355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Вячеслав Щепоткин » Крик совы перед концом сезона » Текст книги (страница 30)
Крик совы перед концом сезона
  • Текст добавлен: 24 сентября 2016, 04:19

Текст книги "Крик совы перед концом сезона"


Автор книги: Вячеслав Щепоткин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 37 страниц)

В Москве запас основных продуктов опускался до суточного уровня. Очереди порой растягивались на два квартала. Моссовет ввёл торговлю по карточкам и паспортам. Нет прописки – езжай на рынок. А там еду можно было купить по принципу «кошелёк денег за сумку продуктов». В ответ обиженные власти соседних областей, чьи жители поездами ехали в столицу за продуктами, ввели запрет на поставки в Москву.

На демократов, там, где они ещё не взяли власть, люди надеялись. Помогала этому ожесточённая порка кнутами СМИ противников демократических преобразований, которые вроде бы не дают народным заступникам реализовать свои замыслы. Однако демократический Моссовет и подвластная ему мэрия управляли огромным городом уже больше года, и никаких перемен к лучшему не наблюдалось. Руководители только говорили о больших планах и жаловались на связанные руки. «Теперь руки свободны, – мысленно усмехнулся Савельев. – Что они придумали ещё?»

– Ты про какую программу говорил? – спросил он Чухновского, возвращая того к цели прихода.

– А-а, да, да… Вы знаете, конешно… кому, как не вам, знать… Ельцин неделю назад подписал Указ о значительном расширении полномочий московской мэрии…

– Не слышал. Про другие ваши дела мне известно, а про это – не знаю.

– Да ну?! Хотя разве за всем уследишь с вашей работой, – подольстился Чухновский. – Указ, Виктор Сергеич, это – настоящая революция. Наши возможности теперь просто безграничны.

– В чём же? – с иронией спросил Савельев.

– В приватизации московской собственности. Мы ведь готовились к этому заранее. Насколько успели… времени очень мало оказалось… сделали учёт того, што находится в городе. Посчитали не всё – работы много. Сейчас контролируем примерно 40 тысяч зданий – это чем можем распоряжаться… В нашей власти больше 10 тысяч предприятий торговли, транспорта, нефтепереработки, пищевой промышленности… Здания школ, больниц, детских садов.

Некоторые понимают разгосударствление, как раздачу общей собственности трудовым коллективам. Завод – его работягам, заправки – «королевам» этих бензоколонок, пекарню – пекарям. Но я думаю… мы так считаем: собственность нужно продавать. Школу продать трудно, а вот детский сад – вполне. Землю можно продавать – она в Москве дорогая, а будет ещё дороже.

– И потому вы отдаёте её даром?

– Кто это вам сказал?

– Народ и юристы. Вы для чево взяли власть? Распродавать, што успели захватить?

– Но, Виктор Сергеич…

– Не перебивай! Я тебя слушал. Как у вас рука поднялась заповедную часть Москвы – 60 гектаров столичной территории вблизи центра – отдать на 99 лет какому-то совместному предприятию с арендной платой по 10 долларов в год? Ты хоть соображаешь, Чухновский, чево вы натворили? Десять долларов в год! – вскричал Савельев. – За шестьдесят гектаров! Да твоя бутылка коньяка дороже стоит! Там площадь Гагарина! Академия наук! Там Нескучный сад! Самый старый парк Москвы! При Елизавете Петровне основан Демидовым. А вы и его… За такое где-нибудь в Париже оторвали бы голову.

Виктор оттолкнул кресло на колёсиках, закурил, нервно подошёл к окну и открыл форточку. Месяца четыре назад к нему пришли два депутата Моссовета. Одного Савельев знал – тот называл себя христианским демократом. Знакомец представил второго. Оказался тоже из какой-то демократической партии. Показали документы, стали комментировать их. В декабре 1990 года недавно избранный председатель Моссовета Попов, новый глава Мосгорисполкома Лужков и один из активистов «Демроссии», председатель Октябрьского райсовета Заславский подписали договор о создании советско-французского совместного предприятия под названием «Центр КНИТ – Калужская застава». В качестве взноса советской стороны этому СП передавалась в аренду 60-гектарная территория в Октябрьском районе Москвы.

По мнению депутатов, всё в договоре просто вопило о фантастической коррупции. Земля отдавалась почти на столетие. За этот огромный срок, сравнимый с договорённостями колониальной эпохи, Москва могла получить меньше тысячи долларов. И никто не имел права что-либо изменить в договоре. «Арендодатель, – читал тогда Савельев, – обязуется не отбирать, не изымать и не конфисковывать земельный участок полностью или частично, и не вмешиваться любым иным способом в использование участка и проводимые на нём работы». «Прямо как с индейцами», – изумился журналист. «Если же какой-нибудь государственный орган попробует расторгнуть договор аренды, – говорилось в документе, – то заплатит штраф. От 4 миллионов долларов (в случае расторжения в течение первых шести месяцев) до 100 миллионов на третий год действия договора».

Это была настоящая кабала, в которой явно различалась физиономия корысти. Виктор вспомнил свою тогдашнюю злость. Демократы обещали избирателям защищать их интересы, действовать, как они говорили, в отличие от партократов, строго по законам, но едва получили власть, как тут же эти законы нарушили. Договор подписали тайком от своих Советов, выступив, по сути дела, частными лицами. Утвердили совместному предприятию виды работ, законом не разрешённые.

Сделав копии принесённых документов, Савельев пошёл к главному редактору. Тот вызвал Бандаруха. Виктор снова пересказал суть обращения депутатов. «Я бы не советовал вмешиваться, – осторожно проговорил заместитель главного. – У нас много других тем».

Савельев позвонил христианскому демократу. Стыдясь собственного бессилия, передал мнение начальников. А для себя решил: напишет в какую-нибудь другую газету.

Однако, пока собирался, история со «сделкой века» получила огласку. Взбудоражились жители района, которые узнали, что их дома собираются сносить, а вместо них строить офисные здания, гостиницы, торговые центры. На очередной сессии Моссовета депутаты признали регистрацию СП недействительной. Появились разоблачительные материалы в советских и зарубежных изданиях. Потом позвонил тот самый христианский демократ и сказал, что в Мраморном зале Моссовета перед депутатами с лекцией выступил известный британский парламентарий, лейборист Кен Ливингстон [10]10
  Кен Ливингстон – в 1991 году член палаты Общин парламента Великобритании от Лейбористской партии. В 2000-м стал первым мэром Лондона. Занимал этот пост два срока подряд. Провёл ряд удачных преобразований. При нём Лондон избавился от автомобильных пробок. (Прим. авт.).


[Закрыть]
. Когда ему сообщили о скандальном документе и спросили его мнение, он без всякой дипломатии заявил, что в любой другой стране люди, подписавшие такой договор, обязательно сидели бы уже в тюрьме.

На прощание депутат сказал Виктору, что несколько его коллег обратились к прокурору Москвы. Как будут развиваться события, он сообщит.

Теперь, после провала ГКЧП, рассчитывать, что кто-то начнёт следствие против победителей, было наивно. Тем не менее, Савельев спросил:

– Прокуратура ещё не отменила вашу авантюру?

– Да ладно вам, Виктор Сергеич! – с примирительной улыбкой откликнулся Чухновский. – У неё сейчас дела поважней.

Григорию не хотелось портить отношения с журналистом, оказавшим ему серьёзную поддержку в нужный момент. Ещё больше надеялся он получить от Савельева в будущем. Поэтому, всё так же располагающе улыбаясь, Чухновский продолжал:

– Зря вы драматизируете ситуацию. Переход к рынку – это как переход Суворова через Альпы. Кто-то свалится в пропасть. Кто-то замёрзнет. Но кто осилит перевал, тот будет в порядке. Всё можно купить, всё продать… Рубль станет символом человеческого достоинства… власти человеческой, таланта. Даже духовное богатство люди начнут измерять рублём.

– И што хорошего из этого получится? Где бог – рубль, там всё остальное от дьявола. Вот увидишь, как обесценятся ценности.

– А некоторые давно бы надо выкинуть. Што за ценность в заповеди: не желай ничего чужого? Вы поглядите по сторонам – всё принадлежит кому-то. Значит, чужое. Не моё. Следуя этой заповеди, никто никогда не стал бы богатым. Но люди отбросили эту чушь, и правильно сделали. Каждый нормальный человек плывёт по жизни двумя стилями: выгоду – к себе, под себя, а всё остальное – от себя. Сейчас в нашем распоряжении – все загородные дачи бывшей номенклатуры. Я проехал по ним… мне поручили – я ведь теперь в двух креслах: в Моссовете и в мэрии. В Серебряном Бору… очень хорошее место. Эти заберём себе. Наш председатель взял брежневскую госдачу в другом месте – на Сколковском шоссе. Со временем её приватизирует и продаст. Земля там, Виктор Сергеич, цены не имеет! Дача – так себе. В Серебряном Бору тоже не очень… Вы были там?

– Приходилось.

– Я раньше не бывал. Думал: настоящие дворцы. Номенклатура могла бы и лучше себе построить.

Савельев рассеянно покивал. Он несколько раз ездил в Серебряный Бор к приятелю, отец которого работал в ЦК партии. Казённая дача считалась одной из престижных. По легендам, кто-то из ленинских сподвижников отдыхал здесь летом – зимой дача не отапливалась. В двухэтажном доме жили не то пять, не то шесть семей. Телефон – в холле первого этажа – один на всех. На каждом этаже общая кухня. Правда, участок был большой – кажется, с полгектара. Но на участке стояла ещё одна дача – типичная для этого посёлка. Одноэтажный деревянный домик семьи на две, выкрашенный зелёной краской.

– Ты забыл свои слова, когда я лепил из тебя мыслителя? Дачи номенклатуры вы отдадите детям.

Чухновский отпал к спинке кресла, сцепил руки за головой.

– Дети… Как у нас недавно говорили: «Дети – наше будущее»? Но нам-то тоже надо подумать о своём будущем! Мы пришли надолго. По моим размышлениям – навсегда. Дачи в Серебряном Бору – мелочь по сравнению с землёй, на которой они стоят. Вскоре мы их приватизируем… А потом – продадим. У нас разработана программа приватизации… Городская… О ней я хотел поговорить с вами. Нужна будет поддержка газеты. А мы в долгу не останемся.

Григорий налил коньяк в свою рюмку-«сапожок», потянулся к савельевской. Но тот накрыл её ладонью.

– Не нравится коньяк?

– Ты не нравишься. И откуда вы все взялись? Командиры пробирок… Начальники кульманов… Страну удержать не способны, а растащить её добро… чужое добро – сразу научились.

Виктор замолчал. Сумрачно уставился на растерянно поглаживающего бородку Чухновского. Почему-то вспомнился «нечернозёмный Наполеон» Катрин, крики союзных депутатов: «Хватит!», цифры на электронном табло во Дворце съездов. С огорчением проговорил, больше для себя:

– Да-а… Нет сынов Отечества… Остались одни дети лейтенанта Шмидта [11]11
  Дети лейтенанта Шмидта – (нарицательное) аферисты из романа Ильфа и Петрова «Двенадцать стульев».


[Закрыть]
.

Под удивлённым взглядом Григория закрыл бутылку, завернул в бумагу остатки колбасы и всё это, вместе с конфетами, положил в «дипломат» гостя.

– Забери. Может, где-то пригодится. А мой телефон забудь.

Глава девятая

Янкин надавил клавишу селекторного аппарата.

– Слушаю, Грегор Викторович, – ответила секретарь.

– Пригласите ко мне Волкову из редакции информации.

– Хорошо. Больше никого?

– Если понадобится, я вам скажу, – с лёгким неудовлетворением произнёс Янкин. Секретарша работала недавно. После назначения руководителем телевидения Грегор Викторович сразу сделал чистку в ближнем окружении. Это вызвало осторожное недовольство. Самолюбивый Янкин стал прочесывать кадровую взъерошенность более частым гребнем. Взамен вычищаемых, его помощники приводили новых людей, большинство которых он не знал. Увидев на первом собрании Наталью, взволновался. Он даже хотел было поставить её во главе какой-нибудь редакции, но, вспомнив газету, решил повременить.

Вошла Наталья. Янкин невольно привстал. Попавшая в полосу света от верхнего плафона женщина показалась ему особенно красивой.

– Заходи, заходи. Кофе хочешь?

– Нет, – настороженно отказалась Волкова. Она догадывалась, зачем её вызвал Янкин. Недавно заменившая «комиссара» новая начальница Натальи Полина Парамонова вчера вечером при просмотре отснятого материала сорвалась на визг. Перегнулась в кресле, в сторону сидящего через два места оператора. Крикнула, словно тот был где-то вдалеке:

– Это как понимать? Ты слепой? Или, может, ты враг? Я же приказывала не снимать молодых!

Растерянный мужчина не успел ничего сказать – к руководительнице подошла Волкова.

– Зачем же вы так? Это я велела Валерию Сергеичу снять молодёжь.

– Вы?!

Парамонова в первых разговорах с Волковой попыталась Наталью, как и всех остальных, независимо от возраста, называть на «ты». Но увидев сначала сдержанно ледяную реакцию, а потом – явное нежелание Волковой откликаться на «ты», стала вежливей.

– А вы почему нарушили мой приказ?

– Иначе сорвали бы съёмку. Там была почти одна молодёжь.

– Мне придётся доложить руководству о нарушении дисциплины.

Видимо, Парамонова выполнила обещание.

– Ну, если не хочешь кофе, я, с твоего позволения, причащусь коньячком.

Янкин пошёл к сейфу.

– Может, ты тоже?

Увидев отрицательный взмах руки, налил из пузатой импортной бутылки в небольшую рюмку. Выпил, закрыл сейф. «Это что-то новое», – подумала Наталья.

– Как тебе Парамонова?

Волкова пожала плечами. Она решила подождать: пусть скажет о претензиях начальницы Янкин.

– Попросили взять, – вздохнул Грегор Викторович, пристально разглядывая стоящую перед его столом женщину. Прошло время, а Наталья стала только притягательнее. После увольнения из редакции думал: всё забудется. Но, увидев однажды Наталью по телевизору, стал с нетерпением ждать следующих передач, которые она вела.

Здесь Янкин встречал её редко – телевидение это не маленький коллектив газеты. Вызывать к себе – нужен серьёзный повод. Просто так не пригласишь – не того уровня редактор Волкова. Таких у него десятки. О существовании некоторых он даже не подозревал. Один на один были всего три раза – Янкин хорошо помнил каждый из них. Первый раз – после собрания. Демонстративно взял под руку, при всех сказал: «Зайдите, Наталья Дмитревна». Увидел удивлённые взгляды окружающих, дружелюбно (тогда ещё не проявилась оппозиция) бросил: «Способные кадры вам отдали». В кабинете попытался вроде как по-товарищески обнять, но женщина мягко выскользнула.

Второй раз – когда получил докладную записку о пропаже отснятого материала про самоубийц. Волкова бесстрастно, механически повторяла предложенную шофёром версию. Проницательный Янкин чувствовал: здесь что-то не то. «Ты как Никулин в Бриллиантовой руке»: «Поскользнулся, упал, очнулся – гипс». Но сделал вид, что поверил.

Последний раз вот так же вдвоём они были месяц назад. Тогда он вызвал Наталью через «комиссара», предшественника Парамоновой, и поручил сделать передачу с участием «архитектора перестройки» Яковлева. Тот сам позвонил, просил об этом. Янкин не стал отказывать – они были из одной когорты. Передача получилась какая-то странная. Грегор Викторович был не просто хорошо знаком с «серым кардиналом». Он много знал о нём от разных людей, слушал его в различные периоды, знал манеру речи Яковлева. Особенно наступательную и погромную после провала ГКЧП. А тут на жёсткие, слегка прикрываемые вежливостью, язвительные вопросы Волковой отвечал какой-то тусклый старик с лицом обрюзгшего бульдога. Янкин заподозрил, что такое превращение создано искусственно, и намекнул об этом Наталье. Она обезоруживающе улыбнулась и ничего не ответила.

Пришлось материал дополнять старыми съёмками, делать передачу короче. Теперь Парамонова обвиняла Волкову в срыве задания.

– Садись. Почему ты проигнорировала приказ?

– А вы знаете, о чём приказ? Полина Аркадьевна, когда какая-нибудь группа едет на съёмки, запрещает снимать молодые лица.

– Как это? – поднял брови Янкин.

– Если мы едем на митинг сторонников Союза или на собрание, где люди требуют сохранить СССР, она приказывает: в кадре должны быть только старики…

– Ах, вон в чём дело!

– Если митинг, то – старые лица… Искажённые… Беззубые… Если собрание, то выбирать надо дремлющих… безразличных… опять же только стариков. Вот, мол, кто боится распада Советского Союза. Но ведь это не репортаж в газету, Грегор Викторович! Я помню вашу критику по поводу референдума. Там ещё можно было описать каких угодно. А тут же – камера! Мы приехали на завод… В цехе – митинг. Я сама ходила рядом с оператором. Какие там спящие! Молодёжь! Выступают зло. Прямо, как на войну собрались. Мы могли бы уехать, ну, нет там спящих и беззубых!

Наталья сделала наивное лицо, по-детски, беззащитно улыбнулась.

– Но разве бы вы одобрили впустую затраченное время?… Машину гоняли… бензин… камера без результата…

Янкин понял её не очень умелую игру, и от этого Наталья показалась ему ещё милей. «Что ж это со мной происходит?» – подумал он, чувствуя, как лицу его становится жарко. Словно к огню наклонил лицо. «Мне бы надо сейчас отругать её, пригрозить увольнением – Парамонова хоть дура с этим своим приказом, но по сторонникам Союза надо бить… Можно, конечно, аккуратней… Показать объективность… Тогда будут больше верить… Хотя о чём я думаю? Плевать мне на сторонников и противников. Увольнять? Нет, больше он такой глупости не сделает. Кульбицкого выгнал – не простил ему. Из-за него, провокатора, потерял возможность хотя бы видеть её. Чувствовать рядом. Пусть как сейчас… на расстоянии».

Грегор Викторович встал из-за стола. Подошёл к сидящей Наталье. «А пахнет как! Что за духи у неё? Весна какая-то – в ноябре маем пахнет. Ландышем и сиренью… Надо узнать». Мысленно усмехнулся: «Расклеиваешься, старичок. Готов что угодно сделать, только бы обладать этой женщиной. Обхватить руками. Прижать. Никуда не выпускать. Не валить вон на тот диван, а просто стоять, прижав к себе. Главное – никому не отдавать. Чтобы никто не прикасался. Муж – ладно. Он его не знал и не воспринимал, как мужчину. Живая вещь… Вроде ожившей ночной сорочки, которая охватывает груди… бёдра… живот. Можно ли ревновать к вещам? А другим – не прикасаться. Яковлеву понравилась. Хорошая была корреспондентка. Что он имел в виду?»

– Вчера звонил помощник Яковлева, – неожиданно для Волковой сказал Грегор Викторович. Наталья с удивлением воззрилась на шефа. С какой стати он вспомнил про этого злобного старикана? И какое это имеет отношение к докладной Парамоновой? Или Янкин хочет связать ту её передачу с последней съёмкой? Она тогда, конечно, постаралась отобрать самые отвращающие от Яковлева кадры. Насупленный взгляд из-под клочковато разросшихся, выступающих, словно рога, бровей. Когда старик наклонял лысую голову, Наталье казалось, будто он собирается кого-то боднуть. Крупным планом раздутое, нездоровое лицо. А главное – злость, перекашивающая время от времени весь облик этого человека. Жалко, многие кадры вырезали.

– Помощник сказал: ты Яковлеву понравилась. Он хочет дать большое интервью про то, как боролся с коммунистической системой. Показать в кабинете какие-то свои записки…

– Грегор Викторович, а нельзя ли кого-то другого? Вы меня извините… и можете опять уволить, но я не хочу слушать этого человека.

Янкина словно обдало приятным теплом. До учащения пульса зарадовало такое неприятие Яковлева. Лживый… Насквозь пропитан ложью, как рыхлый придорожный снег выплесками грязной воды из колеи. Боролся он с системой… Не боролся, а крепил её, железнил её, душил тех, кто начинал сомневаться в системе. Но как ей сказать об этом? А сказать надо. Чтобы укрепить её неприязнь…

– Я могу послать кого-нибудь другого. Парамонову могу отправить. Вот только хочет он видеть почему-то тебя. Знала бы ты, што за человек – этот Александр Николаевич Яковлев…

И сначала осторожно, потом всё отмашистей Грегор Викторович заговорил о своём недавнем кураторе, в которого внимательно вглядывался все последние годы, изучал его, копил факты и фактики, слушал его призывы и речи, и даже своим проницательным умом не увидел, чтобы всё это время, если верить сегодняшним заявлениям Яковлева, тот боролся с коммунистическим режимом.

– Да у режима, Наташа, не было более верного слуги, пса более преданного, чем Александр Николаевич! Славил Хрущёва, требовал верить правильным действиям дорогого Никиты Сергеича, а потом так же усердно готовил статьи о его сумасбродстве, экономических провалах. Ещё шёл пленум, на котором снимали Хрущёва, а он уже писал речь для нового вождя – Брежнева. Сам потом признавался: пришлось писать и прощальную статью о старом хозяине и заздравную – о новом. Нового он тоже полюбил… При Брежневе стал штатным сочинителем речей, статей и даже записок. Рос по партийной линии. А тогда умели разглядеть – свой или чужой. Значит, был свой. Сгибался, где нужно. Где надо – молчал. Он ведь с детства боялся драк. Завидовал ребятам, кто мог постоять за себя кулаками. Его принципом была осторожность. Ленин, как ты знаешь, призывал учиться, учиться и ещё раз учиться, а этот внушал себе: осторожность, осторожность и ещё раз осторожность. В Академии общественных наук – попал туда при Хрущёве – всячески избегал политических дискуссий, наотрез отказывался выступать на партийных собраниях. А время было – ты его только по рассказам знаешь, мы-то в нём начинали зреть… время было разломное. Двадцатый съезд. Хрущёв развенчивает культ личности Сталина. Бурлит страна. Спорят все. Одни поддерживают. Другие – против. А этот молчит. Сопит себе в тряпочку. Теперь говорит: всегда ненавидел Сталина и Ленина. Ленин для него – «властолюбивый маньяк», который возвёл террор в принцип и практику власти. Поэтому, дескать, подлежит вечному суду за преступления против человечности. Но ведь он узнал о жестокости Ленина раньше многих из нас! Мог читать закрытые для всех документы ещё в Академии – там есть спецхран. Однако молчал. Год за годом… Ни разу даже намёком не задел вождя. Наоборот. Всех призывал верить Ленину. До самого последнего времени в своих выступлениях цитировал Ленина. Ссылался на него… На Маркса… Энгельса… Я сам сидел на этих пресс-конференциях и совещаниях. Не помню ни одной его речи… обычно многословной, где бы он не упомянул Ильича. Когда же он боролся? Когда глядел на себя в зеркало? Один на один с собой? Штоб никто не увидел и не услышал? Владимир Солоухин узнал про зловещий большевизм позднее. В середине 70-х написал «Последнюю ступень». Подлакировал, конечно, прежнюю Россию… ту, которая до революции… но, в отличие от нашего борца, ни разу больше не упомянул добрым словом эту публику. А этот – Ленин… социализм…

Янкин то отходил от Натальи и, возбуждённый, садился в своё кресло, то вставал, делал пару шагов к женщине, пытаясь понять, как она воспринимает его необычный монолог. Подойдя в очередной раз, чуть наклонился – так, чтобы снова уловить запах духов, и дрогнувшим голосом спросил:

– Может тебе это неинтересно, моя девочка?

Увидел, как сдвинулись шелковистые брови Натальи, однако тут же лицо разгладилось, слегка зарозовело. Понял: женщина не обиделась. Похоже, ей даже понравилось обращение.

– Нет, нет! Очень полезно узнать, кто вёл нас. Меня тоже удивили его заявления. Вы, говорит, не представляете, какое ужасное государство создали. Как будто он тут ни при чём.

Наталья вскинула жёлто-карий взгляд на Янкина и мягко улыбнулась.

– Разве это честно, Грегор Викторович?

Янкин еле сдержал себя, чтобы не попытаться обнять Наталью. Выпрямился. Как обдурманенный, встряхнул головой. Он ей не противен. Уже нет того взгляда, которым она отбросила его тогда, в редакции. Значит, дает надежду. Разница в возрасте? Да какая это разница? Ему шестьдесят один, ей тридцать четыре. Важно, чтобы не отвергала. Ей будет с ним интересно. Он сделает всё, чтобы было не скучно. Он знает намного больше её. Сейчас расскажет про того же Яковлева. Сдаст «архитектора» и не отпустит её на интервью.

Грегор Викторович подошёл к сейфу. Открыл его и снова налил рюмку коньяка. Выпив, чуть поморщился и заговорил.

– Те, кто не принимал систему… по-настоящему отрицал её… не под подушкой критиковал, как Александр Николаич – вот те заслуживают уважения. Сознательно шли на страдания. Ты не представляешь, как это оказаться отверженным. Даже временно… Меня два раза снимали с работы… всего-то делов – должности лишили! и то, как прокажённый. Вчера ещё звонили с утра до ночи… в прямом смысле до ночи… с постели поднимали… Друзья… Товарищи… Всем был нужен… Мы с тобой, Грегор, навсегда, чево бы ни случилось. А случилось – и телефон будто отрезали. Ни одного звонка. Ни слова единого!

– Как с работы увольняют, я представляю, – спокойно сказала Наталья.

– Извини, – споткнулся в монологе Янкин. Накрыл лежащую на столе руку женщины. Наталья некоторое время сидела недвижно. Потом аккуратно даже не убрала, а вроде как вывела тонкие свои пальчики из-под горячей ладони мужчины, словно жалея, что ей приходится это делать.

– Теперь представь, што перенёс Сахаров, открыто выступивший с критикой системы. Академик. Создатель водородной бомбы. Трижды Герой Соцтруда. Лауреат Сталинской и Ленинской премий. Не говоря о других наградах и званиях. Всё это у него отбирают. А он не сдаётся, критикует режим. Живёт в ссылке почти семь лет. Объявляет голодовки. Телефона нет. Каждый шаг под контролем КГБ. Такой человек, даже если бы он был неправ, заслуживает уважения своей честностью. Также как другие, кто действительно боролся с властью.

Янкин помолчал, нахмурился.

– С властью, которую олицетворял Александр Николаевич. Не инструктор ЦК Яковлев, хотя и это была большая власть, а член Политбюро Яковлев. Второй человек в партии. Если не брать премьера, считай, второй в стране… Сейчас говорит, што часто лукавил… Лукавил, когда ссылался на Ленина… Когда хвалил социализм, называя его лучшим общественным строем на земле, тоже, говорит, лукавил. Но разве могли об этом догадываться люди, от которых он требовал нести такие оценки в народ?! Мне пришлось слушать его выступление перед выпускниками Института общественных наук при ЦК КПСС. Недавно было… Летом 89-го. Половина речи – восхваление социализма. Люди записывали его формулировки и думали, што социализм – это действительно, как чеканил Александр Николаич, общество подлинного народовластия, творчество масс, возвышение человека, свобода духовного творчества, гуманизм в новом, высшем проявлении. А он, оказывается, лукавил. Лгал, девочка моя! На самом деле считал социализм концлагерем, душиловкой всего живого, уничтожением будущего страны.

Но при этом не отказывался ни от каких привилегий небожителя системы. Стоял на трибуне Мавзолея, между прочим, ленинского, и с гордостью смотрел на свои портреты в праздничных колоннах. Самолюбия-то у него – дай Бог! Сам признавался. Пользовался благами, доступными немногим. Я как-то был в его загородной резиденции. В цокольном этаже бассейн, гимнастический зал. На первом – большая столовая, бар, кинозал. Вверху – спальные комнаты. Мне рассказывали про обслугу кандидата в члены Политбюро. Три повара. Три официантки. Горничная. Садовник. Группа охранников. Это – кандидат. У члена – таких людей, как ты понимаешь, больше.

Говоря всё это, Грегор Викторович, чем дальше, тем сильней ожесточался. Его уже кипятила не только ревность за Наталью, но и личная обида. Он ведь тоже пересмотрел «своего Ленина». Первые обрывочные разоблачения вождя попадались ещё до работы в пражском журнале. За границей материалов добавилось. Когда разум страны взорвала гласность, поток обличений пробился и в его газету. Но публикуя их, он каждый раз вспоминал, что в недавние, доперестрочные годы находил в ленинских работах и такие слова, с которыми был согласен, а потому, сочиняя тогда статьи, Янкин как бы отделял одного Ленина от другого. Ещё в те времена кто-то сказал ему, что Ленин – злой гений. Теперь он был, как никогда раньше, согласен с первой частью оценки. Однако не мог, объективно не способен был, перечеркнуть и вторую. Злой. Но гений. А у этих редких созданий человечества не бывает действий, одинаково воспринимаемых всем человечеством. Даже если кому-то приходится разочароваться, отступиться от содеянного кумиром, редко кто в душе дотла растопчет горевший когда-то светильник. «Так храм оставленный – всё храм. Кумир поверженный – всё бог», – часто повторял Грегор Викторович слова Лермонтова.

Такое понимание жизни помогало ему не терять до конца душевного равновесия, быть циничным, когда требовали обстоятельства, и одновременно воспринимать происходящее по принципу: что Бог ни делает – к лучшему. В результате прошлое и настоящее в его жизни были хотя и разных цветов, однако соединяли эту жизнь в единое целое. А как же тогда должен чувствовать себя Яковлев, думал Грегор Викторович. Если у человека наступило прозрение, если он увидел, что всю жизнь служил дьяволизму и вот теперь, глянув в своё прошлое, отшатнулся от него, как от провала, из которого прёт жуткий смрад, то, что человеку остаётся делать? Путь известный. Он идёт до ближайшего дерева, нижний сук которого отходит параллельно земле, накидывает верёвку и вешается. Как Иуда.

Но не пойдёт Александр Николаевич, не пойдёт, злорадно подумал Янкин. Маска стала его лицом, а лицо маской. Сейчас он говорит, что ложь пронизывала всю систему, а кто, как не он, эту ложь насаждал. Ненавидя социализм, требовал уважения к нему. Считал все работы Ленина «бреднями», однако не переставал цитировать их. Презирая кормящий его народ, заедал это невыносимое презрение бутербродами с чёрной икрой и белужьим боком по копеечной цене в спецбуфете. Критиковал бесчеловечную систему, но так, что критику эту слышал только белужий бок, который он жевал. А доев и вытерев губы салфеткой, шёл на трибуну, чтобы громить американский империализм и внутренних отщепенцев, сомневающихся в исключительной человечности советского строя.

– Грешники мы все, Наташа, большие грешники. Белое называли чёрным, хотя понимали, как уродуем людей с нормальным зрением. Я сам то и дело выходил на панель. Проституировал, даже когда клиент не просил. Но теперь я свободен. Теперь – я другой… Отбросил, што против совести… Ой, какие мы большие грешники!.. И всё же среди нас есть те, кого, быть может, простят на том Большом суде… Пожарят для начала на адовой сковородке и со временем простят. А есть, которым придётся до бесконечности кипеть в смоле. Хотя, может, и там они окажутся при службе… Пристроятся между котлом и сковородкой. Злые чертям тоже нужны. А Яковлев злой… Когда вслушаешься в него, думаешь – хорошо, што бодливой корове Бог рогов не дал. Дал бы – многие умылись кровью. У него если противники, то это политическое быдло, шпана, если патриоты, то обязательно ряженые. Любимое слово – «кувалда». Вот бы он ею помахал, дай такую возможность. Я как-то подумал: живи Александр Николаич во времена Октябрьского переворота, наверняка взял бы себе псевдоним Кувалдин. Они любили называться покрепче, пострашней. Сталин – это вроде как стальной. Молотов, ну, это и так ясно. А он был бы Кувалдин. Причём, с его прорывающейся иногда злобой к недругам, с его глубинной жестокостью – о-о-о! он бы поработал кувалдой.

– А мне его почему-то сейчас стало жалко, Грегор Викторович. Всю жизнь притворяться, показывать любовь к тому, што ненавидишь… Так ведь можно с ума сойти. Сосуды мозга лопнут… душа разлетится от распирающей злости, для которой выхода нет.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю