Текст книги "О нашем жилище"

Автор книги: Вячеслав Глазычев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

Вигель (напомним, он – секретарь Бетанкура долгие годы) продолжает, вводя дополнительное уточнение:

«В императоре Александре был вкус артиста, но в то же время пристрастие военного начальника к точности размеров, к правильности линий; и дабы регулярному Петербургу дать еще более однообразия, утомительного для глаз, учредил он этот комитет. Члены добросовестно выполняли его намерения; план всякого новостроящегося домика на Песках или на Петербургской стороне, представленный их рассмотрению, подвергался строгим правилам архитектуры. Один только Бетанкур вздыхал, видя невозможность в этом случае не сообразоваться с волею царя. Мальчиком любовался он прелестями Альгамбры и фантастическими украшениями мавританских зданий в Севилье и всегда оставался поборником кудрявой пестроты».

57. Два варианта застройки жилого района. США. Архитектор В. Грюн. 1961 год

Вся первая половина нашего столетия ознаменована упорным состязанием двух концепций застройки, восходящих к одной идее «города-сада», выдвинутой в 1898 году Эбенизером Говардом.

На рисунке Грюна представлены обе крайние позиции. На верхнем – реализация схемы Ле Корбюзье, известной под названием «лучезарный город»: высокие здания, расположенные в большом, совершенно свободном от застройки парке. На нижнем – реализация схемы Ф.-Л. Райта, согласно которой единственно приемлемая форма жилой среды – это собственный одноэтажный дом на участке в I акр (около 0,4 га).

Число жителей на обеих схемах идентично, но верхняя схема предполагает общественное пользование озелененным пространством, нижняя же расчленяет его полностью на мелкие участки. В абсолютном большинстве случаев государственное или муниципальное строительство опирается на схему Ле Корбюзье, частнокапиталистическое – на схему Райта. К концу 60-х годов достоинства и недостатки обеих схем выявились достаточно полно, и в настоящее время повсеместно разрабатываются варианты, сочетающие достоинства каждой из них, при освобождении от недостатков; одним из главных пороков обеих схем, доведенных до абсолюта, оказывается удручающая монотонность

В Петербурге как-то удавались хотя бы попытки жестко регулировать прихоти застройщиков (хотя при недостатке средств и утвержденный к исполнению проект серьезно нарушался на практике), однако в Москве, не говоря уже о провинциальных городах, новая попытка приводила к ничтожным результатам. Более того, в виде специфического протеста наибольшее внимание богатых домовладельцев отдано в это время их имениям, усадьбам, на которые не распространялись городские правила. Возникает и надолго закрепляется своеобразный разрыв между идеалом, от которого на Невском проспекте удалось сохранить лишь постоянную высоту карнизов зданий, и практикой жилищного строительства. По невозможности воплотить идеал в строительстве единообразных жилищ эта символическая функция как бы перепоручается казенным, то есть общественным по назначению зданиям.

На известной панораме Петербурга, завершенной Анжело Тозелли в 1820 году, жилых зданий почти нет, но зато очевидно, насколько, скажем, здание Двенадцати коллегий на Васильевском острове воспроизводит характер обстройки площади Вогезов. В действительности же в застройке и Петербурга, и особенно Москвы, восстанавливавшейся после пожара 1812 года, утверждается стереотип дворянского небогатого особняка в «стиле ампир» (на наших иллюстрациях).

Боковые фасады деревянных по преимуществу домиков с мансардой не обязательно даже оштукатурены поначалу, парадный же фасад тщательно штукатурится и изображает каменную кладку, обрастает непременными знаками сословной принадлежности дома. Если в больших усадьбах портик был настоящим – под него въезжали экипажи, то в городских особняках портик являет собой лишь знак престижа. Поэтому он может быть фактически изображен рельефом, когда колонны заменялись полукруглыми или плоскими пилястрами, или имитирован, когда круглые колонны отстоят от стены на полметра или менее. Если для больших усадеб скульптурный декор создавался индивидуально крупными художниками, то особняки украшались типовыми гипсовыми отливками с хороших, впрочем, образцов (львиные маски Жилярди повсеместны). В наиболее скромных особнячках обходились даже и без портика и без штукатурки, но в углах, по крайней мере, дощечки обрезались так, чтобы означать собой отсутствующую каменную кладку. «Сплошной фасады» не получилось, но «одна фасада» при бесконечном множестве вариаций деталей стала общепринятой нормой, воспроизводившейся во всех уголках страны безотносительно к условиям климата или местной традиции.

Каждый момент исторического времени, как известно, несет в себе следы уходящего прошлого и предстоящего, – так и в начале прошлого столетия символический «ампир» городских и внегородских дворянских жилищ (словно перенимаемый позже по эстафете купеческими домами) не только воспроизводил уходящие вкусы. Дело в том, что наряду с жилищем как таковым и его фасадом появляется третий чрезвычайно важный компонент «фасада улицы» – зелень. Когда-то в средневековых городах зелени было много, но это была утилитарная зелень огородов и фруктовых садов на задних дворах, в глубине кварталов. К XVII веку застройка уплотняется настолько, что в большинстве городов Европы от зелени не остается и следа. Снос оборонительных стен, потерявших смысл с развитием артиллерии, а затем – к XVIII веку – заравнивание и земляных валов порождает первый вариант публичного озеленения: бульвар, как правило кольцевой, по прежней линии укреплений. В русских городах хозяйственной зелени было множество, однако общественная появляется точно таким же образом (мы не обсуждаем здесь частных дворцовых парков).

Оставался уже только один шаг к тому, чтобы жилая улица соединилась с бульваром, и во второй половине XVIII века этот шаг делается почти повсеместно. Если быстрый рост этажности жилой застройки бульваров в XIX веке свел роль зелени скорее к украшению сплошного «фасада» улицы, то в России повсеместно, в Англии и США в пригородах пропорция с очевидностью переворачивается: живое, постоянно меняющее облик дерево соразмерно жилому дому, упрощенный декор его фасада во многом компенсируется декоративной сложностью стволов, крон, ветвей. В общей системе эстетического восприятия города с середины и во всяком случае с конца XVIII века возникают весьма непростые, взаимоконфликтные устремления.

Итак, в сознании человека соединяются отношение к старой, готической по происхождению застройке улиц западных городов; отношение к парижским образцам, о которых мы говорили выше; философия сентиментализма с характерной для него поэтизацией естественности, природности окружения человеческой деятельности; острое переживание новизны заполненных празднично одетой толпой городских «променадов»; любовное отношение к тихим, почти деревенским окраинам даже крупнейших городов… От простоты совершен уже переход к сложности городской среды, и эту сложность предстояло освоить, пережить, чтобы к концу XIX столетия выработать новый идеал.

Не будем здесь торопиться, так как аналогичный процесс происходит сейчас с нами, на наших глазах и при нашем участии, поэтому полезно вдуматься в то, что предшествовало первому сдвигу в общественном вкусе. Отчеты и путевые записки российских «пенсионеров», с отличием окончивших Академию художеств и направляемых за границу для совершенствования знаний и умений, способны поведать нам много любопытного. Вот, в 1780 году уже из Парижа отписывал в Академию Я. Г. Фарафонтьев: «Проезжая Курляндию и Пруссию, ничего достойного не видал, выключая Берлина, сей город весьма порядочен как в строении, так и в протчем…» Спутник Фарафонтьева уточняет в своем отчете: «…оный город выстроен весьма искусными архитекторами, имеет хороший порядок, и лучшия сего города строении суть королевская библиотека, Арсенал, триумфалной мост, дворец королевской, которые делают великое сему городу украшение».

Заметим, что, при перечислении крупных столичных построек относительно жилой застройки Берлина сказано лишь, что «порядочен в строении», «имеет хороший порядок». Следует, однако, иметь в виду, что негативным подтекстом, антитезой служат здесь жилые улицы старинных городов.

Фонвизин, будущий автор «Недоросля», пишет о Страсбурге: «Дома… весьма похожи на тюрьмы, а улицы так узки, что солнце никогда сих грешников не освещает»; зато Лион – «город превеликий… по берегу Роне построена линия каменных домов прекрасных и сделан каменный берег, но гораздо похуже петербургского». Современные исследователи, обработав значительный мемуарный материал, уже выявили важную характеристику сознания наших соотечественников. Предваряя наступление нового XIX века, они уже достаточно критичны к тому, что воспринято на Западе, отталкиваются от ощущения величия и красоты Петербурга и преображавшейся трудами М. Ф. Казакова и других зодчих Москвы. Наконец, легко заметить, что страсть к единообразию и порядку, которую Вигель, цитированный нами, приписывал личному вкусу Александра I, давно уже стала чертой времени.

Значительно ранее Фонвизина баронесса Строганова записывала: «Кестрин: он очень красив и все здания в нем новые… Берлин… поразил своим великолепием. Улицы большие и красивые». Н. М. Карамзин, которому еше предстояло стать и автором «Бедной Лизы», и первым крупным историком, известным всей России, был приверженцем уюта старых улочек. Но он же в «Письмах русского путешественника», восхищаясь Лондоном, писал: «Дома лондонские все малы, узки, кирпичные, но беленые… и представляют скучное, печальное единообразие». А вот в Берлине: «Д. повел меня через славную Липовую улицу, которая в самом деле прекрасна. В середине посажены аллеи для пеших, а по сторонам мостовая. Чище ли здесь живут, или испарения лип истребляют нечистоту в воздухе, – только в сей улице не чувствовал я никакого неприятного запаха. Домы не так высоки, как некоторые в Петербурге, но очень красивы. В аллеях, которые простираются в длину шагов на тысячу или более, прогуливалось много людей». А в Париже? Карамзин отмечает множество достопримечательностей, но как раз охарактеризованных нами примеров в его тексте нет. Он внимателен к садам Тюильри, к пассажам Пале-Рояля, однако «Улицы все без исключения узки и темны от огромности домов. Славная Сент-Оноре всех длиннее, всех шумнее и всех грязнее. Горе бедным пешеходцам, а особливо, когда идет дождь! Вам надобно или месить грязь на середине улицы, или вода, льющаяся с кровель через дельфины, не оставит на вас сухой нитки… Французы умеют чудесным образом ходить по грязи, не грязнясь, мастерски прыгают с камня на камень и прячутся в лавки от скачущих карет…» (Литыми изображениями дельфинов оканчивались водостоки – в Париже их практически не осталось, но в замках Луары эти изрыгающие воду украшения сохранились в большом числе).

Продолжать перечисление можно до бесконечности, ограничимся тем, что идеал определился вполне точно – это парижские Елисейские поля, во времена Карамзина еще почти не застроенные зданиями; это берлинская Унтер ден Линден, само название которой – «Под липами» – было своего рода лозунгом нового эстетического отношения к городу; несколько позже – это парижские Большие Бульвары, обстройка которых при Карамзине только начиналась.

Казалось бы, от такого представления оставался один только шаг до концепции «города-сада», где прежний образ фасада как «представительного лица» дома и его владельца стал бы неуместен. В действительности для того, чтобы совершить такой шаг, потребовалось более полувека, если говорить о немногих экспериментах; более века, если иметь в виду массовую практику. Дело в том, что в России уже при Николае I продолжались попытки обеспечить идеальное «единообразие» домов теми же административными мерами, экономически не подкрепленными. Утверждалось, что «дома должны строиться, не отступая от высочайше утвержденных образцов… постройку внутренних нежилых зданий предоставить хозяевам на волю». Архитектор Константин Тон с целой бригадой помощников создает «образцы» не только для городских, но даже для сельских построек, что было очевидной для всех утопией. Из городов же правительственные ревизоры передавали одно – сетования жителей на то, что не хватает архитекторов, почему приходится «строить на память» – классический вариант отговорки, призванной спасти «лицо» администрации, порождавшей нежизненные прожекты.

Главное, однако, было не в этом. Повсеместно с 60-х годов XIX века, включая и многие российские города, административно-дворянская застройка улиц вынуждена уступить место капиталистической. Повсеместное утверждение в правах «доходного дома», о котором мы рассуждали в предыдущей главе, означало не только торжество спекулятивного по сути принципа выжимания максимума из имевшегося участка. За этим принципом, вернее его внешним выражением, стоит стремление домовладельца всемерно подчеркнуть «индивидуальную респектабельность» каждого отдельного дома. Поскольку в отличие от особняка даже лицевая, парадная часть дома заселялась множеством разных семей, не могло быть речи о выражении личного вкуса кого бы то ни было. Поскольку домовладелец, в свою очередь, относился к жилому зданию исключительно как капиталист, не могло быть речи о выражении в его облике и вкуса владельца. Оставалось одно – следовать моде, пытаясь при этом перещеголять иных застройщиков в погоне за «престижными» квартиросъемщиками.

Если ранее главный и прочие фасады здания различались по сугубо утилитарным соображениям уместности или неуместности декора, то доходный дом с чередой его внутренних дворов и «флигелей» дифференцирует свои «личины» по социальному признаку: каждому – свое! Логика максимального использования участка парадоксальным образом приводит, наконец, к реализации петровского идеала: кварталы европейских и не только европейских (Новый Дели, Каир, Сидней, Сингапур и прочие колониальные города) городов застраиваются «одною фасадою». Иногда, очень редко, архитектор считается с «выражением лица» здания, к которому пристраивает новое: именно так поступал, например, удивительный художник Антонио Гауди, когда он строил свои ни на что не похожие фасады больших жилых домов в Барселоне в первые годы нашего века.

Чаще всего такая идея никому не приходит в голову, и каждый архитектор, в согласии с домовладельцем, оформляет «личину» своего участка совершенно независимо от соседей. Поэтому-то в центральных частях Ленинграда или Москвы, Одессы или Баку, Лиссабона или Буэнос-Айреса все та же бесконечно изменчивая поверхность «фасада» улицы, где рядом оказались все стили, все вкусы. Рядом с фасадом многоэтажного дома, имитирующим «итальянское палаццо», может оказаться и спокойный фасад строгого «модерна» 10-х годов нашего столетия с его многоцветными керамическими изразцами, и ложноклассический фасад с неожиданными «портиками» где-то на уровне пятого этажа, и псевдорусские «палаты», и даже нечто, одновременно напоминающее китайский храм и индийскую святыню. Все это цело, всякий может это увидеть, и потому останавливаться на этой странной смеси (сегодня она часто кажется привлекательной по контрасту с единообразием новых районов) мы не будем.

Но есть еще любопытное место, где с середины прошлого века постепенно выкристаллизовывалась новая, неожиданная эстетика города, а с нею – невиданный ранее тип дома. Это – Новый Свет, США, куда устремляются европейские путешественники, находя за океаном все, что было в Европе, и непременно нечто, чему в Европе еще не знали названия. Среди этих путешественников и Чарлз Диккенс, и Петр Огородников, которого сейчас мало помнят, тогда как его книга «От Нью-Йорка до Сан-Франциско и обратно в Россию», вышедшая в 1872 году, произвела на современников огромное впечатление, и Владимир Короленко, побывавший в Америке в 1893 году, не говоря уже о литераторах XX века. За четыре года до Короленко другой, лишь начинающий литератор проехал США с запада на восток – Редьярд Киплинг. Сан-Франциско, домики которого живописно карабкались по холмам, заинтересовал Киплинга, впервые ступившего на американскую землю, нравами, привычками, поведением людей. Но вот Чикаго:

«Я всматривался в перспективу улиц, стиснутых девяти-, десяти-, пятнадцатиэтажными зданиями, которые были заполнены до отказа мужчинами и женщинами, и ужасался. За исключением Лондона (я успел забыть, как он выглядит), я нигде не встречал столько белокожих людей разом и такого скопления несчастных. Здесь не было ни красок, ни изящества – лишь путаница проводов над головой и грязная каменная мостовая под ногами».

В Америке, в первую очередь в Чикаго, совершенно преобразившемся после великого пожара, дотла уничтожившего традиционный город, вырастало довольно мрачное будущее многоэтажного жилого дома – фабрики, машины для проживания, своим просеченным бесчисленными окнами, будто перфорированным «фасадом» заявлявшей о себе только это: фабрика для проживания. Украшения такой «фабрике» не требовались, рука художника была не нужна. Сегодня может показаться странным, что именно эта антиэстетика жилища могла показаться столь многообещающей талантливым молодым европейским архитекторам начала XX столетия. Непрекрытость, обнаженность стены, за которой скрывался огромный жилой «улей», не понималась ими, разумеется, как окончательный идеал (они были художниками), однако от этой холодной схемы они оттолкнулись в своих замыслах.

Впрочем, как всегда, история была сложнее, и для того, чтобы понять ее лучше, нам придется снова отступить несколько назад.

XVII столетие, о котором мы говорили уже немало, – время сложное до чрезвычайности не только в Англии, где закрепляется тип жилища, возобновляемый в сути своей до нашего времени, но и во Франции. Уже в 1745 году, опираясь на нескольских предшественников, Жермен Боффран формулирует программу «говорящей архитектуры», утверждая, что «постройки должны сообщать зрителю о своем назначении, и если они этого не делают, это – разрушение всякой выразительности». Через несколько лет ученый аббат Ложье выражает в своих «Эссе об архитектуре» твердую убежденность в том, что «только в сущностных элементах сооружения заключена вся подлинная красота, тогда как в тех частях, что порождены капризом, скрыт источник всех пороков».

В 50-е годы все того же века выходят книги Жан-Жака Руссо, решительно, разом отвергнувшего «аристократический вкус» в пользу «естественного человека», а уже упомянутый Ложье записывает вдруг: «Все геометрические фигуры – от треугольника до круга – позволяют бесконечно варьировать композицию зданий». Не удивительно, что несколько молодых архитекторов решают последовательно воплотить все эти идеи в жизнь. Этьен-Луи Булле, член Академии с 1762 года, а позже главный архитектор короля Пруссии, построил немного зданий, но листами своих фантастических «кубистических» проектов оказал огромное воздействие на поколения зодчих. Он первым, кажется, записал слова, которые вновь и вновь будут самостоятельно произносить другие, пытаясь отвергнуть всю предшествующую историю: «…искусство, которое – как я решил после долгих размышлений – лишь начинается сегодня!» Клод-Никола Леду, строивший много, лишь в период вынужденного бездействия (обвиненный в «роялизме» в разгар революционного террора, он провел в тюрьме 1793 и 1794 годы) пишет трактат весьма оригинального содержания со столь же оригинальным названием «Архитектура, рассматриваемая с точки зрения искусства, нравов и законодательства».

Леду – профессионал с будто раздвоенным сознанием. Он проектирует и строит здания строгого «классического» характера, строит для частных заказчиков, сообразуясь с их пожеланиями, но он же проектирует «идеальный» город Шо при королевских солеварнях, а для него – ни на что не похожие дома ремесленников. В полном соответствии принципам «говорящей архитектуры» Леду придает, например, дому колесного мастера фасад, где в квадрат вписан большой круг, а сквозь весь дом проходит пустой цилиндр, через который виден пейзаж – буквальная метафора предмета занятий хозяина. Тот же Леду записывает слова, немыслимые для его современников в начале XIX века: «Архитектура так же соотносится со строительным искусством, как поэзия с прозой; это драматический прорыв за рамки только профессии, и потому об архитектуре невозможно говорить без экзальтации».

Если дополнить сказанное еще и тем, что в Версале, в стороне от гигантского дворца строится малый дворец Марии-Антуанетты и рядом «деревушка», воплотившая идиллическую программу Руссо, обнаружится, что у наиболее популярных идей начала нашего столетия была давняя история, не всегда и не во всем известная тем, кого принято называть «пионерами современной архитектуры». С одной стороны, развивается тема «города-сада» (подробнее – в следующей главе), где, естественно, фасаду жилого дома уделяется куда меньше внимания, чем характеру его связи с землей, с городом в целом. С другой – развивается тема эффективной «машины для жилья», где фасад объявлялся незначащим (авторами были художники, и уже потому поступали они не так, как говорили) следствием решения рациональной внутренней структуры. Эти два направления резко оппозиционны друг другу, однако в одном они неожиданно сходились: теме фасада жилого дома подписывался смертный приговор.

Жизнь, как всегда, оказалась сложнее представлений о ней. Как только самый яростный «отрицатель» роли фасада вставал к чертежной доске, чтобы изобразить внешний вид проектируемого здания, его рука начинала подчиняться не только умозрительной логике, но и тренированности воображения, нацеленного профессионально на создание художественной формы как таковой.

Как бы ни мотивировали авангардисты начала века свои решения, в результате мы надежно опознаем художественный принцип построения внешнего облика здания, стилистические черты времени. Это в равной степени относилось и к многоэтажным, сложным в плане громадам, вроде «дома на набережной» в Москве или «городка чекистов» в Свердловске, и к одно– или двухэтажным домикам для застройки поселков, вроде поселка Пессак во Франции, построенного Ле Корбюзье. Если «классицисты» возродили давнее представление о главном фасаде жилого дома как одновременно выразителе его «характера» и части общего убранства улицы, то, «конструктивисты» совершенно последовательно не признавали одного из. четырех фасадов жилого дома главным, твердо уравнивая их в правах и разрабатывая с той же или близкой тщательностью.

Новое колебание, и с середины 30-х годов повсеместно идет новая волна «классических» устремлений, протянувшаяся в нашей стране до середины 50-х годов. Для застройки бывших окраин городов это устремление означало лишь наличие на скромных, чаще двухэтажных фасадах домов нескольких знаков: треугольный фронтон над центральной частью здания, шары или вазы по обеим сторонам «парадной» лестницы, несколько выступающие из стены простых очертаний пилястры – вертикальные полосы, играющие роль колонн портика, и т. п. Для застройки главных улиц используется, напротив, весь арсенал «классических» декоративных форм: надставные балюстрады над далеко выступающим карнизом, глубокие лоджии, вдруг нарушающие плоскость стены где-нибудь на пятом-шестом этаже, накладные рельефные изображения портиков, накладные скульптурные медальоны. Вполне естественно, опять главный фасад противопоставлен остальным, подчеркнуто принадлежит улице, тогда как боковые и тем более дворовый (входы в подъезды, как правило, оттуда, со двора) решены предельно скупо. Во всех крупных городах страны и прежде всего на улице Горького в Москве по сей день можно видеть несколько странную картину (к примеру, дом 9 напротив Центрального телеграфа): мощный, богато орнаментированный фасад, мощный, эффектный карниз оборачиваются вокруг «парадного» угла и внезапно обрываются, так что с боковой улицы накладной характер всего великолепия предстает в полной обнаженности.

С середины 50-х годов отношение к фасаду вновь резко меняется, воскресает «конструктивистская» трактовка. Распространение же типового жилого дома надолго ставит архитектора в тупик, тем более что по социально-экономическим причинам, как мы уже говорили, строить надо было как можно дешевле. Первые результаты никого не радуют: главного фасада у дома не было, но все фасады оказались «неглавными», сухими, бедными схемами, которые так легко изобразить детям на листочке клетчатой бумаги. Понадобились два десятилетия, чтобы возникла сначала в теории, а затем в практике идея «микрорайонного фасада», для которого фасад каждого отдельного дома – элемент, подчиненная часть. Потребовалось еще десять лет, чтобы убедиться: решить проблему художественной выразительности жилого дома и таким путем не удается, хотя в отдельных случаях возникли довольно эффектные композиции, вроде микрорайона Тропарево в Москве (на нашей иллюстрации) или дома-микрорайона на проспекте Машерова в Минске.

С начала 80-х годов поиск образа жилого дома получил явное ускорение, тем более что технологические возможности архитектора-строителя существенно выросли. В полную меру результаты нового этапа творчества, для которого тема фасада не менее важна, чем другие проблемы проектирования, проявятся в ближайшее десятилетие. Заметим, что это универсальная тема – похожесть, сближенность характера микрорайонов или кварталов, застраиваемых относительно недорогим, демократическим, массовым жилищем, бросается в глаза во всех уголках мира. Вот почему многие архитекторы видят сегодня выход, в том, чтобы, используя типовые конструкции и типовые детали (они всегда были типовыми – важен тип, важно его художественное достоинство), расстаться с идеей типового или повторного строительства, проектируя и монтируя каждый жилой комплекс индивидуально. Примеры таких попыток есть везде, результаты убеждают не всегда прежде всего по той причине, что преодолеть однотипность результатов столь сложного проектного процесса удается в том лишь случае, когда архитектор-художник умеет и может мыслить облик «своего» дома нетиповым.

Есть и второе направление, возрождающее «бесфасадный» подход к малоэтажному строительству. Двух-треэтажные дома, особенно если они сблокированы по принципу «террасы», соразмерны человеческой фигуре, дереву, высоким кустам, газонам, автомобилям, уличным фонарям, сетчатым оградам и почтовым ящикам. Получается, что проектировать в этом случае «фасад» как нечто отдельное практически бессмысленно, и тогда место традиционного начинает занимать, так сказать, средовое проектирование, для которого все элементы предметного окружения повседневной жизни семьи почти равнозначны. Тогда есть некая устойчивая конструктивная система из колонн и балок или несущих стен и сплошных перекрытий, а все остальное набирается самими обитателями из «конструктора», разработанного профессиональными архитектором и дизайнером, при их прямой или косвенной (через каталоги и журналы) консультации. Время покажет, какой из двух путей окажется предпочтительнее, – скорее всего, сочетание того и другого.

ДОМ И КВАРТАЛ

Хуторская система расселения, когда дом и двор лишены ближайшего соседства и вместе с обрабатываемой землей представляют собой самостоятельную единицу бытия, существует до настоящего времени, но в порядке отклонения от правила, как живой анахронизм. Почти всегда и почти везде жилище находилось в сложных отношениях с соседними жилищами, образуя вместе с ними ограниченное в пространстве социальное целое. Древнейшие из известных нам жилищ, оторвавшихся от спасительной полости пещеры, следы которых обнаружены в Вади эн-Натуф в Палестине, никак, казалось бы, не связаны между собой. Однако эти полтора десятка примитивных домов, округлый план которых уже словно несет в себе идею полной обособленности, все же сгруппированы так, что именно вместе они противостоят безграничности горного ландшафта.

В большом поселке близ Кирокитии на Кипре – мы его уже упоминали – несколько сотен тоже округлых в плане жилищ очевидным образом связаны между собой мощеной «улицей», или «тротуаром», а вынесенные наружу каменные столы все той же округлой в плане формы расставлены так, что люди, сидевшие за ними семь тысяч лет назад, видели друг друга. В доме-поселке Чатал-Хююк, начало которому было положено ранее Кирокитии, все дома, террасами поднимавшиеся по склону горы, плотно прижаты один к другому. Внешние стены дома-поселка с очевидностью играли роль оборонительных стен «крепости», гарнизон которой мог, перескакивая или перелезая по лестницам с крыши на крышу, быстро сосредоточиться в наиболее опасном месте. В древнейшем Иерихоне округлые в плане обособленные дома были хаотично расположены по отношению один к другому, однако настоящая уже оборонительная стена с высокой башней была наглядным символом общности обитателей «протогорода», а их в лучшие времена поселения бывало в нем до двух с половиной тысяч. Казалось бы, и в Чатал-Хююке, и в Иерихоне мы имеем дело с коллективным целым, и по отношению к внешней угрозе это было, несомненно, так, однако ни в том, ни в другом месте не найдено и следа более сложной организации, когда можно говорить о городе в полном смысле слова.

Для того чтобы даже крупное поселение стало городом, в нем, кроме внешней отчетливой границы и помимо единого центра, будь то дворец, храм или их объединение в одном комплексе, должна быть промежуточная структура. Должны быть районы или кварталы, имеющие свои собственные общественные центры, лишенные общегородского значения, зато чрезвычайно важные для обитателей квартала или района: «свои» для них, для каждого из них. Если такой ступенчатой системы организации жизни поселения в пространстве нет, то мы имеем дело с сельской схемой поселения независимо от того, как велика численность деревни, села, станицы, поселка, кишлака, аула: названия меняются от культуры к культуре, появляются отте-ночные различия, но суть от этого не меняется.

Почему это различение важно? Потому, что при наличии ступенчатой организации взаимодействия между людьми речь идет об именно общественной взаимосвязи; при ее отсутствии все отношения замкнуты на единый, сугубо административный центр. Бывали в истории ситуации, когда централизованная бюрократия проявляла такую взвешенную мудрость в управлении городами, что сохраняла прежнюю их общественную структуру чисто внешне, в действительности используя ее исключительно для передачи команд сверху вниз. До нашего времени дошла переписка между императором Траяном (правил в 98 – 117 годах н. э.) и племянником великого историка Плинием Младшим, которого Траян направил полномочным своим представителем (легатом) в Малую Азию для наведения порядка в Вифинии, разоренной войнами и грабежами чиновников. В 33-м письме, вошедшем в X книгу писем, Плиний, в частности, запрашивал: