Текст книги "Тореадоры из Васюковки (Повести)"

Автор книги: Всеволод Нестайко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 30 страниц)

Мы не чувствовали ног под собою. Мы просто механически переставляли их, как ходули. И зачем это мы ползали на коленях!

Трудно было сказать, сколько мы шли: полчаса, час или два, – и сколько мы прошли: километр, два или десять. Но я, наконец, не выдержал.

– Ява, – говорю, – я больше не могу! Я сейчас упаду. Давай отдохнём.

Мы снова легли на землю.

Долго мы лежали.

Было тихо. Только жёсткие кукурузные листья шуршали над нами.

Где-то далеко прокричал перепел, и опять стало тихо.

Даже кузнечиков не слышно.

– А что, если мы совсем не выберемся отсюда? – тихо сказал Ява. – Никто же не знает, куда мы пошли. И нас не найдут. И мы погибнем. И через две недели комбайн вместе с кукурузой соберёт наши косточки.

– Надо было, – говорю, – хоть пообедать. Всё-таки дольше бы продержались. А так к утру и поумираем.

При воспоминании об обеде мне так захотелось есть, что я чуть не заплакал.

– У нас сегодня на обед борщ и вареники с мясом, – грустно сказал Ява.

– А у нас суп с галушками и жареная курица, – сказал я, еле сдерживая слёзы.

Нет, больше терпеть я не мог.

– Ява, – говорю, – давай людей звать. Давай людей звать, Ява.

Но Ява был более мужественным, чем я.

– Ты что, – говорит, – чтоб смеялись! Здоровые ребята средь бела дня в колхозной кукурузе караул кричат.

– Пускай, – говорю, – лишь бы было кому смеяться.

– Нет, – говорит Ява, – если уж так, давай лучше петь.

– Ну что ж, – говорю, – давай петь.

И мы затянули первое, что в голову пришло. И первой почему-то пришла нам в голову песня из мультфильма.

– «В траве сидел кузнечик…» – жалобно-жалобно выводил Ява.

– «В траве сидел кузнечик…» – ещё жалобнее подтягивал я.

Долго мы пели. Песни, которые знали, почти все пропели. Особенно почему-то хорошо пелись те, которые начинались на «ой». «Ой, в поле могила», «Ой, я несчастный», «Ой, не свети, мисяченьку», «Ой, не шуми, луже», «Ой, одна я, одна», «Ой, в поле жито»…

Это «ой» мы рявкали так, будто нас кто-то в бок пинал.

Хорошо пошла у нас также песня «Раскинулось море широко». Особенно получался куплет «Напрасно старушка ждёт сына домой». Трижды пели мы эту песню, и трижды, когда доходило до этого «напрасно», у меня начинало щемить в горле. Наконец мы совсем охрипли и прекратили пение. Мы лежали, обессиленные от голода и от песен, печальные от безнадёжных мыслей.

Я почему-то засунул руку в карман и вдруг нащупал там что-то твёрдое. Вытянул и даже ахнул: да это же конфета, которую я ещё вчера забыл съесть! Да к тому же мятная! Это же и пить меньше хотеться будет.

– Ява, – хриплю, – смотри!

Ява глянул и вздохнул:

– Одна?

– Одна.

Конфета слежалась в кармане, растаяла, обёртка прилипла так, что и зубами не отдерёшь. В хорошие времена я бы её, наверное, просто выбросил. Но теперь это была такая ценность, что ой-ёй-ёй!

Я осторожно раскусил конфету пополам. Но неудачно: одна половинка вышла больше, вторая – меньше. А ещё кусать – только раскрошишь.

Я вздохнул и протянул Яве большую.

– Чего это? Давай мне ту.

– Нет, – говорю, – бери. Ты больше есть хочешь.

– Почему?

– Потому что, – говорю, – я хорошо позавтракал: яичницу ел, и колбасу, и молоко пил.

– А я! Я картошки целую тарелку, и мяса, и салат из огурцов и помидоров. Значит, ты голоднее, а не я. Бери.

– Нет. Я ещё съел пирог с яблоками вот такой и варенья блюдце. Бери ты.

– А я два пирога, и целый кувшин молока, и стакан сметаны, и творога полтарелки, и…

– А я ещё блинчики, и груши-гнилушки, и…

Наши завтраки всё увеличивались и увеличивались. Состязание в благородстве кончилось тем, что Ява с большей половины очень ловко откусил маленький кусочек, и таким образом порции сравнялись.

Мы старались сосать конфету как можно дольше, но через несколько минут во рту даже вкуса не осталось. Есть захотелось ещё сильнее. И есть и пить. Особенно пить.

Вскоре о голоде мы даже забыли. Пить, только пить!

Лишь теперь почувствовали мы себя по-настоящему несчастными. Еле шевелили мы пересохшими губами.

Солнце начинало садиться, приближался вечер.

Впереди была ночь. Доживём ли мы до утра?

– Прости меня, Павлуша, если что не так было, – неожиданно очень тихим и проникновенным голосом сказал Ява.

И я понял, что это он прощается со мной.

– И ты прости, дорогой Ява, – сдавленно прохрипел я.

Всё расплылось у меня перед глазами от мысли о том, как глупо гибнут наши молодые, цветущие жизни. Мы отвернулись друг от друга и зашмыгали носами, роняя на пыльную землю горючие слёзы в ожидании последнего часа. У меня занемела левая нога (должно быть, оттого, что я неудобно лежал). «О, уже одна нога отнимается! Значит, уже скоро!» – подумал я и ещё отчаяннее зашмыгал носом.

И вдруг совсем рядом кто-то громко сказал:

«Говорит Киев. Восемнадцать часов. Передаём последние известия».

Нас словно кто-то подбросил.

– Ява, – кричу, – это же радио в селе говорит! Мы спасены!

А он:

– Павлуша, побежали, пока говорит! А то замолчит, опять заблудимся.

И мы рванули. Ох и рванули! В ушах зашумело.

Но не успели мы пробежать и нескольких шагов, как Ява обо что-то споткнулся и шлёпнулся на землю. Я с разгона – на него.

Опомнились, сели, смотрим – а это наши портфели. Ну как в сказке прямо. Мы засмеялись глупым счастливым смехом.

Когда мы были уже в селе, Ява задумчиво сказал:

– Да, радио – это всё-таки вещь!..

– И кукуруза – тоже сила.

ГЛАВА VII
ИЩЕМ ОСТРОВ

Теперь вы понимаете, что Ява был настоящим Робинзоном Кукурузо. Самой судьбой предназначено ему было носить это имя.

– Ты что же, прямо сегодня хочешь бежать на остров? – спросил я.

– Ишь какой ты шустрый! «Сегодня»! – недовольно сказал Кукурузо. – Надо же сначала найти, выбрать подходящий необитаемый остров, приготовиться, а тогда уже бежать.

– А что там выбирать? Высадился на какой угодно и живи.

– Тебе – конечно! А мне двадцать восемь лет два месяца и девятнадцать дней жить. Думаешь, легко?

– Да я разве что – можно и выбрать. Хоть сейчас. Поехали?

– Немного погодя. Через часок. Когда дед в сельмаг пойдёт.

– А что ты дома скажешь перед тем, как удрать? Они же волноваться будут. Всё село на ноги поставят. Поиски начнут. И милиционер товарищ Валигура, и все. Я себе представляю!

– Конечно же, я не скажу: «Дорогие родичи, я удираю от вас на необитаемый остров. Будьте здоровы. Пишите письма». Это же комедия. Никто же так на необитаемый остров не удирает. Матери и отцу вообще ничего не придётся говорить. Мать завтра в Киев на совещание передовиков едет. Неделю пробудет, не меньше. Отец на курсах в районе. Один дед будет дома. А деду я что-нибудь придумаю. Скажу, например, что к тётке Ганне в Пески пойду. Там же и Иришка сейчас гостит. Что-нибудь выдумаю. Чтобы панику заранее не поднимал.

– А потом что? Когда мать приедет и когда узнают, что ты пропал?

– А мне что – пусть ищут. Лишь бы не нашли. Гуньку тоже ведь помнишь, три дня искали, а потом перестали. И ничего. Теперь редко кто и вспоминает. Так и меня… – И тут голос у Кукурузо задрожал. Наверное, мысль о том, что его забудут, была всё-таки горька ему. И он поспешил перевести разговор на другое: – Главное, остров хороший найти надо. Чтоб и место рыбное было, и дичь чтобы…

– А ты и ружьё брать будешь?

– А как же. У Робинзона было даже несколько ружей. Но ничего, я и с одной своей берданкой не пропаду. Ты же знаешь мою берданку? Бьёт как сумасшедшая. Лучше дедового зауэра.

Это, положим, Кукурузо преувеличивал. Да я не стал спорить: хлопец на двадцать восемь лет на необитаемый остров удирает, пусть потешится. В прошлом году дед подарил ему на день рождения берданку и начал брать с собой на охоту – приучать. Кукурузо очень гордился и своей одностволкой, и тем, что ходил на настоящую, взрослую охоту. Я завидовал ему и тоже мечтал о ружье.

В сенях послышался кашель, скрипнула дверь, и во двор вышел дед Варава. Метнул на нас сердитый взгляд и сказал:

– Я в сельмаг на минутку. Смотрите мне, не безобразничайте тут!

– Да мы ничего. Вот только на речку, может, сходим выкупаемся. Жара ведь такая, – просительным тоном сказал Кукурузо.

– Уроки, уроки учить надо, а не купаться. Двоечник! – буркнул дед и, кряхтя, переступил через перелаз.

Я с сомнением взглянул на Кукурузо.

– Ничего, пойдём, – тихо сказал он. – Я знаю эту «минуточку». Встретятся возле сельмага с дедом Саливоном и часа три проговорят, не меньше. Помоги мне дорезать свёклу, и пойдём.

Вдвоём мы быстро дорезали свёклу, задали свинье корм и пошли.

Хотя ничего странного и не было в том, что мы едем на лодке в плавни (сколько раз ездили и рыбу ловить и просто кататься), но сейчас мы пробирались к речке тайком, всё время оглядываясь. И ни одной хорошей лодкой не воспользовались. Хотя все они были привязаны у берега и нам не возбранялось брать их – тут и моего отца лодка была, у деда Варавы целых три (челнок-«довбанка» и две плоскодонки). Мы разделись и переплыли на другую сторону, на песчаный островок, где за большим кустом краснотала лежала изношенная, как старая туфля, ничья плоскодонка, из которой мы думали сделать, но так и не сделали подводную лодку. Впрочем, перед самым экзаменом, как вы помните, мы её зашпаклевали, просмолили, и она хоть и пропускала воду, но не тонула: если не забывать вычерпывать, плыть можно. Тут же, под лодкой, лежало длинное потрескавшееся весло, которое мы ещё тогда «одолжили» у деда Варавы. Он и не заметил – у него в сарае вёсел с десяток валяется: и короткие – для челнока, и длинные – для плоскодонок. У нас знаете как на плоскодонках ездят? Стоя. Стоишь на корме (или же на носу) и то с одной стороны, то с другой подгребаешь. Потому и весло длинное. Так грести – уметь надо! Если не умеешь, можешь – кувырк! – и корми раков. Ну, мы с Кукурузо с малолетства умели, нам не страшно.

– Черпак не забудь, а то ртом хлебать придётся. Видишь, течёт всё-таки, калоша старая, – сказал Ява.

Оттолкнулись мы и поехали.

Обогнули островок – и уже в камышах. По узенькой полоске плывём. Гребёт Кукурузо – хоть и я хорошо умею, – но у него получается лучше. Гребёт тихо, осторожно – глядит в оба. Стружка узкая, всё время заворачивает. Гребёшь сильнее, чем нужно – раз! – и лодка уже носом в камыши залезла. Отталкивайся тогда назад, вытаскивай нос – морока!.. Хорошо гребёт Кукурузо – ни разу в камыши не врезался.

Я лежу на носу, смотрю в воду. Вода прозрачная-прозрачная, до самого дна видно: водоросли, корневища лилий, коряги. И даже видно, как среди водорослей рыбы шныряют. Интересно!

Всё дальше и дальше углубляемся мы в плавни. Неожиданно за поворотом открылся широкий плёс[5]5
  Плёс – широкое речное пространство между островами.


[Закрыть]. Гладь – ни морщинки. Белые и жёлтые лилии разбросаны, как на картинках, что на нашем базаре продаются. Только вместо лебедей посреди плёса два нырка плавают. Увидели нас – и нету. Так быстро нырнули – вроде и вовсе не было. Потом глядь – метров за двадцать появились, будто другие…

Снова мы в стружку заехали.

Ш-ш-ш! С-с-с! Ш-ш-ш! – утки пролетели.

Охотничий сезон не открылся, и, ещё непуганые, утки смело летают над нами.

– Вот бы ружьё! – говорит Кукурузо.

– Да-а, – тяну я.

Правду говорят – охотничий рай тут, в плавнях. Представляю, сколько охотников приедет на открытие сезона. И те, конечно, приедут, киевские, что всегда приезжают. Вот тот долговязый, в очках, – Олег, который собственную «Волгу» имеет. И коренастый Сидоренко. И скуластый, с редкими волосами Задвижка (настоящая фамилия такая). И совсем без волос, лысый, толстый Батюк. Все они кандидаты в какие-то науки.

Как бы там ни было, но и на этот раз киевские кандидаты, должно быть, приедут и снова, наверное, остановятся у деда Варавы. Они знают, у кого останавливаться. И с вечера по старой охотничьей традиции будут пить водку, и рассказывать разные охотничьи истории, и петь песни, и подтрунивать друг над другом. А на рассвете дед разбудит их, и они, поспешно собирая свои охотничьи доспехи, будут морщиться от головной боли, дрожать мелкой дрожью от утренней прохлады и стонать. А Батюк, как всегда, вообще не захочет вставать. Накрыв лицо шляпой, он будет хрипло бормотать сонным голосом:

– Ложитесь! Чего вы вскочили! Ночь на дворе. Не успели улечься – и уже… хр-р-у, – и сразу перейдёт на храп.

Они будут долго расталкивать его, он будет лягаться, говорить: «Идите, я вас догоню», – наконец ругнётся и встанет. И отправятся они в плавни. Дед на челноке, они на плоскодонках. Дед только и делает, что стоит и ждёт их. Потому что они не едут, а зигзагами дёргаются по воде: с левого борта гребнут, лодка вправо плывёт, с правого гребнут – влево плывёт и так всё время. А челнок деда как по струнке идёт. Ох и челнок у деда Варавы! Лёгкий как пёрышко, летит по воде, как птица, как новые корабли на подводных крыльях. Однако усидеть на нём, кроме деда, мало кто мог. Очень неустойчивый, вёрткий челнок. Плывёшь на нём, вроде по канату идёшь, – всё время балансировать надо.

В позапрошлом году на открытие охоты охотников к нам понаехало тьма. Лодки сразу все разобрали.

А киевляне опоздали – ночью приехали. Не досталось им лодок. Один челнок дедов остался. Что делать?

– Вдвоём на этом челноке ехать и думать нечего – потонет, – сказал дед. – А то можно было бы развести на места.

– Так по одному же можно переехать, – говорит Задвижка.

– Совершенно верно, – спокойно замечает дед. – А оттуда кто лодку будет перегонять?

– М-да, – глубокомысленно промычал Задвижка.

– А если пацанов использовать! – сказал Олег (мы как раз тут же стояли).

– Ещё утопите мне пацанов, – сердито буркнул дед.

– Да нет! Чего там! – вырвалось у меня. – Мы же лёгкие. По очереди будем перевозить. А если и перевернёмся, так вы же знаете, как мы плаваем! Как рыбы!

Ну что ж, попробуйте, – согласился дед. – Только разденьтесь, хлопцы. Потому что придётся, наверное, искупаться.

Поскольку я первым выскочил, то и перевозил первым я. Перевозил Олега. Ну, перевозил, видимо, не то слово, потому что перевернулись мы у самого берега, даже не успели отъехать. Только он сел, только начал устраиваться, как мы уже и перевернулись. И хотя у берега было совсем мелко, Олег умудрился окунуться в воду с головой.

– Проклятая посудина! Душегубка, а не чёлн! – ругался он, вылезая на берег.

Товарищи смеялись, а Сидоренко сказал (он говорил, широко растягивая слова):

– Вот верт-ля-вый! Усидеть не мо-же-ет! Словно у него иго-олки в одном месте! Сейчас я поеду, раз ты не можешь.

И полез в челнок.

– Вы штанами, штанами прямо на дно садитесь, – советовал дед.

Но на дне челнока была вода, и Сидоренко не хотел мочить штанов.

– Это, чего доброго, радикулит заработаешь, – сказал он, положил поперёк бортов досточку и сел на неё.

Дед держал челнок, пока мы усаживались, а потом оттолкнул нас от берега. Я осторожно начал грести, и мы поехали. Сидоренко сидел прямо, как первый ученик за партой. Обеими руками он держал ружьё, балансируя им, словно канатоходец в цирке.

«Хорошо сидит, доедем», – подумал я. Мы уже были как раз на середине реки. И тут над нами низко-низко с шумом пролетели три кряквы. Сидоренко вдруг дёрнулся, вскинул ружьё (охотник он был очень азартный), но выстрелить не успел – мы потеряли равновесие. Челнок стал клониться-клониться набок.

– Дядечка! – кричу. – Внимание, переворачиваемся!

Он только рукой по воде – ляп, ляп, ляп.

Да разве рукой за воду удержишься! Бултых!

Последнее, что я видел, – это то, как новенькие резиновые сапоги с длинными голенищами мелькнули в воздухе и вода сомкнулась над ними. Оказавшись в воде, я сразу вынырнул и схватился за перевёрнутый челнок.

Через какую-то секунду из воды показалась голова Сидоренко, лица не видно: мокрые волосы до подбородка всё залепили.

– Ружьё! – булькнул он и снова исчез под водой: как поплавок, когда клюнет рыба.

Потом снова вынырнул, снова:

– Ружьё!

И снова под воду.

– Что там у вас? – весело закричали с берега.

– Дядько, ружьё, кажется, утопили! – закричал я в ответ.

Тут и Сидоренко уже окончательно вынырнул и, отплёвываясь, прорыдал:

– Упусти-и-и-л! Ведь ему цены нет!

Еле мы с ним до берега добрались – я челнок и весло перед собой толкал, а он… Я уж боялся, чтоб он с горя сам не утонул. Плывёт и стонет:

– О господи! Такое ружьё! Такое ружьё!

На берегу дед начал успокаивать:

– Ничего, вытащим! Вот хлопцы нырнут и вытащат.

Поплыли мы с Явой. Ныряли-ныряли – ничего не вытащили. Дно вязкое, затянуло ружьё в ил – разве найдёшь.

Пока мы ныряли, дед Варава успокаивал Сидоренко, а когда вернулись с пустыми руками, дед рассердился на него – будто Сидоренко не своё, а его ружьё утопил:

– А чего вы дёргались? Чего дёргались? Надо было сидеть спокойненько! Ехать, раз везут! Так нет же – уток ему захотелось. Первому. Ещё никто не стрелял, а он уже, видишь, дёргается. Такую дорогую вещь утопить! Разве вам можно ружьё доверить! Из пугача вам стрелять, а не из ружья.

Сидоренко виновато молчал, и не оправдывался, и не обижался, что дед его (кандидата в науки) отчитывал, как школьника. Дед часто на охоте под горячую руку и ругался, и подшучивал над ними, и они никогда не обижались. Невыгодно им было обижаться. Дед Варава знал плавни, как свой карман.

Во время войны был он тут у партизан проводником – «главным лоцманом», как его тогда называли. И все охотники знали – как пойдёшь с дедом на охоту, никогда без дичи не будешь.

Конечно, и в этом году приедут киевские охотники к деду Вараве. Это факт…

– Как ты думаешь, – спросил я, глядя в воду, – если ружьё два года пролежало под водой в иле – испортилось оно? Или можно вытащить, почистить и снова стрелять?

– В иле оно может пролежать и тысячу лет, и ничего. Что бы тогда археологи делали, если бы вещи не сохранялись под землёй, под водой и вообще. Без работы они бы сидели.

– Вот бы вытащить то ружьё. Оно же редкостное. Из него на соревнованиях чемпионы стреляли. Думаешь, зря он так горевал.

– Никакого ружья ты, конечно, не вытащишь. Потому что его уже так затянуло, что нужно речку осушить, чтоб его найти. Может, археологи его и найдут через триста лет. Но никто не узнает, что это при нас оно утонуло и мы ныряли – думали достать.

– И никто не узнает, что ты убегал на необитаемый остров и жил там двадцать восемь лет, два месяца и девятнадцать дней. И самого острова, может быть, тогда уже не будет.

– Остров-то будет, не волнуйся.

Мы снова выплыли на плёс, довольно большой, по которому даже ходили волны с барашками (потому что как раз поднялся ветер), как по настоящему морю. Это был уже пятый плёс, который мы проплывали. И островов мы уже проехали чуть ли не десяток. Я каждый раз спрашивал: «Может, этот?.. Или этот? Хорошенький же необитаемый остров. Что тебе надо?» Но у Кукурузо было своё мнение, и все острова он браковал. По разным причинам. Тот был слишком маленький – негде разгуляться. У того берега очень заросли камышом – к воде трудно подойти. На том деревьев нет – где же дрова брать для костра. И так далее.

И вот перед нами новый остров. Словно сплошная зелёная гора: кусты краснотала, плакучие ивы и кое-где тополя. Берега заросли камышом не целиком – есть выходы к воде. Чистоводье с трёх сторон омывает остров.

– Кажется, этот, – сказал Кукурузо. – Давай пристанем.

– Давай! – с радостью сказал я, так как мне уже надоело искать.

Мы пристали.

Остров был замечательный. Будто специально созданный для такого дела, какое задумал Кукурузо. Деревьев много и сухих веток – как раз на двадцать восемь лет хватит. В камышах, даже сейчас слышно, утки крякают. Значит, дичи полно. На плёсе у самого берега рыба играет – сама в уху просится. Посреди острова поляна: не то что в цурки-палки – в футбол играть можно. На краю поляны огромнейшая старая плакучая ива стоит, ветвями землю подметает. И без шалаша от дождя спрячешься. Но шалаш, конечно, нужен.

– Шалаш я тебе помогу сделать, – сказал я, – ты же знаешь, как я шалаши делаю.

Это правда. Лучшего, чем я, шалаша никто из хлопцев в селе не сделает. Меня этому отец научил. Он плотник, строитель. Половину хат в селе строил.

На лице Кукурузо было написано сомнение:

– Робинзон, конечно, всё сам делал. Потому что он один попал на необитаемый остров…

– Так то Робинзон Крузо, а ты Кукурузо, – возразил я. – Нельзя же, чтоб всё было одинаково.

Мне изо всех сил хотелось помочь другу. Кукурузо не стал спорить. Я тут же вытащил из кармана большой перочинный нож с деревянной колодкой и принялся резать лозу. Я очень любил свой нож, никогда с ним не расставался, и от бесконечного ношения в кармане колодка его отполировалась так, что блестела, как лакированная.

Кукурузо покорно помогал мне, признавая в этом деле моё первенство. Он носил лозу, расчищал для шалаша место, заострял палки для каркаса – в общем, выполнял всю чёрную работу.

Через некоторое время под старой вербой уже стоял прекрасный просторный шалаш, крепкий-крепкий (никакие бури, никакие грозы не страшны) и такой уютный, что мне самому захотелось в нём жить. Я был очень доволен своей работой.

– Все двадцать восемь лет без капитального ремонта простоит – гарантия! – уверенно сказал я.

Лишь теперь мы вспомнили, что дед уже, видимо, вернулся из сельмага, и заторопились назад. Добравшись наконец до берега и запрятав лодку, мы до самой хаты бежали бегом.

А когда, запыхавшись, прибежали – оказалось, что дед ещё не приходил. Кукурузо был прав: «минуточка» деда Варавы имела свойство растягиваться до нескольких часов.

– Ну что! Раз деда нет, можно сейчас собрать всё необходимое, – сказал Кукурузо. – Сегодня всё приготовим, перетащим в лодку, а завтра…

– Значит, решил уже завтра? – спросил я.

– А чего тянуть. Через несколько дней приедет мать – будет сложнее.

Кукурузо ходил по хате, задумчиво взявшись рукой за подбородок, и примерялся, что брать с собой.

– Прежде всего ложку. – Он вытащил из буфета деревянную выщербленную ложку и сунул её за пояс. – Соли обязательно, без соли пропаду, – отсыпал себе в тряпочку полпачки соли. – Хлеба! – грустно посмотрел на чёрствую горбушку, что лежала на столе. – Мало…

Дед пошёл в сельмаг как раз за хлебом.

– Я тебе принесу. И хлеба и сухарей. У нас есть, – успокоил я его.

– Чаю? – Он покрутил в руках пачку с чаем. – Обойдётся. Тогда и чайник брать нужно. А у нас один…

– Фонарик не забудь. Пригодится, – напомнил я.

– Фонарик обязательно. Без фонарика нельзя.

Он прошёлся по хате, взял в руки топор, который стоял в углу у порога:

– Топор, надо было бы хоть два. У Робинзона было целых двенадцать топоров.

– Он что – жонглировал ими, что ли? – удивился я. – Зачем ему было столько? Странный какой-то твой Робинзон.

– Ты очень умный, – обиделся за своего вдохновителя Кукурузо. – Молчи лучше! Ты никогда на необитаемом острове не жил.

В это время дверь растворилась, и на пороге появился дед. Кукурузо так и замер с топором в руках.

– Ов-ва! – спокойно сказал дед. – Мебель рубить вздумал? А ну поставь топор на место.

– Да я ничего, – промямлил Кукурузо. – Я… я… я хотел показать ему, какой у нас топор хороший. А он говорит, что у них лучше… Правда же у нас лучше, диду?

Дед ничего не ответил, и мы шмыгнули из хаты.

– Фу! Чуть не засыпались! – уже за овином выдохнул Кукурузо. – И как это мы шагов не слышали!

Было действительно странно. Это значит, мы очень увлеклись. Потому что шаги деда слышны издалека. Дед ходит как на лыжах – не отрывая ног от земли: шарк-шарк, шарк-шарк!.. Кажется, еле ноги переставляет, вот-вот упадёт. Но видели бы вы его на охоте. По чернотропу на зайца дед может прошаркать так километров пятьдесят – и хоть бы что.

Сидим мы с Кукурузо за овином и размышляем, как лучше перетащить всё необходимое в лодку. Наконец договорились. Кукурузо по вещичке будет выносить из хаты и прятать в бурьяне за овином. А как стемнеет, я (чтоб Кукурузо был у деда на глазах и не вызывал подозрений) тайком перенесу всё в лодку. А завтра…