Текст книги "Тореадоры из Васюковки (Повести)"

Автор книги: Всеволод Нестайко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 30 страниц)

ГЛАВА IV
ЭКЗАМЕН

Как быстро летят дни! Мы едва успели зашпаклевать и просмолить свою «подводную» лодку (ещё и верх не покрывали, и перископ не устанавливали), а уже и экзамен. Завтра. Мы сидим на берегу и варим на костре смолу – досмаливаем лодку.

Смола варится и булькает, как манная каша. И в груди у нас булькает тревожное предчувствие завтрашней беды.

– А чего мне переживать? – словно отвечая какому-то внутреннему голосу, говорит Ява. – Я всё равно не успел бы выучить всю грамматику. За две недели! Кто же её за две недели выучит! Люди её веками выдумывали, головы себе сушили. Сколько учёных полысело на этой грамматике. А хотят, чтобы я её выучил за две недели. Кино!

«А кто тебе не давал целый год учить?» – хочу сказать я, но не говорю: поздно уже говорить, да и чего это я такой умный – я и сам не очень учил и тоже могу получить завтра двойку. Запросто! Экзамен – это экзамен, и кто там знает, что оно будет – удача или неудача.

– Давай, может, всё-таки что-нибудь повторим, на всякий случай, – говорю я.

– Перед смертью не надышишься. Только в голове всё перепутается.

– А Карафолька, я видел, повторяет, и Гребенючка тоже.

– Пускай. Они всё знают, им нужно повторять. А мы ничего не знаем. Нам и повторять нечего. Нам учить нужно. А всё сразу не выучишь.

Как хорошо, что Ява говорит «мы», «нам». Он знает, что мне всегда хочется всё делить с ним поровну – и радости и печали.

До позднего вечера пробыли мы с Явой на реке возле лодки…

И вот наступил день, день первого в нашей жизни экзамена.

В школе празднично и торжественно, как во время выборов (у нас и агитпункт и избирательный участок всегда в школе). В коридорах постелены дорожки, на окнах цветы, стол в классе накрыт красной скатертью. Даже плакат висит в вестибюле: «Добро пожаловать!»

Девочки в белых передниках, хлопцы непривычно умытые и причёсанные.

Входим в класс. В груди холодно, как перед прыжком с вербы в реку. Садимся. Каждый за отдельную парту. Списать – и думать нечего. Звенит звонок.

Входит Галина Сидоровна, с красивой причёской, в шёлковом платье. За ней идёт Николай Павлович, учитель географии. Он у нас на экзамене ассистент.

Галина Сидоровна становится у доски, сжимает руки, словно сейчас петь будет (она, видно, тоже волнуется), и говорит:

– На первой странице каждый напишите: «Экзаменационный диктант ученика (ученицы) пятого „Б“ класса Васюковской средней школы» – и свою фамилию.

Мы задерживаем дыхание, склоняем головы, пишем.

Экзамен начался.

Ученики сопят, перья скрипят.

Пот течёт мне за воротник праздничной рубашки. Ох и мука адская этот экзамен!..

Наконец – всё!

В полном молчании мы выходим из класса. Идут все вяло, еле-еле – как после двухдневного пионерского похода.

Я подхожу к Яве:

– Ну как?

Он только рукой махнул. По всему видно, что дела у него плохи. Все надежды теперь на маму-депутата и на те инстанции, которые требуют от учителей план по пятёркам.

Давно уже можно идти домой, но все толпятся возле школы и не расходятся. Каждому не терпится узнать, как оно там, как написали. Галина Сидоровна закрылась в классе с Николаем Павловичем – проверяют.

И даже школьный пёс Собакевич, который всегда носится по двору вместе с нами, сейчас присмирел и сидит у дверей – вроде тоже переживает.

Уже дважды Николай Павлович выходил на крыльцо покурить и говорил:

– Чего вы? Идите домой. Всё равно сегодня ничего не скажем. Завтра утром приходите.

Потопчемся мы немножко, двинемся к воротам. Потом глядь – кто-то остался.

«Ага, – думает каждый, – он останется и узнает, а я как дурак дома сидеть буду. Нет!»

И назад. Сперва тихо было, потом девочки «классы» на земле понарисовали, запрыгали на одной ноге, мальчики в пятнашки стали играть. Всё-таки время не так долго тянется.

И вот наконец двери отворились, и на крыльцо вышла Галина Сидоровна. Все – сразу к ней. Хлопцы молчат, а девочки, как сороки:

– Галина Сидоровна, ну скажите! Галина Сидоровна, ну пожалуйста! Галина Сидоровна, дорогая!

Галина Сидоровна отрицательно качает головой: «Завтра, завтра». Но девочки не отстают.

– Галина Сидоровна, ну хоть намекните!

Улыбнулась учительница:

– Хватит уже, хватит вам. Успокойтесь. Отметки объявим завтра на родительском собрании. А вообще все перешли в шестой класс… Все, кроме…

И на Яве взглядом остановилась:

– Все, кроме Реня. Тебе, Рень, придётся ещё раз писать. Осенью. Переэкзаменовка у тебя. Написал ты диктант даже не на двойку, а на единицу. Сам виноват – сколько раз я тебе говорила…

Мне больно было смотреть на Яву. Он стоял бледный, с опущенной головой.

Эх ты, мама-депутат! Эх вы, инстанции, которые требуют пятёрок!

Я никогда не видел Яву, всегда независимого и насмешливого, таким униженным, жалким и одиноким. Были все – весёлые и счастливые, что перешли в шестой класс. И был он – один со своей переэкзаменовкой. Я боялся, что он вот-вот заплачет. Должно быть, он сам этого боялся. Потому что крутнулся вдруг на одной ноге, рванулся и побежал. Никто не стал его догонять. Даже я. Что я мог ему сказать, чем успокоить? Я перешёл себе в шестой класс, а у него переэкзаменовка.

Впервые в жизни разошлись наши пути. И ничто, ничто до самой осени, до переэкзаменовки, не сделает нас равными, как когда-то. Да ещё и неизвестно, что будет осенью.

С тяжёлым сердцем возвращался я домой. И радости, что я сдал первый в своей жизни экзамен, не было.

В тот день я больше Яву не видел. И не знаю, как встретили у него дома эту грустную новость. Да, уж конечно, пирогов не пекли и патефон не заводили… Знаю только, что на следующий день на родительское собрание Явина мама не пришла. Ей, наверное, было очень стыдно.

Кстати, за экзаменационный диктант я получил не тройку, а четверку. Меня даже в жар бросило, когда я узнал об этом.

Годовую мне, конечно, вывели тройку, но всё равно получить на экзамене четвёрку было… ну, как… ну, как выиграть, например, в денежно-вещевую лотерею автомобиль «Москвич». Я даже не мечтал!

Это, наверное, с перепугу, от нервного напряжения.

Когда прошло первое удивление, я сразу подумал: «Яве, наверно, будет неприятно, когда узнает». И стало мне досадно, будто я поступил не по-товарищески. Да разве я хотел!..

Грустно было. Хотя лично у меня, казалось бы, все основания были для радости: и экзамен я сдал, и в шестой класс перешёл, и в Киев послезавтра еду, в гости к дяде своему, на целый месяц.

Я так мечтал поехать в Киев вместе с Явой, пойти с ним в Исторический музей и посмотреть там и казацкое оружие, и личные вещи Ковпака, Руднева, Кузнецова и других героев… И вообще всё осмотреть. Разве во время той двухдневной экскурсии мы могли успеть что-нибудь? А целый месяц в Киеве – это же здорово! Я уж и с отцом договорился, и дядя не возражал против Явы. А теперь… Разве пустит теперь мама Яву в Киев! Вряд ли. А может… Надо всё-таки попробовать.

Я пошёл к Яве.

Он сидел на завалинке и чистил в деревянное корыто картошку и свёклу для свиньи Манюни. Это была препротивная работа, которой Ява всегда избегал. А теперь он, по-стариковски сгорбившись, покорно резал тупым ножом бугристые картофелины и свёклу с крысиными хвостами. И лицо у него было такое… такое было лицо…

Ява молча кивнул мне, продолжая резать свёклу.

– Ява, – дрожащим голосом сказал я. – Ну чего ты, Ява?

– А что? Ничего, – тихо сказал он, не поднимая головы.

Я не знал, что говорить дальше. Я стоял и молчал. Он тоже молчал. Потом, всё так же не глядя на меня, вдруг спросил:

– Едешь в Киев?

– Послезавтра. А ты?

– А я… – криво улыбнулся он. – В Париж. А потом в Рио-де-Жанейро.

…Зря я спросил – конечно же, он никуда не едет. Никуда он не едет, бедный Ява. А люди едут. Вон Карафолька сегодня утром в пионерлагерь поехал, к морю. Никогда мы с Явой не были на море. Только в кино видели. А как нам хотелось к морю!.. Синие дали, белые корабли, чайки стонут над волнами, реют альбатросы, в дымке мигает огонь маяка… «Курс норд-ост!» – кричит капитан…

Море…

В прошлом году мы дважды пробовали бежать к морю. И дважды нас ловили на станции.

Карафолька же никуда не бежал, а важно поехал в плацкартном вагоне. У открытого окна. Ещё и мороженое пломбир по девятнадцать копеек на перроне, чертяка, ел. Я сам видел…

– Так послезавтра, говоришь, – вздохнул Ява. – Ну что же. Приедешь – расскажешь.

И такая покорность неумолимой судьбе звучала в этих словах. Неужели это он, мой храбрый и мужественный друг Ява!

Эх, что сделали с человеком! И с каким человеком!

Да знаете вы, как он играет в цурки-палки, как бьёт пенальти, как прыгает вниз головой с самой верхушки старой вербы в реку! (А ну, пусть прыгнут так ваши отличники, пусть попробуют!)

Эх, люди! Ничего вы не понимаете!

Из хаты вышел дед Варава. Не глядя на нас, направился к колодцу, который был у них возле перелаза. И только дед загремел цепью, спуская вниз ведро, как с улицы подошёл к колодцу… Кныш.

– День добрый, диду, – вежливо поздоровался, стал и на нас искоса посматривает. И вдруг говорит: – Я слыхал, у вас неприятность, можно сказать, большая. Хлопчик вашенький на экзаменах в школе провалился. Один на всё село. Ай-яй-яй!

Дед нахмурился и молчит. А Кныш своё:

– Ну и бюрократы в той школе. Да как и везде теперь. Жалко им было, чтоб хлопец перешёл в шестой класс. И это, должно быть, нарочно. Знают, что мама депутат, так чтоб насолить. И вообще только здоровье отнимают у детей в той школе. И кому это нужно… Один, знаете, выучился на инженера и без штанов ходит, а другой расписаться не умеет, а имеет и хлеб, и даже с маслом… так что…

Дед как раз вытянул ведро.

– Извиняюсь, некогда мне, – сказал он и, не взглянув даже на Кныша, пошёл в хату.

Кныш скривился и пошёл прочь.

Как жаль, что нам не до него, что у нас переэкзаменовка, что не можем мы сейчас вывести его на чистую воду. Но берегись! Мы ещё доберёмся до тебя, Кныш! Мы всё раскроем!

ГЛАВА V
КАК ЯВА СТАЛ РОБИНЗОНОМ КУКУРУЗО

Я поехал в Киев.

Ну, что вам сказать? Этот месяц, ясное дело, был очень интересный. Побывал я, конечно, прежде всего в Историческом музее. Был я там с дядей своим, который много рассказывал мне об истории нашей Украины, об истории Киева. Целый день бродили мы по залам музея. И вообще побывал я в Киеве везде, где только можно было. Даже катался по Днепру на «Ракете», что на подводных крыльях.

Очень я скучал по Яве этот месяц. Всё время вспоминал Яву и жалел, что его нет рядом со мной. Что бы я ни увидел, всегда думал: «Вот это б Яве понравилось! Вот бы Ява обрадовался, если б увидел!»

Я даже написал ему из Киева письмо, но он не ответил. Может, боялся, что ошибок наделает. Кто его знает. Гордый он, Ява.

И вот я возвратился домой. Только с мамой, с папой поздоровался и – к Яве. В кармане электрический фонарик лежит, «динамический» (рукой нажимаешь, в середине что-то визжит и крутится и загорается лампочка – никаких батареек не нужно). Это подарок Яве из Киева.

Иду я, а у самого сердце стучит, словно колёса поезда, – ту-тук, ту-тук; ту-тук… Волнуюсь. Целый месяц же не виделись. Подхожу – смотрю, а он как сидел перед моим отъездом на завалинке над корытом, так и сидит и картошку чистит. Кино прямо! Будто он целый месяц с завалинки не вставал.

Кашлянул я, он голову поднял, меня увидел. Бросились мы друг к другу. Вот радость!

– Ну! Здоров! – хлопаю я его по спине.

– Здоров! Ну! – толкает он меня в плечо.

Не целоваться же нам.

Вытащил я из кармана фонарик.

– На, – говорю, – это тебе.

Смутился он, растерялся:

– Да зачем! Вот ещё!..

А у самого глаза так и горят. Ещё бы! Такой фонарик! Вечный!

Ява тут же стал пробовать, как он действует. А я начал рассказывать про Киев. Мне не терпелось поделиться с ним своими впечатлениями. Это же закон – если не поделишься впечатлениями, и радости по-настоящему не почувствуешь. Я всё время говорил, а он молча кивал головой или поддакивал: «Ага», «Ты смотри», «Да ну?», «Интересно». И это было как-то непривычно. Потому что всегда он говорил, а я слушал. Фантазии у него было больше, чем у меня. А тут вышло наоборот. Сперва я увлёкся и ничего не замечал. А потом заметил, что он становится всё грустнее и мрачнее.

Я словно споткнулся, оборвал себя на полуслове:

– А вообще… а вообще ничего особенного. Ну, а у тебя как? Как тут Кныш? Ты что-нибудь новое выследил?

– Не-а. – Ява махнул рукой. – Я его почти не видел.

– Ну, а у тебя у самого как дела?

Он пожал плечами и отвернулся:

– Никак.

– Ну всё-таки? На рыбалку. В футбол. В цурки-палки. Да?

– Нет.

– Что – нет?

– Ни разу я на рыбалке не был. И в футбол не играл. И в цурки-палки.

– Да ну?

– Вот тебе и ну. Не пускает меня мать никуда. Только уроки и только возле свиней да возле коровы вожусь. Настоящим крепостным стал. Как Тарас Шевченко. Прямо хоть стихи пиши – «Менi тринадцятий минало…».

– Да-а, – как только мог сочувственно, протянул я.

Ява вздохнул:

– Замучился я, Павлуша. Не могу больше. Бежать думаю.

– Куда?

– На какой-нибудь необитаемый остров.

– Вот дуралей! Где же ты возьмёшь этот необитаемый остров? Теперь таких островов и не бывает.

– Бывает. Это ты не знаешь.

– Как же ты убежишь, когда мы и до моря с тобой доехать не сумели? Тебя же на первой станции поймают.

– А я и не пойду на станцию. Зачем мне станция?

– А как же?

– В плавни[3]3
  Плавни – поросшие камышом и кустарником низкие берега и островки, затопляемые весной.


[Закрыть] подамся. Знаешь, сколько там островов!

Это я знал. Плавни у нас знаменитые. Начиная от нашего села на много-много километров тянутся они на юг. Как заедешь, куда ни кинь глазом – всюду плавни, от края до края.

Чистоводье чередуется с топью, покрытой кочками, с островками, заросшими осокой и вербами. Но в основном плавни – это камыши. В тех камышах люди прорезали так называемые стружки – узкие извилистые коридоры чистоводья, по которым можно проехать лодкой. Заблудиться в этих стружках – раз плюнуть.

Недаром во время войны плавни наши были партизанским краем. Сотни партизан скрывались здесь, и немцы ничего не могли с ними сделать.

А дичи в плавнях, как мошкары, – темно. И кряквы, и чирки, и бекасы, и дикие гуси… Чего только нет!

Для охотников наши плавни – настоящий охотничий рай. «Эльдорадо» – край чудес, как говорит учитель географии Николай Павлович, тоже заядлый охотник.

Да, знаменитые у нас плавни. И, конечно, найти какой-нибудь необитаемый остров там очень просто.

– Но как же ты там жить будешь? Пропадёшь. Помнишь, как Гунька пропал?

…Жил в нашем селе когда-то блаженненький Гунька. Пришелец-бродяжка. Никто не знал, как он в селе появился. Зимой босиком ходил, без шапки. Старухи его святым считали. Тихий был, никого не трогал. Ходит себе по селу и смеётся: «Ги-ги… ги-ги». Любил в плавнях бродить. Уйдёт – два дня нету. Потом является – худой, голодный, заросший рыжей щетиной. Даже зимой в плавни ходил, по льду. В трескучий мороз пойдёт, разожжёт на острове большущий костёр; люди уже думают, плавни горят. Приходит. «Фу, – говорит, – натопил. Теперь в селе тепло будет». Два года назад пошёл Гунька в плавни и не вернулся – то ли действительно погиб, утонул где-то в болоте, то ли просто ушёл из села, так никто и не знает. Больше его не видели.

– Неужели хочешь пропасть, как Гунька? – повторил я.

– Не пропаду, – уверенно сказал Ява и вытащил из-под рубашки книгу. – Вот жил же человек на необитаемом острове, и ничего. Не пропал.

– Что за книга? – спрашиваю.

– «Робинзон Крузо». Читал?

– Нет. Что это за Кукурузо?

– Крузо, а не Кукурузо, чудак. Очень интересная книга.

– Книга книгой, а плавни плавнями. Ты лучше подумай.

– Я уже думал. И решил окончательно. Ты меня знаешь. Я только тебя ждал, чтобы посоветоваться и чтоб ты мне немного помог.

Это меня обезоружило. Раз человек обращается к тебе за помощью, отговаривать его – свинство.

– И надолго ты собираешься на тот остров? – спросил я.

– Робинзон пробыл на необитаемом острове двадцать восемь лет, два месяца и девятнадцать дней, – вздохнув, сказал Ява.

– Ого-го! Это же сколько тебе тогда будет? Сорок с хвостиком. Это мы все уже школу окончим и институты. Карафолька академиком станет, Гребенючка агрономом. Я лётчиком… если получится. А ты…

– Что ж поделаешь, – опять вздохнул Ява.

– Слушай, а кто же будет за Кнышом следить? Кто будет его разоблачать, выводить на чистую воду? Может, он и в самом деле опасный преступник?

Ява смутился. Я уже торжествовал, считая, что он сейчас откажется от своей затеи, но он сказал:

– Нет, ничего я не забыл. Но придётся тебе самому следить за Кнышом и разоблачать его. А я не могу тут больше жить. Не могу.

Я помолчал.

– А может, всё-таки не будешь бежать? Перетерпишь, перемучишься как-нибудь.

– Нет, раз я решил – всё!

– А чтоб он сгорел, тот Кукурузо, что надоумил тебя на остров бежать! Что же, мы до старости так и не увидимся? – с отчаяньем сказал я. – С кем же я в цурки-палки играть буду? С Карафолькой что ли?

Ява сморщил лоб, посмотрел на меня, что-то соображая. И, помолчав немного, сказал:

– Почему это не увидимся? Ты один будешь знать про остров.

И будешь иногда приезжать… Робинзон тоже не совсем один был. Потом он спас дикаря Пятницу и вдвоём с ним жил. Так что…

– Выходит, я буду у тебя дикарём, – нахмурившись, сказал я. – Ты, значит, герой… А я дикарь. Вот Кукурузо!

– Да Крузо, а не Кукурузо. Робинзон Крузо. Понятно?

– Это он был Крузо, а ты – Кукурузо. Как раз подходящее для тебя имя. Помнишь, как мы в кукурузе… – И я хихикнул.

Так Ява перестал быть Явой, а стал Робинзоном Кукурузо. Видимо, на роду ему было написано носить выдуманные имена.

«Что же случилось в кукурузе?» – спросите вы.

Охотно вам расскажу. Слушайте.

ГЛАВА VI
ЧТО СЛУЧИЛОСЬ В КУКУРУЗЕ

Однажды (это было прошлой весной) Ява неожиданно предложил:

– Давай, Павлуша, вырастим новый сорт кукурузы.

Я уставился на него: заболел он, что ли?

А он…

– Кукуруза, – говорит, – очень важный сельскохозяйственный продукт, и выращивание новых её сортов – дело большой государственной важности. И вообще селекционеры-мичуринцы очень уважаемые люди – не меньше космонавтов. Вот моя мать, смотри, и депутат, и в Киев на совещания ездит, и в президиуме всегда сидит.

Слушал я, слушал, а потом не выдержал.

– Тю, – говорю, – на тебя! Тоже ещё нашёл весёленькое дельце – кукурузу выращивать.

Посмотрел он на меня, скривился презрительно.

– Ты, – говорит, – Павлуша, дубина. Ничего не понимаешь. Да ты знаешь, что бы это для меня значило, если бы я изобрёл новый сорт кукурузы! Какой это был бы выход! И-эх! Никакая грамматика, никакие штаны не были бы страшны для меня. Начала бы меня мама за штаны или грамматику ругать, а я ей – раз! – новый сорт кукурузы. Она – ах! – и про всё на свете забыла. Кукуруза – это же её жизнь. Освободился бы я от неприятностей навеки.

Кроме грамматики, многие беды Явы были связаны со штанами. Штаны на Яве горели. Любые новые штаны из любого самого прочного материала за полмесяца превращались в отрепье. Потому что такой уж был у Явы характер. Ява не ходил, не бегал, а летал. Если сравнить его характер с авиацией (вы же знаете, я лётчиком хочу стать!), то характер у Явы был реактивный – тысячи километров в час. Прежде всего не выдерживали таких скоростей и перегрузок штанины. Они обтрёпывались внизу, превращаясь в бахрому. Ява сокрушённо вздыхал и подстригал бахрому ножницами. Этим парикмахерским делом ему приходилось заниматься всё чаще и чаще, штаны с каждым разом становились короче. К тому же Ява всё время на что-нибудь напарывался, оставляя на этом «что-нибудь» куски штанов, и в конце концов от Явиных штанов оставался один ремешок.

Да, выращивание нового сорта кукурузы было для Явы делом очень нужным и полезным.

– Ты понимаешь, – убеждал он меня, – это же интересно. Может, мы настоящими мичуринцами станем. Разве плохо? Про нас вся республика узнает. В газетах вот такими буквами писать будут.

– Нет, – сказал я, – не хочу. Я хочу лётчиком. А лётчиков-мичуринцев не бывает, потому что в небе кукуруза не растёт… Пусть уж что-нибудь одно. Да я и не верю, чтобы мы что-нибудь стоящее вырастили. Это же надо и тут иметь, – я постучал себя пальцем по голове, – и работать много. Нет!

– А ты болтун.

– А ты сонная муха.

– А ты… тьфу на тебя!

– И на тебя тьфу!

Крепко мы тогда поссорились. Правда, через два дня мы помирились, но про кукурузу больше не вспоминали. Сразу после школы я поехал в гости в другое село, а когда приехал, Яву не застал – он в пионерлагерь уехал. Так мы с ним целое лето почти не виделись. И встретились, только когда начались занятия в школе. Я, конечно, совсем забыл о том разговоре, который был у нас весной. И вдруг он говорит:

– Знаешь, Павлуша, а ведь я новый сорт кукурузы всё-таки посадил.

Я рот разинул от удивления.

– Бре… – говорю. – Где? Как?

– На мамином участке. Полез я однажды на чердак, искал колёсико, то, что ты мне подарил. А у нас ты же знаешь, на чердаке всегда валяется кукурузных початков – миллионы. Искал я, искал колёсико и вдруг наткнулся на необычный початок – ну просто как поросёнок. Сроду такого не видел. И стрельнуло мне: да это же, наверное, новый сорт кукурузы сам вырастился случайно, и никто об этом не знает. Должно быть, мама его среди других початков не заметила, не обратила внимания. Вот это дело! Счастье само в руки лезет… Вышелушил я зёрна. Ох и зёрна! Если бы я тебе одним зёрнышком по лбу саданул – вот такую шишку бы набил… Пошёл я тайком на мамин участок, самое хорошее место выбрал, повыковыривал то, что было посажено, и целый ряд своим сортом засадил. Ещё и колышки повбивал – для памяти, чтобы не спутать.

– Ну и что? – спрашиваю с нетерпением. – Вырос твой сорт?

– Да, наверное. Я не знаю. Я же в лагерь поехал. Давай вдвоём пойдём сегодня, посмотрим. Давай?

– Давай, – говорю, – раз такое дело, надо идти. Тем более, через неделю-полторы кукурузу убирать будут. Соберёт комбайн твой сорт – дудки ты его тогда найдёшь.

Разговор этот происходил на большой перемене. А когда уроки кончились, Ява сказал:

– Пошли.

– Так, может, – говорю, – сначала пообедаем?

– Да чего там обедать, не умрёшь. Мы быстро. Посмотрим только, и назад. И будешь себе хоть до вечера обедать.

Я вижу, что так ему невтерпёж, и согласился. Может, и в самом деле он новый сорт открыл!

Пошли мы.

Вышли за село, на полевую дорогу.

На небе – ни облачка. Солнце светит, нежаркое, ласковое сентябрьское солнце.

По обе стороны сплошной зелёной стеной, словно лес, стоит кукуруза, высоченная, метра три, а то и больше. Хорошо в этом году уродилась.

Идём мы и идём. Уже и села не видно.

– Долго ещё? – спрашиваю.

– Да нет. Ещё малость, и всё.

После этого мы ещё добрых километра два отмахали. Наконец Ява говорит:

– Вот тут. Видишь, табличка?

Действительно, у дороги торчит на колышке фанерная табличка, а на табличке кривыми буквами написано:

Кукуруза.

Сорт Буковинский № 1.

Участок Надежды Рень.

Площадь 8,5 га.

– Точно, – говорю, – это оно.

– Пошли, – говорит Ява, – теперь вглубь нужно.

Свернули мы с дороги и – в кукурузу. Ява впереди, я за ним.

И сразу будто в джунгли попали. Ох и густая кукуруза! Руками всё время приходится листья раздвигать, чтобы по носу не ударили. А тут ещё и портфель мешает – цепляется. Яву я сразу из виду потерял. Только по шороху слышу, куда идти.

Через некоторое время спрашиваю:

– Ну как? Скоро?

– Скоро-скоро, – слышу далеко впереди бодрый Явин голос. Вот реактивщик!

– Погоди, не спеши так, – кричу, – а то я не вижу, куда идти!

У меня уже дважды портфель из рук выпадал, и щёку я поцарапал о жёсткие кукурузные листья.

Наконец снова спрашиваю:

– Ну как? Нашёл?

– Нет ещё. Густо очень. – И в голосе слышу, нет уже той бодрости.

– Слушай, – говорю, – ты становись на четвереньки и ползи. Потому что так никогда тех колышков не увидишь.

Сказал и сам стал на четвереньки, портфель в зубы, чтоб не мешал, и пополз.

Ползу и молчу – с портфелем в зубах много не наговоришь. Во все стороны гляжу, колышки ищу. С разгона прямо носом в Явины штаны ткнулся. Смотрю – он тоже с портфелем в зубах. Сели мы, портфели положили на землю, дух еле-еле переводим.

– Ну что? – спрашиваю.

– Да знаешь, – говорит растерянно, – очень трудно в этих зарослях искать. Где-то тут должно быть, а не могу найти.

– А давай, – говорю, – действовать планомерно. Прочешем этот участок по всем правилам. Ты в одну сторону ползи, я в другую, а потом сойдёмся. Кукуруза ведь квадратно-гнездовым посажена, по квадратам и будем прочёсывать. Это очень просто.

Ява повеселел:

– Правильно. Я давно говорил, что ты гений, Павлуша. Только давай портфели тут оставим, а то очень трудно их в зубах таскать.

Положили мы портфели и расползлись – я в одну сторону, Ява в другую.

Ползу и смотрю. Хоть и говорил я, что это очень просто, по квадратам, но, оказывается, не очень просто. Если голову у самой земли держать – то ещё немного видно эти квадраты-ряды, а если подымешь голову – никаких тебе квадратов, сплошные листья. Не будешь же всё время щекой о землю тереться.

Ползал я, ползал и прямо, и зигзагами, колени уже все ободрал – колышков нет.

– Ява-а! – кричу.

– Ау! – издалека отзывается.

– Давай, – кричу, – назад!

– Давай!

Пополз я назад. Показалось мне, что назад полз я значительно дольше, чем вперёд. Уже давно должен был, бы я встретиться с Явой, а его всё не видно. И не слышно даже.

– Ява! – зову наконец.

– Ау! – слышится где-то далеко справа.

– Ява! – кричу я. – Куда ты пополз, чтоб тебе! Не туда ты ползёшь.

– Это ты, – кричит он, – это ты не туда ползёшь! Я ползу правильно.

– Да ну тебя! Ползи сюда.

– Это ты сюда ползи!

Вот так, перекликаясь, мы начали подползать друг к другу. Долго подползали. Наконец подползли. Оба злые.

– Ну, – спрашиваю, – нашёл?

– «Нашёл, нашёл»! – передразнивает он. – Если бы я нашёл, разве я полз бы к тебе? Я бы тебя звал!

– Ну, – говорю, – хватит. Мне твоё мичуринство надоело. Я пошёл домой. Я есть хочу. Где мой портфель?

– Там, где ты его положил.

Лёг я на землю, стал осматриваться. Пыли наглотался, а портфеля не вижу.

– Это ты, – говорю, – ты виноват. Пополз куда-то. Из-за тебя мы портфели потеряли. Попробуй их теперь найти в таких джунглях.

– Это не я, это ты, как слепой щенок, пополз по-дурацки и всё запутал.

– Ну ладно, – говорю, – ссориться потом будем, давай сначала портфели найдём.

Поползли мы искать портфели.

Теперь двигались вместе, я даже для верности держался за Явину штанину.

Через полчаса мы поняли, что найти портфели в этом дремучем кукурузном лесу не легче, чем те колышки. Колени жгло огнём. И когда мы наконец поднялись, то чуть не упали – ноги онемели и подгибались, не хотели нас держать.

– Ява, – сказал я, – давай плюнем на портфели и пойдём домой. Пообедаем, а тогда придём за портфелями. А то я так есть хочу, что даже голова не работает. Какое-то гууу-гууу в голове, и больше ничего.

– Давай, – сразу согласился Ява, – а то у меня тоже живот к хребту присох. Это, наверное, потому мы и найти не можем, что голодные. А вот пообедаем, так сразу и портфели найдём, и колышки тоже. Пошли.

И Ява бодро рванулся вперёд. Я за ним. Несмотря на боль в коленях, мы шли очень быстро, почти бежали. Кукурузные листья били нас по щекам, царапали руки. Но мы не обращали внимания. Мы хотели есть.

Идти становилось всё труднее.

– Ява, – сказал я, тяжело дыша, – что-то мы очень долго идём.

Ява молчал.

– Ява, – сказал я, дыша ещё тяжелее, – где дорога?

Ява молчал.

– Ява, – крикнул я, почти задыхаясь, – мы не туда идём!

Ява остановился:

– А куда? Ты знаешь куда?

– Нет, – говорю я, едва держась на ногах, – это ты меня сюда завёл, ты и выводи!

Ява бессильно опустился на землю.

– Я бы вывел, – сказал он, переводя дух, и лёг навзничь. – Я бы вывел, если бы ты не запутал меня. А теперь я не знаю.

– Чего ты не знаешь? Чего ты не знаешь, диверсант?

– Не знаю, куда идти. Вот что. Тут поле ого-го на сколько километров тянется. Если не туда пойти, можно два дня идти и не выйдешь. Совсем заблудиться можно.

– Что-о! Что ты мелешь? Кукуруза – не лес и не плавни, в кукурузе нельзя заблудиться. Вставай и выводи меня сейчас же! Я есть хочу. Слышишь? Я хочу есть!

– Так и выходи сам, раз считаешь, что нельзя заблудиться.

– Что – сам? Что – сам? Это же твоя мать кукурузовод. А моя мать доярка. Из коровника я тебя с закрытыми глазами выведу.

– Дай отдохнуть немного. Распустил нюни. А ещё летчиком хочешь быть! Какой ты лётчик! Слюнтяй ты! Мамалыга[4]4
  Мамалыга – каша из кукурузной муки.


[Закрыть] ты недоваренная. Знал бы твой тёзка, космонавт Попович, что у него такой земляк… Э! Только имя хорошее портишь.

Наверное, мы бы подрались, если бы не усталость и не отчаянное положение. Мы не имели права тратить силы и энергию на междоусобную войну.

Вздохнув, я лёг рядом с Явой. И тут у меня возникла идея.

– Ява, – говорю, – а что, если влезть и посмотреть, куда идти!

– Влезть? Что это тебе – дерево? Это же кукуруза. Злак. Не слыхал я, чтоб люди на злаки лазили.

– Ну так что, – говорю. – Видишь, какое крепкое. Как бамбук! Может, и выдержит.

– Ну так лезь.

– Нет, ты лезь. Ты легче – у тебя штаны короче и пуговиц меньше. А я подсажу.

Ява вначале не хотел. Наверное, ему досадно было, что это не он придумал. Он привык, что все идеи принадлежат ему. Потом махнул рукой:

– Ну, давай попробуем.

Мы выбрали наиболее высокую и толстую кукурузину, я прислонился к ней спиной, сплёл пальцы рук, чтоб держать Яву, когда он на них ногой станет, и сказал:

– Ты больше на меня опирайся, а за кукурузу только держись.

– Ладно-ладно, – сказал Ява и, кряхтя, стал вскарабкиваться на меня. Вот уже коленом на плечо стал, опёрся руками о голову…

Ой! Ботинком по носу зацепил. Но я пока что молчу, терплю… Ботинок вдавливается мне в плечо, каблуком ключицу мне проламывает. Я начинаю шататься, колени дрожат, подгибаются, подгибаются…

– Ява, – кричу, – скорее смотри, я падаю!

И… что-то затрещало, зашумело, завизжало – словно бомба в кукурузу ударила.

Я лежу, зарывшись носом в землю. Во рту песок, в ушах песок.

Отфыркиваюсь, отплёвываюсь, протираю глаза и кричу:

– Ява, где ты? Ты живой?

– Жи… апчхи… вой. – И из кучи поломанной кукурузы высовывается Явина голова.

– Ну что, – спрашиваю, – видел?

– Ничего, – говорит, – я не видел. Сплошные метёлки перед носом.

Ява вздохнул.

Я посмотрел на небо.

«Смехота, – подумал я. – Космонавты летают в бескрайнем небе, среди звёзд, за сотни километров от земли, и ничего. А мы в кукурузе пропадаем».

– Ява! – подхватился я. – Это ерунда какая-то. Этого не может быть, потому что это невозможно. Ещё никто в мире ни разу не заблудился в кукурузе. Мы просто пошли не в ту сторону Я хорошо помню, что, когда мы шли, солнце было нам в спину. Пошли назад.

Сперва Ява недоверчиво смотрел на меня. Но я говорил, наверное, так убеждённо, что он поднялся.

– Кто его знает, может, и правда. Пошли.

И мы поплелись.

Ох, как тяжело было идти! Батюшки, как тяжело было идти!