Текст книги "Крик совы перед концом сезона"
Автор книги: Вячеслав Щепоткин
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 37 страниц)
Выслушав рассказ, озабоченно поцыкал языком – это было у него признаком большого беспокойства.
– Што кассеты выбросила – правильно. Хоть немного меньше дикости увидят люди. Когда это было?
– Вчера. Но я не всё тебе рассказала. Когда подъезжали к телецентру, шофёр… молодой такой парень – Коля… до этого мало его знала… ну, ездили на съёмки, слышал мои реплики – он мне заявляет: «Вас уволят. А я этого не хочу. Потому што вы сделали, как надо».
Неожиданно для меня предложил, как объяснить пропажу кассеты. Вроде машина у нас заглохла – прямо на мосту остановилась… Он вышел, стал копаться в моторе. Я тоже вышла, стояла рядом. В это время какой-то молодой человек с другой стороны открыл дверцу машины, схватил пакет с кассетами и побежал. Мы – за ним. Жулик на бегу заглянул в пакет, понял, что ничего ценного, и бросил его в Москву-реку.
– А што, хорошая версия, – засмеялся Савельев.
– Плохая, Витя. Непорядочная. Я сгоряча её рассказала вчера, а сегодня весь день мучаюсь. Трусливой оказалась.
– Да нет, не трусливой, а мудрой. Разве это героизм, когда на современной войне солдат выскакивает из окопа под шквальный огонь без всякой защиты? Это – самоубийство. В атаку надо подниматься в каске, с бронежилетом и (Виктор двусмысленно хмыкнул) даже в бронетрусах. Солдат армии нужен живой! Если уж суждено погибнуть, то не по-глупому. Не бравируя голой грудью в наколках.
– Тогда выходит, я сделала хорошее дело подленько? Показала людям пример не благородства – прости уж меня за высокий слог, а изворотливости?
– Важен результат твоего поступка. Не столько для узкого круга твоих коллег – большинство теперь всё равно тебя не поддержат, а для многих людей. И ещё важно при этом солдату сохраниться. Впереди, я чувствую, предстоят бои. Поэтому надо беречь каждый штык. Тем более, когда штык такой подготовленный, как ты. Опытный… Умелый. Што хорошего, если тебя выгонят? На твоё место придёт какой-нибудь «чево изволите?» Готовый и мёртвых обгадить, и живых.
– Не знаю, Виктор… не знаю. Не уверена, што правильно сделала, послушав Колю. Вон и муж говорит примерно, как ты, – кивнула в сторону Волкова Наталья, – но мне весь день кажется, будто от меня как-то плохо пахнет.
Глава шестая
Карабанов закончил операцию, проводил взглядом увозимую каталку с пациентом и молча повернулся спиной к Нонне. Она также молча – за годы всё отработано до автоматизма – стала развязывать тесёмки халата, стянутого на спине. В это время в операционную заглянул молодой врач.
– Вас к телефону, Сергей Борисыч.
Звонил Горелик.
– Нас с вами опять зовут!
Карабанов с удовольствием расправил затёкшие плечи.
– Кого теперь будем выселять?
Недавно они двумя отрядами занимали поспешно оставленные здания ЦК КПСС. Подгоняли последних задержавшихся аппаратчиков – основная масса была изгнана несколькими часами раньше. Толстый Карабанов сам свистел им вслед, обзывал партийными мордами, пока не увидел молодую красивую женщину, гордо проходившую по озлобленному людскому коридору. Сергей осёкся на полукрике и вдруг подумал, что, если эту женщину кто-нибудь тронет, он бросится её защищать.
– Сегодня у нас писатели. Поедем на моей. Я скоро буду у вас.
Горелик даже не спросил, свободен ли Карабанов, хочет ли ехать в скандал, а может даже в драку: ему сказали, что писатели – не такие овечки, как партийная шушера. Он уже раскусил доктора. Тот, как наркоман, попробовавший марихуану, всё сильнее втягивался в революционный разгром и чем дальше, тем охотней кидался в новую схватку.
Доктор действительно жил в эти дни, словно в опьянении от наркотика. Его будоражили происходящие события, волновали до повышения давления митинги, на которых осуждали ГКЧП и прочих «заговорщиков». Он тоже стал выступать на них – возбуждённо, переходя на крик и сажая голос. Больничные дела отодвигались куда-то в неинтересное отдаленье. Карабанов передавал операции другим хирургам; когда нельзя было отказаться, делал свою работу всё ещё добротно, но теперь, скорее, по привычке, чем с охотой.
В центре Москвы, возле здания мэрии, их присоединили к нескольким молодым людям. Образовавшуюся группу разделили на две части. Меньшую, из пяти человек, возглавил Горелик. Кроме него и Карабанова в неё вошли шмыгающий носом парень, с буйно всклокоченными, рыжими, как медь, волосами и двое совсем юных, школьного вида, ребят.
– Наша задача, – сказал Горелик, пряча в папку какой-то листок бумаги, – взять помещения Союза писателей России.
Стоящий рядом с доктором парень чихнул. Горелик недовольно глянул на него.
– У них хороший, старинный особняк. Сейчас там осиное гнездо. Эти люди со своими воплями о патриотизме, о притеснении русского народа идеологически готовили ГКЧП. Мы – национальные гвардейцы, имеем распоряжение…
В этот момент рыжий, лохматый парень отвернулся и громко высморкался на асфальт.
– В чём дело, Пашков?
– Простыл… Под дождём стояли – в кольце… Вокруг Белого дома… Течёт, как из крана…
– Надо дома сидеть, а не разносить заразу, – сказал Карабанов. – Какой-нибудь вирус подхватили.
– Сам сиди дома, если боишься заразиться, – гнусаво от заложенного носа проговорил рыжий и снова чихнул. – Мы историю делаем. Новую. А ты микробов испугался.
Карабанов терпеть не мог, когда незнакомые люди называли его на «ты». А здесь сопляк, в прямом и переносном смысле, которого он первый раз видел, разговаривал с ним, как с уличной шпаной.
– Вы где откопали такого «гвардейца»? – в бешенстве спросил он Горелика. – Што у нас общего с этой бациллой?
– Спокойно, спокойно, Сергей Борисыч. Пашков тоже имеет заслуги перед демократией. А ты, – одёрнул Горелик шмыгающего носом парня, – веди себя поприличней. Возвращаюсь к заданию. Эти писатели – самые отъявленные реакционеры. Их вопли о том, што мы уничтожаем страну, один в один повторили в своём воззвании путчисты. Пусть теперь повоют на улице. Под мостом пускай пишут свои красно-коричневые книги. А здание у них надо отобрать.
В это время в том здании, куда направлялись «гвардейцы демократии», проходило заседание пленума Союза писателей РСФСР. Даже при спокойной общественной обстановке подобные мероприятия у этой публики напоминают старинный базар, на котором поймали конокрада. Одни требуют его повесить, другие – бросить под копыта чуть было не украденного коня, третьи – взывают к божественному всепрощению. А после внезапного возникновения ГКЧП и столь же необъяснимого его провала зал заседаний напоминал улей, в который пыхнули дымом из дымаря. Президиуму с трудом удавалось удерживать порядок. Инженеры человеческих душ трясли бородами, отражали лысинами свет августовского солнца, свободно запивавшего через большие окна просторный зал памятника архитектуры, перебивали друг друга, пытаясь добраться до спрятанного, как тайна смерти Кощея Бессмертного, ответа на вопрос о дальнейших действиях своей организации в создавшихся условиях. И тут в коридоре раздался шум. Дверь распахнулась. В проёме возник сначала толстый, немного обрюзгший черноволосый мужчина, за ним показались невысокий, тщедушный человек с лицом цвета отбеленного холста и паренёк школьного вида. Бледнолицый обернулся в коридор, кому-то взмахом руки показал остаться там.
– Внимание! – крикнул он в зал. Некоторые писатели повернулись на голос, но те, кто были дальше от входной двери, не обратили внимания на появившегося лысоватого крикуна с выпуклым лбом и белесо-голубыми глазами. Это, похоже, рассердило его.
– А ну, тихо! – гаркнул он, и вылетевший из маленького тельца громовой голос поразил многих так же, как если бы они, наступив в лесу на старый гриб-дождевик, увидели не только коричневую пыль, но и услыхали взрыв.
– Ваше заседание закрывается! Помещение опечатывается!
Сидящие в президиуме непонимающе переглянулись. С первого ряда к бледнолицему обладателю голоса, похожего на иерихонскую трубу, подскочил тоже невысокий, однако, судя по жилистости и борцовскому виду, сильный мужчина в очках.
– Кто вы такие? Ваши документы?
– Мы из московской национальной гвардии. Вот мой мандат.
Писатель взял бумажку, стал читать вслух:
– По предъявлении сего мандата товарищу Горелику Анатолию Викторовичу предоставляется право участвовать в рассмотрении антиконституционной деятельности граждан, их причастности к государственному перевороту.
Стоящие рядом с Гореликом Карабанов и паренёк школьного возраста приосанились. Писатель фыкнул, прожёг взглядом современного «конокрада», словно решая, что с ним делать.
– А теперь покажите документ, на основании которого собираетесь опечатать здание.
Горелик неохотно достал из папки листок. Писатель также вслух прочитал и эту бумагу. В ней говорилось, что «учитывая имеющиеся данные об идеологическом обеспечении путча и прямой поддержке руководителями Союза писателей РСФСР действий контрреволюционных антиконституционных сил» приостановить деятельность правления Союза и опечатать помещение. «Комендантом здания, – читал литератор-крепыш, – назначить тов. Дуськина».
– Кто это Дусыкин?
Горелик показал на стоящего рядом парнишку.
– А кто подписал бумагу? Чьё распоряжение? Может, это анонимка? – с разных сторон послышались голоса.
– Подпись есть. Музыкантский.
Сидящий в президиуме и молчавший до того немолодой писатель со звездой Героя Социалистического Труда с удивлением спросил:
– Кто такой – этот Музыкантский?
Его сосед, лобастенький, с аккуратной приказчичьей бородкой и значком народного депутата СССР пожал плечами:
– Наверно, из тех, кто был ничем. А сейчас, вон видишь, становится всем.
Горелику надоел этот балаган вопросов и ответов.
– Освободите помещение, граждане контрреволюционеры.
Он вспомнил классическое выражение своего тёзки, матроса Анатолия Железнякова, который в январе 1918 года закрыл Учредительное собрание знаменитыми словами, и, нарочито насупившись, произнёс:
– Караул устал. Закрывайте свою лавочку.
Комиссар новой революции и не предполагал, что произойдёт дальше. Едва он протянул руку за распоряжением префекта Центрального округа Москвы Музыкантского, как прямо у него перед лицом крепыш-литератор разорвал листок пополам и бросил половинки на пол. В зале поднялся гвалт.
– Правильно! Это беззаконие! Охота на ведьм! Террор со стороны демократической банды!
Карабанов сначала обозлился и на мужика, разорвавшего важный документ, и на кричащих писателей, но, глянув ещё раз на человека со звездой Героя за столом президиума, стал вспоминать, где его видел. А приглядевшись, вспомнил. Это был известный писатель-фронтовик Юрий Бондарев, чьи книги Сергей читал ещё студентом, чьё лицо время от времени появлялось в телевизоре и чьи критические слова о горбачёвской перестройке несколько раз повторял ему отец. «Самолёт мы в воздух подняли, а о посадочной площадке не позаботились».
Улучив минуту затишья, Бондарев спокойно и твёрдо заявил: «Я отсюда уйду только в наручниках». Доктор понял: такие не отступят. Наклонился к Горелику и негромко сказал:
– Бросаем это дело. Надо действовать как-то по-другому.
Под крики и грохот сдвигаемой мебели – писатели начали баррикадировать окна – «гвардейцы демократии» с раздражением вышли из здания.
А там, внутри, закипела азартная, злая работа. Лысые и волосатые, бритые и в бородах, молодые и старые писатели под русскую матерщину и командные крики двигали к огромным окнам стулья и диваны, шкафы и даже трибуну. Они ещё не знали, что их неожиданное сопротивление заставит прокурора Москвы отменить распоряжение Музыкантского как незаконное. Не знали, что во всеобщей вакханалии захвата чужой собственности писательская коллективная собственность: Дома творчества, санатории, дачи, здание Правления, которое они собрались защищать вплоть до рукопашной всё это будет сохранено. И сохранено только благодаря их единению. Через два года, в октябре 93-го, они ещё раз выступят монолитным отрядом. А спустя полтора десятка лет встанут по разные стороны баррикады, внутри которой окажется та самая собственность. Теперь на неё у прежних единомышленников будут прямо противоположные взгляды.
Но в конце августа 91-го они радовались тому, что в опасный момент смогли пренебречь художественно-эстетическими разногласиями, и, глядя сквозь загромождаемые окна на изгнанных «гвардейцев демократии», стоящих неподалёку от здания, полагали, что это их единение – навсегда.
Горелик быстро приспосабливался к любой изменяющейся обстановке. Поняв, что взять сходу писательское «осиное гнездо» не удалось, он отпустил двоих парнишек и рыжего Пашкова, который ещё сильнее шмыгал носом. Оглянулся на трёхэтажный дом с колоннами.
– Красивый, чёрт возьми! Знаете, што это за дом? Ему больше двухсот лет. Называется Шефский дом. В начале 19-го века поблизости были построены Хамовнические казармы. Для Астраханского полка. У каждого полка был свой шеф. Это мог быть кто-то из царской фамилии или другой знатный человек. Жил он в Петербурге, а в Москву наезжал. С шефскими визитами. В доме постоянно квартировали высшие офицеры. Здесь собирались на свои совещания будущие декабристы. Пили, спорили… Представляете, заполучить этот дом в собственность! Проводить там вечеринки… Вот вас я, например, приглашу, и мы ходим по лестницам, где ходили декабристы, гладим колонну, к которой прижимал какую-нибудь женщину член царского дома…
– Для этого надо было родиться двести лет назад. И то членом…
– Мы родились в самое время. Сейчас начнётся массовый передел собственности. Надо не упустить шанс.
– Интересно, как вы собираетесь делить без одобрения демократической власти? Без митингов и народной поддержки?
– Времена митингов скоро пройдут. История будет делаться в кабинетах. А кабинеты должны занять мы. И в этом нужно помогать друг другу. Допускать только тех, кого знаем. Даже Ленин всегда спрашивал рекомендателя: знаете ли вы его лично? Вот вы меня знаете, и я вас тоже. Значит, мы оба готовы взять эту власть. Думаете, почему я пошёл работать в наш горсовет?
– Популярности захотелось, – насмешливо сказал Карабанов. – К трудящимся ближе. К их заботам.
– Нет, Сергей Борисыч. Ближе к собственности. К таким вот зданиям (показал на Шефский дом)… К заводам, шахтам, пароходам. Вы член партии, должны знать: ещё четыре месяца назад, на апрельском вашем пленуме, ваши товарищи…
– Бросьте. Я вышел из партии и давно не слежу за ней…
– А-а. Тогда я вам скажу. Мы следим… Наши люди всё отслеживают… Партийцы одобрили возможность приватизации в стране. А незадолго до ГКЧП российский Верховный Совет принял закон о приватизации и разгосударствлении. Теперь партии нет. Она запрещена. Остался закон. А как его выполнять, мы будем решать. В кабинетах.
– Сейчас не об этом надо думать, – решительно проговорил доктор. – Нужно добить систему. Выбить у неё последние зубы.
– Мы её и добьём. Когда возьмём собственность. Только вы не опоздайте.
Глава седьмая
После июньского заседания Верховного Совета СССР, на котором премьер Павлов, поддержанный силовиками, потребовал особых полномочий для Кабинета министров, Савельев в Кремле не бывал. Сейчас он шёл мимо здания Верховного Совета, где проходило то заседание, к Дворцу съездов, и думал о том, как изменилась жизнь за короткое время. Прошло всего два с половиной месяца, а вне кремлёвских стен была уже другая страна. После ликвидации ГКЧП стал стремительно и окончательно сдуваться Горбачёв. Виктор был на той сессии российского Верховного Совета в Белом доме, когда Ельцин, прямо возле трибуны, за которой стоял Горбачёв, подписал свой Указ о приостановлении деятельности Компартии. «Форосский пленник» что-то растерянно лепетал, а торжествующий Ельцин, со злорадной кривой ухмылкой, не обращая внимания на униженного «вождя», показывал залу победную бумагу.
На следующий день морально раздавленный Горбачёв, отрёкся от должности Генерального секретаря ЦК КПСС. Это стало сигналом к захвату огромной собственности, что вызвало удивление даже на Западе. Приехавший в Москву экс-канцлер ФРГ Вилли Брандт, бывший в то время секретарём Социалистического интернационала, заявил по поводу «приостановления деятельности», что «на цивилизованном Западе, в правовых государствах такого не принято».
Теперь Виктор шёл на открытие Пятого, внеочередного Съезда народных депутатов СССР и пытался представить, чем он закончится. Союз разваливался, и средства массовой информации третировали союзных депутатов, призывая их отказаться от мандатов.
Утро было солнечное. Второе сентября, понедельник – первый день учебного года. Савельев успел проводить дочь до школы. Там – радостное волнение, цветы, улыбки, торжественно настроенные учителя и ребятишки. А к Дворцу съездов шли озабоченные, хмурые люди, и ничто не напоминало тот всеобщий душевный подъём, с которым они неслись чуть больше двух лет назад на открытие своего Первого Съезда.
В главном фойе похожего на куб беломраморного здания, застеклённого с трёх сторон от земли до крыши (оно всегда напоминало Виктору обнажённо-прозрачные кафе – «стекляшки» хрущёвских времён), толклись депутаты, журналисты, приглашённые. Возле одной из колонн Савельев увидел группку мужчин, о чём-то негромко спорящих. Среди них заметил своего знакомого депутата Виталия Соловьёва. Журналист заколебался: подходить ли? После того разговора о Ельцине в 89-м году они виделись не один раз. Обсуждали, что угодно: охоту – Виталий тоже любил её, свои дома в деревне – оба начали строиться каждый у себя, но только не российского лидера. Лишь однажды, когда Ельцина избрали председателем Верховного Совета России, Савельев напомнил Виталию их разговор.
– Ну, кто из нас оказался прав? Народ не обмануть… Толпа подняла Борис Николаича на руки и внесла во власть.
– Народ-то как раз легче всего обмануть, – спокойно заметил Соловьёв. – Возбуждённая толпа никогда не бывает умной. Она ещё пожалеет о своём выборе.
Всё, что происходило потом, доказывало правоту Соловьёва. Вспоминая о собственной недальновидности, Виктор чувствовал себя самонадеянным мальчишкой. Ему казалось, что Виталий когда-нибудь припомнит журналисту агитацию за Ельцина. Но тот молчал, а от этого Виктору становилось ещё больше стыдно. Он стал избегать встреч. Вот и сейчас, поколебавшись, решил не останавливаться. С мятой, смущённой улыбкой кивнул Соловьёву и прошёл мимо.
Поскольку звонка ещё не было, большинство депутатов кучковалось в фойе. У многих лица были серьёзные, даже мрачные, словно у людей, ждущих приговора. Но вместе с тем кое-где слышался смех, весёлые голоса. Проходя возле одной такой кучки, Виктор увидел в ней Катрина. Тот смеялся, прикрывая рот рукой. Журналист отвернулся, чтоб не вступать в разговор. Однако не удалось.
– А-а, гражданин Савельев! – закричал нечернозёмный Бонапарт. Стригущими шажками направился к Виктору. – Как поживаете после неудачного переворота? Жалко, наверно, товарищей? С верхней палубы государственного корабля да в камеры «Матросской тишины».
Он семенил, стараясь не отстать от журналиста, который размашисто шёл по фойе.
– Не дали вы моим предложениям хода! Теперь можно вас рассматривать, как соучастника. Тогда бы их отправили в отставку… ну, кого-то арестовали… заранее взяли за горлышко… загодя… вот так!
Катрин сморщил свирепую мордочку, выбросил вверх правую руку и несколько раз сжал пальцы, словно кого-то душил.
Савельев резко остановился.
– Вы чево мелете, гражданин Катрин? Ищете ведьм, где их нет? Я вот сейчас донесу на вас, што вы своими публичными призывами к массовым репрессиям провоцировали переворот. Возбудили заговорщиков! Вы подстрекали к бунту! И мне поверят! Потому што я породил Межрегиональную депутатскую группу. Я помог многим стать депутатами. А вы кто такой?
Маленький мужичок насупился. Слегка осевшим голосом произнёс:
– Я из команды Борис Николаича.
Катрин понял, что разозлил журналиста и дразнить его дальше небезопасно.
– Вот и передайте ему привет! – сказал Виктор. – А сами впредь думайте, што несёте… Ленин-Маркс в одном стакане.
Немного остыв, бесцветно спросил:
– Готовитесь, наверно, распускать Съезд?
– Наше дело – только помогать. Стараться будет Горбачёв. И вот эти…
Нечернозёмный Бонапарт показал на толпу депутатов, двинувшихся в зал заседаний. Меленько засмеялся, прикрыв рот рукой, и доверительно проговорил:
– Историческое событие ждёт нас с вами, гражданин Савельев! Кто должен корабль спасать, будет его топить.
Намёк на Горбачёва как ликвидатора Съезда насторожил Савельева. «Неужели этот вьюн будет сдавать последнее?» – с беспокойством подумал он. Но, видимо, Катрин знал что-то такое, что было неизвестно журналисту. Поэтому Виктор решил внимательно следить за ходом событий.
А они понеслись вскачь. Сразу после открытия заседания Горбачёв предложил принять заявление, которое останавливало действие союзной Конституции и создавало органы власти, ею не предусмотренные и никакими правами не обладающие. Подписали заявление руководители нескольких республик и Горбачёв. Зачитал документ президент Казахстана Назарбаев.
В отличие от зала заседаний Верховного Совета СССР, где прессу пускали только на балкон, в Кремлёвском Дворце съездов возможностей было больше. Особенно для пишущих журналистов. У них ни треног, ни камер – лишь блокнот и ручка. Савельев брал ещё маленький японский диктофон. Поэтому, не выпячивая себя, он устраивался на каком-нибудь боковом балконе. Оттуда видел значительную часть зала, а приглядевшись, мог различать даже мимику на лицах.
Но сейчас и вглядываться не требовалось – многие депутаты были в явной растерянности. Из выступлений стало выясняться, что документ стратегического значения готовили второпях, ночью, что инициатором заявления был Горбачёв, а к нему даже в послушной части депутатского корпуса отношение изменилось.
– Я прошу простить меня за то, што буду говорить, может, не очень чётко, поскольку не готовил специального выступления, – начал депутат из Орловской области. – Как и многие из вас, я не был готов к такому повороту событий.
Виктор знал этого человека. Тот всегда восхищался Горбачёвым, поддерживал любые инициативы «президента-реформатора», но сегодня и ему, похоже, стало не по себе.
– Если мы так же легко, как за открытие Съезда, проголосуем за предлагаемые меры, то не получим ли сербо-хорватский результат войны республик друг с другом? Михаил Сергеевич, скажу откровенно: боюсь, што такое скоропалительное решение приведёт к страшному хаосу.
Стали понимать опасность горбачёвского документа и другие депутаты.
– Я хочу говорить только по одному вопросу, – тихим голосом начал известный учёный-лингвист, академик Лихачёв. – Сохранение Союза – это сейчас важнейшая проблема. Его развал повлечёт за собой беду для всех наших республик. Это должно быть ясно не только здесь, в зале, но и за пределами наших стен. Это должно быть ясно каждому рабочему и крестьянину, неискушённому в чиновничьем языке, возможно, не понимающему, што такое «экономическое пространство» и другие подобные вещи. Они должны ясно представлять себе, почему необходим Союз.
Савельев слушал 85-летнего академика, его негромкий, взволнованный голос и думал: неужели этому выдающемуся старцу, ещё в молодости прошедшему лагеря, всю жизнь имевшему дело с древними рукописями и ветхими книгами, знающему героев «Слова о полку Игореве» лучше, чем многих сегодняшних соседей по дому, видна грядущая беда народов в случае развала единого государства, а те, кому доверились миллионы людей, этого не понимают?
– Если мы проведём тысячекилометровую новую берлинскую стену между нашими народами, – продолжал Лихачёв, – мы станем территорией третьестепенных государств и в политическом, и в военном, а самое главное – в культурном отношении.
Почему наша держава одна из первых в мире? Потому што за ней великая, многонациональная культура. И всё это нам нужно сохранить.
Хотя парламентскую среду в целом Савельев знал неплохо, всё же знакомых больше имел в Верховном Совете СССР. Что было вполне объяснимо. Съезд из двух с лишним тысяч человек собирался время от времени, а Верховный Совет из полутысячи депутатов работал месяцами. Поэтому со многими Виктор был знаком лично. С одними – ещё с их кандидатской поры. С другими – уже в депутатском качестве. Чьи-то готовил статьи. Кого-то запомнил по необычным выступлениям в зале заседаний.
Но было несколько человек, одно лишь упоминание фамилий которых вызывало волнующие ассоциации. Таким был депутат Оболенский. Даже если бы он не удивил страну, смотрящую прямую трансляцию Первого Съезда народных депутатов СССР, выдвижением, в противовес Горбачёву, своей кандидатуры на пост Председателя Верховного Совета, фамилия «Оболенский» и без того была на слуху у миллионов. Со сцен и с экранов телевизоров, из магнитофонов и молодёжных застолий неслись волнующие слова о двух благородных белогвардейских офицерах. Сам Виктор, имея неплохой голос, едва ль не при каждой выпивке подхватывал обязательно кем-нибудь начатую песню:
Четвёртые сутки пылают станицы,
По Дону гуляет большая война,
Не падайте духом, поручик Голицын,
Корнет Оболенский, налейте вина!
В этой песне, написанной кем-то из молодых советских авторов и быстро ставшей народной, каждый эстрадно-магнитофонный исполнитель немного менял отдельные слова. Но один куплет не трогали. Видимо, не поднималась рука:
Мы сумрачным Доном идём эскадроном,
Так благослови нас, Россия-страна!
Корнет Оболенский, раздайте патроны,
Поручик Голицын, надеть ордена!
«Какие люди! Какие сыны Отечества!» – мысленно повторял Виктор, каждый раз судорожно глотая комок в горле. Поэтому возникающая при каких-нибудь обстоятельствах фамилия депутата, всегда вызывала у Савельева ассоциации с чем-то надёжным и порядочным, хотя в жизни, как он понимал, воображаемое не всегда соответствует реальному.
Когда председательствующий Горбачёв объявил выступление Оболенского, у Савельева приподнялось настроение: «Ну, этот вряд ли поддержит развал Союза».
Оболенский начал с резкой критики председателей обеих палат Верховного Совета. Он сказал, что эти люди «предали возглавляемые ими палаты», позволив появиться заявлению, где намечено «сформировать неконституционные органы власти». Под аплодисменты депутатов воскликнул:
– Может быть, хватит относиться к Конституции, как к публичной девке, приспосабливая её к утехам нового царедворца? Должна же быть в обществе основа стабильности и правопорядка! Именно с насилия над законной властью начинались все гражданские войны, в том числе и наша, которая началась с разгона Учредительного собрания.
Однако, когда он предложил сместить Горбачёва с должности Президента СССР и в трёхмесячный срок провести всенародные выборы нового президента, в зале не раздалось ни единого хлопка. Люди замерли, словно парализованные. Даже стоя на краю обрыва, к которому привёл их этот велеречивый, проигравший страну человек, они не решались отказаться от него, столкнуть в пропасть истории, а продолжали надеяться на озарение вождя, как немцы в атакуемом рейхстаге – на появление «чудо-оружия».
Тем не менее, выступление Оболенского создавало серьёзную угрозу. Отвергая разрушительный документ, кое-кто также мог повернуть к ответственности главного автора. «Сейчас станут отмывать пятнистого», – подумал Савельев. И действительно, вскоре от одного из стоящих в зале микрофонов полилась липкая, как сахарный сироп, хвалебная речь о Горбачёве. Туркменский представитель призывал «не бросать камни в нашего лидера Михаила Сергеевича», «оградить его от незаслуженных обвинений» и дать «успешно работать на благо страны».
Похожие, явно организованные «вставки» прозвучали ещё в нескольких выступлениях. Наконец, «отметился» и сам Горбачёв. Закрывая первый день заседаний, он объявил:
– Поступила записка от депутатской группы о том, что народный депутат Оболенский выступал не от группы, а от себя лично.
Какая группа подала эту записку? Кого она представляла? Объяснений, разумеется, не последовало. Важно было нейтрализовать опасное предложение, показав его одиночным мнением депутата-экстремиста.
Но отвести разговор в сторону от Горбачёва не удалось и на следующий день.
– Перед нами сейчас как бы разыгрывается третий акт пьесы, – заявил профессор из Минска, доктор экономических наук, депутат Журавлёв. – Известно, что в пьесе третий акт – всегда самый драматический. И если мы не сделаем эту пьесу со счастливым концом, если не будет четвёртого акта, страну ждёт трагедия.
Говорю об этом потому, что хорошо знаю «почерк» моих зарубежных коллег. Сценарий этой пьесы пишут системные аналитики. Я тоже системный аналитик, и разница между нами лишь в том, что они загадывают, а я разгадываю загадки.
У нашего Президента есть любимые фразы: «подбросили идею», «процесс пошёл». Не знаю, кто нам подбросил идею, но она чисто английского производства: «разделяй и властвуй». Если нас разделят, будут властвовать.
Я целиком и полностью согласен со всем, что сказал вчера депутат Оболенский. Другое дело, как нужно поступить с нашим Президентом. Я не знаю, кто он точно – это скажет только суд.
Но нам надо думать о стране. Поэтому нужно очень внимательно отнестись к тому, что нам предлагают. Ни в коем случае нельзя распускать Съезд и Верховный Совет. Они должны выполнить свой долг.
Савельев время от времени выключал диктофон – экономил плёнку. Тем более, что многие начинали с ритуального осуждения ГКЧП. Оценки варьировались от уже набивших оскомину штампов «хунта», «государственные преступники» до свежих образов: «монстры тоталитарного режима», «корниловский мятеж», «убийцы свободы и демократии». Соревнуясь друг с другом, выступающие фонтанировали радостью от великой демократической победы.
Однако в большой бочке этого победного мёда вдруг стал ощущаться явный запах дёгтя.
– Путч встряхнул общество, и случилось то, что происходит, когда встряхивают ведро с картошкой, – заявил один из выступающих. Савельев с любопытством поглядел вниз на стоящего у микрофона оратора. Узнал его. Это был знакомый эколог. «Ну-ка, ну-ка, что произойдёт с картошкой?»
– Крупные клубни выходят на поверхность, мелкие падают вниз, – сказал тот и сразу перешёл на общество. – Так получается и с людьми.
У некоторых настолько быстро «перекрасились» взгляды, так быстро они «переодели пиджаки», што невольно задумаешься об уровне их приверженности демократии. Может, у них эта приверженность временная? Стало выгодней носить новую одежду? Такие люди есть и в нашем зале. Они под разговоры о демократии навязывают нам авантюру. Вплоть до роспуска Съезда. Мы должны быть бдительны.
Насчёт бдительности Савельев был согласен. Он и раньше в спорах с некоторыми депутатами настойчиво советовал им не отбрасывать её, в том числе при общении с Горбачёвым и Ельциным. «В политике безоглядно нельзя доверять никому, – горячился Виктор. – Особенно людям, которые обещают всех построить в новые колонны. Демократические. А каждый шаг в сторону инакомыслия будут расценивать как побег к врагу».