Текст книги "Журбины"

Автор книги: Всеволод Кочетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 26 страниц)

Журбины сидели в палисаднике, на скамейках, на стульях, на табуретах, – вокруг клумбы, на которой цвели красные и желтые георгины. Дед Матвей, разморенный свежим воздухом, дремал. Агафья Карповна качала самого юного Журбина, которого в честь деда Вера и Антон назвали Матвеем, чем дед был необыкновенно обрадован. Год назад в это время на руках Агафьи Карповны пищал Сашка. Теперь Сашка уже лез в клумбу, замахивался на кота, пытался прыгать и падал, не успев подпрыгнуть. Костя и Антон играли в шахматы, разложив доску на табурете. Дуняшка вышивала цветными нитками какую-то салфетку. Илья Матвеевич читал газету.

Зина стремительно подошла, почти подбежала к нему и, ко всеобщему удивлению, крепко обняла, смяв газету.

– Что такое? Что такое? – Илья Матвеевич поднял очки на лоб, в прищуренных глазах сверкнули веселые огни. – Молодые девчата на шею бросаются. Слышь мать! А ты говоришь: старый да старый. За что такие чувства?

– Сами знаете! – ответила Зина. – Завтра же приду к вам! Расскажите, пожалуйста, что мне делать?

– Придете, и поговорим. Ишь какая спешка-нетерпение.

– Год ждала, Илья Матвеевич! Больше года!

– Будьте, граждане, знакомы, – объявил Илья Матвеевич. – Новый мастер!

Зашумели, стали поздравлять. Агафья Карповна недоумевала: какой же это мастер – девчонка! Хорошая, душевная, порядочная, но девчонка. Неодобрительно посматривала то на Илью Матвеевича, то на Зину: может быть, шутки шутят? Не было похоже на шутки: говорили о базовых линиях, шергенях, укосинах и шпациях. Агафья Карповна знала – это главные слова Ильи. В шутку он никогда их не говорит.

– Зинуша! – крикнула Тоня, появляясь из беседки. – Иди сюда. Что ты со стариками?

– Не «Зинуша», а «товарищ мастер», – поправила Тоню Дуняшка. – Говори уважительно, с почтением.

Пока Тоня выясняла, почему «товарищ мастер», а не «Зинуша», из беседки вышел Виктор. Зина смутилась, от смущения сказала, наверно, не то, что следовало. Она сказала:

– Вот я и пришла, Виктор Ильич.

Виктор молча и очень осторожно пожал ей руку, будто боялся раздавить.

– Мастер? – Дед Матвей неожиданно открыл глаза. Он все слышал, о чем тут говорилось. – Ну и что? Будет мастером. Я в женскую силу верю. Упрямые. Возьмутся – за свое постоят. Правильно Иван Степанович решил, одобряю. Держись, Павловна, не сдавайся. Может, конечно, лучше бы и не соглашаться тебе на такое дело, – трудное оно. Ну, взялась – не сдавайся.

– Вы святые слова говорите, дедушка, – сказала Вера. – В силу женщины нельзя не верить. Все говорят, разрешите и мне высказаться.

Она стала читать из «Русских женщин» Некрасова, – читала негромко, просто, как рассказывала; рассказывала о женщинах неисчерпаемых душевных сил, высокого подвига, подвига долготерпения, любви, преданности, материнства.

– Это был пассивный подвиг, – сказала Тоня, когда Вера закончила.

Антон засмеялся и поднял голову от шахмат:

– До чего же ты дотошная, сестренка!

Виктор, вернувшийся в беседку, заиграл на мандолине. Умолкли. Звук мандолины сливался с гудением вечерних жуков, которые с размаху падали в клумбу; один угодил на шахматную доску, другой запутался у Дуняшки в волосах. Вера отцепила его, подержала на ладони. Он расправил жесткие синие надкрылья и улетел, набирая высоту, тяжело, как бомбардировщик. Не хотелось думать о том, что где-то есть настоящие бомбардировщики, для которых приготовлены бомбы, ужасные – атомные, водородные, с чумой и удушливым газом, что где-то живут люди, которые лютой ненавистью ненавидят эту мирную семью Журбиных – и деда Матвея, и Антона, и Дуняшку, и правнука Матвея – всех. Бомбы могут оборвать жизнь деда, лишить жизни Дуняшку, Антона, маленьких, одного из которых баюкает на руках Агафья Карповна; но какие бомбардировщики, какие бомбы завалят могилу, которую вырыли и с каждым днем углубляют для хозяев тех бомбардировщиков Журбины!

Эти мысли при виде жуков пришли в голову Илье Матвеевичу.

– А здо́рово, – заговорил он, – сказала та женщина, забыл фамилию, из шлюпочной мастерской, на вечере восьмого марта: «Товарищи мужчины, запомните мою специальность. Я перевязываю раны». Вот они какие наши женщины: они и в мирной жизни возле тебя, и когда эти, как их… когда раны. Поработаем, Зинаида Павловна, поработаем. А вы раны перевязывать умеете?

– Умею, Илья Матвеевич. Училась в санитарном кружке.

Зина собралась уходить, попрощалась, еще раз сказала Илье Матвеевичу, что придет завтра на стапель. Тогда из беседки вышел Виктор:

– По дороге нам. Надо за папиросами сходить.

– И ты пойди, – сказала Агафья Карповна Тоне. Она чувствовала что-то тревожное в отношениях Виктора и Зины, хотя ей об этих отношениях никто не рассказывал. Женским чутьем чуяла. – Пойди, пойди! – повторила она.

– Никуда я не пойду, – ответила Тоня. – И так все ноги сегодня стерла.

– Ну, Алексей, пойди! – настаивала Агафья Карповна.

– Я-то пойду, только в другую сторону.

Виктор и Зина вышли за калитку вдвоем. Шли по улице медленно, их долго было видно в сумерках.

– Два мастера, – оказала им вслед Дуняшка. – Такая быстрая… Как она терпит Викторову походочку?

– Шальной ты, Илья, – заворчала Агафья Карповна. – Сменял сокола на воробьиху. После Александра-то Александровича – девчонка мастер! До седой бороды дожил…

– Вот бесу-то в ребро и время! – весело ответил Илья Матвеевич. – А бороды у меня, мать, нету, с дедом спутала. – Он погладил подбородок, старательно выбритый утром специально к пуску большого потока.

4

Агафья Карповна собирала огурцы в огороде. Ранний заморозок побил листья, они сморщились и почернели, будто опаленные огнем. Огурцы лежали среди них на виду – то крупные, желтые, перезревшие, то маленькие, колючие, согнутые крючком. Агафья Карповна наполняла ими плетеную кошелку и раздумывала о жизни. Агафье Карповне было о чем подумать. Столько всяких событий произошло в семье. Уехал Антон. Хорошо с ним было, весело, время пролетело – и не заметили. Давно ли приехал, а вот уже и уехал. Надолго теперь, жди – не дождешься. За ним уехала Вера с маленьким Матвеем. Тоня уехала, – приняли в университет. Уехала вместе с Игорем Червенковым. Вот и он тоже решил учиться. Сначала все его ругали, что не учится дальше, а потом сам, говорит, увидел: в производстве шагу нельзя ступить без математики. Особенно Алексей стыдил его. У Алексея тоже какие события – просто диву даешься! Женился-таки на своей Катерине. Дед Матвей хвалит его: «Молодец парень! По-мужски поступил. Что трудно дается, то сердцу навсегда мило; что легко добыто, с тем и расставание легкое. Добрую долю предсказываю». И верно, жаловаться нельзя, дружно живут, душа в душу. Алексей учится к тому же. На заочное приняли в институт; сдал в городе экзамены профессорам, и отметки отправили в Ленинград, туда, где Антон учился. Алексей объявил: что за пять лет проходят – за три пройду. И Катюша, дескать, с ним учиться будет, тоже на заочном, только не на кораблестроителя, понятно, а на историка. Всегда мечтала. А пока снова вернется на завод.

У всех судьба ясная, прямая, – не поймешь только Витю. Награды всякие получает, а в семейной жизни сбился с дороги. Ну, допустим, Зина эта, инженерша… Хорошие они оба, сердечные, душевные. Что бы раньше-то им повстречаться… А теперь как же? Лидия-то – куда ее подеваешь? Хоть и укатила из города – все равно жена.

Спокойное это занятие – возиться в огороде, среди грядок. Обо всем передумаешь, все решишь. Одна беда – в огороде решаешь так, а в жизни получается иначе.

Агафья Карповна уже наполняла огурцами вторую кошелку, когда ее неожиданно кто-то обнял за шею и поцеловал в щеку. Разогнула спину и увидела перед собой загорелую женщину в кожаном желтом пальто нараспашку.

– Лидия! – воскликнула Агафья Карповна и уронила кошелку на землю.

Лида снова кинулась обниматься, огурцы хрустели у нее под ногами.

– Лидия! – повторила Агафья Карповна. – Да что же это?! Как же ты?! Откуда?

– Оттуда, мама, из-за тридевяти земель! – Лида махнула рукой в сторону востока. – Вижу, не рады мне.

– Пойдем в дом-то, пойдем. Как же не рады! Говоришь пустые слова. Родной ведь человек! Подожди, Витя с работы вернется… Все придут… Вот радость будет!

Лида умылась, сбросила костюм, помятый в поездах, достала из чемодана голубое с белыми узорами вязаное платье, переоделась. И без того была всегда красивой, а теперь стала – просто засмотришься. Стройная, затянутая, ноги тонкие, сильные, шея точеная, зубы покажет – что снег. Только загар не женский – мужской. Очень уж загорела, что плотовщица.

– Ну, рассказывай, рассказывай! – Агафья Карповна хлопотала, накрывала на стол – закусить, попить чайку с дороги. – Скоро год, как не видались. Беды ты натворила, Лидия. Горевали мы, сильно горевали.

– Мне кажется, мама, что не беду я сотворила, а доброе дело – и для себя, и для Виктора, и для всех нас. Ну, об этом мы поговорим с Виктором.

Лидия держалась уверенно, спокойно и с достоинством знающего себе цену человека. Она положила ногу на ногу, откинулась в дедовом кресле, смотрела на Агафью Карповну с улыбкой, с какой смотрит человек, после долгих лет разлуки возвратившийся в те места, где он родился, где вырос: родные они, милые сердцу – и вместе с тем уже далекие, отошедшие в прошлое. В этом взгляде – и любование, и грусть, и сожаление, и превосходство.

– Что же вам рассказать, мама? – оказала она. – Я, например, геолог, коллектор. Работа у меня страшно интересная. Зимой я училась на курсах, а все лето пробыла в экспедиции. Вы всегда думали, что я клуша, только бы мне сидеть в беседке да в палисаднике. А «клуша» в иной день выхаживала пешком по шестьдесят километров, переправлялась по шею в воде через речки. За спиной к тому же рюкзак килограммов на двадцать.

– Матушки-светы!

– Ездила верхом, взбиралась на скалы, тонула в болотах, спала прямо на земле, пухла от комаров и мошек.

– И ничего, не хворала?

– Не чихнула ни разу.

– Героиня ты, Лидия!

– Какая же героиня? Все геологи так работают. Некоторым экспедициям еще труднее приходится.

Агафья Карповна тоже принялась рассказывать – о домашних делах, об Алексее, о Тоне, об Антоне с Верой – обо всем, что обдумывала в огороде. Только о Викторе ни слова не проронила. Не спрашивала о нем и Лида. Агафье Карповне очень хотелось знать, что Лида думает делать дальше, как намерена жить. Но спросить об этом боялась: слишком уверенно и независимо держала себя Лидия. Агафью Карповну тревожила предстоящая встреча Лиды и Виктора. Что из этой встречи получится – поладят или не поладят? Если поладят, то надолго ли?

Пришел дед Матвей – он в дровяном сарае чинил бочку под капусту. Увидев Лиду, дед шевельнул бровями и сказал будничным голосам, будто Лида не за тридевятые земель пропадала и не год, а на час или на два уезжала в город, в магазин:

– Вернулась?

– Здравствуйте, дедушка! – ответила Лида, быстро подымаясь с кресла. Тут Агафья Карповна увидела странные перемены, какие произошли вдруг с Лидой. Лида как-то вся сжалась перед дедом, вылиняла, будто бы даже и загар с нее сошел, и на вязаном ее платье, которое только что было новым, обнаружилась штопка, и в глазах не гордость, не усмешка, а тревога, затаенное ожидание, усталость.

– Здравствуй, здравствуй. – Дед Матвей обниматься не стал, сложил инструменты в ящик, расчесал бороду. – Ну и как она – жизнь-то? Золото искать ездила или жар-птицу?

– Железо, дедушка.

– Нашла?

– Много нашли. Богатые залежи. Лет на триста хватит. – Лида стояла перед дедом Матвеем как школьница, не зная, куда девать руки, трепала кончик вязаного пояска.

– Кто же ты теперь? – спрашивал дед.

– Помогаю геологам в разведке, дедушка.

– Ну, это хорошо. Я про тебя хуже думал. Хорошо. Польза, значит. Зачем только не по-хорошему ушла из дому? Не старые времена. Если душа куда просится, удерживать бы не стали. По-человечески договориться обо всем можно. Мальчишки раньше из дому бегали к индейцам да жулики от полиции.

– Виновата, дедушка, очень виновата. Сама понимаю. Прощения просить за это у вас приехала.

– Какое же прощение! Железо нашла, вот тебе и прощение! Это если во всенародном масштабе. А в нашем, в семейном, как еще придется, – ты же нам в картуз наплевала. Про это думала, когда тягу собиралась давать? Нет? Человек должен жить с открытой душой. Приди, скажи: жизнь ваша, товарищи дорогие, не по мне. Желаю размахов, желаю воли, а вы тут копаетесь что муравьи.

– Я не имела права так говорить, дедушка.

– Ну, по-другому говори: ошиблась, муж не тот попался. Бывает. Чего не бывает. Говори все, не таясь, не носи камень за кофтой. Люди какую хочешь правду стерпят, пусть самую злую. Не стерпят они обмана.

Агафья Карповна со страхом ждала возвращения Виктора. Она увидела его первая. Виктор пришел с Костей и с Дуняшкой. Они стояли в палисаднике и о чем-то рассуждали.

Лида, видимо, очень боялась деда Матвея, его откровенных высказываний, боялась встретиться с Виктором при нем: наговорит бог знает еще чего. Она вышла на крыльцо и вполголоса окликнула:

– Виктор!

Через окно Агафья Карповна увидела, как Виктор обернулся. Она ожидала, что он вскрикнет, как вскрикнула сама в огороде; на крайний случай – растеряется. Но Виктор удивленно смотрел в сторону крыльца; шагнув Лиде навстречу, спросил не как дед Матвей: «Вернулась?», а – «Приехала?»

Вот и встретились, подали друг другу руки. Не муж и жена – обыкновенные знакомые. Агафья Карповна вздохнула, отошла от окна. Надо было накрывать на стол к обеду, – скоро придет Илья.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

1

Сборка корабля на стапеле шла полным ходом, Это был первый для Зины корабль. Долгожданная работа вновь вернула Зине ее энергию, ее характер, требовавший во всем быстроты, скорости. Илья Матвеевич все больше убеждался, что он не совершил никакой ошибки, попросив Зину мастером на свой участок.

Илья Матвеевич решил взять ее к себе на участок по соображению, над которым задумывался неоднократно. Во время занятий с Зиной он всегда видел, как отлично его учительница знает теорию, как много уже почерпнула практических сведений за время работы на заводе, как горячо она любит корабли, как предана делу, которому и он, Илья Матвеевич, посвятил всего себя. Что ж, соединить его опыт, его осмотрительность и ее теоретические познания, ее горячность – неплохие могут получиться результаты. А главное – ей, ей польза. Поработает под его руководством, с годами настоящим специалистом может стать.

В первые дни Зининой работы на стапеле он смотрел на нее как на девочку, как на студентку, все ей объяснял, втолковывал, следил за каждым ее шагом. Ему было немножко обидно за Александра Александровича, место которого заняла Зина. Такой мастер, такой мастер! И вот пришла девчушка и воображает, что сможет этого мастера заменить. Годами, десятилетиями идут люди до мастерства, подобного мастерству Александра Александровича.

Но проходили недели, и Илья Матвеевич начинал менять свое мнение о Зине. Пожалуй, и Александр Александрович не бывал так предусмотрителен, как Зина. Она умела видеть и весь корабль в целом, и каждый его отдельный узел; она умела заблаговременно подготовить все для скоростного соединения секций. А это было очень, очень важно – заранее подготовить бесперебойную сборку. Поток требовал ровного, четкого, сильного пульса в работе стапеля. «Нет, что ни говори, великое дело образование, – размышлял Илья Матвеевич. – Ведь вот же кого научили кораблестроению – девчушку!» С каждым днем он все меньше опекал Зину, все больше давал ей самостоятельности, все больше оказывал доверия. «Не подведет, пожалуй, стрекозиха, не подведет. А построит один-два корабля – и вовсе грамотная станет».

Зине нравилось работать с Ильей Матвеевичем. Про себя она его называла «папашей». Папаша сказал, папаша просил, папаша распорядился. Но не со всем, что сказал и насчет чего распорядился папаша, Зина соглашалась. Она, правда, с ним не спорила, стеснялась спорить, – делала просто по-своему, и, когда дело было сделано, Илье Матвеевичу ничего не оставалось, как согласиться с Зиной. Только один раз Илья Матвеевич обозлился на нее. Она разрешила Алексею ускорить сварку одного из внутренних швов, и в результате получился непровар.

– Кто распорядился? – спросил Илья Матвеевич.

– Я распорядилась, – ответила Зина.

– Чего не знаете, Зинаида Павловна, спросите у меня, – продолжал он. – Я отвечаю за корабль, я. С меня опросят, а не с вас.

– Почему только с вас? – Зина вспыхнула. – Я тоже отвечаю за корабль!

Она оказала это так твердо и убежденно, что Илья Матвеевич сдержал себя и решил ее не разубеждать, – пусть отвечает: больше ответственности – больше толку. Скажи человеку, что не он, а кто-нибудь другой за него в ответе, – человек так и работать будет, надеясь на другого.

В конце концов оказалось, что Зина была все-таки права. Скорость работы надо было и можно было увеличить, но для этого пришлось перейти и на другой тип сварочного аппарата, и на другой, повышенный, режим варения.

С каждым днем все увереннее держалась она на стапелях, все крепче входила в коллектив строителей кораблей. Еще год, даже полгода назад примерно так в ее представлении выглядело полное человеческое счастье. За эти год, полгода Зинино представление о счастье несколько изменилось. Она все сильнее и сильнее любила Виктора. Ее тянуло к нему, она вновь часто бывала на Якорной, вновь заходила иногда в модельную, где Виктор работал над станком, который он называл модельным автоматом, – станок у него пока не получался. Она боялась надеяться и вместе с тем надеялась, что когда-нибудь настанет такое время… ну, такое, такое, – зачем уточнять! Вначале она все время помнила о Лиде. Лида, даже и отсутствующая, стояла между нею и Виктором, была таким препятствием, которое не преодолеешь. Зина в ту пору дала себе слово никогда и ничем не выказывать своих чувств Виктору. Но постепенно она позабыла о Лиде, о Лидином существовании. И вдруг Лида приехала. Лида существует.

О ее приезде Зине сообщил Алексей.

– У нас в семействе крупное происшествие, Зинаида Павловна, – сказал он ей на следующий день. – Викторова жена приехала.

Он сказал это намеренно: пусть сразу узнает, что надеяться ей не на что, – и сказал в шутливом тоне, стараясь смягчить, затушевать значение своих слов, страшное для Зины. Алексей сочувствовал Зине, – он-то ее прекрасно понимал.

– Кто? Лида? – переспросила Зина. Казалось, она не очень тронута таким известием. – Откуда приехала?

Зина не слышала, что ответил Алексей. Она ушла под корму корабля, на самый край стапеля, где никого не было, и опустилась на сосновый брус. Неужели все кончено? Она качала головой в такт своим мыслям и вся раскачивалась, как человек, которому очень больно. Перед ней бежала, блестела под осенним солнцем зеленая вода, от воды веяло холодом. Зина мерзла, но не подымалась с бруса: идти никуда не хотелось. Может быть, ее ищет Илья Матвеевич, ищут бригадиры? Им нужен мастер. Пусть ищут. Какой она мастер! Она женщина, у нее горе, горше которого не бывает.

– Товарищ Иванова!

Зина подняла лицо, стиснутое ладонями. Возле нее стоял бригадир сборщиков.

– Зубы болят? – спросил он участливо.

– Что? Зубы? Да, зубы, – ответила Зина. – Вы ко мне?

– К вам. Надстройку подали, сорок шестую секцию. Надо ставить.

– Конечно, надо. Пойдемте!

Зина поднялась по трапам, взошла по ним своим стремительным, энергичным шагом.

– Товарищ бригадир! – спросила она на ходу. – Когда подали?

– А уж полчаса как.

– Почему не позвали меня сразу?

– Да не могли найти. Искали.

– Плохо искали! Безобразие!

Зина почти взбежала на палубу, такая рассерженная, что Володька Петухов от нее отшатнулся. Она распоряжалась, давая, как всегда, очень точные и правильные указания. Никакой тут девушки Зины не было: была инженер Зинаида Павловна Иванова, мастер стапельного участка, помощник Ильи Матвеевича Журбина, которому она когда-то давала обещание научиться сдерживать свои чувства и который говорил ей: «Выдержка нужна в нашем деле, характер…»

2

Дед Матвей по временам отводил взгляд от книги прислушивался к вою и грохоту ветра за окнами. Ветер проникал сквозь оконную замазку, шевеля шторы, тонко пищал где-то на потолке, тяжело ступал по кровлям. Дед послушает-послушает и снова читает.

Небольшая книга, но дед сидел над ней долгие ночи, перелистнет страницу – и раздумывает… Вся его жизнь проходила по этим страницам, длинная: без двадцати лет – век. Он прочел немало книг – про всякие века: и про те, когда торговали людьми, как скотом, и про те, когда людей травили в римских цирках голодными львами, и про те, когда людей за науку жгли на кострах. Не было еще, пока существует человек на земле, такого века, какой выпал на долю деда Матвея, в какой довелось ему жить. С сотворения мира не знал простой человек отечества. Какое же это отечество, если тебя и в соху запрягут, и ноздри тебе вырвут, и на кол посадят, а и не посадят – все одно по-собачьи будешь жить до скончания дней. Куда ни ступи, получалось: с сильным не борись, с богатым не судись. Вот пишут: не одно тысячелетие прожил человек не по-человечески, и только в дедов век нарушились, поломались эти порядки. Повезло, посчастливилось ему: угодил родиться в такое время. Проживешь жизнь – не пожалеешь: в книги попал, прочитают когда-нибудь о тебе другие люди, позавидуют.

Дед бурчал над книгой, разговаривал с собой вслух; то снимет очки, то вновь наденет.

В кабинет зашел Жуков.

– Директора нет? – спросил он. – Уже уехал? Противная погодка, товарищ Журбин. – Жуков сел напротив деда Матвея. – Это не опасно?

– Ветер-то? Может беды натворить. У нас вроде как в Ленинграде. С залива вода нажмет, с верховьев тоже жмет – течение. Лада и вспухнет, подымется. В девятьсот восьмом году, говорят, на заводе котельная взорвалась. Не погасили вовремя, водой захватило – котлы и ахнули. Давнее дело, понятно. Нынче берега выше стали, насыпали их и котельную перенесли. Бывает, поплещется водичка по причалам, да и уйдет.

– Корабли бы не опрокинула.

– Не случалось.

– А вы что читаете? – Жуков взял книгу у деда Матвея, посмотрел на обложку: – «В помощь изучающим историю партии»? Усваиваете?

– Меня один инженер опрашивал тоже, – ответил дед, – впервые, мол, партийную историю проходите? Я и говорю: с пеленок начал проходить, всю прошел. Как же я, товарищ Жуков, не усвою? Про меня тут, куда ни посмотри. Вот дай-кось книжку, вот… что говорится? Отменили, значит, крепостное право, помещики начали откупные драть, и пошло-поехало: крестьянин разоряется, нищает, идет в город, заработков ищет. Дешевая сила фабриканту. До того дешевая – дальше ехать некуда. Мне сколько немец Бисмарк платил? Четвертную в год! Двадцать пять рублей! И то не с первого года, а со второго. В первый год – шиш тебе, одна баланда. Свинья дороже обходится, чем я обходился хозяину. Все точно написано: обсчитывали рабочего, штрафовали, в их лавчонках гнилье нам по талонам в долг давали, на рубль двугривенный накидывали. Это уж после, не у Бисмарка, – в Петербург когда приехал. Ну, понятно: кто о тебе позаботится? С тебя шкуру дерут. Заботься о себе сам. Для партии-то пашня и появилась, мы то есть, рабочий класс.

– Правильно, товарищ Журбин.

Дед Матвей неторопливо полистал страницы.

– Или вот, – продолжал он, – про Столыпина. Мне то время в самом сердце застряло. После болезни поднялся с постели, на ногах не держусь. Куда податься? Жена, ребятишки… Ты ребятишек моих знаешь – Илью да Василия. Есть хотят. Туда сунусь – не берут, в другое место – опять не берут. «Черные списки», погромы… Страшное дело! Про расценки и не говори – урезали, рабочий день прибавили, штрафы – будь здоров – на каждом шагу. Как тут Ленина не вспомнишь! Не по мелочам требовать надо, а всю машину трясти. Не то она, маленько нажмешь на нее – вроде сдаст, уступку сделает, а потом духу наберется и завинтит пуще прежнего.

– Совершенно точно! – Жуков старался не перебивать деда Матвея. Впервые он принимал такой своеобразный экзамен по истории партии.

А дед увлекся, листал и листал страницы.

– Я, конечно, теперь так складно объясняю. Тогда еще серый был, про свое только заботился. Просветлел в самую революцию, когда служил на «Авроре». Ильича когда послушал. Приказ когда нам объявили: крой буржуев и временных, пришел наш праздник! Двинули мы из носового орудия, да и на берег, на берег – к Зимнему! Потом эти полезли, интервенты. Уинстошка…

– Какой Уинстошка? – спросил Жуков.

– Один есть. Уинстошка!.. Поджигатель.

Дед Матвей задумался, подперев голову рукой. Мелькали в голове воспоминания о гражданской войне, о первых годах жизни на Ладе. Была семья Журбиных в центре этой жизни. Матросы, питерские рабочие, своими руками делавшие революцию, они держались тесной кучкой с кадровыми металлистами завода, отбивали атаки на партию, на Советскую власть и восстанавливали завод. Он нужен был Советской власти.

– Приехали мы сюда, на Ладу, моих ребят партия мобилизовала на трудовой фронт. Засучили рукава, работаем, восстанавливаем. Мазурики всякие – тут сказано: троцкисты, а мы их называли «лёвкины подручные» – воду мутят. Нечего, мол, заниматься такими пустяками – восстанавливаем, все равно плохо нам будет, в Германии революцию задушили, в Болгарии тоже, и мы погибнем, не выдержит Советская власть. Мы тут одного на заводском митинге чуть в люке не утопили, – вздумал нам письмо Троцкого читать. Илья мой ему по уху смазал. Илья горячий был смолоду, не то что Василий. Василий соблюдал себя.

Ветер грянул по кровлям с новой силой. Оба прислушались, и, когда затихло за окнами, Жуков спросил:

– Почему вы, товарищ Журбин, в партию не вступили? Немножко даже странно для вашей биографии.

– Чего странного! Странного нет. До революции-то, говорю, серый был, сам по себе, а в революцию мне уже стало под пятьдесят. Гляжу, ребята мои в партию записываются, и крутом все партийные – молодежь. Неловко, думаю, старому среди них путаться, да так сроки и пропустил, еще старее сделался. «Подам, подам заявление», – собирался. И не собрался. Что за партийный из меня? Силы от года к году меньше, не вскочишь этак, не схватишься за пиджак, как бывало, если тебя партия куда потребует. А раз не можешь на первое слово отозваться, в партию-то и не лезь, не мешай ей своими немощами. Партия же, товарищ Жуков… Вот, скажем, идет войско, – она вроде головная застава, первая на себя всякий удар принимает. Крепкий там народ, в головной заставе, должен быть.

– Но вы, наверно, слышали, товарищ Журбин, о Николае Островском, о писателе?

– Который, как сталь закаляется, написал? Читал. Знаю, что скажете. В постели, мол, лежал, а партии великую пользу принес, вся ребятня на его книжке воспитывается. Пример мне неподходящий, товарищ Жуков. Я ведь кто? Рабочий. Я, лежа в постели, корпусную сталь размечать не могу. Так? Так. Я на заводе показать себя должен, на производстве. Рабочий, если он партийный, он работает по-стахановски. Обыкновенно – почему. Головной отряд! Тут, в книге, что о стахановцах говорится? Стахановец ломает старые нормы, работает по-новому, выжимает из техники все, на что она способна. Мне не то что в семьдесят, а и в шестьдесят не угнаться было за молодняком. Вот и не получился бы из меня стахановец. А стахановца нет – нет и коммуниста. Стахановец-то – кто он? Он – который бьется за такую работу, которая к коммунизму ведет. Он, значит, и есть коммунист. А я… Чего там говорить! Опоздал в стахановцы, вот и в коммунисты опоздал.

– Интересно вы рассуждаете, товарищ Журбин. С одной стороны – очень правильно, с другой стороны – совсем неправильно. Конечно, рабочий-коммунист должен быть передовиком. Но мне известно, что до самой войны, в преклонном уже возрасте, вы были одним из лучших разметчиков завода.

– Был, был, – прервал Жукова дед Матвей. – Только по качеству. Количество не получалось. Уже сдавал. И главное – не по-новому работал, как нынче работают, а по старинке, вот, что называется, действительно по-дедовски. – Он усмехнулся и замолчал.

Было поздно, часы ударили двенадцать раз. Жуков поднялся.

– Значит, не опасно, думаете? – переспросил он.

– Вода-то? Кто ее знает? В девятьсот восьмом накуролесила.

Жуков попрощался и ушел. Дед Матвей закрыл книгу и лег на диван: устала спина от сидения в кресле. Он уснул, и снилось ему, что снова позвонил министр, снова говорили о заводских делах, желали друг другу здоровья. Но разговору все время мешал звонок, будто телефон взбесился: люди говорят, а он названивает. Дед Матвей подумал, что надо вызвать монтера, пусть-ка исправит, и проснулся. Телефон звонил наяву.

– Матвей Дорофеевич! – говорил вахтер с пирса. – Докладываю: сто десять.

– Чего сто десять? – Дед Матвей не понял.

– Сто десять выше ординара. Вот передо мной водомер.

Сто десять! Недаром беспокоился Жуков, – вода поднимается. Дед Матвей представил себе водомерную рейку, черными и красными линиями расчерченную на сантиметры. Она была прибита к сваям напротив конторки Ильи. В забытых всеми инструкциях по борьбе с наводнением, о которых помнил на заводе, пожалуй, только он, дед Матвей, сказано, что критической точкой считается сто восемьдесят пять выше ординара, и тогда объявляется тревога. Но до ста восьмидесяти еще далеко.

– Слушай, – сказал дед. – Если будет прибавляться, звони про каждые десять сантиметров. Обязательно чтоб звонил. Соображаешь?

Дед Матвей размышлял о том, что трезвонить по начальству нужды еще никакой нет. Бывало, и на сто пятнадцать подымалась вода и на сто сорок, – тревог не устраивали. Обходилось. Да к тому же и инструкция, вполне возможно, устарела. Берега (каждый год перед войной землесос-рефулер работал) насыпали, обвели их бетонными стенками. Вот разве стапельные участки… Под корабли если хлынет вода да развалит кильблоки… Корабль Ильи готов почти полностью. Второй корабль заканчивается. Скоро и третьему спуск. Теперь до весны ждать не станут, придет морской ледокол и перед спуском будет ломать лед на реке. В феврале освободится четвертый стапель, а на первом к тому времени наполовину соберут уже новый корабль. С такой скоростью пошла сборка, только успевай подсчитывай заводскую продукцию. Не хватало, чтобы вода вмешалась в дело. За ночь такого натворит, проклятая, – за год не разберешься. Известно, что в Ленинграде было в тысяча девятьсот двадцать четвертом году. Стихия, да и только!

Через несколько минут вахтер с пирса снова позвонил:

– Сто двадцать один, Матвей Дорофеевич! Прет, глядеть страшно. Волны вроде как в океане.

– В океане! Был ты в океане! Звони еще.

Следующий звонок поднял деда Матвея на ноги. Вахтер кричал. Видимо, на пирсе ветер ревел еще сильнее, и вахтеру казалось, что дед не услышит его слов: