами и задал бы ответный вопрос: «А что там ещё может находиться?» Конечно, на настоящий штаб Колино укрытие не тянуло. Не хватало штурвала, от которого убегали бы провода. Не доставало горна и разноцветных треугольных флажков.

Штаб вполне устраивал Колю и таким. И Веню устраивал. Но Ленка, начитавшаяся затрёпанных книжек, вечно напоминала Коле о недостающих предметах. Поэтому в её присутствии просыпалось у Коли беспокойство. Ну вот хотелось ему, чтобы любому Колин штаб казался самым настоящим. Во снах Коля отчётливо видел и щелястые стены из шершавых досок, и знамя в углу, и сигнальные флажки, и провода, тянущиеся к штурвалу. Но, проснувшись, он никак не мог вспомнить, где и как всё это крепилось. У Ленки спрашивать не хотелось. Тогда штаб получался не Колин, а Ленкин. Обустроить Коля его должен был сам.

Начал он с главного. Со штурвала. Коля тщательным образом обследовал и «Детский Мир», и «Спорттовары», но штурвалы туда почему-то не завозили. А Коля бы купил. Он бы не пожалел своих тридцати семи рублей семидесяти одной копейки. Видимо, деньгам на роду было написано оставаться в Колиной копилке. Не найдя главного, глупо было браться за мелочи. Вот и оставался штаб в изначальном виде и меняться не собирался.

Он являлся бесценным сокровищем и без всяких причиндалов. К примеру, есть у Коли своя комната, но скажите вы мне, разве комната может считаться своей, если туда постоянно заходят папа и мама, которые переставляют все вещи по своему усмотрению, ни капельки не спросясь у Коли. Своя комната предполагает лишь наведение в ней порядка Колиными руками, что ни в какие достоинства не запишешь. В штабе всё получалось иначе. Ни в одной прочитанной книжке Коля не встречал, чтобы кто-нибудь когда-нибудь прибирался в своём штабе.

И Коля не мог объяснить, почему штаб казался ему удивительным. Гараж был самым что ни на есть обыкновенным, за исключением того момента, что Коля ни разу не видел его открытым. А так подобных гаражей сыскать два десятка в соседних дворах не составляло особого труда. И будка сверхъестественными достоинствами не блистала. Правда, на её стенах не было ни единого матерного слова, и одно это уже явно намёкало на тайну. Зато сверху донизу кто-то уже давно выросший раскатал меловыми каракулями шедевр какого-то классика. Покосившиеся, но не подвластные времени строчки завлекали читателя картинами наступившей весны с сопутствующими ей трудностями. «Люблю грозу в начале мая, – вещали белые буковки, – когда весенний шумный гром как долбанёт из под сарая, и ни дверей в нём, ни окон.» Заканчивалось стихотворение уже у самой земли печальным финалом: «Построю новый я сарай, а тут опять нагрянет май.» Коля частенько задумывался над этими строчками, особенно на уроках алгебры, но так и не мог найти в них тайного смысла, указывавшего посвящённым на штаб, спрятанный в ветках наверху.

И дерево было самым обыкновенным. Коля считал его тополем, но проверять свою догадку не спешил, ему хватало собственной уверенности. Как-то он, проходя мимо штаба, показал папе на краешек площадки, выступающей из отогнутой сильным порывом ветра листвы. «Угу, – рассеяно кивнул папа. – Ничего особенного, Николя. Наверное, кто-то строил там голубятню.» И папа вновь ушёл в свои мысли. Папа что-то напутал. Кому они нужны, эти голуби, важно прогуливающиеся возле луж с радужными нефтяными разводами? Кому придёт в голову их ловить и строить им голубятню? Да ну, сущая ерунда получалась. Коля не любил собак, но понимал, что завести породистую овчарку или там мастиффа круто. Но голуби-то! Нет, папе просто было в ту минуту не до Коли, также как и Коле в эту минуту не было дела до всего мира.

Мир остался внизу, отделив Колю тысячами начинавших опадать листьев. Ещё месяца полтора и штаб вылезет на всеобщее обозрение. Вернее, на обозрение тех, кто смотрит не только под ноги, но иногда догадывается обшарить взглядом балконы верхних этажей. Но Колю не волновало то, что будет через полтора месяца, ему вполне хватало и этих безмятежных минут, скрытых от взрослых дел и наставлений шелестом остроконечной листвы. Если бы Коля хотел стать моряком, ему не составило особого труда вообразить, что вокруг него колышется бескрайнее море. Но полное однообразие морских просторов никогда не прельщало Колю. Если бы Коля готовился стать лётчиком, то листва легко превратилась бы в плотное облако, сквозь которое пробивался бы его самолёт. Но и в небо Колю не тянуло. На самолётах ему летать приходилось, и он никак не мог забыть тягостный момент посадки, когда уши закупоривались невидимыми пробками, и эти пробки немилосердно вдавливались в ушные раковины всё глубже и глубже. Да Коля и не знал, кем он будет, когда вырастет. Никем Коле быть не хотелось. В детстве Коля любил, раскачиваясь на качелях, воображать себя известным автогонщиком, несущимся к победному финишу. Но потом качели сломали и чувство куда-то испарилось. Нет, конечно же, Коля мог представить себя взрослым, сильным и решительным, особенно после незаслуженного подзатыльника от старшеклассников, на который можно только промолчать, скрипнув зубами. Но в штабе Коле больше всего хотелось вообще не расти. Чтобы папа и мама не старели, а Коля вечно оставался точно таким же. И чтобы ему разрешили не ходить в школу.

Коли руки покачивали треугольник. Чёрная надпись изгибалась змеиными танцами, но читалась вполне отчётливо. «Много-много гномов запекли в пирог…» Треугольник говорил загадками и Коля на всякий случай посмотрел на гнома.

Тот сидел в отдалении. Штабные тайны его нисколечко не тронули. Он непрестанно бормотал несвязные словечки, в которых проклинал вполне определённые силы, оторвавшие его от мандаринов. То, что его ноги утопали в россыпях оранжевой шелухи, гнома на радостный лад не настраивало. Или он хотел, чтобы Коля так думал. Но Коля думал о совершенно иных вещах. Он и видел окружающий его мир и одновременно не видел. Призрачные картины, возникавшие у него в голове, перемешивались с реальностью. Оживали деревья, раззявив огромные пасти с редкими колючими зубами. Жёлтые автобусы превращались в ракеты и взмывали в небеса вместо того, чтобы следовать по маршрутам. Средь толпы сновали одноглазые люди из тайной страны без названия, законспирировавшиеся под обычных. Подъездные двери коварно заманивали доверчивых людей и тут же исчезали, оставив пленников до конца времени мучаться в холодных подъездах, из которых уже не существовало путей на свободу. Сказки не выглядели оторванными от жизни. Не было здесь ни замков, ни рыцарей, ни крестьян, вспахивающих свои поля, ни царей с угрюмыми дочерями, ни емель, лихо скачущих на печках. Но ведь сказки живут не по шаблону, даже если кто-то их хочет впихнуть в отведённые рамки и не выпускать. Сказки всегда просочатся в щели и улизнут окольными путями. И тот, кто захочет их увидеть, увидит. Но чтобы их увидели все без исключения… Нет, на это Коле не хватило бы и миллиона палочек. Да и взрослые не обрадовались бы. Взрослые больше привыкли к тому, что жизнь течёт по правилам, определённым ими. И, определив правила, они уже не смогли видеть мир иначе.

Может за это и любил Коля штаб. За то, что отсюда мир виделся совершенно иным. За то, что здесь прямая обыденности вспучивалась округлостями холмов и зубами горных пиков. Может и волшебный треугольник угодил к Коле только потому, что был у Коли штаб. И поэтому сидит с Колей гном. Вернее, уже не сидит, а настойчиво дёргает за штанину.

– Ещё мандаринов? – участливо спросил Коля. Он плавал в ощущении собственного могущества и хотел, чтобы весь мир немедленно наполнился добрыми делами.

– Нет, – капризно заявил гном.

– Нам же легче, – кивнул Коля и приготовился нырнуть обратно в собственные мысли. – Наше дело – предложить, ваше дело – отказаться.

Но весь вид гнома говорил о том, что никакой уважающий себя гном не будет просто так стоять рядом с человеком и без видимых причин дёргать того за штанину.

– К Леночке хочу, – сказал гном тоном, не терпящим не малейшего возражения. С тобой скучно.

Коле было всё равно, скучно кому-то с ним или нет. Главное, что ему самому с собой никогда скучать не приходилось.

– Подожди минут пять, – отмахнулся он, надеясь продлить мгновения сказочного блаженства.

Гном отпустил штанину, но начал нетерпеливо разгуливать взад-вперёд. Как ни мал был его вес, но штаб легонько подрагивал после каждого шажка и это дрожание отгоняло Колину отстранённость.

– Ну хотя бы минутку, – взмолился Коля.

Гном внял просьбам, уселся, скрестив ноги. Его губы безмолвно принялись отсчитывать секунды. Когда над твоей душой кто-то стоит (или сидит с нервным видом), то она категорически отказывается мечтать. Коля пристально всмотрелся вниз, туда, где начинался ствол дерева. Там происходило что-то интересное. Множество крошечных созданий сновало туда-сюда, сталкиваясь друг с другом в странном ритме. Отсюда казалось, что они водят извилистые хороводы. Будь Коля поближе к земле, он бы принял эти неведомые существа за серых муравьёв. Но шестикласснику всегда понятно, что с такой высоты муравьёв не углядеть, будь ты хоть пять раз дальнозорким. Нет, стоило бросить все дела и посмотреть на творящееся внизу. С только что растворившейся секунды Колины планы и планы гнома совпадали. Коля немедленно вскочил на ноги и, убедившись, что гном успел зацепиться за штанину, заскакал по веткам.

Внизу оказались совсем не муравьи. Сначала они исчезли, расчистив для Коли посадочную площадку. Потом из-за камешков и веток показались сотни голов, укрытых остроконечными колпачками. «Гномы, – радостно ухнуло в груди у Коли. Да их тут целая тысяча!» Чудеса продолжались.

Гномы немедленно вылезли из своих кратковременных убежищ и столпились вокруг своего золотистого собрата. Сотни писков заполнили воздух противными вибрациями, сотни почти неразличимых пальчиков уставились на Колиного знакомца. А тот почему-то не радовался, завидев земляков, не вопил, не прыгал, но и не делал никаких попыток улизнуть. Золотой гном сник, его сияние поблекло и помутнело. А писк становился всё громче и непереносимее.

– Чего это они? – спросил не вникнувший в обстановку Коля.

Любитель мандаринов не отвечал.

Толпа расступилась и в кольцо выбрался гном-одиночка. Его рост на гномью голову превышал остальных собратьев гномьего племени. Его пышная борода, загибавшаяся к низу в дугу, почти доставала до земли. Он что-то неразборчиво крикнул переминавшемуся с ноги на ногу золотистому гному, а потом гневно ткнул воздух в направлении Коли.

«Забрать хотят, – с ужасом подумал Коля и на глаза навернулись непрошеные слёзы. – Вот гады, добрались-таки. Ну что за день! Сначала палочки, теперь гном.»

Гном набрал воздуха в грудь и, задрав голову, что-то прокричал Коле. Но его громкость даже близко не стояла с вокальными данными Колиного знакомца. По видимому он ждал ответа.

– Не слышу! – нерешительно сказал Коля.

Гном крутанулся на носке, обведя толпу распростёртой ладонью. Та разбежалась в стороны, освободив весьма вместительный круг. Затем он указал на землю. С трудом Коля догадался, что его просят сесть. Он нагнулся, для порядка смёл в сторону три сухих палочки и расплющенную картонку спичечного коробка и приземлился на посадочную площадку.

– Ты знаешь, кто это? – хмуро спросил гном, показав на своего земляка, которого теперь бы никто не назвал золотым.

– Знаю, – кивнул Коля.

– И мы знаем, – кивнул гномьий предводитель.

– Ну, – сказал Коля. То ли он чего-то не понимал, то ли беседа не клеилась.

– Что «ну»? – возмутился гном. – Если ты знал, то почему взял на себя ответственность?

– Что «если я знал»? – удивился Коля.

– Ты же сам сказал, – раздражённо произнёс главный гном, растягивая слова до предельной разборчивости, – что знал, кто такой тот, за кого ты будешь нести ответственность.

– Конечно, знал, – облегчённо кивнул Коля. – Гном. Золотой гном. Или жёлтый. Я не в курсе, как там у вас обзываются такие гномы.

– И всё? – гном сощурил глаза, придирчиво изучая Колю вдоль и поперёк.

– А то, – честно произнёс Коля и покосился на гнома.

К его удивлению обычная сварливость гнома куда-то задевалась. Теперь он стоял словно проштрафившийся первоклассник в кабинете директора.

– Это не просто гном, – слова Колиного собеседника буквально впечатывались в память, как минувшей весной впечаталось в сырой горячий асфальт Колино имя, выложенное из гравия возле новостройки, – это Вершитель Миссии. Бывший Вершитель Миссии. Но теперь это – тьфу, тряпка, грязь на подошвах сапог самого ленивого рудокопа.

– Почему? – спросил Коля.

– Потому что он нас подвёл! В горах зародились предвестия зла. Вершитель Миссии был призван в колдовской замок, дабы остановить восход Чёрной Луны. Но он позорно бежал, оставив волшебный жезл в руках врага, который пленил Хранителя мира своими лапами, пользуясь захваченной магией. Чёрная Луна взошла раньше срока и теперь подбирается к зениту. А мы ждём, трепеща, мига смерти. Мы умрём из-за презренного беглеца, из-за недостойного из недостойнейших, из-за самого нечестивого отродья, которое только порождало гномье племя.