Текст книги "Крик совы перед концом сезона"

Автор книги: Вячеслав Щепоткин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 37 страниц)

Глава одиннадцатая

О том, каким будет заседание, Савельев, помимо собственных представлений, судил по количеству прессы. Если первые ряды балкона сплошь заняты длинноногими штативами, на которых установлены видеокамеры и фотоаппараты с «телевиками», значит, прессе заранее поступил сигнал – чаще всего от демократов: ждите сенсации.

В такой день пишущим журналистам из газет приходится искать места выше, и не всегда удобные. Савельева это не касалось. Он сразу застолбил себе место в середине первого ряда и не давал загораживать его, даже устраивая скандалы. Однажды чуть не свалил дорогую камеру, оттолкнув какого-то волосатого оператора. С ним перестали связываться.

Достав фирменный редакционный блокнот, Виктор открыл его на чистой странице. Записал: 17 июня. «Понедельник». Ниже: «Павлов. Положение в стране».

Председатель Верховного Совета монотонно объявил о присутствующих – почти целиком всё правительство, Комитет Конституционного надзора, вице-президент. Значит, Горбачёв в своём Ново-Огарёве, подумал журналист. Один из депутатов, с которым Виктор останавливался, сказал, что в Верховный Совет сегодня-завтра поступит новый Союзный договор.

В это время к трибуне подошёл премьер-министр. С недалёкого балкона была хорошо видна его плотная фигура, одутловатое лицо с большими очками, стриженные «ёжиком» волосы. Савельев включил диктофон и одновременно стал записывать.

Сначала Павлов говорил, какое он получил наследство. Потом перешёл к нынешнему состоянию.

– Положение в стране катастрофическое. Республики не перечисляют средства в госбюджет. Нарушены экономические связи. Меня спрашивают – как совместить суверенитет республик с идеей сохранения единого экономического пространства? Отвечаю: суверенитет всегда ограничен. Либо это делается добровольно, либо принудительно.

…Главный дестабилизирующий фактор, с устранения которого надо начинать – это политическая нестабильность. Страна вступила в критическую фазу. Ближайшие несколько месяцев решат: или мы овладеем ситуацией, или нас ждёт полнейший распад.

Савельев знал о разных выступлениях премьера. В конце марта на заседании Совета безопасности Горбачёв объявил: через два-три месяца нечем будет кормить страну. Хотя хлеб в стране есть. Ситуация складывается, как в 1927 году. То есть накануне сталинской коллективизации. Предложил всем подумать и собраться завтра.

На следующий день Павлов сообщил: только Украина и Казахстан могут сами себя прокормить, да и то едва-едва. В Москве на булочных либо замки, либо в них пусто. Из десятков городов поступает информация о готовности к забастовкам.

Теперь, к середине июня, обстановка стала совсем угрожающей, и премьер не скрывал тревоги.

– Главное – это уборка урожая. Нельзя допустить ошибок прошлого года. Если мы не сумеем убрать урожай, то страна должна будет встать на колени.

…Я вам скажу прямо: если будет продолжаться конфронтация с Россией, то государство развалится. Той страны, о которой мы сегодня говорим, в которой выросли, жили и работали, не будет.

…В условиях экономического и политического кризиса сплошь и рядом возникают ситуации, которые требуют мгновенного реагирования, быстрого претворения принятых решений в жизнь. Поэтому правительство должно обладать соответствующими полномочиями.

…Есть ли сейчас у Кабинета Министров СССР такие права? Ответственно заявляю – нет. Поэтому прошу Верховный Совет предоставить правительству дополнительные полномочия.

Савельев напрягся. Вот, оказывается, ради чего Павлов пришёл в парламент! Он расстегнул портфель, вынул полученный от Травкина листок бумаги. Ну-ка, что за проект решения подготовил премьер для Верховного Совета? Начал читать. «Шестой год так называемой перестройки привёл к развалу экономики и политической системы. В экономике происходят процессы, которые поставили страну на грань катастрофы. Падают выпуск продукции, национальный доход. Упала дисциплина на производстве. Расстроена денежная система. Практически потеряно управление народным хозяйством. Объявленные суверенитеты привели страну к гражданской войне. В результате мы имеем сотни погибших и около миллиона беженцев».

«И эту правду он собирается узаконить? – изумился Савельев. – Это же будет официальное осуждение всего, что сделал Горбачёв!»

Виктор вспомнил другие выступления Павлова, рассказы некоторых коллег-журналистов о его разговорах в узком кругу. Премьер с каждым днём отдалял себя от Президента, не очень скрывал своё несогласие с действиями Горбачёва. Да и сам Горбачёв, насколько можно было судить, уже жалел, что не послушал совета павловского предшественника Рыжкова.

Свалив все свои ошибки на бывшего главу правительства и, по сути, предав покладистого «непротивленца» Рыжкова, Горбачёв, как ни в чём ни бывало, 12 января 1991 года приехал к тому в больничную палату, где Николай Иванович выходил из обширного инфаркта. Увидев его, растерялся. Рыжков был худой, с зеленоватым цветом лица. Тем не менее, стал спрашивать, кого лучше поставить во главе Кабинета министров – так теперь было решено назвать правительство. Неокрепший Рыжков слабым ещё голосом давал точные характеристики, поскольку работал с каждым в обстановке, когда год за два идёт. После нескольких фамилий президент назвал Павлова. «Хороший финансист, – сказал Рыжков, – но промышленности, производства не знает совсем. И ещё одно – он пьёт… Опасно. Не верю я ему, не выдержит, начнёт срываться…»

Горбачёв подумал тогда, что пьянство – не самая большая беда для сильного министра финансов, кем в те дни был Валентин Павлов. Пьёт же Ельцин. За границей и дома не просыхает. В каждый понедельник лицо увеличивается вдвое. А народ всё твердит: «Наш человек!» Павлов хоть знает финансы… Остановил бы он крушение несущегося под откос государственного состава. Как-нибудь поправил экономику. С финансами что-то сделал, пока он, Горбачёв, ищет кредиты. Обещают американцы. Канцлер Коль должен помочь – отдал ему ГДР почти бесплатно. Потом из разорванных обломков он, Нобелевский лауреат мира, соберёт свою страну. И те, кто кричат сейчас: «Долой Горбачёва!», будут благодарить его за создание нового советского государства. Пусть оно будет меньше… Потом и те придут, кто захотели самостоятельности… А не придут – всё равно много останется. Только останется ли?

Последний вопрос страшил его и мучил, как неисчезающая зубная боль. Он даже жене не говорил об этом страхе. Но она – умная, проницательная, понимала его страх, видела скрываемое даже от неё отчаяние, с которым он возвращался домой после тяжёлых, вязких переговоров с представителями республик, и каждый раз старалась своими словами перевести его сознание в другие временные ситуации, в отдаляющиеся, а может, потому особенно согревающие, моменты их прошлой жизни.

Он видел эти её старания и переживал ещё больше. Разве думал он 11 марта 1985 года, когда все присутствующие на заседании члены Политбюро (кое-кто попасть не успел) беспрекословно согласились с предложением министра иностранных дел Громыко избрать его Генеральным секретарём ЦК КПСС, что через пять лет рядом с ним не будет ни этих людей, ни той мощи государства, которое он возглавил. Оно, конечно, было проблемным – это государство СССР. И правильно, что он начал его обновлять. Но как, в какие моменты происходили ошибки, когда действовали неправильно его люди, теперь обвиняющие в промахах своего вчерашнего кумира? Ничтожества! Он если и ошибался, то в самых мелочах. Главные ошибки делали они. Те, кого он поднимал и так же решительно потом убирал. Как же не разглядел он их – недостойных его таланта, его способностей. И почему получился такой результат? Вторая империя мира, занявшая огромную часть земного шара, а вместе с социалистическими странами и просто сателлитами охватившая едва ль не треть планеты, сегодня осталась одна и рассыпается сама. Такого он не мог представить себе даже в бреду. Думал уйти в историю властелином великой державы, оставить её в расцвете и мощи благодарным потомкам… Будут памятники ему… Обязательно и им двоим, потому что без неё он не стал бы тем, кто он есть.

Но люди, которым он доверял, подвели его. Теперь приходится искать новых. Надо выкарабкаться сейчас… Пусть займётся этим Павлов…

Через два дня после разговора с Рыжковым Президент назначил Павлова премьер-министром. Ему понравилась идея денежной реформы, которую подготовил министр финансов. Товаров и продуктов в торговлю поступало всё меньше, а наличных денег в стране становилось всё больше. Это стремительно поднимало цены: то, что позавчера можно было купить за пару рублей, вчера – за пятёрку, сегодня приближалось к десятке. Кроме того, Павлов откуда-то имел сведения, что за границей специально накоплена значительная масса советских денег для вброса их в нужный момент на территорию Советского Союза. Такая акция могла стремительно разрушить финансовую систему, парализовать жизнь государства. Он предложил Президенту провести молниеносное изъятие старых крупных купюр, обменяв их на новые. При этом резко ограничить количество разрешённых к обмену денег. Горбачёв согласился.

Через восемь дней после назначения Павлова премьер-министром Президент подписал Указ об изъятии из обращения пятидесяти– и сторублёвых купюр образца 1961 года. Всего за три дня их надо было обменять на мелкие. Причём, поменять не больше одной тысячи рублей на человека. Возможность обмена большей суммы решалась специальными комиссиями. Одновременно со сберкнижки можно было снять до 500 рублей.

По замыслу автора реформы, такие жёсткие меры должны были оставить в обороте вместо 133 миллиардов рублей наличных денег чуть больше 50 миллиардов. Остальные превращались в ненужные бумажки.

Главный удар предназначался теневой экономике и организованной преступности, поскольку именно там, а не у населения, скопилась огромная наличность. Однако расчёты оправдались частично. Все страдания приняли на себя рядовые граждане. Возле отделений Сбербанка мгновенно возникли огромные очереди. Люди стояли днём и ночью, давили друг друга, падали в обморок.

Паника охватила тех, кто копил на машину или кооперативную квартиру и держал деньги дома. В специальных комиссиях они должны были доказать, что эти деньги накоплены честным путём за много лет. А кто думал, что надо десять-пятнадцать лет хранить документы.

Реформа взбудоражила страну. Отношение к правительству стало злым. От него ждали не столько хорошего, сколько какой-нибудь пакости.

И она случилась. В виде апрельской реформы цен. За её разрешением Павлов дважды обращался в Верховный Совет. О необходимости повышения розничных цен говорили на разных уровнях власти. Запущенную проблему бурно обсуждали республиканские парламенты. Все понимали: нельзя сохранять низкую цену товара, если себестоимость его производства в полтора-два раза выше. Это не укладывалось в рыночные законы экономики, введения которых требовали демократы. В конце марта Россия и одиннадцать других республик подписали с Президентом Союза ССР Горбачёвым Соглашение о реформе цен. От Российской Федерации документ утвердил заместитель Ельцина профессор-экономист Руслан Хасбулатов. Впервые после Хрущёва предусматривалось увеличить государственные розничные цены в среднем примерно в полтора раза.

Однако местные власти, получив карт-бланш под названием «повышение цен», не только подняли установленные барьеры где в два, где в три раза, но и включили туда непредусмотренное: коммунально-бытовые услуги, тарифы на городской транспорт.

Реформа павловского правительства оказалась как нельзя кстати для окружения Ельцина. «Демократическая Россия» огромным тиражом отпечатала заявление, смысл которого сводился к известному когда-то призыву: «К топору!» Именно это воззвание имел в виду Савельев, отвечая депутату Катрину. Не только со страниц газет, но даже с фонарных столбов и заборов людям бросался в глаза непривычно грубый текст под крупно набранным заголовком:

Держи вора!

Граждане России!

Второго апреля 1991 года совершён грабёж, крупнейший за все советские годы. Ограблена ВАША семья, похищены ВАШИ трудовые сбережения. Так называемой реформой цен правительство Павлова в один день понизило свою задолженность народу на сотни миллиардов рублей…

…Второе апреля – день похорон Горбачёва как государственного деятеля… Отказавшись платить долги народу, грабительский Центр кричит, показывая пальцем на парламент Ельцина: «Держи вора!» Мы утверждаем: за новое ограбление народа несёт полную ответственность правительство Горбачёва-Павлова…

…Ради содержания КГБ, роскошных госдач и потайных привилегий Центр отнимает кусок хлеба у ветерана, чашку молока у ребёнка… Нет – поддержке военно-промышленного комплекса за счёт народа! Требуем правительство народного доверия!

И вот теперь, подумал Савельев, премьер хочет получить от депутатов дополнительные полномочия? Да разве они их дадут после таких неуклюжих его действий?

С другой стороны, всё написанное в проекте решения правильно. Если не принять каких-то экстраординарных мер, процесс развала и последующий крах не остановить. Но понимает ли это Горбачёв? И как он сам относится к просьбе… Нет, Павлов уже не просит… Премьер требует дополнительных прав!

Действительно, стоящий на трибуне плотный мужчина с причёской «ёжиком» в этот момент громко произносил слова: «Я требую полномочий! Не для себя лично! Они нужны для спасения страны!»

Едва он закончил, как зал зашумел. Люди в рядах перекрикивались друг с другом. Некоторые из тех, кто не были членами Верховного Совета и не имели специально оборудованных кресел с кнопками для записи на вопрос, кричали так, что их было слышно на балконе.

Вдруг снизу раздался визгливый голос:

– Зачем тебе ещё полномочия?! Хочешь совсем ограбить народ?!

Савельев узнал Катрина. Он даже не назвал премьер-министра по имени-отчеству, не произнёс фамилии. Главе правительства большого государства кричал как соседу за пивным столом. Виктор разглядел сверху плешь на редковолосой голове депутата, который дёргался прямо под ним. Первое желание было – уронить диктофон. «Жалко. Можно плюнуть, но попадёшь на другого».

А Павлов, сдерживая кипящую в нём ярость, тоже громко ответил:

– Я сказал, для чево. Если вы не понимаете, то надеюсь на разум других.

Несколько раз премьера спросили: согласованы ли его требования с президентом? Это был не простой для него вопрос. Сначала он ответил уклончиво:

– Рабочий день президента – 14 часов. Он несёт ответственность за многие вопросы. Если всё «замкнуть» на него, даже 24 часов не хватит. С моей точки зрения, многое президент вообще не должен брать на себя.

Потом депутат из Украины потребовал чёткого ответа:

– Вы выходите с предложениями от Кабинета Министров? Или это согласовано с президентом? Ответьте, пожалуйста, с максимальной откровенностью.

Павлов взял стоящий на трибуне стакан с водой. Сделал глоток. Сказать, что согласовано, нельзя. Через несколько минут узнают. Вон сидит в первом ряду Яковлев. Теперь он не член Политбюро – демонстративно вышел. Не член Президентского совета. Но всё равно, рядом с Горбачёвым. Его старший советник. Сейчас поднимется и захромает за сцену, в комнату президиума. Позвонит Президенту. Потом, как депутат, попросит слова.

Горбачёв и без того едва сдерживает неприязнь. Премьер видел, как тот недавно обжёг его чёрно-угольными глазами на заседании Совета Федерации, когда Павлов объявил, что золотой запас страны упал с 85-го года в 10 раз, а внешний долг, наоборот, в пять раз вырос. Все поняли, кто виновник. Горбачёв вышел и до конца заседания не вернулся.

Поэтому нельзя говорить, что требования согласованы. Депутаты вряд ли поверят. Наверняка обратили внимание, что за всё время почти часового выступления премьер ни разу не сказал «Михаил Сергеевич». Слова «Президент Горбачёв» произнёс только однажды и то по поводу предстоящей встречи того с главами семи государств. «Деньги будет клянчить, – с неприязнью подумал Павлов. – И не понимает, што не дадут. Под што давать? И кому? Растерявшему страну побирушке? Ездит по миру… Тарахтит… Строит из себя целку после семи абортов».

– Я не считаю нужным кривить душой в таких вопросах и на такой трибуне, – сказал Павлов. – В этот раз вопрос не обсуждался. Хотя вы можете обратить внимание, что этот вопрос я ставлю не первый раз.

Зал то успокаивался, то начинал шуметь. Гвалт поднимали не члены Верховного Совета, лишённые возможности, в отличие от своих коллег, нажать кнопку и попросить слова. Председатель Лукьянов с каменным лицом сфинкса глубоким, утробным голосом регулировал очерёдность записавшихся с места и сдерживал буйство вышедших без приглашения к микрофону. Наученные опытом первых съездов, когда микрофоны работали всё время, и говорить – кричать мог каждый, кому удавалось прорваться к ним, теперь микрофоны включали по команде.

– Депутат Коган! Ваш вопрос.

Из середины рядов медленно, аккуратно ставя костыли, чтобы не наступить кому-нибудь на ногу, вышел огромного роста молодой бородатый мужчина. Савельев невольно улыбнулся. У него всегда поднималось настроение при виде этого бородатого великана. Он хорошо знал его. Делал с ним интервью. Готовил большую статью депутата. К 37-ми годам Евгений Коган стал легендарной личностью. Когда в Эстонии начали создавать Народный фронт, Коган, в противовес националистам, организовал Интердвижение. Это было естественно для него. Родился и рос в интернациональном Владивостоке, в семье морского офицера и бухгалтерши. Там поступил в такой же разноплемённый институт, хотел стать кораблестроителем. Доучивался в Таллине, куда переехала семья. Простым судомехаником ходил на рыболовецких судах в море с людьми разных национальностей. Хотел перемен в стране. Но не её разрушения. Когда этот огромный молодой мужик появлялся на митингах, после его страстных выступлений ряды готовых примкнуть к националистам редели. Люди переходили в Интердвижение. Зато оставшиеся ещё сильнее ненавидели его.

Перед выборами народных депутатов СССР произошла беда. На междугородней трассе большой автобус лоб в лоб ударил в «Жигулёнка», на котором Евгений за рулём ехал на очередной митинг. Его собирали по кусочкам. С началом избирательной кампании легенды о Когане разнеслись по всей Прибалтике. Почти неподвижного мужчину на носилках приносили из больницы на митинги и встречи с избирателями. Проходили минуты, и люди забывали, что перед ними инвалид. Могучая убеждённость в необходимом сохранении страны сделала Интердвижение и её лидера единственной помехой наглеющим сепаратистам. Полулёжа в кресле, он участвовал в телевизионных спорах. Эрудированный, волевой человек, скрывающий собственную боль, Евгений болел за будущее своей страны, громя ораторским мастерством националистов.

Русские избиратели Таллина избрали Когана народным депутатом СССР.

С того времени Савельев узнал этого человека лично. Почти ровесники – Виктор был не намного старше Когана, они и политически трансформировались одинаково. После выборов Евгений вступил в Межрегиональную депутатскую группу, к зарождению которой приложил руку Савельев. Однако прозрение наступало быстро. «Не могу я слышать про эту шайку разрушителей, – сказал как-то Коган, выискивая взглядом в фойе кресло, где он собирался сесть, чтобы отдохнуть от костылей. – Если у них и раньше были такие цели, то я дурак, Виктор Сергеич, што не разобрался сразу». «А какой я дурак, ты себе, Евгений Владимирыч, и представить не можешь».

После этого Коган стал одним из создателей депутатской группы «Союз», выступавшей за сохранение СССР. А ещё раньше – открытым критиком Горбачёва. Савельев сам видел, как съёживался и мрачнел Горбачёв, когда к трибуне шёл на костылях бородатый рослый мужчина, способный сказать ему в лицо, и через телекамеры всей стране, что он думает о деятельности близорукого перестройщика.

Теперь он шёл к микрофону, чтобы спросить о чём-то премьера.

– Валентин Сергеевич! Вы сказали, што от антиалкогольной кампании страна получила 200 миллиардов рублей убытков. Это громадные потери для финансовой системы государства. Кто несёт за это ответственность? Правительство? Президент?

– Могу просто рассказать историю – я говорил это и журналистам. Один человек не подписал документ… самый главный… антиалкогольный… Раз не подписал, второй, третий. А на четвёртый раз приехал домой ночью мрачный и сказал, што подписал, потому што ему заявили: или партбилет положишь и уйдёшь с работы, или…

Закончить премьеру не дали. Зал загудел. Но было и так ясно: Павлов разве что фамилию Горбачёва не назвал.

Тем не менее, и по вопросам, и по выступлениям Савельев чувствовал: сторонников дать правительству дополнительные полномочия – не большинство. Что останавливало остальных людей? Боязнь показаться консерваторами, которые своим решением прервут развитие демократических процессов? Или откровенная радость по поводу ускоряющегося распада, за которым наступит какая-то новая жизнь? Какой она будет в реальности, никто не представлял. Знали ту, что есть сейчас, и лишь миражные видения о другой, западной. Не догадываясь, в силу разных причин – умственных возможностей, малой осведомлённости, что мираж он и становится сладостно-волнующим только для ослабленного организма.

Виктору стали надоедать эти волны слов. Тем более, не всегда имеющие отношения к тому, что происходило за стенами зала. Там стояли шахты, с перебоями работала промышленность, на селе, судя по заметкам в его же газете, которую он утром взял в редакции по пути в Кремль, был тоже хаос. Он выключил диктофон, стал просматривать газету и, углубившись в неё, не сразу понял, что кто-то предложил сделать заседание закрытым.

– Эт про какое заседание говорят? – повернувшись к соседу-журналисту из главной профсоюзной газеты, спросил Савельев. – Про следующее што ль?

– Да нет. Хотят это заседание продолжить в закрытом режиме. Будут выступать председатель КГБ и два министра – обороны и внутренних дел. Они попросили закрыть.

Вслед за этим объявили перерыв.

С одной стороны, Савельева такой поворот обрадовал. Он с удовольствием пошёл в курилку. С другой – заинтриговало: какую неизвестную информацию сообщат «силовики»?

Вместе с тем, Виктор скептически отнёсся к самой идее закрытости. Сохранить тайну при таком политическом раздрае депутатского корпуса – всё равно, что удержать пикантный секрет про одну из женщин, сообщив его нескольким её конкуренткам.

Но, поразмыслив, решил, что в виду чрезвычайной обстановки могут быть выложены убийственные сведения. «Тогда зачем их прятать от прессы, а значит, от страны?»

Как бы то ни было, а послушать надо, подумал Виктор и двинулся к стенографисткам.

Служба записи и расшифровки заседаний занимала несколько комнат. Звук и видеоизображение из зала поступали в небольшую комнатку, где с принимающей аппаратурой работали трое молодых мужчин. Всех их Виктор знал и они его тоже. Перед каждым праздником он приносил бутылку водки, какую-то закуску и, когда наступало затишье, в комнатке начинался лёгкий пир. Как правило, принесённого не хватало. Ребята доставали свою бутылку, на что Савельев всякий раз реагировал репликой: «Верно говорят: бери две, штоб не бежать за третьей». Несмотря на частокол «расписок» и «подписок» о «неразглашении», ребята были раскованные, а постоянная жизнь внутри политического винегрета наполняла их то тревогой, то скептицизмом. При этом и политические пристрастия здесь тоже были разные, из-за чего вскоре после начала тихой выпивки децибелы спора выходили за рамки подпольной допустимости.

Журналист тоже возбуждался, но, спохватившись, шёл в большую соседнюю комнату. Сюда от «техников» передавались кассеты, и несколько женщин с наушниками расшифровывали всю муть, которую несло из зала заседаний.

Виктор не забывал и стенографисток. Через знакомую директоршу магазина доставал им бутылку шампанского и коробку хороших конфет, что стало к тому времени невероятной роскошью. Вынув из своего вместительного портфеля «подарок девочкам», он забирал старшую стенографистку Зою в комнату «техников». Там нити разговора уже напоминали клубок, которым поиграл котёнок.

Весёлый, стройный Савельев нравился тридцатипятилетней Зое. И он, живущий по принципу: не пропускай ни одной юбки, если в ней хорошее тело, тоже давно заглядывался на неё. Однажды, когда «техники» и стенографистки, объединившись, особенно загуляли, Виктор вывел Зою в коридор, чтобы найти какой-нибудь закуток. «Не здесь, – сказала женщина. – У нас есть одна комнатка…»

Больше такие обстоятельства не складывались. Но тёплые отношения, готовые в любой момент вспыхнуть страстью, к удовольствию обоих, остались. Запомнил Виктор и назначение комнаты. Здесь стояла резервная аппаратура звуко– и видеотрансляции из зала заседаний. Теперь Савельев решил попросить Зою послушать там закрытую часть. Женщина немного поколебалась – она шла на явное нарушение. Но глядя в тёплые, светло-карие, упрашивающие глаза, согласилась. «Только возьмёшь наушники. Звука не должно быть слышно».