Текст книги "Наследник престола"

Автор книги: Вячеслав Голяшевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

Но разве можно запомнить весь учебник?

Альберт лукаво улыбнулся.

Не знаю, можно ли другим ребятам, но я помню все, что написано в учебнике.

Проверяя его, учительница раскрыла учебник, где ей вздумалось, и зачитала:

«Там, за горизонтом, колыхалось серое облако пыли. Оно приближалось, звеня колокольчиками…».

«Тройка!» – обрывал Альберт. – Вы цитировали вторую главу из повести «Тройка». Страница, по-моему, восемьдесят девятая.

Восемьдесят восьмая, – поправляла учительница и удивлялась. – Поразительно!

А Альберт продолжал на память цитировать дальше:

«… топотом копыт летящей тройки и гулким грохотом старой кареты».

Невероятно, – восклицала учительница. – Будь моя воля, я перевела бы тебя на два класса выше.

Я слаб в математике, – возражал Альберт.

Возвращаясь из школы, Альберт думал о поединке, который сегодня ему предстояло выиграть. Поединок должен был состояться за детдомовской кочегаркой. Там было отведено специальное место, расчищенное и посыпанное опилками. Поединки проводились между детдомовцами без ведома директора детдома и воспитателей. Те не должны были знать о поединках, иначе последовало бы наказание. Поединки организовывали старшие воспитанники, но сами не дрались, а заставляли драться шкетов. Затем, в поединке, среди шкетов выбирали самого ловкого и смелого.

После ужина, когда до отбоя оставалась два часа, Боцман подозвал к себе Альберта; увел его за поленницы дров, которые были наложены во дворе детдома. Из-за поленниц Боцман огляделся. Никто за ними не следил. Слева их закрывала высокая поленница, справа – детдомовский забор. Боцман откатил бревно, лежащее возле поленницы, поднял бутылку красного вина, налил в стакан, который тоже был припрятан здесь.

Выпей! – сказал он.

Альберт уклонился. Пить вина ему не приходилось.

Пей, говорю!

Альберт взял стакан, сквозь зубы выпил, сморщился.

Чего морщишься? Вино приятное.

Боцман налил себе полный стакан, выпил.

Ну, как, – спросил он. – В желудке жжет?

Есть немного, – Альберт сплюнул. – Вино противное.

– Дурак ты! – Боцман налил себе еще стакан. – Это же сладкий вермут. Отличная штука для взбадривания. А тебе сейчас надо взбодриться. Минут через десять начнется бой. Будешь драться с Тяпой.

С Тяпой?..

Тяпа – смуглолицый паренек, чуть постарше Альберта, был гладиатором детдома. Титул гладиатора в детдоме присваивали самому смелому и ловкому шкету, победителю всех поединков. Тяпа побеждал всегда, был невероятно ловок и храбр. Внешностью он походил на цыгана. Возможно, он и был цыганских кровей – отца и матери он не знал, а в свидетельстве о рождении мало ли какую национальность могут написать люди, совершенно равнодушные к его судьбе. Цыгану написали, что он русский.

В Альберте появилась неуверенность.

Боцман, мне не побить Тяпу. Тяпа – гладиатор. Ему нет равных среди шкетов.

Еще раз скажешь подобное, дам в зубы! – предупредил Боцман. – В тебе не должно быть страха! Кто такой Тяпа? Никто! Забудь, что он гладиатор. Он был гладиатором. А теперь гладиатором станешь ты!

Альберт молчаливо опустил голову.

Ты раскис, – злился Боцман. – Ну-ка встань к забору!

Альберт подошел к забору, весь сжался.

Напряги живот!

Альберт сжался еще больше, напряг мускулы живота. Боцман сильно ударил его кулаком в живот и рассмеялся. Альберт скорчился, но тут же, восстановив дыхание, выпрямился.

Ну, как, появилась в тебе злоба? Ты хотел бы убить меня?

Хотел бы! – Альберт сжал зубы и сделал устрашающий вид.

Боцман больно хлопнул его по плечу, разозлив пуще.

Молодец! Держи в себе злобу до поединка. Покажешь Тяпе, на что ты способен. А перед боем я тебе еще раз врежу!

Не надо, – сказал Альберт. – Я и так злой!

Боцман окинул его оценивающим взглядом.

Может, тебе еще стаканчик вина?

Альберт поморщился.

Хватит.

Правильно! Перед боем много пить нельзя. Когда я был шкетом, я тоже выпивал стаканчик. Тогда я был сотрудником у Волка. Он ушел из приюта четыре года назад. Волк умел вправлять мне мозги перед боем. Он был настоящим садистом! Видишь, – Боцман раскрыл рот. – Трех зубов нет. Думаешь мне в поединке выбили? Нет! Это Волк мне выбил за то, что я однажды струсил и вышел из боя. Учти! – Боцман пригрозил. – Я тебе тоже выбью зубы, если струсишь.

Альберт с раздражением проговорил:

А если мне не удастся… Ведь Тяпа сильней.

Что значит не удастся? – разгневался Боцман. – Я же тебе сказал: ты должен стать гладиатором! Если ты не станешь, я выбью тебе два зуба! Понял?

Понял.

Альберт твердо кивнул и снова сделал решительное лицо. Спрятав не допитую бутылку обратно, под бревно, Боцман позвал Альберта.

Пошли.

По дороге он спросил:

Врезать тебе еще раз, чтобы стал злее?

Альберт отказался, заверив, что не выйдет из боя, пока не побьет Тяпу. Боцман похвалил его; психологическая подготовка удалась. Когда они зашли за кочегарку, там уже стояли старшие воспитанники – человек десять. Среди них был Тяпа. Разминался прыжками на месте. Он был здорово накачан, мышцы на его теле напрягались, как пружины. Увидев Альберта, Тяпа усмехнулся, желая, очевидно, вызвать в нем страх. Но Альберт равнодушно окинул его голый торс, и в глазах его не было страха.

Майский вечер был теплым. Крепко пахло смородиновыми кустами, растущими вдоль забора. Солнце уже скрылось. На березах невесело чирикали воробьи. Альберту подумалось, что они заранее отпевают поражение Тяпы. Мысль была приятная, и он улыбнулся.

Раздевшись до пояса, он по сухим опилкам вошел в круг, отмеченный для поединка. Вошел и Тяпа. Кочеты выставили «на шухер» двух шкетов, чтобы они при появлении воспитателей подали сигнал свистом. Бой начался.

Приблизившись к Альберту, Тяпа снова усмехнулся. Альберт рванулся вперед, но ударить первым не решился. Тяпа почувствовал его нерешительность, восторжествовал. Он размахнулся, чтобы ударить Альберта, но Альберт ловко увернулся. Тяпу разозлил промах, и он начал массированную атаку кулаками, наступая на Альберта. Альберт пятился. Дважды кулак Тяпы достигал его лица. Последним ударом Тяпа разбил ему губы, потекла кровь.

– Чайка, атакуй! Смелее! – кричал разъяренный Боцман.

Тяпу поддерживали другие кочеты:

– Тяпа! Давай, бей его!

Боцман в гневе готов был побить кричащих, но правила поединка не позволяли. Он подошел к стоявшему здесь Купцу, своему сверстнику.

– Ты за Тяпу болеешь?

Купец выбросил докуренную до самого фильтра сигарету.

– Да, – сказал он.– Моя ставка на Тяпу.

– Спорим, что победит Чайка!

– Давай, – они сжали друг другу ладони. – На что спорим?

Боцман вынул из кармана сто рублей.

– Выиграет Тяпа – сотня твоя. Выиграет Альберт – сотня с тебя.

– Согласен!

Бой продолжался. У Альберта текла кровь из разбитых губ и носа, у Тяпы – только из распухшей верхней губы. Внезапно Тяпа подножкой свалил Альберта на землю и стал пинать ногами в живот, в лицо.

– Чайка! – нервно вскрикнул Боцман.

Укрывая руками лицо от ударов, Альберт вскочил

на ноги. Озверевший, он бросился на Тяпу, избивая его красными от крови кулаками. Тяпа не ожидал, что противник окажется настолько смел и крепок, он стал отступать. Неожиданно Альберт нанес ему молниеносный удар в переносицу. Тяпа откинулся назад, словно пораженный львенок, и вдруг упал.

– Чайка, добивай! Он не должен встать! – кричал уже радовавшийся Боцман. – Добивай, говорю! Он сейчас вскочит на ноги!

Альберт остановился. Поединок прекратился на несколько секунд.

– Кажется, он потерял сознание, – Альберт подошел к Тяпе, склонился над ним. В этот миг Тяпа, притворившийся пораженным, резко выбросил вверх ногу и ударил в лицо Альберта. Тот откинулся назад, как кошка. Тяпа набросился на него, снова стал избивать ногами.

– Я же говорил, добивай! – нервничал Боцман. Сейчас он готов был сам набить морду Купцу, чтобы разрядить напряженные нервы.

Альберт сумел подняться, ринулся на Тяпу. На этот раз он ударил его в зубы, и Тяпа выплюнул изо рта кровавый сгусток. Отступая, Тяпа вышел за черту круга и наткнулся ногой на толстую палку. Он быстро схватил ее и ударил по плечу Альберта. Альберт озверел, схватился за палку, и они стали кружиться, вырывая друг у друга палку. В эту минуту Альберт был страшен. Он походил на разъяренного барса, изо рта струилась кровь, падая на голую грудь. Наконец он вырвал палку из рук Тяпы, размахнулся и нанес удар по голове противника. Тяпа увернулся неумело. Удар палкой разорвал ему бровь, и он упал на землю с искаженным лицом. Альберт подбежал к нему, полагая, что Тяпа лишился чувств. Тяпа тяжело дышал и смотрел на Альберта одним глазом. Второй глаз заплыл синевой. Он что-то тихо простонал. Альберт понял – это победа! Но победа не радовала его. Он склонился над Тяпой и протянул ему руку. Тяпа тяжело приподнялся, сел на опилках с опущенной головой. Альберт пожалел его в эту минуту. Но разве он, Альберт, мог проиграть бой? Никогда!

Боцман первым подбежал к Альберту, поднял на руки.

– Гладиатор приюта! – провозгласил он, вынося Альберта из круга.

Альберта подцепили остальные кочеты, стали качать на руках, подбрасывая вверх. В эти секунды Альберт не испытывал совершенно никаких чувств. Словно не было боя и не было достойной победы. Ему было не до радости, но и жалости в нем теперь не осталось. Он даже не взглянул на Тяпу, который остался сидеть в круге. Он находился в каком-то странном состоянии – равнодушия ко всем и ко всему.

– Купец, гони стольник! – вскричал радостный Боцман.

Купец досадно потер широкий покатый лоб, недовольно чмокнул тонкими губами, полез в карман. Вынув сто рублей, приготовленные для пари, отдал Боцману. Боцман передал деньги Альберту в награду за победу. Приняв деньги, Альберт обрадовался.

«Завтра куплю шоколадку и сигарет».

– Теперь, – сказал Боцман, – ты гладиатор! Тебе нет равных среди шкетов. И отныне ни один кочет не посмеет заставить тебя подчиниться. Не положено унижаться гладиатору даже перед кочетами.

Когда все стали расходиться, Боцман повел Альберта за собой, к поленнице. Достал бутылку с вином, налил Альберту полный стакан.

– Ты заслужил, – Боцман похлопал его по плечу. – Но ты мог победить раньше, когда в первый раз уложил Тяпу.

Выпив вино, Альберт возразил:

– Лежачих не бьют.

– Запомни, гладиатор, противников добивают. Кстати, отныне ты мне не сотрудник.

Альберт обрадовано улыбнулся.

– Значит, теперь я не буду отдавать тебе котлеты, яйца, масло...

– Конечно, нет! Ешь сам. Отныне ты никому не будешь служить сотрудником, и ни у кого не будешь ходить в «шестерках». Ты свободен! Ты хорошо дрался сегодня. Пожалуй, когда я был шкетом, я дрался похуже. Знаешь, с кем мне приходилось драться?

– С кем?

– С Купцом. Раньше он был гладиатором приюта. А потом я побил его, и гладиатором стал я.

Альберт чувствовал себя рожденным заново. Говорил с Боцманом непринужденно, словно со старым другом. И не было теперь в Альберте боязни, что Боцман побьет его за провинность. Отныне он не служит сотрудником – этим унижающимся пугливым слугой. Он не шкет больше. И если бы пришлось драться с Боцманом, дрались бы они на равных, как два кочета.

Альберт спросил у него сигарету, что не посмел бы раньше. Раньше он непременно получил бы промеж глаз за исключительную наглость. Боцман вытащил из кармана сигареты, отдал ему всю пачку.

– Кури. Теперь ты мой друг.

От этих слов Альберт испытал удовлетворение. Казалось, никогда он раньше не был доволен собой так, как доволен после победного боя.

Боцман почесал затылок, раздумывая. И сказал:

– Пожалуй, мне стоит заняться тобой.

– Ты хочешь взять меня на дело?

– Ты парнишка смелый, ловкий. Думаю, сгодишься.

– А когда на дело?

Альберт готов был идти с Боцманом хоть сейчас. В эти минуты ему казалось, что он хотел бы иметь своим другом только Боцмана, этого маститого приютского вора.

– Романтика воровского дела крепко захватит тебя, – сказал Боцман. – Но сначала я должен обучить тебя этому мастерству.

ГЛАВА 25

С каждым годом жизнь проститутки Катерине становилась противнее. Особенно после той необычной ночи, которую три года назад она провела с Джорджем – американским штурманом. Необычной ей показалась жалость Джорджа. Никто раньше не понимал ее, и сейчас, спустя три года, никто не проявил к ней ни жалости, ни участия, как прежде проявил Джордж. Испытывая отвращение к распутной жизни, Катерина часто вспоминала моряка, ждала новой встречи с ним, чтобы вновь послушать его – ведь он посочувствовал ей в ту ночь, как не сочувствовал никто за все эти годы. Но Джордж не приплывал в Союз...

Катерине вспомнились все долгие годы ночных скитаний по кабакам, случайные встречи с совершенно незнакомыми людьми, интуристовские гостиницы, приятные и отвратительные ласки надоедливых клиентов. Никого из них не интересовала ее жизнь, все лишь наслаждались ее телом в постели и говорили какие-то глупости. А разговор с Джорджем был приятен ей. Она увидела в нем доброго и умного человека, когда он очень просто сказал ей: «Женщина нуждается не только в сексуальной близости, но и в духовной, особенно замученные продажной любовью проститутки».

И Катерина подумала: «Я действительно страшно замучена и мне давно пора на покой. Но как я буду жить другой жизнью – не представляю. Вот если бы такой, как Джордж, стал моим мужем, он понимал бы меня и, может быть, любил бы. А другие? Они же не видят женской души, им нужны лишь тело и ласки».

Разобрав постель, Белова приготовилась лечь. Она плохо себя чувствовала после ночи, проведенной с иностранным журналистом. Он невероятно утомил ее. Раздевшись, она легла в постель. В это время в комнату вошли ее подруги, Лена и Зина. Обе были одеты в одинаковые джинсовые юбки и кофточки.

– Ах, Катька, если бы ты знала, с кем мы были вчера! – с восторгом сказала Лена, закинув ногу на ногу и покачивая на диване свое крепкое тело.

Катя молча вздохнула, даже не посмотрев на них.

– Она не в настроении, – усмехнулась Зина, блестя хитрыми черными глазами. – Что, клиент попался «не махровый»?

Подумав, что ей теперь спокойно не уснуть, Катя приподнялась в постели, сдернула со спинки стула халат, накинула на себя. Потом вдруг встала, подошла к столу, закурила.

– Надоело все, девочки! – сказала она.

– Бывает, – Лена тоже взяла сигарету. – Временами и мне эта жизнь надоедает до чертиков. Но жить-то надо! Ты просто утомлена сегодня.

– Противно мне все! – возразила Катя. – Пора кончать с этим. Вы как хотите, а я уезжаю из Ленинграда.

– Скажи, что случилось, – удивилась Зина. – Клиент что ли обидел? Сколько он тебе дал?

Катя вынула из сумочки зеленые купюры, швырнула на пол.

– Вот двести долларов. Можешь забрать их себе. Меня тошнит от них!

Взглянув на раздраженное лицо Катерины, Лена покачала черноволосой головой.

– Взрослая женщина. А рассуждаешь, как маленькая, Катя?

Катерина вспылила:

– Ты еще учить меня будешь! В твоем возрасте я была такой же наивной, как ты сейчас. В твои двадцать лет я думала точно так же, как думаешь ты сейчас. – Она беспокойно вздохнула. – Да разве ты сможешь понять меня, глупая!

Встревоженная, Зина встала с дивана. Волнение Катерины тронуло ее, она закурила.

– Успокойся, Катя, – сказала она. – Мы тебя прекрасно понимаем. И нам бывает больно, когда стоишь на панели, а проходящие мимо смотрят на нас с презрением. Каждый живет так, как ему хочется.

– Каждый живет в меру своей глупости, – возразила Катя. – Ты, Зина, забыла, как над тобой издевался швед в «Европейской»? Забыла, как пришла сюда со слезами, рыдая, как последняя тварь!

Затянувшись глубоко, Катерина с раздражением раздавила сигарету в пепельнице. Набросилась на Лену:

– А ты, Лена? Тоже забыла, как оплакивала своего ребенка, когда его передали в чужую семью? Не ты ли говорила, что тебе осточертело это блядство? А ведь тогда оно только еще начиналось у тебя.

Лена нахмурила брови, метнула в Катерину холодный взгляд. Сигарета в ее пальцах задрожала.

– Что ты копаешься в моей жизни? – воскликнула она. – Вспомни свое прошлое, своего ребенка, который, как ты говоришь, умер при родах. А может, ты сама избавилась от него?

Больно кольнуло в сердце Катерины. Она вздрогнула от острой боли, вдруг схватилась руками за голову, оперлась локтями в колени и, сидя в таком положении, сильно сдавила веки – так сильно, что даже слышно было, как заскрежетали ее зубы. Как больно было теперь слышать упоминание о брошенном ребенке! Как жестоко сказала Лена! Как жестока вся эта жизнь! Картина преступления ясно всплыла в ее воображении, она содрогнулась. Только теперь, когда ей исполнилось двадцать девять лет, когда ей с каждым днем все отвратительнее становилась распутная жизнь, когда она стала отчетливее понимать, что должна жить иначе, только теперь она осознала, какую зверскую расправу учинила над своим ребенком в нелепой юности своей... И снова она вспомнила освещенную луной помойку, кровавый рубец на правой щеке младенца, и снова ее охватил ужас совершенного. Она крепко сдавила голову руками, на глазах выступили слезы. Впервые она искренне оплакивала ребенка...

«Отравлюсь! Не хочу жить! Не могу! Все равно отравлюсь!».

В комнату вошла хозяйка квартиры, маленькая пожилая женщина с крупной бородавкой на щеке. Под плоским носом ее чернели чуть заметные усики.

– Месяц кончается, – сказала она значительно. – Пора денежки за комнату платить.

Хозяйка сдавала Катерине комнату. Пытаясь скрыть свое переживание, Катерина сказала:

– Я заплачу. Сейчас у меня нет рублей.

– Ладно, подожду до вечера.

Женщина хотела было выйти из комнаты, но вдруг остановилась, заметила, что Катерина не в себе.

– Ты что, нездорова? – спросила она.

Катерину всегда раздражали отталкивающий вид хозяйки, ее скупость, сварливость, и сейчас невыносимо было говорить с ней, даже о своем здоровье.

– Здорова я, здорова! – вскричала Катерина.

– Что ты на меня смотришь, как зверь? И не смей так грубо разговаривать со мной!

Катерина еще больше разозлилась. Ее нервы за последние годы распутной жизни заметно сдали.

– Уйдите! Прошу вас! Я не могу вас видеть!

Хозяйка ужаснулась. Взглянув на молчащих подруг Катерины, она резко произнесла:

– Сегодня же выселю тебя! Убирайся на вокзалы, – и вышла.

«Отравлюсь, – вновь подумала Катерина. – Нет, сначала надо съездить в тот город, где остался мой ребенок. Поклонюсь ему, где он умер, несчастный... Поплачу и покончу с собой».

ГЛАВА 26

В столовой было шумно, детдомовцы болтали за обедом, деля между собой скудные порции хлеба и каши. На кухне из котлов валил пар. Старая повариха переливала суп из котлов в небольшие столовые бачки, которые подавались на столы.

Поварихе помогали две девочки, дежурившие сегодня по кухне. Одетые в белые халаты, они разносили по столам бачки с супом.

Из-за соседнего стола встал старший воспитанник, подошел к столу, где сидели Кузнец, Галич и Карат, взял из тарелки Галича котлету и вернулся к своему столу. Альберт хотел вскочить и врезать старшему воспитаннику, но Боцман остановил его.

Не суйся, – сказал он. – Не твое дело.

Альберт отчаянно возразил:

– Галич – мой друг!

– Я сказал; не суйся! Галич – сотрудник того кочета.

– Тогда я отнесу ему свою котлету.

– Это уж твое дело.

Альберт подошел к Галичу, положил котлету в тарелку. Галич сначала отказывался, но потом молча принял. В его глазах заблестели слезы. Альберт вернулся за свой стол, стал жевать хлеб. В Боцмане возникло какое-то несвойственное чувство к Альберту. Разломив котлету пополам, он положил одну половину в тарелку Альберта. Альберт поднял глаза. Боцман смутился…

– Ты ешь, – тихо сказал Боцман.

После обеда Боцман, повел Альберта обучать воровскому мастерству. Они прошли к забору, где перед поединком распивали вино; укрылись между забором и поленницами дров. В этом укромном месте их не могли заметить ни с улицы, где их укрывал забор, ни с территории детдома. Боцман поставил Альберта к забору, а сам встал спиной к нему.

– Пробуй, – сказал он.

Это был не первый урок воровского мастерства. Альберт знал, что от него требует Боцман. Он сунул два пальца правой руки в карман пиджака Боцмана. Боцман почувствовал руку Альберта и сумел ухватить ее в ту же секунду, когда Альберт уже вытаскивал из кармана Боцмана кошелек.

– Грубо работаешь, – сказал он. – Я чувствую твою руку. Смотри, как надо.

Он сунул кошелек в карман Альберта, установил его спиной к себе, пальцами залез в его карман и вытащил кошелек.

– Почувствовал мою руку?

– Нет, – Альберт с удивлением посмотрел на него. – Наверно, у меня не получится. Слишком мало ловкости в руках.

– Здесь не столько нужна ловкость рук, сколько положение, стойка человека, у которого крадешь. Ты заметил, что я слегка наклонялся из стороны в сторону, когда ты засовывал руку в мой карман?

– Заметил.

– Вот и человек так же. Когда он стоит в автобусной толпе или у прилавка магазина, он имеет привычку слегка наклоняться. Как тебе уже известно, люди обычно носят кошельки в правом кармане. Значит, вытаскивать кошелек нужно в тот момент, когда человек слегка наклоняется вправо. В этот момент он менее всего ощущает в своем кармане чужую руку. И вытаскивать кошелек нужно не резко, как делаешь ты, а плавно, но быстро.

Боцман снова вложил кошелек Альберту, но уже в потайной карман пиджака и стал показывать ему свою профессиональную выучку. Отойдя на несколько шагов, он велел Альберту двигаться навстречу ему. Шел Боцман, как будто задумавшись и опустив голову, словно не замечал идущего навстречу Альберта. Наткнулся на него. Быстрое, незаметное движение рук – и кошелек оказался в руках Боцмана. Он показал его Альберту.

– Здорово! – удивился Альберт.

– Чувствовал мою руку у своей груди?

– Нет.

– Знаешь, почему? Потому что я задел твое левое плечо своим левым плечом, легко и как будто случайно. Расстегнутый пиджачок твой при столкновении подался вперед, левая пола его отошла от твоей груди. И в этот момент я без особых усилий извлек кошелек.

Боцман довольно улыбнулся. Сказал:

– Попробуй теперь ты.

Альберт попробовал, но у него опять ничего не получилось.

– Мне придется тренироваться долго, – вздохнул он.

– Да, – согласился Боцман. – Меня Волк обучал целый год, и за год я усвоил только азы воровской профессии.

– Это не профессия.

Боцман недовольно покачал головой.

– Только человек несведущий в воровском деле сможет сказать, что это не профессия. Это профессия и, наверно, самая трудная и опасная. Я бы назвал работу карманника ювелирной и тонкой. Хочешь убедиться?

– Хочу.

– Пошли со мной.

Прошли в детдомовский двор. Боцман стал высматривать кого-то. Кругом резвились воспитанники. Шкеты гоняли мяч на футбольном поле. Кочеты играли в карты, укрывшись за смородинными кустами. Вдруг из женского корпуса вышла молодая воспитательница, Тамара Николаевна. Длинными стройными ногами она вышагивала прямо к столовой; рыжие волосы ее развевались под легким ветерком. Боцман оценивающе окинул ее глазами и сказал:

– Наблюдай, Альберт.

Он пошел навстречу Тамаре Николаевне с глубоко задумчивым видом и опущенной головой. Поравнявшись с ней, он задел ее плечом, будто случайно. Тамара Николаевна уставила на него возмущенные глаза.

– Ты что, спишь на ходу? Боцман недовольно пробормотал:

– Задумался. Извините.

Альберт со стороны наблюдал за Боцманом. Он не заметил, что Боцман сумел украсть у воспитательницы, хотя следил за его руками очень пристально. Боцман вернулся к нему и показал брошь с изумрудным камнем.

– Видишь? Это брошь Кобры.

Альберт был изумлен.

– Она, должно быть, дорогая.

– Не дешевая, – сказал Боцман. – Брошку нужно вернуть. В кругу знакомых красть нельзя. Волк учил меня, что это подло.

– Но как вернуть?

– Я вижу, Кобра невзлюбила тебя. Вот ты и вернешь. Подойдешь и отдашь ей. Скажешь, что нашел на земле у женского корпуса. Глядишь, она станет относиться к тебе дружелюбнее.

– Неудобно как-то...

– Брось ты! Слушай меня. Я не научу тебя плохому.

Боцман сунул в зубы сигарету, чиркнул спичкой.

– Брошку я снял с ее груди, – сказал он довольно. – А груди у нее, оказывается, мягкие. Видимо, потрепанные.

– Разве у других не мягкие груди?

– Слабак ты еще в этом деле! – усмехнулся Боцман. – У наших девчонок у всех груди упругие. Потом как-нибудь я тебя возьму с собой, и ты пощупаешь...

Альберт стыдливо отвел глаза, пожал плечами. Он знал, что кочеты подлавливают приютских девчонок, когда те выбегают вечером из своего корпуса на ужин в столовую. Подлавливают их в темном коридорчике женского корпуса и щупают их. До насилия, конечно, дело не доходило, просто баловство.

Заметив его смущение, Боцман рассмеялся.

– Пойдем за поленницу, – сказал он. – Продолжим подготовку. Я сделаю из тебя отличного карманника!

ГЛАВА 27

Расставшись с подругами в Ленинграде, Катерина Белова выехала в городок, где много лет назад бросила своего ребенка. Находясь в подавленном состоянии, она твердо решила покончить жизнь самоубийством. Катерина долго бродила по городу, стараясь отыскать тот двор со страшной выгребной ямой. Блуждая, она вышла к церкви, стоявшей на окраине города. Церковь была обнесена металлическим забором, сияли на солнце ее позолоченные шеломы, стены слепили белизной.

«Вот где я могу покаяться. В церкви должен быть священник. А потом с чистой душой... потом брошусь в реку или перережу себе вены...».

Она прошла в железные ворота, остановилась перед входом в храм – остановилась, не зная, что будет говорить священнику. Ведь она ни разу в жизни не была в церкви. Подумав, она вошла внутрь, увидела на стенах росписи, залюбовалась ими. Фресковая роспись поразила ее. Она вдруг ощутила себя в каком-то другом мире – мире возвышенном, неземном.

Стояла, исполненная благоговения и неизвестного ей прежде чувства покорности.

«Я грешна!» – шептала она, разглядывая фрески. Неожиданно маленькая дверь внутри церкви отворилась, и она увидела священника, выходящего к ней. Он был в черной рясе, на груди висел блестящий желтизной крест с изображением распятого Христа. Катерина растерялась, посмотрела в пожилое, но чистое, без морщин, лицо священника, окинула взором его длинные, темные волосы и бороду, в которых серебрилась проседь.

– Вы зашли из любопытства или как?

Священник вдруг осекся, увидев ее короткую юбку, из-под которой вызывающе белели красивые ноги, и неприлично открытую грудь с золотой цепочкой на шее.

– Я... я хотела исповедаться, – сбиваясь от растерянности, произнесла Катерина. – И покаяться.

Священник, заметив ее смятение, спросил:

– Вы верующая?

Белова молча мотнула головой и опустила взгляд.

Священник спросил снова:

– Вы крещеная?

– В детстве мама крестила меня.

– Хорошо. Вы действительно желаете исповедаться?

– Да.

Батюшка попросил Катерину следовать за ним. Она покорно шла за священником, с удивлением и трепетом разглядывая прежде неизвестную ей своеобразную красоту храма.

– Сюда, пожалуйста.

Священник свернул влево, прошел к алтарю. Катерина поразилась, когда увидела стену, сплошь покрытую иконами. Она не знала названий икон, но стала разглядывать их с каким-то детским вниманием. Священник понимал ее состояние и не торопил. Минуту она стояла молча, обозревая иконостас, потом вдруг опомнилась и, робко взглянув на священника, подошла ближе. Старый священник подал ей черный платок, чтобы она покрыла голову.

– Скажи, дочь моя, в чем ты хочешь исповедаться?

Голос священника был мягким и располагающим. Катерина не знала, с чего начать, пришла в замешательство. Помедлив, Катерина произнесла первые и самые трудные слова:

– Батюшка, я загубила своего ребенка. Я бросила его...

Священник слушал. Черты его лица не менялись, и ничто не выдавало его состояние. Когда Катерина закончила свою исповедь, в глазах священника она заметила скорбную думу. И Катерине показалось, что батюшка быстрее сочувствовал ей, нежели презирал. Ее удивило отношение священника к ее исповеди. Она полагала, что он гневно осудит ее, но он не затаил в себе ни зла, ни ненависти, он остался странно спокойным. Одна лишь печаль невидимым грузом придавила его чело.

– Грех большой! – сказал он,

Он стал что-то говорить Катерине, но она плохо слышала его, доверчиво кивала священнику, соглашаясь со всем, что он говорил, и чувствовала, что на душе у нее стало легче. Исповедавшись, она избавилась от мыслей, тяготивших ее в последнее время.

«Я раскаялась искренне. Но почему он не презирает меня? Он должен увидеть, что я несчастна. Увидеть и простить. А с прощеньем Божьим мне легче будет покинуть этот постылый мир».

Уходя из церкви, Катерина чувствовала взгляд священника. Она обернулась. Священник перекрестил ее три раза. Вздохнув, Катерина, благодарная батюшке за избавление, вышла из церкви.

Она снова бродила по городу в поисках того страшного двора. Вскоре она вышла на улицу, уже знакомую ей. Она вспомнила, что где-то рядом родильный дом, в котором она рожала; вспомнила, что от роддома шла по этой улице. Ускорила шаг. Неожиданно ее взгляд привлек старый двухэтажный дом.

«Тот самый дом!». Она вошла во двор. «Знакомый деревянный настил выгребной ямы! Те же сараи и деревянные мостки! Здесь!».

Катерина откинула крышку помойки. Дыхание перехватил спазм, слезы затуманили взгляд. Она пыталась вспомнить лицо сына, но не могла. Она не помнила его вовсе. Помнила только шрам на правой щеке, кровь... Бессилие что-либо изменить, беспомощность что-либо сделать, вина, которую невозможно искупить, – все, что у нее сейчас осталось. Сына теперь не вернуть. Он там, в другом мире, в который она придет к нему обязательно. Пусть только стемнеет...

Катерина посмотрела на окна дома. Заметила, что какой-то мужчина лет сорока пяти внимательно наблюдает за ней из окна. Ее встревожило это, и она поспешила покинуть двор. Прошла по мосткам к дому, увидела возле дома новенький автомобиль «Жигули», зачем-то обратила внимание на регистрационный номер «11 – 11». Номер был легко запоминающимся – четыре единицы.

Начался дождь. Сначала редкими крупными каплями, потом обильнее – и пошел, проливной. Сразу стемнело, тучи заволокли небо. Катерина заспешила по улице, не разбирая дороги. Вся вымокла, волосы на голове слиплись и свисали сосульками. Впереди она увидела какой-то мост, замедлила шаг. В эти минуты она хотела вспомнить что-то хорошее из своей жизни, но в голову лезла чепуха. Поднявшись на мост, увидела, что внизу пролегает шоссейная дорога.

«Тем лучше! Разобьюсь сразу, умру без мучений». Она встала у перил на середине моста. Перебирала в памяти лица своих подруг – тех, с кем дружила в школьные годы.

«Где они сейчас?». Вспомнился Колька Шувалов. Теперь она пожалела, что поступила с ним так мерзко... Потом она вспомнила мать и отца, заплакала.

«Мама, если можешь, прости меня».

Белова просила о прощении, сознавая, что через минуту ее жизнь прервется. Ей стало грустно, вся жизнь ее представилась еще более отвратительной, пустой и никчемной.