Текст книги "Неизвестный Кропоткин"

Автор книги: Вячеслав Маркин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 34 страниц)

П. А. Кропоткин.Из «Записок революционера» 1

1 Записки, С. 143-150.

… Кто испытал раз в жизни восторг научного творчества, тот никогда не забудет этого блаженного мгновения. Он будет жаждать повторения. Ему досадно будет, что подобное счастье выпадает на долю немногим…

В то время в Географическом Обществе было большое оживление, наше отделение, а, следовательно, и секретарь его, были заинтересованы разными вопросами… Интерес к нашему северу был пробужден в Географическом Обществе из-за границы. В 1869-1871 годах смелые норвежские китобои совершенно неожиданно доказали, что плаванье в Карском море возможно. К великому нашему изумлению, мы узнали, что в «ледник, постоянно набитый льдом», как мы с уверенностью называли Карское море, вошли небольшие норвежские шхуны избороздили его по всем направлениям… смелые норвежские китобои, чувствующие себя среди льдов, как дома, дерзнули пробраться со своими небольшими экипажами и на своих небольших судах через пловучие льды, загромождающие вход в Карские ворота…

Открытия норвежцев пробудили интерес к арктическим исследованиям… тот энтузиазм к полярным путешествиям, который привел к открытию Норденшельдом северо-восточного прохода, к исследованиям Пири в Северной Гренландии и к нансеновской экспедиции на «Фраме». Зашевелилось также и наше Географическое Общество. Назначена была комиссия, чтобы выработать план русской полярной экспедиции и наметьте научные работы, которые такая экспедиция могла бы выполнить. Я был избран секретарем этой комиссии… засел за работу и просидел над нею, выходя только обедать, две с половиной недели… Мой доклад был готов к сроку и содержал программу предстоящих ученых работ. Он заканчивался предложением большой полярной экспедиции, которая пробудила бы в России постоянный интереса к арктическим вопросам и к плаванию в северных морях, но в то же время мы рекомендовали разведочную экспедицию, которая направилась бы на норвежской шхуне под командой норвежского капитана на север или же на северо-восток от Новой Земли. Эта экспедиция могла бы, указывал я, сделать также попытку добраться до большой неизвестной земли… Этот архипелаг, как известно, был открыт два года спустя австрийской экспедицией и назван Землей Франца-Иосифа.

Доклад по поводу полярной экспедиции имел для меня совершенно неожиданные последствия. Я сразу попал в арктические авторитеты. Мне предложили стать во главе разведочной экспедиции, для которой будет специально нанята норвежская шхуна. Я заметил, конечно, что никогда не бывал в море; но мне возразили, что если сочетать опытность норвежца Карлсена или Иогансона с почином человека науки, то наверное можно получить очень ценные результаты. И я принял бы предложение, если бы министерство финансов не наложило на предприятие своего veto, ответив, что министр финансов не может ассигновать необходимых для экспедиции тридцати или сорока тысяч рублей. С того времени русские не принимали никакого участия в исследовании полярных морей. Земля, которую мы провидели сквозь полярную мглу, была открыта Пайером и Вейпрехтом, а архипелаг, который должен находиться на северо-восток от Новой Земли (я в этом убежден теперь еще больше, чем тогда), так еще не найден.

Вместо полярного путешествия, Географическое Общество предложило мне скромную экспедицию в Финляндию и Швецию для исследования ледниковых отложений, и это путешествие направило меня на совершенно новую дорогу.

Я много работал в то лето, объездил значительную часть Финляндии и переправился в Швецию, где изучал Упсальский «оз» и провел в Стокгольме несколько счастливых дней вместе с Норденшельдом. Уже тогда, в 1871 году, он сообщил мне свое намерение добраться до устьев сибирских рек, а не то и до Берингова пролива, через Ледовитый океан. Возвратившись в Финляндию, я продолжал мои исследования до глубокой осени и собрал массу в высшей степени интересных наблюдений относительно оледенения края. Но во время этого путешествия я думал также очень много о социальных вопросах, и эти мысли имели решающее влияние на мое последующее развитие.

В Географическом Обществе через мои руки проходили всевозможные ценные материалы относительно географии России. Мало-помалу у меня начала складываться мысль написать пространную физическую географию этой громадной части света, уделяя при этом видное место экономическим явлениям. Я намеревался дать полное географическое описание всей России, основывая его на строении поверхности – орографии, характер которой я начинал себе уяснять после сделанной мною работы о строении Сибири. И я хотел очертить в этом описании различные формы хозяйственной жизни, которые должны господствовать в различных физических областях. Много вопросов, насущных для русского народа, можно было бы выяснить такою работою…

Но для такой работы нужна была масса времени и полная свобода, и я часто думал, как споро пошло бы дело, если бы меня выбрали со временем секретарем Географического Общества. И вот осенью 1871 года, когда я работал в Финляндии и медленно подвигался пешком к Финскому заливу вдоль строившейся железной дороги, высматривая, где появятся первые неоспоримые следы после-ледникового моря, я получил телеграмму от Географического Общества: «Совет просит вас принять должность секретаря Общества». В то же время выходивший в отставку секретарь барон Остен-Сакен убедительно просил меня не отказываться.

Мое желание, таким образом, осуществлялось. Но в эту пору другие мысли и другие стремления уже овладели мною и, серьезно обдумав мое решение, я телеграфировал в ответ: «Душевно благодарю, но должность принять не могу».

…Во время путешествия по Финляндии у меня был досуг. Когда я проезжал в финской одноколке по равнине, не представлявшей интереса для геолога, или когда переходил с молотком на плечах от одной баластной ямы к другой, я мог думать, и одна мысль все более и более властно захватывала меня гораздо сильнее геологии.

Я видел, какое громадное количество труда затрачивает финский крестьянин, чтобы расчистить поле и раздробить валуны, и думал: «Хорошо, я напишу физическую географию этой части России и укажу лучшие способы обработки земли…

Но что за польза толковать крестьянину об американских машинах, когда у него едва хватает хлеба, чтобы перебиться от одной жатвы до другой…»

Наука – великое дело. Я знал радости, доставляемые ею, и ценил их, быть может, даже больше, чем многие мои собратья. И теперь, когда я всматривался в холмы и озера Финляндии, у меня зарождались новые, величественные обобщения. Я увидел, как в отдаленном прошлом, на заре человечества, в северных архипелагах, на Скандинавском полуострове и в Финляндии скоплялись льды. Они покрыли всю Северную Европу и медленно расползлись до ее центра. Жизнь тогда исчезла в этой части северного полушария и, жалкая, неверная, отступала все дальше и дальше на юг перед мертвящим дыханием громадных ледяных масс… Прошли многие тысячелетия, прежде чем началось таянье льдов, и наступил озерный период. Бесчисленные озера образовались тогда во впадинах; жалкая субполярная растительность начала робко показываться на безбрежных болотах, окружавших каждое озеро, и прошли еще тысячелетия, прежде чем началось крайне медленно высыхание болот, и растительность стала надвигаться с юга.

…Мне хотелось разработать теорию о ледниковом периоде, которая могла бы дать ключ для понимания современного распространения флоры и фауны и открыть новые горизонты для геологии и физической географии.

Но какое право имел я на все эти высшие радости, когда вокруг меня – гнетущая нищета и мучительная борьба за черствый кусок хлеба?… У кого-нибудь кусок должен быть вырван изо рта, потому что совокупная производительность людей еще так низка.

Знание – могучая сила. Человек долен овладеть им. Но мы и теперь уже знаем много. Что если бы это знание, только это, стало достоянием всех? Разве сама наука тогда не подвинулась бы быстро вперед… Грандиозность этого движения вперед мы даже теперь уже можем предвидеть.

Массы хотят знать. Они хотя учиться; они могут учиться. Вон там, на гребне громадной морены, тянущейся между озерами, как будто бы великаны насыпали ее поспешно, чтобы соединить два берега, стоит финский крестьянин, он погружен в созерцание расстилающихся передним прекрасных вод, усеянных островами. Ни один из этих крестьян как бы забит и беден он ни был, не проедет мимо этого места, не остановившись, не залюбовавшись. Или вон там на берегу озера стоит другой крестьянин и поет что-то до того прекрасное, что лучший музыкант позавидовал бы чувству и выразительности его мелодии. Оба чувствуют, оба созерцают, оба думают. Они готовы расширить свое знание, только дайте его им. Только предоставьте им средства завоевать себе досуг…

Из переписки

П. А. Кропоткин – Ф. Р. Остен-Сакену

Гельсингфорс, 6/18 сентября 1871 г.

Глубокоуважаемый Федор Романович.

Я только что получил вашу телеграмму. Телеграфировать поздно – подымут вас ночью, следовательно – до завтра.

Я положительно отказываюсь от секретарства – по той же причине, что и вы, не хочу обрекать себя на дрязги и побегушки. Всякое общественное дело, даже социальная революция, конечно, сопряжено с дрязгами; но у нас они должны быть иного характера. Я не знаю, что побуждает вас так спешно отказываться, но полагаю, что не количество работы, как я сперва думал, – верно, вышла какая-нибудь неприятность; а что неприятность вызвана не вами, а неуменьем наших сановитых председателей, или кого бы то ни было, действовать как подобает людям, в этом я тоже уверен. Если вы, с вашим милым характером, должны были дойти до разрыва, то я, верно, дошел бы еще скорее; а на год браться за дело не стоит.

Впрочем, вообще говоря, оставляя в сторон частные случаи, я не гожусь для полуправительственного ученого общества. Тут все – экспедиции, денежные средства и т.п. – держится на «такте». У меня его мало, а больше я не хотел бы приобретать.

Нечего и говорить, что должность секретаря большого учебного общества – прекрасная должность, что здесь можно быть полезным географии, если не народу… А потому быть ученым секретарем такого общества я считал бы для себя не только приятным, но даже лестным. Наконец, обеспеченное, постоянное жалованье есть для меня очень много; я знаю, что я вернусь теперь с 10 пенни и, кроме долгов обществу и кучи работы по финляндской поездке еще остатков по витимской экспедиции, кроме этого – ничего впереди. Все это я очень хорошо прочувствовал, но независимость дороже хотя бы здоровья, а должность секретаря нашего Общества, без тысячи мелких случаев, где надо жертвовать своею независимостью, чувством равенства и т. п. – без этого она не может обойтись. В этом случае, мне кажется, игра не стоит свеч.

В вашей телеграмме есть одна фраза, которая заставила меня задуматься, – именно, что вас надо выручить из затруднительного положения. Вот Вам моя рука, что ради этого я готов сделать что необходимо. Если вы окончательно сожгли корабли, то мой отказ вас не удержит. Если нет никого, кому сдать документы сегодня, то, вероятно, его не будет через месяц, два, три. Если же приищется кандидат, отсутствующий в настоящее время, который вернется через один или два месяца, а вам тошно оставаться секретарем и этот месяц, то я готов нести какую хотите обязанность, на определенный срок, до приезда такого-то. В случае, если бы я ошибался и у вас не вышло никакого разрыва, а Вас утомила масса работы, то я готов быть вашим помощником за 300-400 руб. Но постоянно якшаться с высочайшими и полувысочайшими председателями Общества, комиссией, министерствами и т. д. и т. д., бросить для этого чисто научные занятия, – и все это только для того, чтобы смазывать, даже не двигать, машину, работа которой приносит такую отдаленную пользу человечеству, и такую микроскопическую – право, не стоит. Конечно, и Риттер, и Финляндский дилювий еще менее приносят пользы, но тут хоть личная независимость сохраняется.

Может быть, я и ошибаюсь, но я так представляю себе должность секретаря в Географическом обществе.

Дня через три или четыре мы увидимся. У меня в кармане всего 51 марта, до завтра еще придется около 10 марок заплатить за карты, следовательно, остается только вернуться. Конечно, можно бы официально просить у Общества дополнительного пособия, рублей в 30, и дойти до Выборга; но погода решительно не благоприятствует. Вчера я совершенно окоченел, работая часа два в одной выемке, под градом, при 4 и северном ветре. Потом точно так же мерз в qastziqveri, с испорченною печью, при 7 0 с, так что я приехал в Гельсигфорс, не пройдя последних 15 верст. Если завтра не будет, как сегодня, града и снежинок, то я пройду их… Таким образом получится полный профиль от Тав(астгуса) до Гельс(ингфорса). Хотелось бы осмотреть хоть две станции между Riihimaki и Выборгом; но придется, вероятно, отложить до будущего года. Две недели времени и 50 руб. всегда найдутся, а с этим можно сделать профиль всего пространства.

Следовательно, до очень скорого свидания. Крепко жму Вашу руку.

П. Кропоткин

19– го и 20-го (7-го и 8-го) я еще, несомненно, в Гельсингфорсе

III. Выбор свободы

Что делать?

Целиком, казалось бы, погруженный в мир природы, Кропоткин не теряет интереса к событиям общественной жизни в России. В начале августа 1781 г., когда Кропоткин находился в Швеции, в газетах появилась краткая информация о процессе по делу группы Сергея Нечаева. Поводом для привлечения нескольких молодых людей к суду послужило убийство одного из участников группы студента Иванова, только лишь заподозренного в том, что он может выйти из тайной организации и рано или поздно о ней рассказать.

Бывший учитель из текстильного села Иваново, Сергей Нечаев появился в Петербурге в 1868 г. Этого человека, несомненно, незаурядного, волевого, авторитарного, переполняла ненависть ко всему обществу. И даже к своим соратникам он относился с презрением. Одна идея террора ради достижения революционного переустройства всецело захватила его.

На суде, состоявшемся в Петербурге летом 1871 года, раскрылось многое. Был зачитан составленный Нечаевым «Катехизис революционера». В нем оправдывались любые средства для достижения благородной цели социальной справедливости. Революционеру позволено нарушать все нравственные нормы ради грядущей победы: можно прибегнуть к обману, провокациям, террору.

Революцию он понимал лишь как разрушение. Строить новое общество предстоит следующему поколению.

В ноябре 1869 года Нечаев приехал в Женеву, где встретился с Бакуниным и сначала произвел на него благоприятное впечатление своей энергичностью и уверенностью. На самом деле он ввел Бакунина в заблуждение, рассказав, что якобы возглавляет большую организацию, а сам бежал из Петропавловской крепости. Вернувшись в Россию, Нечаев выдавал себя за посланца Бакунина, хотя он таковым не был.

Процесс над нечаевцами шел без участия самого Нечаева, который скрылся за границу и вызвал к себе двойственное отношение общественности. С одной стороны, привлеченные по процессу молодые люди, решившие бороться за освобождение народа, не щадя собственной жизни, не могли не вызвать уважение. Однако принципы Нечаева, на которых это освобождение должно было бы основываться, встретили всеобщее осуждение. Причем, именно в революционных кругах России.

В 70– х годах русские нигилисты категорически отвергли нечаевские методы революционной борьбы, хотя время показало их необычайную живучесть. Недавно стало известно, что личностью Нечаева восхищался не кто иной, как В. И. Ульянов-Ленин, осуществивший то, что замышлял Нечаев спустя сорок с лишним лет.

Кропоткин в письме из Таммерфорса просит брата сохранить до его приезда номер «Петербургских ведомостей», где печатался стенографический отчет о процессе над нечаевцами.

Бродя в одиночестве по финляндским холмам в поисках удобных для изучения обнажений слагающих их пород, Кропоткин мучительно размышлял над вставшими перед всем русским обществом проблемами. Как жить дальше? Что делать? Как добиться преобразования самодержавного государственного строя, не соответствовавшего духу времени? Путь реформ, которым пошла Англия, раньше всех установившая у себя конституционное правление, для Росси вряд ли приемлем – она отстала от Европы, и, может быть, у нее свой путь? Путь к преобразованиям через общину, нигде больше не сохранившуюся?

Но путь медлительных реформ уже завел в тупик. Даже он оказался несовместимым с сохранением самодержавия. Для свержения его не избежать революции, первый шаг в направлении к которой сделан декабристами. Какими же методами должна вестись революционная борьба? Декабристы были людьми высокой нравственности. Но вот Нечаев… Возможна ли эта его «революционная» мораль – по сути отрицание морали? Нет, это ложный путь. Нельзя допустить, размышлял Кропоткин, чтоб нечаевские приемы и вся его иерархическая система организации восторжествовали. Нужно противопоставить ей другое…

У бакунинцев в Швейцарии

Выбор сделан. В феврале 1872 года секретарь отделения физической географии князь Кропоткин берет отпуск и едет в Швейцарию. О цели своей поездки никому, кроме брата Саши, не рассказывает, но она ведь могла быть просто познавательной. В Цюрихе тогда была довольно большая русская колония, состоявшая в основном из студенток университета и Политехнического института. Начиная с 1868 года, в Швейцарию каждый год приезжали по 15-20 девушек из России – получить высшее образование, права на которое они были лишены на родине. В 1872 году их приехало сразу больше сотни, и славянская колония, в которую входило, кроме русских, поляки, болгары, сербы, увеличилась до трехсот человек. Помимо учащейся молодежи, в Цюрихе обитали и политические эмигранты; ждали приезда Лаврова и, конечно, Бакунина, который жил неподалеку, в Локарно.

Русское правительство решило «положить конец этому ненормальному движению», – так было сказано в сообщении, опубликованном в мае 1874 г. в «Правительственном вестнике». Предписывалось всем студенткам немедленно вернуться в Россию, а затем – в шестимесячный срок – еще девятнадцати российским подданным и среди них – «дворянину Михаилу Бакунину, отставному полковнику Лаврову, дворянину Николаю Огареву…»*

Конечно, никто не подумал откликнуться на этот приказ: формировалась группа политических эмигрантов. В Цюрихе открылись русская библиотека и типография, основанные ближайшим сподвижником Бакунина Михаилом Сажиным1. В типографии печатались бакунинские книги, в которых он развивал идеи безгосударственного общества. Еще год назад в Юрских горах Швейцарии Бакуниным была создана Юрская Федерация Интернационала, объединившая в основном рабочих-часовщиков, живших в небольших городках Невшатель, Шо-де-фон, Сент-Имье, Сонвилье. Юрцы заняли оппозицию по отношению к возглавлявшемуся Марксом Генеральному совету Интернационала, который исключил в конце концов федерацию из Международного товарищества рабочих. И она существовала автономно, не подчиняясь указаниям Генсовета.

1 ГАРФ, ф. 7026, ед. хр. 3.

Кропоткин приехал в Цюрих именно для того, чтобы разобраться в Интернационале: «Я догадывался, что это должно быть великое движение, имеющее богатое будущее, но я не мог хорошо уловить его цели» 2. Вступить в Интернационал было несложно – достаточно иметь лишь желание: Кропоткин сразу же это сделал по приезде в Цюрих, де снял маленькую комнату на Оберштрассе (на этой улице в основном селились русские), и Софья Лаврова принесла ему книги, брошюры, газеты – целую кипу литературы. Дочь ссыльного поляка О. С. Чайковского, воспитывавшуюся в семье Н. Н. Муравьева-Амурского, он знал еще с Иркутска. Сестра Софьи вышла замуж за брата Кропоткина – Александра. Их дружба продолжится многие годы. Она примет участие в организации его побега, а пока снабжала социалистической литературой. «Я читал целые дни и ночи напролет, и вынесенное мною впечатление было та глубоко, что никогда ничем не изгладится… Совершенно новый мир социальных отношений и совершенно новые методы мышления и действия раскрываются во время этого чтения…»1.

2 Записки, С. 166.

1 Там же, С. 169.

У Сони Лавровой вечерами собирались русские эмигранты и студенты. За самоваром они обсуждали социально-политические проблемы, и в этих разговорах Кропоткин находил подтверждение своим мыслям, которые рождались еще у костра в сибирской тайге и во время одиноких переходов в Финляндии. Ему уже стало ясно, что эволюция общества зависит от того, чего хотят люди все вместе, от суммы единичных воль. Та же мысль высказана Львом Толстым в «Войне и мире». Чтобы определить интеграл этих воль, нужно жить среди людей постоянно общаться с ними, узнавать об их потребностях и стремлениях, обобщать факты, анализировать. Это как в метеорологии – чтобы составить верный прогноз погоды, нужно знать распределение атмосферного давления во множестве точек и выявлять области его минимумов давления (циклонов) и максимумов (антициклонов).

Он едет в Женеву, где находился русский центр Интернационала, и социалисты проводили большие митинги в бывшем масонском храме Femple Unique, который был и клубом, и университетом. В комнатах храма работали образовательные кружки, в которых изучалась не только социалистическая литература, но и химия, физика, история. И все – совершенно легально, на основе закона о свободе слова. Для приезжего из России – это удивительно. Но еще больше Кропоткин был удивлен тем, что в Русской секции Интернационала, в среде революционеров царят бюрократические отношения, характерные для российского чиновничества.

Один из руководителей социалистической агитации был участник первого общества «Земля и Воля», возникшего в России в 1861 году, Николай Утин. Так вот этот революционер занимал роскошную квартиру и как-то свысока относился к простым рабочим, а главное – не чужд был интриганству, духом которого была насыщена атмосфера Международного товарищества рабочих, созданного К. Марксом. Понял и Утин, что Кропоткин скроен из какого-то другого материала: «Нет, вы к нам не вернетесь…», – сказал он, прощаясь с Кропоткиным, который отправлялся в окруженный горами Невшатель к бакунинцам – «федералистам», расходившимся с марксистами в отношении к государству и к централизованной структуре самого Интернационала.

Около недели провел Кропоткин среди часовщиков Невшателя. Потом побывал в Сонвилье. Здесь встретился с такими активными деятелями Юрской федерации, как Джеймс Гильом, коммунар Парижа Бенуа Малоном, писавший книгу о днях Коммуны, и Адемар Швицгебель, друг Бакунина. Знакомство с ними оказало на Кропоткина сильнейшее влияние. Он заметил, что в Юрских горах не было того противостояния руководителей и рядовых членов организации, какое он видел в Женеве. Адемар Швицгебель, будучи секретарем федерации, продолжал зарабатывать на жизнь часовым ремеслом. В соседней деревне завязался оживленный разговор о социальных проблемах с часовщиками. Они пришли, несмотря на непогоду, из других деревень, некоторые за десять километров, – специально, чтобы встретиться с «товарищем из России».

Кропоткин поддержал Бакунина в его критике государственного социализма, приверженцем которого был Центральный совет Интернационала. Он был убежден, что государство, тем более в форме диктатуры, не совместимо с социализмом, который при сохранении государственной организации неизбежно разовьется в экономический деспотизм.

Освобождение народа не произойдет при замене одной формы власти другой. Строительство нового общества на обломках государства – дело других поколений.

Влияние Бакунина на юрских часовщиков было огромным, но оно было преимущественно нравственным. Он никогда не допускал подавления людей своим авторитетом. В Швейцарии им был создан центр пропаганды анархизма, откуда идеи безвластия стали распространяться в другие страны. С энтузиазмом Петр Кропоткин воспринял эти идеи. Впоследствии он очень жалел о том, что не встретился тогда с Бакуниным, не съездил к нему в Локарно. Поговорить с ним было необходимо, поскольку одно место в программе юрских федералистов Кропоткин принял не сразу, а только после мучительных раздумий в бессонные ночи. Это пункт о неизбежности революции, еще более грандиозной, чем Великая Французская, свершившаяся всего лишь 80 лет назад. Кропоткин приходит к убеждению, что процесс постепенных эволюционных изменений закономерно прерывает революционный скачок, резко меняющий темп эволюции. Ускоряя эволюцию, он спасает общество от застоя и загнивания. «Вопрос не в том, как избежать революции, – говорил он,– ее не избегнуть, а в том, как достичь наибольших результатов при наименьших размерах гражданской войны, то есть с наименьшим числом жертв и по возможности не увеличивая взаимной ненависти» 1.

1 Записки, С. 179.

Как этого достичь? И сторонники Бакунина, и марксисты считали, что без жертв никак не обойтись, они неизбежны в революции, а ее успех окупает все жертвы. У Кропоткина появился свой взгляд на эту проблему: при подготовке революции надо достичь такого состояния в обществе, когда новые идеалы, которыми вдохновляются угнетенные классы, осуществляющие революционный поворот, глубоко проникнут в сознание людей того самого класса, экономические и политические привилегии которого предстоит разрушить. «…Исход борьбы будет зависеть не столько от ружей и пуль, сколько от творческой силы, примененной к переустройству общества на новых началах. Исход будет зависеть в особенности от созидательных общественных сил, перед которыми на время откроется широкий простор, и от нравственного влияния преследуемых целей, и в таком случае преобразователи найдут сочувствующих даже в тех классах, которые были против революции…» 1

1 Записки, 179.

К такому пониманию сущности революции, отличному от представлений и Маркса, и Бакунина, Кропоткин пришел еще в 1872 году, когда ознакомился с Центром социалистического движения в Швейцарии. С этими мыслями он уезжал на родину. Путь пролег через Бельгию, где пришлось снова столкнуться как с централистскими, так и федералистскими настроениями среди социалистов.

Возвращаясь в Россию, Кропоткин вез чемодан с нелегальной литературой, которую очень рассчитывал как-то переправить через границу. Проехав Вену, он свернул в Краков, где и нашел контрабандистов, согласившихся переправить «нелегальщину» всего за двенадцать рублей…