Текст книги "Своими глазами"

Автор книги: Всеволод Овчинников

ИРАН

Исфахан – это полмира. Так издавна говорили иранцы о городе, который особенно прославился с тех пор, как в конце XVI века шах Аббас I сделал его своей столицей. Все в Исфахане – от бирюзовых куполов мечетей до белокаменных бассейнов – носит на себе печать искусства, предназначенного не только вызывать восхищение, но и напоминать о всемогуществе повелителя. Пожалуй, именно здесь можно понять ту своеобразную смесь жестокости и утонченности, варварства и просвещения, которая была характерна для эпохи шаха Аббаса. С его именем связаны главные архитектурные памятники Исфахана. Центром городской планировки служит площадь Майдане-Шах, на которую выходят дворец Али-Капу и Шахская мечеть.

Двадцать дворцовых колонн и разбитые перед ними цветники отражаются в водной глади бассейна. Но было время, когда площадь Майдане-Шах служила чем-то вроде придворного стадиона. Вернувшись из походов, чтобы отдохнуть и развлечься со своим гаремом, шах Аббас любил устраивать перед дворцом состязания по игре в поло. С дворцовой террасы шах увлеченно следил за двумя командами всадников, которые клюшками гоняли по полю мяч, стремясь забить его в ворота соперников. Состязания в поло увековечены на старинных персидских миниатюрах. Впоследствии эта придворная игра – нечто вроде хоккея верхом – через Индию пришла в Европу. Большим любителем ее в наши дни является наследник британской короны принц Уэльский.

Исфахан некоторое время был столицей Ирана еще при сельджуках, в XI веке. И слава местных зодчих зародилась еще в те времена. Об этом свидетельствует такой значительный памятник мусульманской архитектуры, как Соборная мечеть. Захватив Исфахан в конце XIV века, Тимур именно здесь набирал мастеров, чьи творения прославили потом его столицу – Самарканд. Но наивысший расцвет исламской архитектуры, искусства отделки куполов и фасадов изразцовой мозаикой наступает в XVI–XVII веках, в годы правления шаха Аббаса. Построенные при нем мечети, медресе и мавзолеи объединяют в себе лучшие художественные традиции народов Средней Азии и Среднего Востока, которые издавна были взаимосвязаны и обогащали друг друга.

В нескольких шагах от гостиницы «Шах Аббас», где я жил в Исфахане, находится медресе И-Мадар-и-Шах, то есть семинария матери шаха. С улицы она ничем не примечательна. Но, попав во внутренний дворик, сразу же окунаешься в атмосферу утонченной гармонии и душевного покоя. Архитектурная композиция вроде бы мало чем отличается от обычного караван-сарая. Прямоугольник двора окаймлен двухэтажной аркадой. За каждой аркой – дверь в комнату для занятий. В глубине – мечеть с двумя куполами. Поперек двора тянется прямоугольный водоем с проточной водой. Он не только несет прохладу, но и удваивает красоту изразцовых куполов мечети, ее изящных минаретов. Здешние зодчие проявили большую смелость, придав оттенки синевы исфаханским куполам. Голубой купол на фоне почти всегда безоблачного неба – казалось бы, абсурдный замысел! Но именно он придает исфаханским мечетям изысканную легкость. В изразцовых мозаиках варьируются различные оттенки синего цвета. От бирюзы на куполе до ляпис-лазури на фронтоне, где на этом темно-синем фоне белеет вязь изречений из Корана. Во дворе шелестят сгорбленные от старости чинары. Усевшись под их ветвями, семинаристы решают задачи по геометрии. И это как бы имеет особый смысл среди геометрических орнаментов, украшающих стены.

Да, исламское искусство – это искусство символов, выражающееся как бы языком математических формул. Лишь кое-где на куполе робко напоминают о себе растительные орнаменты, которые позднее прославятся на персидских коврах. Что и говорить, мусульманское зодчество – прежде всего орнаменталистика. Но это, я думаю, лучшее, на что способна орнаменталистика.

Шах Аббас переселил в окрестности Исфахана армян из Джульфы, предоставил им религиозную автономию, возможность заниматься ремеслами. Здесь же, неподалеку от базара, жили голландцы и англичане. Ведь Исфахан был одним из центров торговли с Ост-Индской компанией. В этом городе с полумиллионным населением ошивалось немало европейских авантюристов.

Главная архитектурная достопримечательность Исфахана – Шахская мечеть. Ее бирюзовый купол с золотистым узором тоже окантован темно-синей полосой с белыми письменами из Корана. Со строительством Шахской мечети связана притча о нетерпеливом заказчике и упрямом зодчем. Шах Аббас действительно торопил своего архитектора с завершением работ. (И не случайно, потому что мечеть была освящена буквально за год до его смерти.) Доказать могущественному правителю, что новое здание должно устояться по крайней мере пять лет, прежде чем его можно отделывать изразцовыми мозаиками, судя по всему, было нелегко. И зодчий попросту сбежал из страны, объявившись в Исфахане лишь пять лет спустя, когда его можно было либо казнить, либо поручить ему завершить работу.

Рядом с Шахской мечетью тянутся ковровые мастерские. Овечья шерсть, шелк для основы и, наконец, орнаменты, впервые примененные в изразцовой мозаике, – вот составные элементы прославленных персидских ковров. На каждый квадратный сантиметр хорошего ковра приходится 165 узлов. Невероятно трудоемкое искусство!

Любуясь историческими памятниками Исфахана, на каждом шагу убеждаешься, что узоры знаменитых персидских ковров заимствованы из орнаментов, которыми первоначально украшались дворцы и мечети. Только на коврах господствует другая гамма красок, обусловленная, видимо, особенностями материала. Возвращаясь по вечерам в отель «Шах Аббас», я старался почувствовать себя постояльцем караван-сарая XVI века. Своды двухъярусной аркады четко выделялись на темном фасаде. Журчала вода в желобах – из них когда-то поили верблюдов, заведенных во двор. А в застеленных коврами покоях устраивались на ночлег иранские купцы.

Шираз – город роз и соловьев, город персидской поэзии и персидской художественной миниатюры. Признаюсь, что, попав сюда, я был прежде всего поражен скудной растительностью этих прославленных мест. Вокруг совершенно голые, безжизненные горы. Единственное яркое пятно – гладь соленого озера с белыми, будто заснеженными, берегами. Иранцы считают, что в Ширазе мягкий климат – не слишком знойное лето, не слишком холодная зима, всегда ясное небо и звездные ночи, настраивающие на поэтический лад. Облаков над Ширазом действительно нет. Но чахлые розарии в знаменитом «Райском саду» меня, честно говоря, разочаровали. Если там и было чем любоваться, так стройными пирамидальными кипарисами. Видимо, прав был мой спутник: чтобы оценить Шираз глазами иранца, нужно увидеть столицу поэтов после двухнедельного путешествия по мертвой просоленной пустыне. Ширазские сады для иранцев – это некие микромиры, оазисы с журчащей водой, вьющимся виноградом и пением соловьев.

Могила Саади – персидского поэта XIII века – находится в мавзолее, напоминающем аналогичные постройки Самарканда. Над гробницей возвышается голубой купол. На нем начертано изречение поэта: «Не считай себя великим. Пусть великим назовут тебя люди». Мы посетили могилу Саади в пятницу, в самые знойные послеполуденные часы, когда температура приближалась к 40 градусам. Но возле мавзолея толпилось множество людей. Причем иностранных туристов среди них было не так уж много. Современно одетая иранская молодежь нараспев читала высеченные на стенах строфы. Детвора тянулась ручонками к полированному алебастровому надгробию. Были здесь и пожилые крестьянки в черных шалях, как видно, приехавшие издалека. Неиссякающий человеческий поток словно воплощал собой слова поэта: «Пусть великим назовут тебя люди». Я стоял у могилы и думал: много ли есть на свете стран, где поэзия XIII века в такой степени оставалась бы частью духовной жизни наших современников?

Потом мы побывали на могиле другого ширазского поэта – Хафиза, который жил и творил на столетие позднее, в XIV веке. Это еще более скромный мавзолей, похожий на беседку. На плите гладкого, чуть просвечивающего алебастра высечены слова Хафиза: «Не приходите ко мне без вина и музыки». Мой спутник-иранец считает Хафиза софистом, приверженцем религиозно-мистического учения, которое получило распространение среди мусульман в Средние века. По его словам, Хафиз упоминает в своих стихах о застольных чашах и объятиях женщин лишь в символическом смысле, имея в виду любовь к жизни и в конечном счете любовь к Богу. Подобно японским синтоистам, софисты считали, что все живое в мире – лишь различные воплощения единого, вездесущего божества. Стремясь привлечь к своему учению верующих, софисты пользовались для изложения его принципов доступным каждому человеку языком наслаждения и любви.

На могилу Хафиза полагается приходить с томиком его стихов. Нужно положить книгу на надгробную плиту и раскрыть ее наугад. Считается, что оказавшееся перед глазами стихотворение способно предсказать судьбу человека. Все это я проделал. И сборник газелей раскрылся на весьма примечательной странице – на, пожалуй, наиболее социально заостренном произведении во всем творчестве Хафиза:

 
Вероломство осенило каждый дом,
Не осталось больше верности ни в ком.
Пред ничтожеством, как нищий, распростерт
Человек, богатый сердцем и умом.
Ни на миг не отдыхает от скорбей
Даже тот, кого достойнейшим зовем,
Сладко дышится невежде одному:
За товар его все платят серебром.
 

(Перевод А. Кочеткова)

В Ширазе много мечетей с бирюзовыми куполами, с просторными тенистыми дворами. Там дремлют люди, пришедшие откуда-то издалека, а школьники размеренно вышагивают с книгами в руках, на ходу вызубривая уроки. Иранцы по-прежнему чтут этот город роз и соловьев, как чтут они сложенные здесь поэтами газели и написанные художниками миниатюры.

Всего за час езды по отличной дороге от Шираза можно перенестись как бы на двадцать пять веков назад к развалинам стольного града, построенного древнеперсидскими царями Дарием и Ксерксом. Руины Персеполя, каменные лестницы и цоколи его величественных построек, остатки многоколонных залов были обнаружены лишь в нашем веке.

Отец последнего иранского шаха Реза Пехлеви стремился привлечь интерес к доисламской истории Ирана. Ведь было время, когда само слово «Персия» было чуть ли не запретным в этой мусульманской стране. И вот в те самые годы, когда национальное самоутверждение особенно отвечало интересам правителей Ирана, был возрожден интерес к древнеперсидской истории. В начале 70-х годов было решено провести в Персеполе пышные празднества, посвященные 2500-летию персидского государства. Возле развалин были разбиты шатры, где жили приглашенные на церемонию главы иностранных держав. Там происходил парад воинов, которые демонстрировали своими доспехами все династии, правившие Персией.

Строительство Персеполя начал в 518 году до нашей эры тот самый Дарий, который перебросил мост через Босфор, чтобы переправить свое войско в Европу; тот самый Дарий, который потерпел потом поражение у Марафона. Безжизненные желтовато-бурые горы. Из этого же камня, вырубленного поблизости, сложено массивное основание стольного града. Следует заметить, что Персеполь никогда не был главным городом государства. Это был лишь церемониальный комплекс, ансамбль дворцов, куда царь обычно приезжал, чтобы отметить праздник весеннего равноденствия, то есть древнеперсидский Новый год. В Персеполе, пожалуй, лучше всего сохранились лестницы. Прежде всего замечаешь, что по ним удивительно легко подниматься. Эти каменные марши состоят из широких, низких ступеней, ибо предназначались они как для пешеходов, так и для всадников.

Стены, обрамляющие лестницы, украшены барельефами. На них изображены человеческие фигуры в натуральную величину. Это – представители двадцати восьми вассальных государств, воздающие дары царю царей Дарию. Древние скульпторы воспроизвели не только разнообразие одежд двадцати восьми сатрапов, но и различия их этнических черт. Тут и скифы, кочевавшие в степях нынешней России, тут и греки, тут и африканцы. Эти барельефы, созданные двадцать пять веков назад, поражают своей созвучностью современным тенденциям в изобразительном искусстве. Еще в глубокой древности художники умели воплощать свой замысел в обобщенных, порой условных образах. Они не стремились копировать натуру, а давали простор своему творческому воображению. Чем ближе к тронному залу, тем чаще повторяется скульптурный мотив: лев, терзающий единорога. Персидский владыка расправляется со своими противниками. На фризе парадной лестницы можно видеть изображение священного дерева древних персов – пирамидального кипариса. Именно он стал впоследствии символом стройности и гибкости как главных черт женской красоты в поэзии Саади и Хафиза.

Величественные парадные лестницы ведут к тронному залу, или залу ста колонн. Сейчас он напоминает вырубленную рощу, на месте которой сохранилось лишь несколько одиноких стволов. И все-таки остатки колоннад Персеполя дают представление о величии этого сооружения. Колонны тронного зала были увенчаны капителями в виде сдвоенных полуфигур быков, львов, грифонов. Все эти фигуры говорят о влиянии соседней Ассирии – Месопотамского царства, тоже оказавшегося под властью Дария. Но, может быть, еще более примечательно, что, кроме культуры Двуречья, несомненное воздействие на строителей Персеполя оказала и цивилизация Древнего Египта. Они, в частности, бесспорно знали о многоколонных залах, которыми славились храмы древних Фив. Нельзя также не заметить сходства между барельефами Персеполя и древнеиндийскими скальными храмами Эллоры. Изображая людей или животных, скульпторы там и тут прибегали к весьма сходным приемам стилизации.

Наконец, если внимательно присмотреться к капителям древнеперсидских колонн Персеполя, нельзя не заметить, что они представляли собой как бы крестовину. Перпендикулярно сдвоенным полуфигурам животных клалась деревянная балка, подпиравшая часть свода. А такое крестовидное завершение опорной колонны является характерной чертой архитектуры Древнего Китая.

Рельефные фризы Персеполя обрамлены непривычным орнаментом. Это своего рода зубцы, каждая сторона которых, в свою очередь, состоит из трех мелких зубчиков. Орнамент этот является символическим знаком огнепоклонников, последователей Заратустры. Три зубчика на стороне каждого зубца символизируют три ступени самосовершенствования: очистить свои помыслы, свои слова и свои деяния. Как близка эта идея к восьми шагам по пути к нирване, которые должны пройти последователи буддизма!

Персеполь был разрушен Александром Македонским в 330 году до нашей эры. Легенда гласит, что к этому причастна некая красавица, которая будто бы приревновала его к очередной наложнице-персиянке. На одном из пиров она, по преданию, обманным путем добилась от охмелевшего полководца обещания разрушить и сжечь Персеполь. И будто бы, выполняя ее волю, Александр приказал предать город огню и мечу. Персеполь был разграблен и сожжен. А то немногое, что уцелело, подверглось разрушительному воздействию времени.

Персеполь поражает не только парадной величественностью. Здесь на каждом шагу убеждаешься в том, что древний мир был отнюдь не столь уж разобщен, как это может показаться, хотя путь из одних стран в другие требовал многих месяцев, а то и лет. Народы знали друг о друге, учились друг у друга. Оглядываясь на двадцать пять веков назад, поражаешься огромной выразительной силе архаического искусства. В каждом условном образе и приеме чувствуется глубокое знание жизни. Здесь поневоле задумываешься над тем, что если в области науки и техники поступательное движение очевидно и бесспорно, то очень трудно определить, где верх и где низ в шкале ценностей древнего и современного изобразительного искусства.

Тегеран – смрадный, забитый автомашинами город, не имеющий собственного архитектурного лица. Как и многие другие столицы Азии, Африки, Латинской Америки, он – жертва своего нездорового роста. Не успев стать благоустроенным городом, Тегеран изведал все побочные отрицательные последствия урбанизации. В силуэте Тегерана появились первые небоскребы. Но общепризнанного городского центра в нем так и не сложилось. Столица разрослась на пологом склоне. Более состоятельные люди селятся повыше, в северном предместье, тогда как южные пригороды представляют собой азиатские трущобы. Почти нет зелени. А из-за жары и загазованности воздуха ходить по улицам почти невозможно. Именно в Тегеране, где мне довелось бывать еще при шахе, я до конца осознал значение такого экономического показателя, как уровень паразитического потребления правящих классов. Если в послевоенной Японии этот показатель сравнительно низок, что явилось одной из скрытых пружин сделанного страной рывка, то в шахском Иране он был, напротив, непомерно высок.

Бросалось в глаза, что на любом официальном приеме куда более светской и холеной, чем иностранные дипломаты, выглядела элита местного общества. Тут можно было встретить не просто богатых людей, а людей, чье личное состояние считалось бы в Европе поистине сказочным. А некоторые жительницы Тегерана демонстрировали в обществе такое количество драгоценностей, какого не увидишь на приеме у английской королевы. Шах пытался покончить с феодализмом путем реформ, дарованных сверху. Когда у помещиков изымали излишки земли и распределяли ее между крестьянами, землевладельцы вместо выкупа получали акции промышленных компаний. Суть аграрной реформы, которую проводил шах, состояла в том, чтобы насильственно заставить феодалов участвовать в индустриализации страны.

Шах считал, что пожалованная сверху «белая революция» создаст общество социальной справедливости, а миллиарды долларов, полученные от экспорта нефти, позволят Ирану стать Японией Среднего Востока. В действительности же реформы ударили по сельской бедноте, мелким ремесленникам, торговцам. Нужда погнала многие миллионы людей в города. И страна, которая веками обеспечивала себя продовольствием, оказалась больше чем наполовину зависимой от импорта зерна.

Иранцы – потомки жизнелюбивых огнепоклонников. Пожалуй, сама природа этой страны научила ее обитателей умению вкушать радости жизни. Когда летишь над Ираном, видишь внизу безводную рыжую пустыню, на которой кое-где белыми пятнами выступает соль. Пустыня эта к тому же перегорожена несколькими горными кряжами, более высокими, чем Альпы. Занимая территорию в полтора миллиона квадратных километров, Иран долгое время не был единым экономическим организмом. Очаги хозяйственной жизни являлись отдельными, почти не связанными друг с другом островками.

Национальная черта иранцев – это умение стать спиной к пустыне, которая постоянно напоминает о своем присутствии, и создать для себя как бы микромир оазиса. Персидская поэзия основана именно на этой жизненной философии. Находясь рядом с журчащим ручьем, человек подсознательно всегда помнит о соседстве безжизненной пустыни.

СИРИЯ

В Священном Писании эти места именуются землей, где текут молоко и мед. Но как в действительности скупа, как сурова к человеку природа описанных в Библии мест, многие из которых находятся на территории нынешней Сирии!

Я еду из Дамаска в долину среднего Евфрата. Эта река, пересекающая Сирию с северо-запада на юго-восток, от турецкой до иракской границы, была древнейшей колыбелью народов и цивилизаций. При впадении в Персидский залив Евфрат сливается с Тигром. Их бассейн, или Двуречье, еще пять тысяч лет назад был местом, где процветала культура шумеров, отголоски которой дошли до нас в библейских мифах и притчах. Здесь, на стыке трех континентов – Азии, Африки и Европы, – издавна скрещивались караванные пути, здесь волна за волной проходили завоеватели. Сирия была частью Древнего Египта, Ассирии, Вавилонии, Персии, Римской, Византийской, Османской империй. Она изведала колониальное иго Франции. Лишь в 1946 году сирийскую землю покинул последний иностранный солдат.

Из Южной Европы в Северную Африку, из Индии в Аравию двигались купцы и воины. А местному жителю-пастуху и землепашцу приходилось единоборствовать с отнюдь не щедрой природой этих библейских мест. Тут поневоле думаешь об упорстве человеческого духа.

Близ древнего города Хама я долго стоял около нории – гигантского водоподъемного колеса, изобретенного двадцать пять веков назад. Когда вслушиваешься в скрип этих обросших тиной деревянных колес, с благоговением думаешь: вот еще пример того, что идея, возникшая еще на заре цивилизации, вплоть до наших дней служит людям. Минувшие века оставили после себя развалины монументальных сооружений, барельефы, воплотившие незнакомую нам жизнь. Но сирийские нории своей долговечностью перебрасывают мост от ветхозаветных преданий к современности. Их видели персы и римляне, византийцы и турки, ими дивились крестоносцы. Нории – это зримое свидетельство того, что мечта о воде, о том, чтобы утолить жажду сирийской земли, не оставляла людей никогда.

Я пересек Сирию почти из конца в конец. От Дамаска до Алеппо, с его фисташковыми рощами и цитаделью Саладина на крутом холме, и от Алеппо до Евфратского гидроузла. Едешь сотни километров и видишь по обеим сторонам дороги лишь оранжево-бурую волнистую даль. Селения из глинобитных домов с плоскими крышами сливаются с окружающей местностью. Вокруг ни кустика, ни деревца. Лишь редкая пожухшая трава, которую щиплют овцы. Возле жилищ – черные козы и серые ослы. Порой на иссохшей земле видишь борозды. Люди бросают семена, не зная, принесут ли они урожай. Все зависит от орошения. Только живительная влага рождает серебристые оливковые рощи, зелень фисташковых деревьев, словно убеленные снегом поля хлопчатника. Лишь проехав добрую тысячу километров по сирийским дорогам, насмотревшись на крестьянские селения, на борозды без всходов, лишь навидавшись миражей, когда кажется, что уходящая к горизонту полоса асфальта залита водой, начинаешь понимать, что означает для Сирии Евфратский гидроузел.

Илистые, капризные воды Евфрата – самой большой реки Западной Азии протяженностью три с половиной тысячи километров – веками текли между безжизненных берегов, почти не одаривая их влагой. Двадцать шесть миллиардов кубометров воды ежегодно уносит Евфрат в Персидский залив. Вот уже целое десятилетие Евфратский гидроузел позволяет регулировать сток реки. Благодаря этому площадь орошаемых земель в Сирии удвоилась. ГЭС на Евфрате вырабатывает половину всей потребляемой в стране электроэнергии. Евфратскую плотину называют «сестра Асуана». По масштабам строительных работ она превосходит гидроузел на Ниле. Когда взберешься на ее гребень и прошагаешь по нему из конца в конец под палящим солнцем, по-настоящему осознаешь размеры сооружения: 4500 метров в длину, 60 – в высоту. Образованное плотиной водохранилище содержит почти половину годового стока Евфрата.

Если проехать от молодого города Ас-Саура примерно 30 километров вдоль правого берега Евфрата, встречаешь указатель: «Ресафа». Преодолев еще примерно такое же расстояние по проселочной дороге, вдруг видишь среди безжизненной пустыни величавую крепость. Это руины одного из мертвых городов, когда-то процветавших на берегах Евфрата. Хорошо сохранился прямоугольник городских стен: примерно 500 метров в длину и 300 в ширину. Каждая из четырех стен имеет ворота. Самые впечатляющие из них – северные. Они состоят из пяти арок, украшенных изысканным орнаментом. Все постройки возведены из серебристо-розового, как бы светящегося изнутри камня. Наряду с другими городами Двуречья Ресафа упоминается еще в ассирийских текстах. Однако особую известность город получил после 305 года. Тогда в нем был подвергнут жестокой казни римский легионер Сергиус, принявший вопреки запрету христианскую веру. Так в святцах появилось имя еще одного великомученика – святого Сергия. Впоследствии над его могилой была воздвигнута базилика и неподалеку построена одна из красивейших церквей византийской эпохи.

Для историков долгое время было загадкой: как выросший в пустыне город удовлетворял свои потребности в воде? В 70-х годах, накануне затопления водохранилища Евфратского гидроузла, советские и сирийские строители обнаружили в береговом откосе два трехметровых отверстия. Эти начинавшиеся у реки трубы затем соединялись в один подземный тоннель. Исследовать его без специального оборудования не удалось. А снаряжать экспедицию не позволял график пуска электростанции. Входные отверстия были загерметизированы бетонными пробками и оказались теперь под тридцатиметровым слоем воды. Однако направление тоннеля зафиксировано. Оно позволяет предположить, что Ресафу соединял с Евфратом многокилометровый подземный водовод.