Текст книги "Крик совы перед концом сезона"

Автор книги: Вячеслав Щепоткин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 37 страниц)

Глава пятая

Отец Павла страстно любил музыку. Самому не удалось выучиться играть – завидовал тем, кто умел. Когда на вечере в пединституте, куда пригласили слушателей военной академии, он услыхал игру на фортепиано белокурой девушки, сразу решил, что именно это его судьба.

Учиться играть на инструменте матери Павла сначала уговаривали. Потом стали заставлять. Он не поддавался. Отец готов был уже согнуть упрямца «через колено», но мама поняла: насильно мил инструмент не будет.

На скрипку младший Слепцов согласился только потому, что не тяжело носить и при нужде легко прятать. Но увлёкся, и когда семья вернулась из Германии в Советский Союз, уже с охотой пошёл в музыкальную школу.

Став взрослым, инструмент почти забросил. Брал в руки, чтобы привлечь очередную девушку или сделать приятное родителям. Несколько раз привозил скрипку на охоту. Это был период, который Нестеренко назвал «охотой на лис». Первым «открыл сезон» Сергей Карабанов. Пряча смущение в серых глазах под набрякшими веками, он неуверенно сказал товарищам, что приедет с женщиной. Бурно возражал только Нестеренко:

– Баба на охоте и на корабле – к беде, – запротестовал электрик, в прошлом матрос Северного флота.

Остальные отнеслись к сообщению доктора кто с интересом, кто безразлично.

После доктора с женщиной появился Волков. Потом Слепцов. Андрей Нестеренко долго был против того, чтобы соединять настоящую охоту с «охотой на лис». Но, в конце концов, сдался и он, высадив однажды из машины высокую, налитую здоровьем шатенку с большой грудью и крутыми бёдрами.

Если Карабанов приезжал на некоторые охоты с одной и той же медсестрой из своей больницы, то другие были не так постоянны. Нестеренко и Волков раза по два привозили новых женщин. Однако со временем снова перенесли «охоту на лис» в городские условия, с удовольствием отдав кухонную работу на базах подругам своих товарищей.

Менял женщин и Павел Слепцов. Но происходило это какими-то «залпами».

На охоте мужчины, как правило, становятся несколько иными, чем в обычной обстановке. За столом, а особенно в бане, мягчают, выплёскивают то, о чём в другое время промолчали бы. К тому же дают о себе знать характеры. Импульсивный и часто открытый Нестеренко мог бесшабашно рассказать о каких-нибудь перипетиях семейной жизни, не видя в этом ничего плохого. Жену он не то чтоб переживательно любил – с годами пылания переходят в ровное горение, – но, как понимали товарищи, был к ней неотделимо привязан. Любовницы только завихряли его чувства, однако доводить отношения до выбора: я или жена – он не позволял.

Доктор в присутствии медсестры Нонны – невысокой, слегка полнеющей, но всё ещё аккуратно сложенной женщины, с чуть выпуклыми зеленоватыми глазами и массивной переносицей, что говорило о буйной страсти, вёл себя то как хозяин и взрослый мужчина, то словно ребёнок. О семье он говорил мало. Но Волков, бывавший у него дома, видел за внешне вежливыми отношениями с женой скрытую холодность и с одной, и с другой стороны.

Учитель так же, как и Нестеренко, ценил свою жену. Она была у него второй – с первой, студенческой, они разошлись быстро, без драм и скандалов, как-то по-товарищески. Может, потому, что не успели родить ребёнка, может, благодаря волковской натуре. Он и до того развода, и позднее сходился с женщинами легко, был с ними дружелюбен, от чего даже после расставаний они сохраняли с ним тёплые, доверительные отношения, нередко рассказывая о своих новых любовниках, советуясь по поводу пикантных ситуаций, которые возникали у них с его «сменщиками».

О делах в семье Слепцова товарищи больше догадывались, чем знали. Скрытный и сдержанный по натуре, он тем более сразу замыкался, едва кто-нибудь, забывшись, спрашивал о семье. Про сына мог скуповато сказать, жене и этого не доставалось.

О том, что Слепцов развёлся, компания долго не подозревала. Лишь появление с Павлом сначала одной женщины, потом – через охоту – другой, за ней – через пару охот – третьей толкнуло бесцеремонного Андрея Нестеренко на расспросы. В биллиардной комнате была только своя компания. Женщины в столовой собирали посуду после ужина. Егеря ушли спать. Слепцов сухо и коротко сказал вроде электрику, а на самом деле всем, потому как остальные тоже заинтересованно смотрели на Павла, что теперь он свободен и звонить ему надо на квартиру родителей.

Потом случился новый «залп». Компания только успевала знакомиться с кратковременными подругами Слепцова – в основном, очень молодыми женщинами. Каждой из них он играл на скрипке свою любимую мелодию из американского фильма «Серенада солнечной долины».

Женщины, не задерживаясь, меняли одна другую, словно Павел хотел кому-то и что-то доказать. Пока однажды с ним не появилась примерно его лет дама – стройная, высокая, с аристократическим лицом и жгуче-чёрными крашеными волосами. Она оказалась однокурсницей Слепцова, которую тот когда-то до потери самообладания любил, да и она была к нему неравнодушна. На последнем курсе стали жить открыто. Его и её родители перезнакомились в ожидании свадьбы. Но вдруг словно смерч подхватил Анну – так звали слепцовскую невесту: и она в считанные дни вышла замуж. Уехала в Саратов с человеком старше неё, родила двоих детей, после чего муж-профессор увлёкся своей аспиранткой.

Анна вернулась с детьми – уже школьниками – к родителям. Случайно на улице встретила Павла. Они просидели на скамейке в осеннем парке до темноты, поскольку идти ни к нему, ни к ней было нельзя. Через некоторое время открывался охотничий сезон, и Слепцов взял Анну с собой.

После этого он приезжал с нею часто, но ни разу не привозил скрипку. Тем более не брал «стонущий инструмент», как его назвал однажды Нестеренко, когда ехал на охоту один.

Со временем товарищи даже подзабыли про «музыкальный довесок» Слепцова, и вот теперь электрик с издёвкой напомнил об этом.

– Жалко, у нас с тобой, Андрей, нет такого же запасного аэродрома, – примиряющее сказал Волков, видя, как ходят скулы у Слепцова. – Пашин талант не одному ему может пригодиться.

Слепцов удовлетворённо покивал, все стали расслабляться, как вдруг Валерка, словно чёрт из-за угла, снова вбросил колючую тревожину.

– Нет, я всё-тки не пойму: почему за границей еда есть, а у нас её нету?

– Потому что диверсанты прячут! – немедленно отреагировал Нестеренко. Оглушённый сообщением Фетисова, он даже табуретку отодвинул от товароведа. Однако и это его не успокоило.

– Теперь вы видите, кто такой «пятнистый» и его твари? Явных врагов не могут арестовать и повесить!

Своё гневное «твари» инженер произнёс с такой яростью, что Волков вдруг подумал: дай Андрею сейчас возможность, он, не колеблясь, уничтожил бы Горбачёва из своего пятизарядного МЦ 21-20 [2]2
  МЦ 21-20 – одноствольное ружьё-автомат с магазином на 5 патронов для любительской и промысловой охоты. Изготовитель – Тульский оружейный завод (Прим. авт.).


[Закрыть].

– Тебе везде мерещатся враги, – отчуждённо бросил Карабанов и, повернувшись к Валерке, пояснил:

– Там – рынок. Поэтому всё есть.

Валерка выдернул пятерню из дыба волос.

– Ну, и что? У нас тоже есть рынок… В Петровске. Скажи, Николай! Раньше хороший был рынок. Сичас, конечно, не то…

Доктор засмеялся.

– Это разные вещи, Валера. Там экономика по-другому построена. У нас из Москвы планируют, сколько кастрюль выпустить в Ташкенте… на авиационном заводе. Вон спроси Пашу! Планируют, сколько ботинок сделать на ленинградской фабрике… и сколько где-нибудь в Харькове. А там каждый хозяин решает сам. Видит, его ботинки разбирают – тут же покупает больше кожи, подошв, шнурков – всё это в свободной продаже. Производители этого добра также реагируют на спрос. Есть потребность – увеличивают производство. Нет – сворачивают. И никаких Госпланов! Никаких планов вообще!

– Ну, это вряд ли, – усомнился Волков. – Планировать всё равно нужно. Сколько подошв делать? Сто или тысячу? Как же без плана?

– Умная рука рынка, Володя, регулирует всё сама. Есть спрос – производитель увеличивает выпуск и поднимает цену. Много предложений – цена сразу падает. А у нас? Ты посмотри хотя бы на бензин. Страна заливается нефтью, гонит за границу – в соцстраны задарма. Настроили перегонных заводов, а бензина нет. Люди ночуют в очередях.

– Да, это сволочизм, – со злостью согласился учитель, вспомнив, как перед охотой метался с канистрами от заправки к заправке. – Совсем разучилось государство управлять.

– Оно и не должно управлять, – заявил доктор. – Доуправлялись!.. Был бы рынок – заправки стояли б на каждом углу.

– И цена бензину – копейки, – добавил Слепцов.

– А кому за ценами следить? Если государство, по-вашему, не должно руководить экономикой, кто будет регулировать всю эту кухню? Количество бензина? Цены на него?

Слепцов снисходительно усмехнулся. Как надоевшему ребёнку, пояснил:

– Рынок, Франк. Только он. Его умная рука.

– Заладил, как попугай: рынок, рынок, – сердито оборвал Слепцова учитель. Он разозлился даже не на кличку, хотя сейчас она, как показалось ему, прозвучала довольно пренебрежительно, и Волков с досадой подумал о том, что Слепцову тоже надо было давно дать какое-нибудь прозвище. Карабанов у них был Карабас. К Нестеренке – за его бурную, словно наэлектризованную энергию, которая иногда, казалось, исходила не только от резких жестов и движений, но даже от черт грубоватого лица, как карта в масть, легла кличка Вольт. Фетисова товарищи, не мудрствуя лукаво, назвали Базой. Учителю ничего лучше не придумали: коль преподаёт французский, значит, Франк. И только с кличкой для Паши Слепцова у компании не получалось – какой-то он был неуловимый. «А надо бы», – подумал Волков, злясь от неприятной ему, враждебной наступательности Карабанова и недобрых реплик Слепцова.

– А если владельцы заправок сговорятся? Установят, какую захотят, цену. Кому тогда жаловаться?

– Паша прав, Володя. Во всём другом… не нашем мире… государство абсолютно не вмешивается в экономические процессы. Их регулирует сам рынок. И никаких планов-Госпланов. Ни маленьких, ни больших.

Сухое лицо Слепцова слегка скривилось, и в глубине провалов-глазниц скользнула заметная усмешка. Он пожал плечами, но ничего не сказал. В отличие от доктора, Павел неплохо знал зарубежную экономику и перемены в ней за последние десятилетия. Свободно владея немецким языком – его он начал учить ещё в детстве, в Германии, где отец долго служил представителем одного из советских министерств, – Павел в институте занялся английским. Работая на заводе, языки не забросил. Теперь мог читать на двух языках даже специальную литературу, не говоря уже о периодических изданиях. Перспективное планирование имелось везде: в работе корпораций, крупных фирм, на уровне государственной власти. Иначе нельзя было двигаться вперёд. Недостаточно поставить цель – надо просчитать и запланировать получение всего необходимого для её достижения.

Больше того. Как раз под влиянием советской плановой системы в развитых капиталистических странах становилось нормой разрабатывать долгосрочные планы, а государственная власть всё активней участвовала в регулировании экономических процессов. Это Павел знал из разных источников, и тут доктор почему-то явно искажал действительность.

Но Слепцов не стал опровергать Карабанова. «Зачем? – подумал он. – Одним обманом меньше, одним – больше. А разъяснять, куда нас несёт, как этого хочет Волков… Кому? Этим мужикам? От них всё равно ничего не зависит. Народ?… Это стадо овец: куда поведут вожаки-бараны, туда побежит и стадо… Карабас пробивается в вожаки. Мы с ним разные, но рядом. Остальные – там… Сзади… Не надо мешать Сергею…»

А Карабанов повёл взглядом по лицам сидящих за шатким столом и вдохновенно заговорил:

– Сегодня у нас с вами январь девяносто первого. Вот если, как задумано… если всё удастся… – он постучал согнутым пальцем по столу, сплюнул – «чтоб не сглазить», – лет через восемь-десять встретимся и не поверим, что была такая жизнь. Игорь ещё не уйдет на пенсию… да она и не нужна ему будет! Наш Фетисов станет хозяином этой базы… ну, тогда её назовут как-нибудь по-другому… Он будет богатым человеком. Продуктов на базе – завались, а мы его ни о чём не просим: не нужны нам к празднику заказы… в магазинах всего полно.

Володя Волков станет директором школы. Дети все сытые, ухоженные… В семьях у них – полный достаток. Бедных в этой стране тогда вообще не будет. Матери не работают – отцовой зарплаты на всё хватает… Даже на будущее откладывают. Сам Володя тоже богатый… как во всём мире. Учитель везде – высокооплачиваемая профессия…

Так будет или по-другому, Карабанов в действительности не знал. Он выполнял рекомендацию, которую слушателям повторяли на каждом собрании в Институте демократизации: «Рисуйте самые яркие картины возможной жизни. Не душите свою фантазию. Абсолютное большинство людей ничего не знают о другом мире. Чем сильней будет отличаться окружающая их жизнь от нарисованной вами, тем больше людей встанут под знамёна кардинальных перемен».

– Ну, про Андрея ничево сказать не могу. Инженеры-электрики нужны будут – это понятно. Хотя Андрей со своими политическими взглядами… Найдёт ли он себе место в новой жизни?

– Найду, найду, не бойсь! – отрезал Нестеренко. – Только Горбачёва надо убрать. От него вся зараза идёт. Не понимает, где должна быть демократия, а где – кулаком стукнуть. Ты, когда делаешь операцию… тобой кто-нибудь командует? Медсестра… Нонна, например. Иль кто другой из рядовых?

– Когда я провожу операцию, я там главный. Меня обязаны слушать все. В человека… в его организм нельзя лезть, кому попало.

– А-а-а, – насмешливо протянул электрик. – А в производство… в тот организм, значит, любой может залезть? Помнишь, мы говорили о выборе директоров?

– И што?

– А то. Их вот не коснулась эта чума (показал на Слепцова и Волкова).

– Нас тоже задела, – усмехнулся учитель. Нестеренко повернулся к нему.

– Задела… Вас задела, а по нашему заводу прокопытила. Карабас тогда уверял, помнишь? «Демократия! Люди перестанут работать из-под палки! Выберут лучших руководителей!» Мне сразу было видно: из той демократии выйдет один бардак. Хорошее дело – контроль народа. Но всякому овощу – свой срок. А главное – умный огородник. Кого можно под шум и гам избрать? Кто больше орёт и обещает все деньги пустить на зарплату. А станки обновлять? А новые технологии? Выбрали. Сидел в профкоме, собирал взносы. До горбачёвской смуты его никто не знал. Потом, оказывается, поездил в Таллин – родня, што ль, у него там? И как подменили мужичишку: стал обещать золотые горы, обвинил Хайруллина – это наш бывший… Не умеет, говорит, работать в условиях перестройки.

Нестеренко нахмурился.

– Рассказывал сказки, как Серёга сейчас. Оказался арап. Всё развалил. Теперь – в российских депутатах. Вертится возле Ельцина.

– Нельзя судить по одному примеру! – резко возразил Карабанов. Его рассердило сравнение с директором – арапом. – Свободный рынок и демократия в управлении – это близнецы-братья. Спросите Пашу!

Электрик махнул рукой и пошёл за бутылкой минеральной воды к старому, дребезжащему холодильнику.

А Слепцов негромко хмыкнул, но вмешиваться опять не стал. Он помнил тот разговор. Его тоже тогда удивила идея Горбачёва «восстановить начала советского самоуправления» через выборность руководителей предприятий. Это отдавало давно забытой анархией первых послереволюционных месяцев, когда управлять ставили не по знаниям и умению, а по классовой принадлежности и выбору толпы. Время показало небольшой эффект от народного признания. Командирами, чаще всего, становились зажигатели масс с лужёной глоткой и подвешенным языком, хотя требовались специалисты.

Ничего подобного не было и за рубежом. Политическая демократия – это одно, а управление экономикой, бизнесом – совсем другое. Здесь царило жёсткое единоначалие. Поэтому Слепцов ещё тогда понял, что Андрей Нестеренко, скорее всего, окажется прав.

Так и случилось. Многие люди, придя на волне демократизации к руководству коллективами, оказались просто демагогами. К тому же нередко – с корыстными целями. Как экономист, Павел знал, что нужно строго соблюдать финансовые пропорции между разными тратами. Непродуманный перекос в одну сторону вызовет болезненное состояние других направлений. В первый год горбачёвского руководства страной предприятиям промышленности из полученной прибыли оставлялось 23 процента средств на развитие производства, а 15 процентов – на экономическое стимулирование, то есть на различные добавки к зарплатам.

Массовое избрание руководителей перевернуло пирамиду наоборот. Идя на поводу «коллективного эгоизма», новые директора переставали думать о завтрашнем дне. Основная масса денег пошла на увеличение зарплат, премий, надбавок. В 1990 году из 43 процентов оставленной на предприятиях прибыли 40 процентов было пущено на экономическое стимулирование. Обновлению и развитию не досталось почти ничего.

Так что доктор снова говорил о том, чего не знал, и Павел впервые почувствовал своё превосходство.

Но остальные с интересом ждали, кому какое будущее предскажет Карабанов.

– А ты кем будешь? – спросил Волков доктора.

– Он тут не останется. Рванёт к Марку, – с сарказмом заявил Нестеренко, садясь на своё место, – за хорошей жизнью.

– Не угадал. Сейчас только дурак поедет отсюда. Наоборот, Марку надо сюда. Когда муть осядет, откроется много любопытного. Самая рыбалка – в мутной воде.

«Значит, действительно Мария сглупила, – подумал Волков. – Говорил ей: остановись… Кто вас трогает? Кому вы нужны? Пятый пункт… Будут еврейские погромы… Какая-то сволочь специально пугала. Ефим – профессор… Сама – в министерстве. Лёвка поступил бы в университет. Упёрлась – поедем в Штаты. Израиль – это повод… Надо, чтобы выпустили. А жить будем в Америке».

Волков вспомнил, как резко, за какие-то месяцы, изменилось поведение Марии. Каждая их очередная тайная встреча всё больше напоминала диспут о положении евреев в Советском Союзе. Мария называла факты притеснения евреев, но почему-то примеры были не из их города, а из других, далёких мест. Где-то какого-то Аркадия Абрамовича уволили с работы. Где-то талантливую Софью Моисеевну не допускали заведовать кафедрой. Волков насмешливо спрашивал: «Почему?» – «Евреи», – отвечала Мария.

Ещё недавно здравомыслящая и весёлая подруга на глазах превращалась в агрессивную, зашоренную и не воспринимающую никаких доводов женщину.

– Кто тебе это внушает? – требовал ответа Волков. – Ты же умная баба, Муся. Сама принимала и увольняла людей. Может, Аркадий Абрамыч – лодырь и ни к чёрту не годится. Если, конечно, он существует вообще. А Софья Моисеевна не доросла… Как твой инспектор Гольдин… Ты сама рассказывала о его амбициях, хотя он ноль.

Мария резко возражала, уверяла, что факты – подлинные, и называл их ей какой-то Александр Викторович.

Взвинченные, они с трудом успокаивались, и заторможенность не сразу уходила даже в постели.

Осенью 1989 года Мария с мужем и сыном уехали из Союза. Но почему-то оказались не в Соединённых Штатах, куда рассчитывали попасть, а в Израиле. Однажды она позвонила ему на работу. Говорить в учительской было неудобно – уроки ещё не начались, и люди не разошлись по классам. Но даже из разговора эзоповым языком Волков понял: Марии очень плохо. «Муся, я могу чем-то помочь?» – спросил он взволнованно. «Нет. Выбор сделан», – сказала женщина. И торопливо добавила: «Целую тебя, Волчок. Будь осторожен. Не наделайте там глупостей. Помните о данайцах…» [3]3
  «Бойтесь данайцев, дары приносящих» – выражение из «Энеиды» Вергилия. По преданию греки (данайцы), чтобы захватить Трою, которую безуспешно осаждали 10 лет, прибегли к хитроумному плану. Его предложил Одиссей. Была изготовлена огромная деревянная скульптура коня и поставлена у ворот Трои. Ночью в неё забрался отряд лучших воинов, а основную часть войск греки отвели от города. Родственник Одиссея Синон сдался в плен троянцам и сказал, что это дар греков-данайцев защитникам Трои в знак уважения к их мужеству. Коня вкатили в город, а ночью данайцы вышли из коня, перебили стражу и открыли ворота. Так была уничтожена непобедимая Троя (Прим. авт.).


[Закрыть]

Он понял: Мария не рискует что-то сказать по международному телефону из Израиля и предупреждает о чём-то в расчёте на его догадливость. «Что она имела в виду? – думал учитель, слушая новую перебранку Карабанова с электриком. – Ельцинские отряды демократов?»

Андрей напористо спрашивал доктора, то хмуро сдвигая широкие чёрные брови, то ломая в усмешке крупные губы:

– Ты зачем в партию вступал, Карабас? Сделать карьеру? А теперь невыгодно быть в ней? Напринимали таких вот…

– Моя карьера – это мои руки. Больному наплевать – партийные они или беспартийные. Ты спроси в больнице: к кому хотят попасть на операцию? Ко мне, Сергею Борисычу Карабанову. А к Захарову не хотят. И к Радевичу не хотят. Но платят мне, как им! На хрена мне такая система нужна? Я против неё. Система – это советская власть. Поэтому Паша прав: её надо менять.

В действительности Нестеренко правильно понял доктора, и потому Карабанов разозлился. В партию он вступал непросто. Стараясь сделать КПСС партией, прежде всего, рабочих и крестьян, её «кадровики» тормозили расширение рядов за счёт интеллигенции и служащих.

Но как раз эти категории, в отличие от работного люда, активней всего рвались получать партбилеты. Если толкового рабочего надо было усиленно уговаривать вступить в ряды, а он под всякими предлогами увиливал от «лестного» предложения, ибо ничего, кроме потери денег на партвзносы, не приобретал, то интеллигент и служащий знали: благодаря членству в партии гораздо легче сделать карьеру. Поэтому последние, втихаря ехидничая насчёт «разнарядки», тем не менее терпеливо ждали своей очереди, старательно показывая всё это время свою преданность «идеалам коммунизма».

Карабанов вскоре понял, что зря вступил в партию. Он любил реальную работу – операции. В этом он постоянно совершенствовался: много читал, не упускал случая съездить на очередной семинар по хирургии.

Как хорошего молодого специалиста и активного общественника, его стали выделять среди других, исподволь готовя к административному росту. Однако после того как Сергей несколько раз заменил уходившего в отпуск заведующего отделением, он почувствовал: это не его дело. Тем более не возбуждала радости гипотетически возможная должность главврача. Там было много хозяйственных проблем, кадровых коллизий, а в деньгах выигрыш небольшой. Как оперирующий хирург, Карабанов уже имел хорошие связи и достаток.

А вскоре членство в партии стало мешать. Больше того, становилось опасным. Особенно в последнее время, когда КПСС затрещала по швам, как старый мешок. В ней начали появляться какие-то платформы, движения, течения. Чем они отличаются друг от друга, какая группа лучше, Карабанова уже не интересовало. Он догадывался: от многомиллионной партии наверняка останется немного. Останутся такие, как Андрей – полуфанатики и полуслепые. Дальновидные уже начали выходить из КПСС. Шумно вышел из партии Ельцин, за ним последовали другие, норовя обставить свой выход как можно скандальней.

Карабанов тоже собрался было сдать партбилет секретарю парторганизации терапевту Макаркину, но потом решил подождать.

Теперь, после слов электрика, понял, что зря протянул с выходом, – этим он мог бы подтолкнуть колеблющихся в своём отделении.

– Ты прав, Андрей. Мы с партией давно живём разными домами. Пора подавать на развод.

– А-а… развод. Все вы такие… Как вас сейчас называют? Яковлева – хромого беса… Этих – из Межрегиональной группы… которые не вылазят из-за границы. Вы – агенты влияния! Пятая колонна!

– Ну, да, – насмешливо бросил доктор. – Шпионы мы. По-твоему, кто видит безнадёгу строя, значит – враги. А кто без мозгов верит в большие возможности социализма – самые настоящие друзья. Ну, что он сделал такого, чего нет у капитализма? В чём обогнал, уж если так говорить…

– Да хоть в космосе! Американцы обалдели, когда наш спутник полетел. Про Гагарина не говорю… Ты не забывай – двенадцать лет после войны прошло, когда запустили спутник. Полстраны надо было вернуть к жизни. На Америку ни одной бомбы не упало, а у нас до Волги всё было разрушено. Восстановили и попёрли вперёд. Ты – доктор, можешь что-то не знать про ту же энергетику. А у меня батя строил. И сам я, как понимаешь, с этим делом дружу. Мы с шестьдесят второго года по восьмидесятый построили, по-моему, штук пятнадцать только крупных ГЭС. Каждая – мощностью больше тысячи мегаватт. В том числе Братскую – на Ангаре, Красноярскую и Саяно-Шушенскую – на Енисее. Кстати, последняя – самая мощная в мире. Это я тебе говорю о больших, какими может гордиться любая страна. А есть ещё и просто уникальные. У нас, а не где-то, построили Вилюйскую ГЭС – на вечной мерзлоте. Единственную в мире! Представляешь? Рядом с «полюсом холода». А Нурекская ГЭС в Таджикистане! Мы жили там, когда отец её строил. Самая высокая на Земле насыпная плотина – триста метров! И станция мощная: даёт одиннадцать миллиардов киловатт-часов! Почти всю республику обеспечивает. А там, кстати говоря, крупный алюминиевый завод, ему электричества надо много.

– Для меня эти цифры ничего не значат. Аты-баты киловатты…

– Не думал, что ты такой тёмный.

– В самом деле, Андрей. Ты в этом специалист и хочешь, чтоб остальные так же разбирались в твоих делах, – с примирительной улыбкой проговорил Волков. – Я ж тебя не спрашиваю, как будет по-французски… скажем, плотина?

– Ладно. Объясню с другого боку. В сороковом году, перед войной, Советский Союз потреблял пятьдесят миллиардов киловатт-часов электричества. А сейчас – тысячу восемьсот миллиардов. В 33 раза больше! Это тебе не социализм? Все каскады электростанций – на Волге, Днепре, Каме, Ангаре, Енисее – объединили в Единую энергетическую систему. На западе кончают работу, ложатся спать, электричества надо меньше, а на востоке – проснулись и всё включают. Энергия перебрасывается туда. У нас ведь одиннадцать часовых поясов! Можно это сделать, где каждый сам за себя? Без планирования на годы вперёд? Могу тебе другие примеры привести, но ты их знаешь не хуже меня. Только прикидываешься. Смотри, сколько построили алюминиевых заводов. За короткий срок. Да какие заводы! А это – авиация, космонавтика. Теперь мы в лидерах ракетостроения. Наши самолёты – гражданские и военные – покупают десятки стран. Это тебе не социализм?

– Вот на это мы способны, – ухватился доктор. – Самолёты… Танки… А приличную одежду покупаем у загнивающего капиталиста. Хороший магнитофон, телевизор – тоже у него. Еду! – показал на стол, – еду, чёрт возьми, – и ту везём из-за границы! До чего довёл твой социализм – хлеб стали покупать в Штатах, в Канаде! Царская Россия обеспечивала зерном пол-Европы, а мы себя не можем прокормить. Ты только вникни: у нас урожай… мне недавно говорил один человек – тринадцать центнеров с гектара, а в Швеции – сорок девять, в Дании – под шестьдесят. Посмотри на карту: где мы и где они?

Нестеренко неожиданно засмеялся.

– Ты чёй-то? – с подозрением спросил Карабанов. – Забыл географию?

– Не в том дело. Неделю назад меня дядька просвещал. Агроном. Их у нас в родне два агронома. Младший, дядя Вася, ещё и кандидат наук. Живёт на Алтае, к нам приехал после санатория. Отпуска им дают поздно осенью или зимой. Он подлечился и заехал проведать сестру. Мать мою… Я его тоже, когда посидели, повспоминали всю родню, спросил: почему мы хлеб покупаем? И про царскую Россию спросил, сейчас ею со всех сторон тычут в социализм… жизнь была, мол, райская… Он мне рассказал. Я потом своим демократам на заводе – есть у нас прослойка, всё повторил. Сначала насчёт царской России. Да, она продавала много, но это было главное, чем мы могли торговать. Вывозили, а самим не хватало. Урожаи небольшие – семь центнеров на гектар. В одиннадцатом году, как он мне объяснил, тридцать миллионов едва сводили концы с концами, а это пятая часть тогдашнего населения страны. Ну, с той Россией ладно. Спрашиваю про сейчас. Почему покупаем? Почему у нас урожайность маленькая, а у других большая? Повторил почти твои слова. И цифры такие же – их у меня в цехе называл один наш демократ: вы, видать, из одного ручья воду пьёте? Дядь Вася, вижу, расстроился… я не пойму, в чём дело, а он объясняет: полуправда, Андрей, чаще всего, опасней, чем явная ложь.

– И где ж ты в моих словах увидел полуправду? – спросил Карабанов, насмешливо глядя на электрика.

– Во-первых, средняя урожайность у нас другая. Почти двадцать центнеров. А это на треть больше. У тех, действительно, как ты назвал. Но дело совсем не в политическом строе. Несколько лет назад Западная Европа попала в страшную засуху. Дело доходило до голода. И никто не обвинил в этом капитализм. А у нас, как засуха, так виноват строй. Мне дядька столько рассказал, могу всем твоим демократам вправить мозги. Ты ведь, наверно, знаешь, что мы находимся в зоне рискованного земледелия? То засуха, то дожди, то позднее тепло, то ранние холода…

– … то понос, то золотуха, – вставил Слепцов. Это было так неожиданно, что все рассмеялись. Кроме Нестеренко. Он сердито посмотрел на Павла, но не стал отвлекаться. Наоборот, подался к доктору.

– Но известно ли тебе, что вся Западная Европа, а также твои любимые Штаты имеют намного лучшие условия для роста хлебов, чем мы? Больше влаги в нужное время. Дольше тепло… Дания и Швеция, которые ты приводишь в пример, недалеко от Гольфстрима. На юге Швеции, где у них растут хлеба, зимой около нуля. Лето тёплое, но не жаркое. Там виноград выращивают! А теперь сравни это с нашими условиями. На той же широте у нас Сыктывкар, Якутск, Магадан.

Он помолчал, тяжело вздохнул:

– Ну, и порядка больше… Тут я с тобой не спорю. У нас бардака, особенно на селе, всегда хватало. Про сейчас я даже не говорю. Сейчас идёт полная развалюха. Ты вот… Пашка тебе подпевает… Другие, как ты… Может, ещё поактивнее тебя… Сбиваете с панталыку людей… Таким, как они (Нестеренко показал на Валерку с Николаем) вместе с правдой говнеца подкидываете. Люди нюхают дерьмо и от хорошего отворачиваются. А надо в корень, Серёга, глядеть. Корни у нас мощные. Ты видел, как в парках обрезают деревья? Первый год стоят обрубки. Противно глядеть. Потом раз… раз… через год-другой пошло куститься дерево. Пошли новые красивые ветки. Проходит какое-то время – и дерево ещё красивее. А почему? Корни хорошие. На долгую жизнь дерева рассчитаны. Так же и социализм. За ним уход нужен. А вы корни подрубаете, чтобы дерево пустить на дрова. Могу я с тобой согласиться?

Нестеренко налил минеральной воды в свой стакан, вопросительно глянул на Волкова – тот пододвинул свой стакан и кружку Адольфа.

– Пашка говорит: в Америке некоторые президенты – из простых, – отпив воды, сказал электрик. – Не знаю, когда это было. Может, на заре их существования. Сейчас – ты даже сам нам рассказывал – все они крупные богачи. Миллионеры. Ну, это хрен с ними. Я про другое хочу сказать. Каждый ли там может, как у нас, выбиться из грязи в князи? Мы вот приехали к Адольфу пять человек. У кого-нибудь родители богачи? Если не считать Игоря… Извини, Игорёк, – хмуро сказал Нестеренко Фетисову, всё ещё не успокоившись от недавнего рассказа товароведа. Тот стеснительно улыбнулся, понимая товарища. – У него можно допустить в предках богача. А мы-то! Дети и внуки голытьбы, но получили образование, имели возможность сделать карьеру. И таких – десятки миллионов. В моей родне по матери… а семья у деда с бабкой была большая – шесть сыновей и три дочери – все выучились. Бабка только к старости научилась расписываться печатными буквами. Зато два сына – инженеры, два – агрономы. Дядь Вася даже учёный, хотя агроном. Ещё один сын – зоотехник. Шестой – дядя Федя… мама про него много рассказывала – тоже погиб, как старшие два… стал полковником. Перед концом войны погиб. Сгорел в танке. Тётки – одна врач, как ты. Другая – архитектор. Третья – моя мать – инженер-технолог. Про нас – детей, речи нет. Все с образованием. Это разве не социализм? Скажешь, везде в мире такие возможности? В капиталистическом…