Текст книги "Журбины"

Автор книги: Всеволод Кочетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)

Илья Матвеевич засмеялся.

– Хорошая вы девушка, Зинаида Павловна. Но, думаю, брюки вас не спасут. Видите ли, какое дело, – он заговорил серьезно. – На разных бывал я заводах в командировках, здесь работаю четверть века с лишним, и сроду не видал на стапелях женщин, кроме как при горнах да крановщиц… Ну, может быть, еще подсобниц или вахтеров. Спроста это? Нет, неспроста. Выдержка нужна в нашем деле, характер. А у женщин выдержки мало и характер не тот. Вы про насалку высказались. Я, может, и сам о ней думаю, – не застыла бы, да разве скажу кому об этом? Зачем говорить и нервы другим подкручивать, они и так у нас сейчас на последнем взводе. Не лучше ли пойти да молчком лишний раз проверить? А если и задашь вопрос, то так, вроде между делом, без особого как бы значения: дай-де прикурить, дружище, спички позабыл в новом пиджаке.

– Я научусь сдерживать себя. Я могу не задавать лишних вопросов.

– Да разве в одних вопросах дело? А решение быстро принять? Ответственность взять на себя? Нет уж, работайте, Зинаида Павловна, в информации. Она вам дается, пользу заводу вы и там приносите большую. Никто на вас пожаловаться не может. Все хвалят.

Зина встала, выпрямилась. Будь на месте Ильи Матвеевича кто-нибудь другой, она наговорила бы злых слов. Но с той первой встречи, когда она, оскорбленная пренебрежительным отношением Скобелева, столкнулась с Ильей Матвеевичем на трапе и когда он назвал ее стрекозихой, Зина хранила в душе чувство большой благодарности к этому человеку, хорошее, теплое чувство.

– До свиданья, – сказала она, стремительно бросаясь к двери. С минуту каблучки ее были слышны на пирсе.

За железным шкафом, за которым стояла «дежурная» койка на тот случай, если кто-нибудь из мастеров или инженеров оставался ночевать в конторке, началась возня; койка скрипнула, и с нее поднялся Александр Александрович.

– Ты откуда взялся, Саня? – удивленно спросил Илья Матвеевич. – Когда пришел?

– А я и не уходил. Поужинал в буфете, да и залег. Освежился, видишь?

– Вижу. Перья-то вынь из головы. Как индеец.

– Подушка лезет. Ну что там?.. – Ответа на этот вопрос не требовалось, Александр Александрович его и не ожидал. Он добавил: – Зачем девушку обидел?

– Слышал?

– Слышал. Не одобряю. С чего уперлись вы все, будто бугаи! Хочет на стапель, пусть идет. Рвется же сюда… Не у каждого такое рвение. Я эту девчонку, по чести сказать, уважаю. Ни отца у нее, ни матери. На дорогу вышла, не сбилась. Упрямая, на своем постоять может. В жизнь летит что выстреленная из пушки. Несправедливый вы народ, Илья. Не видите людей, не понимаете их.

– Тебе бы, Саня, только в суде выступать. Второй Плевако. До чего красно говорил – отпетого бандюка судят, а Плевако его распишет, разрисует – агнец да и только, жертва несправедливости.

– Пошел чесать!

Александр Александрович сказал это без цели остановить словоизлияния Ильи Матвеевича, – просто так. Он знал, что на заводе в эту ночь осталось множество народу и все не спят, все отвлекают себя от мыслей о корабле посторонними разговорами. Бойцы перед боем не говорят о предстоящем бое.

Разговоры велись не только в конторке на пирсе; группа конструкторов собралась в своем бюро – кто-то рассказывал о первом своем путешествии на самолете. Смеялись. Собрались инженеры и мастера у главного механика. Двое играли в шахматы, остальные мешали им советами и комментариями. Даже у начальника бюро пропусков шло совещание вахтеров и пожарных по вопросу выращивания табака-самосада; каждый из участников этого совещания демонстрировал табачные сокровища «своей фабрики», звучали роскошные названия: «Самсун», «Турецкий», «Жемчужина Крыма», а в воздухе густо пахло самой обыденной рыбацкой махрой.

Был народ и в директорском кабинете. Кроме Ивана Степановича и деда Матвея, туда пришли главный конструктор, главный инженер, парторг, председатель завкома.

– Хоть в преферанс играй, – сказал Иван Степанович, когда часы пробили четыре. – Я однажды ехал во Владивосток в одном купе с преферансистами. Они даже и не заметили, как девять тысяч километров пролетели, зато меня измотали.

– Для меня эта премудрость непостижима, – заметил главный конструктор Корней Павлович. – Учили, так и не научили.

– Это когда «раз» да потом «пас»? – вступил в разговор дед Матвей. – Было у нас на корабле, было такое дело… На «Славе» я тогда служил. В германскую. В Ревеле стояли. Командир был игрок первой статьи. Приехал с берега адмирал, позвали двух старших офицеров, уселись за зеленый стол. Режутся. Вот, значит, один «пас», другой «пас», и адмирал «пас». И тут возьми да и еще кто-то брякни: «Раз-пас. Дураки!» Адмирал аж синий сделался. «Что за безобразие? Кто смеет?..» – «Попугай, ваше превосходительство, – командир-то наш объясняет. – В клетке, извольте взглянуть, висит. Птица». – «Какого она черта? Терпеть не могу, когда не в свое дело вмешиваются. Пусть даже птицы».

– Вы на «Славе» служили? – заинтересовался Жуков. – Линкор, кажется? Знаменитый корабль!

– По-теперешнему – линкор, – ответил дед Матвей. – Тогда его то броненосцем, то дредноутом звали. А что касается – «знаменитый», сколько боев мы на нем выстояли!.. И каких боев!.. Вот, помню, в пятнадцатом году противник задумал захватить Рижский залив. Большая эскадра пришла. Одних дредноутов штук восемь да столько же крейсеров. Миноносцы, тральщики… А нас было – ей-богу, не совру – четыре канонерки, четыре подводных лодки, миноносцев сколько-то, из крупных кораблей одни мы – «Слава». Ну и что думаешь, товарищ Жуков? Противник жарит со всех орудий но нам, ихние тральщики Ирбенский пролив тралят. А мы тоже по ним огоньку даем. Наши мины действие оказывают. Глядим, один тральщик подорвался, ко дну пошел. Крейсер – туда же, миноносец еще… Гидропланы наши налетели, мы со «Славы» поднажали. И вот эдакая эскадрища дала деру.

– Да, да, читал, – кивнул Жуков. – Великолепная была операция.

– А через месяц, в августе, – снова заговорил дед Матвей, – они опять в залив полезли. На этот раз кораблей у них собралось больше сотни. Начали минные заграждения с утра тралить. В полдень мы на «Славе» подошли, и вот, товарищ Жуков, что придумали!.. Чтоб дальность боя увеличить, заполнили отсеки правого борта водой, наклон дали, – угол, значит, возвышения у орудий больше стал. Орудия-то двенадцатидюймовые, комендоры у нас – орлы! И пошло, и пошло!.. Что снаряд, то в цель, что снаряд, то в цель! И на этот раз отстояли залив. Выиграли сражение.

– А когда русский флот их проигрывал, морские сражения? – буркнул Горбунов, оглаживая свои усы.

– Цусима… – вполголоса сказал кто-то из инженеров.

– Цусима? – ответил Иван Степанович. – Цусима – другое дело. Тогда самодержавие проиграло бой, не народ. За двести пятьдесят лет со времен Петра одно проигранное сражение, а двадцать четыре выигранных! Двадцать четыре крупнейшие в морской истории битвы флотов! Соотношение…

– Не о соотношениях надо говорить, – возразил Жуков, посмотрев на недавно появившуюся в кабинете директора модель нового боевого корабля; Ивану Степановичу прислал ее в подарок его товарищ по институту, главный конструктор одного из ведущих конструкторских бюро страны. Для модели еще не изготовили стеклянного футляра. Сверкая лаком, кораблик стоял на специальном столе рядом с моделями ледоколов, лесовозов, рефрижераторов и выглядел среди них так, как, наверно, выглядел бы могучий орел среди фазанов и лебедей. Те просто красивы, а он красив и могуч вместе. – Нет, не о соотношениях. – Жуков встал и принялся шагать по кабинету. – О другом. О том, что ни о каких проигрышах, даже мелких, не то что крупных, забывать не следует. Чтобы не повторились.

– С таким выводом согласен. – Иван Степанович тоже пристально рассматривал модель нового корабля.

Время по-прежнему шло не спеша.

И в директорском кабинете, и в заводской проходной, и в конторке на пирсе часы, будильники, ходики показывали пять. Впереди еще несколько долгих-долгих часов ожидания. Дуняшкин сын и тот, пожалуй, рождался в меньших муках, чем сын завода – корабль для северных морей. Тогда страдала одна Дуняшка, томилась ожиданием одна семья – не сотни.

– А не хватить ли нам, Саня, по стопочке? – предложил Илья Матвеевич, когда стрелки ходиков приблизились к половине восьмого. – Для бодрости. У меня тут в шкафу припасена маленькая.

– Не хочу, – рассеянно ответил Александр Александрович. – Пей сам. Схожу пройдусь. На воздухе-то лучше.

Но и Илья Матвеевич пить не хотел. Он тоже взял со стола свою старенькую кепчонку с пуговкой.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

Бетонная поверхность стапеля, какой ее увидел Илья Матвеевич после праздников, была загромождена по краям брусьями разобранных кильблоков, подпор, трубчатыми звеньями металлических лесов, досками, обрывками пеньковых и стальных тросов; и вместе с тем она казалась Илье Матвеевичу пустынной, мертвой, невообразимо унылой.

Так бывало каждый раз после спуска корабля. Долгие месяцы, а то и годы, изо дня в день приходил Илья Матвеевич к кораблю, привыкал к нему, как бы роднился с ним, и никогда, пока строился корпус, до последней предпусковой ночи, не думал о неизбежном прощании со своим детищем. Прощание наступало, и как торжественно его ни обставляй, с какими празднествами – заводскими и семейными – ни связывай, оно было все же прощанием. Корабль – не трактор, не автомобиль; те все – как близнецы; десятками, сотнями проходят они в день через руки сборщиков и мастеров, их и не запомнишь. Разве только увидев порядковый номер когда-то выпущенной твоим заводом машины, можешь задуматься: да, кажется, это было в таком-то году… А корабль! Его узнаешь и через десять, и через двадцать, и через тридцать лет, узнаешь без всяких номеров и названий; встретишься с ним, как со старым другом, и не только о нем будут в тот час твои мысли, – о всех, с кем ты его строил, о той поре, когда ты его строил, о твоих товарищах, о твоих родных, обо всех событиях, больших и малых, какие произошли в ту пору.

Обычно после спуска корабля у Ильи Матвеевича не было времени для долгих раздумий и тем более – хмурых. Разбирали строительный хаос на стапеле и сразу же несли сюда чертеж постановки нового судна; начиналась разметка положения будущего корпуса; вновь – кильблоки, вновь – шергеня́, ватерпасы; вновь – укладка листов горизонтального киля; первый лист всегда укладывал сам Илья Матвеевич.

Уложат, и начинается… Гудят краны, стучат молотки, шипят электрические дуги, выкрикивают свое «майнай» и «вирай» стропальщики; крановщицы их криков, конечно, не слышат, – они следят за взмахами рук, одетых в брезентовые рукавицы. Илью Матвеевича зовут в корму, в носовую часть, перед ним раскидывают листы «синек», захватанных пальцами… Чьи только «указательные» тут не отпечатались, на этой синей бумаге рабочих чертежей! – и бригадиров, и мастеров, и конструкторов, и директора, который требовал не дожидаться полной отделки второго днища, на что, так же, как и директор, тыча пальцем в чертеж, Александр Александрович возражал: «Что же получится? Не козырек к кепке, а кепку к козырьку пришивать будем?!» От Ильи Матвеевича ждут ответов на вопросы, требуют каких-то очень срочных мер, жалуются ему друг на друга. Требуют от него новой спецодежды, вызывают его в партком, в дирекцию, на склад заготовок, в корпусную мастерскую; к нему идут из завкома по поводу норм и расценок; сварщики швыряют ему на стол куски электродной проволоки, ругают электродную лабораторию; клепальщик приведет с собой свою горновщицу, возмущается: «Ну что, что с ней делать? Жгет и жгет заклепки». Курносая, в веснушках, девчоночка стоит за спиной бригадира, расстроенная, смущенная. Дело ясное, зазевалась у горна, вспомнила вчерашний вечер, какого-нибудь Васю или Петю – и вот, пережгла.

Во всем должен разобраться Илья Матвеевич, должен уладить все конфликты, разъяснить все вопросы, чтобы только ни на час, ни на минуту не приостанавливался рост корабля на стапеле. День пролетит – и не заметишь его.

На этот раз все идет иначе. Правда, как и всегда после спуска корабля, разбирают остатки кильблоков и лесов, как и всегда, гребут железными лопатами насалку со спусковых дорожек. Но никто не несет, и не скоро, видно, принесет, чертеж постановки нового корабля. Как его будут ставить, где его будут ставить? И когда это будет? По проекту вместо тысяч и тысяч стальных заготовок Илья Матвеевич получит сто тридцать восемь огромных секций, которые сначала соберут в цехах. Вот и думай, раздумывай, как с ними быть, как ими распоряжаться.

С моря медленно ползли рыхлые, как туман, тучи, из них сеялся мелкий неслышный дождь. Брезентовый плащ намок, отяжелел, на косматых бровях Ильи Матвеевича, будто иней, тесно уселись белесые дождинки, с кепки бежало за воротник. Пойти бы в конторку, под крышу… А что там делать? Все сделано. Илья Матвеевич обернулся, посмотрел в сторону достроечного бассейна, – вон там, у стенки, его корабль. Попал в другие руки. От него, Ильи Матвеевича, требуется теперь только одно – дослать им грот-мачту. Испортили ее сварщики. Что ж, сварят новую, сварят и дошлют. Мачта – это уже мелочь.

Илья Матвеевич вытащил из кармана платок, смахнул влагу с лица, вытер руки и принялся скручивать козью ножку. Случались в его жизни такие минуты, когда папиросами он накуриться не мог, тогда извлекалась жестяная коробочка с махоркой.

– Что, батя? Грустишь? – послышался позади веселый голос.

По стапелю шли Антон и Зина, оба в клеенчатых длинных пальто.

– С чего это ты, братец, вздумал? – ответил Илья Матвеевич, слюнявя бумагу.

– Ну как же – проводил!.. – Антон кивнул в ту сторону, куда только что смотрел его отец.

– Я и тебя, было время, провожал, – помолчав, ответил Илья Матвеевич. – В жизнь провожать – не на погост. Ну что там у вас слышно? – переменил он тему разговора. – Двигается дело?

– Медленно, батя. Главное – зима подходит.

– Это верно. Зимой строить трудней. – Илья Матвеевич снова помолчал и усмехнулся. – Получается, не я, а ты грустишь-то. Зима!.. Испугался. Мы, когда завод после гражданской разрухи восстанавливали – и тоже зимой, в сорокаградусный, – землю кирками долбили, голыми руками скребли. Кирпич к ладоням примораживало, с кожей, с кровью укладывали его в стены.

– Другие времена, батя. Волго-Донской канал голыми руками не проскребешь.

– Надо будет – проскребем. – Пустив клубы табачного дыма, Илья Матвеевич исподлобья посматривал на Зину. Он ждал, что и она заговорит, примется с ним спорить. Молодые всегда молодых поддерживают.

Зина и в самом деле заговорила, но совсем не так, как он предполагал.

– Илья Матвеевич, – сказала она, убирая мокрые пряди волос под клеенку капюшона, – вы бы рассказали нам когда-нибудь о тех днях. Это же так интересно! Мы о них только в книгах читаем. А Антон Ильич, кстати, не прав. Времена, конечно, другие. Но разве люди изменились? Разве они побоятся трудностей, и если так будет надо…

– Нет, он прав! – С внезапной резкостью Илья Матвеевич почти выкрикнул эти слова. – Прав ваш Антон Ильич! Никто не будет теперь ладони к кирпичам примораживать и землю ногтями скрести. Машину заставят, машину, Зинаида Павловна. Люди-то трудностей не побоятся, да трудности стали другие.

Подошел Александр Александрович, остановился возле Ильи Матвеевича, протер мокрые очки, спросил:

– К примеру, Илюша?..

– К примеру? Обожди, сам их увидишь, примеры.

Илья Матвеевич швырнул окурок в лужу на бетоне и, шурша дождевиком, зашагал прочь от стапеля. Он думал об этих молодых инженерах, о своем сыне Антоне и о Зине Ивановой. Они удивительно легко сговариваются меж собой, с полуслова понимают друг друга. Все для них просто. Нашли трудность – зима!.. А главных-то, главных трудностей, которые в самом человеке сидят, и не замечают, о тех и не думают.

Сказав так мысленно себе о трудностях, скрытых в человеке, Илья Матвеевич с огорчением вспомнил день спуска корабля, точнее – вечер того дня. Нехороший получился вечер.

Поначалу было вроде бы и ничего. Вся семья, кроме захворавшей Лидии, побывала на заводе, – издавна такой обычай повелся. Вернулись домой – стол накрыт: графинчики, закуски. Агафья Карповна поспешила раньше всех прибежать, разогрела что следовало, нарезала, разложила по тарелкам. Хлопотала, беспокоилась.

– Лидия-то, Лидия! – восклицала она. – Прихожу домой – постель пустая. Да разве улежишь в постели, – такое событие!.. И про болезнь позабыла.

Пока мылись под краном измазавшиеся на корабле Илья Матвеевич, Костя и Алексей, пока переодевались в сухую одежду Антон, Дуняшка, Тоня, Виктор, народу в доме еще прибавилось. Василий Матвеевич с Марьей Гавриловной нагрянули: «Гостей принимаете?» Александр Александрович постучался в окно, прижал нос к стеклу. «Впустите или нет? Может, лишний буду?» Вошел он тоже не один – с теткой Натальей, которую встретил на крыльце.

– Иду мимо, пирогами пахнет, – принялась кокетничать тетка Наталья. – Не вытерпела против такого соблазну. Дай, думаю, полакомлюсь да спляшу с молодежью.

– Рассказывай! – ответил ей Илья Матвеевич. – Пирогов сегодня нету, а молодежь… Александр Александрович разве? На рюмашку рассчитываешь, знаю тебя.

– А что ж, в такой холод и рюмашка не повредит!

– Правильно, – поддержал тетку Наталью Александр Александрович. – Рюмка полагается. Чокнуться надо.

– Помалкивал бы! – на ходу говорила Агафья Карповна, поднося из кухни блюда и закуски. – Поди, уже успел…

– Где же успеть? Я на производстве был. На производстве нельзя, на производстве – дисциплина.

– Что-то от тебя, старый, не дисциплиной пахнет, – не сдавалась Агафья Карповна. – Вроде винцом?

– Может, и винцом. У меня, Агаша, есть с чего закуролесить. Ты в том виновата: родила такого погромщика. – Александр Александрович указал рукой на Антона. – Теперь все вверх колесами пойдет. Куда мне велишь деваться? Тебя спрашиваю, уважаемый Антон Ильич. Ну, говори!

– Никуда, на стапелях останешься, дядя Саня. Стапеля не отменяются.

– Не останусь, брошу все, уеду от вас! На север уеду или на юг.

– И там то же самое найдешь. Нет у нас такого места, где бы назад двигались, везде – только вперед.

Сели за стол.

– А Лидии-то нету, – сказала Агафья Карповна, взглянув на Виктора. В голосе ее звучала тревога.

Виктор не ответил, ковырнул маринованный грибок, грибок ускользнул, – поднес ко рту пустую вилку. Агафья Карповна вздохнула. И с этой минуты пошло неладное.

– Вот бестолковая! – заговорил Илья Матвеевич. – То сидит, из дому не выгонишь, то загуляет, будто с цепи сорвется. Учить таких надо! Старорежимным способом.

– Ох, горяч до чего! – засмеялась Наталья Карповна. – Жену лаской привораживают, обходительностью.

– Вожжами!

– Это не наука, – поддержала Наталью Карповну Марья Гавриловна, крупная, пышная, с сердитыми глазами. – Мой отец так-то что ни день за вожжи брался, а матушка все равно по его науке не жила. Не перечила, боялась, но тишком делала по-своему.

– Твой отец кулак был, – не глядя на Марью Гавриловну, сказал Илья Матвеевич. – Вот и брался за вожжи.

– Вы же сами говорите…

– Ну и говорю! А ты слушай да понимай!

Антон попытался переменить опасный разговор – не удалось. Настроение у всех заметно падало. Виной этому была, конечно, Лида. Она не возвращалась.

В двенадцатом часу Виктор пошел ее искать. Отправились и Костя с Алексеем. По соседям побежала Тоня. Искали, наводили справки. Василий Матвеевич предложил заявить в милицию.

– Еще чего не хватало! – разозлился Илья Матвеевич. – Чтобы Журбиных милиция разыскивала?

– А вдруг несчастье случилось? Всякое бывает… и с Журбиными.

Так ее, Лидию, и не нашли. Ночь прошла в бессоннице, праздники получились комом, беспокойные, нерадостные. Все ждали: вернется, вернется… Не возвращалась. Кого ни спроси – никто ее и видеть не видывал.

А вот сегодня сидит, как ни в чем не бывало, на своем месте в поликлинике. Домой, говорит, не пойду, и не зовите. Стыд и срам! Что у них там с Виктором получилось?..

До чего же непонятное среди людей происходит иной раз. Работать бы людям да работать, жить в полную силу, разворачиваться, горами двигать, – а поглядишь, не всегда и не у каждого так получается. Кто, что мешает? Поди разберись в неурядице между Виктором и Лидией! А мешает им эта неурядица? Мешает. Ну вот и пожалуйста, – вот она внутренняя трудность. Другая бывает трудность – лодырь человек, лентяй. Откуда в нем такое? Третий и работает неплохо, да только общее дело мало его интересует, за высокую получку бьется, получил – и сидит дома в шлепанцах да в пижаме: иди всё мимо него, не коснись. Скажут – это пятна капитализма, они сходят, их немного осталось. Ладно, пусть пятна… А теряться перед затруднениями, перед ответственностью?.. Откуда это идет? С засученными рукавами человек должен жить!

Илья Матвеевич дошел до пирса, до своей конторки, сбросил возле нее на скамью дождевик с кепкой и, как бы желая подтвердить свою мысль действием, высоко засучил рукава кителя. Дождь орошал его крепкую шею, – он неторопливо, старательно мыл руки под краном бака.

2

Бесшумно распахнулась обитая коричневым гранитолем высокая дверь. Секретарь областного комитета партии Ковалев встретил представителей завода на пороге своего кабинета. Он пригласил их в кабинет, но руки никому не подал, только показывал ладони и растопыренные пальцы: они были измазаны, как у слесаря из починочной мастерской.

– Прошу заходить, товарищи! Прошу! – повторил несколько раз. – Располагайтесь тут, пожалуйста. Я сейчас… – И вышел.

Иван Степанович, держа на коленях портфель, тотчас уселся в кресле возле покрытого зеленой материей длинного стола для заседаний. На столе были три черных пепельницы и два графина с водой. Горбунов тоже сел, хотя и менее решительно, чем Иван Степанович, и налил себе в стакан из графина. Жуков подошел к одному из окон, за которым открывалась панорама города. Антон и другие инженеры, впервые попавшие в этот кабинет, стояли под люстрой, на ковре, и осматривались.

Бывает так, что в кабинетах секретарей обкомов представлены в моделях, в отдельных образцах все основные виды продукции, вырабатываемой на предприятиях области. Зная промышленность родного города и окрестных районов, Антон мог ожидать, что в кабинете Ковалева увидит модели четырехосных железнодорожных платформ и думпкаров, экскаваторов, подъемных кранов, автомобильных шин, прицепных тракторных орудий для обработки почвы, образцы изоляторов для высоковольтных линий, различного инструмента, приборов, приспособлений. Но взамен всего этого на рабочем столе Ковалева стояла маленькая яркая моделька товаро-пассажирского теплохода того типа, какие судостроительный завод выпускал еще до войны, а на столике возле окна, на толстом листе плексигласа, были разбросаны части какого-то прибора. Кабинет был большой и немножко пустынный, в нем гулко слышались голоса. Инженеры переговаривались почти шепотом.

Ковалев вернулся с полотенцем на плече. Он подошел к столику, на котором лежали части прибора, и, старательно вытирая руки, заговорил с веселым недоумением:

– Наши отечественные умельцы – это, знаете ли, товарищи, совершенно непостижимые люди. Вот перед вами приборчик… очень точный измерительный масляный приборчик… очень важный и необходимый для строителей двигателей внутреннего сгорания. Вручную – пожалуйста! Вручную его отлично вырабатывают эти умельцы. А массовое производство наладить пока не можем.

– В чем же сложность? – спросил Корней Павлович, подойдя к столику.

– В чем? В том, что поршенек должен быть подогнан к этому цилиндрику с таким минимальным зазором, через который на испытаниях не проникал бы даже керосин, не то что масло, и даже под давлением в десять атмосфер.

– Ого! – сказал Корней Павлович. – Практически это означает полное отсутствие зазора.

– Да! И вот на часовом заводе нашлись мастера – правда, и там их всего двое, – которые добиваются необходимой точности; причем точность обработки поверхностей цилиндрика и поршня они определяют… не поверите!.. – Ковалев обвел всех смеющимся взглядом. – Даю слово, не поверите. Определяют они эту точность… пальцами!

Ковалев повесил полотенце в шкаф и вновь пригласил всех располагаться вокруг стола, покрытого зеленым.

– Ну, докладывайте! – сказал он. – С чем пришли? Слушаю вас, товарищи кораблестроители.

– Пришли мы к вам, Дмитрий Дмитриевич, вот с чем. – Иван Степанович, вытащив из портфеля, развертывал на столе большую карту СССР. Инженеры помогали ему разглаживать ладонями складки плотной бумаги, наклеенной на полотно. – Видите, стрел сколько начертили, кружков, квадратиков… Прямо план предстоящего боя. Месяц назад вот в этом кабинете, на бюро обкома, нас обязали в точные сроки, по точно определенным этапам осуществлять реконструкцию цехов, постройку поточных линий и вместе с тем поставить производственную деятельность завода так, чтобы день пуска главного потока был днем закладки корабля и с того бы дня начался ритмичный, бесперебойный выпуск судов. Мы наметили мероприятия, которые обеспечат выполнение решений обкома, обдумали, обсудили их в цехах. Но вот предстоит бой и на другом фронте. С заводами-поставщиками придется драться. Помощи просим, Дмитрий Дмитриевич.

– Точнее.

– Точнее? Точнее будет так, – продолжал Иван Степанович. – Обкому это не хуже нас известно – мы во многом, очень во многом зависим от поставщиков. Ново-Краматорский завод… «Электросталь»… «Уралмаш»… – При каждом слове он пальцем проводил линию от Лады к Донбассу, Подмосковью, Уралу, Петрозаводску, Ташкенту, Днепропетровску, ко многим и многим городам, краям, областям страны и говорил: – Здесь – крупное литье. Там – спецсталь. А вот – турбинные лопатки… Электрооборудование… Телефонные станции… Карельская береза… Цветное литье… Бук… Трубы…

Если бы эти пояснения Ивана Степановича слышал кто-либо посторонний, он мог бы подумать, что все города Советского Союза, все его заводы, фабрики, большие и малые предприятия только и заняты тем, что работают для кораблей, которые строятся где-то на Ладе. И этот случайный слушатель был бы не так уж далек от истины. На Ладу слали никель с Кольского полуострова, медь из Прибалхашья, джут из Средней Азии, всевозможные приборы из Ленинграда… Не было в стране уголка, где бы не работали для кораблей, строившихся на Ладе.

– И если до сего дня, – говорил Иван Степанович, – мы так или иначе могли мириться с тем, что те или иные поставки на месяц – на два задерживались, то теперь, когда завод перейдет на сборку крупными секциями, на поток, на выпуск кораблей сериями, задержка не то что на месяц – на неделю, на день! – уже сорвет нам работу, уже отразится на производственном ритме завода. Мы хотим, чтобы наш обком связался с другими обкомами, чтобы поставлен был вопрос…

– Иван Степанович, – перебил его Ковалев, – а я думаю, что другие обкомы и без нас с тобой этот вопрос поставят. Мы же не дожидаемся ниоткуда специальных писем, когда требуем от наших предприятий строгого и своевременного выполнения планов. Чтобы государственные планы выполнялись, в этом заинтересована любая партийная организация, не только наша. Что там – заинтересована! Любая партийная организация отвечает за выполнение государственных планов.

– Так-то оно так… – Иван Степанович все еще стоял над своей густо разрисованной картой. – Но и напомнить о себе не мешает.

– Письма мы, конечно, можем написать всем партийным организациям областей, где есть ваши поставщики… напишем. Но не это главное, товарищи. Уверяю вас, не это. Главное находится не за тридевять земель. Оно ближе. Оно здесь, на вашем заводе. Вот вы перейдете на сборку секциями… Электросварка, следовательно, почти полностью вытеснит клепку. А вы позаботились о том, чтобы в один прекрасный день ваши клепальщики не оказались не только без работы, но и без профессии? А вы проверили – достаточной ли квалификации ваши сварщики и достаточно ли их самих? Хорошо ли они знают автоматическую сварку? Достаточной ли квалификации мастера?

Ковалев выжидательно посматривал то на Ивана Степановича, то на Жукова, то на инженеров. Все молчали, все думали – мысленно производили проверку заводских кадров.

– Когда я знакомился с планом реконструкции завода, – снова заговорил Ковалев, – меня знаете что поразило? Перемены, какие должны у нас произойти, внешне кажутся не очень значительными. Расширили один цех, передвинули другой, построили третий… Ничего как будто бы коренного. Но это ошибочное мнение. Перемены будут огромные, и не столько с внешней стороны, сколько в самых сокровенных глубинах заводской жизни. Могут случиться неслыханные неожиданности. Их же надо предвидеть, предугадать, чтобы вовремя направить коллектив на преодоление трудностей и препятствий, на устранение опасности всяческих заминок, застоя. Обком не сомневается в том, что вы умеете смотреть вперед, – вот вы увидели возможность осложнений со стороны поставщиков. И это правильно. Но пример с электросварщиками и клепальщиками – а таких примеров поискать, найдутся десятки, – говорит о том, что и в вашем собственном доме есть над чем задуматься.

Иван Степанович воспользовался паузой.

– Насчет кадров, Дмитрий Дмитриевич… Вот вы говорили о тех умельцах… – Он указал в сторону столика у окна. – А у нас разве таких умельцев нету? У нас в каждом цехе, на любом участке…

– Прости, перебью! – Ковалев поднял руку, как бы желая остановить Ивана Степановича. – Не договаривай. Знаю, что скажешь. И умельцев ваших знаю. Давай их беречь. – Он умолк на секунду и вдруг спросил: – Кто-нибудь из вас бывал, товарищи, в Павловском дворце под Ленинградом? А вы помните, Корней Павлович, там, в небольшом зальце, похожем на восьмерку, до войны висели два бронзовых фонаря? Казалось, они были сделаны не из металла, а из кружев. Они ничем не отличались друг от друга. Но один из них был сделан в Париже и подарен французским королем российскому императору, а второй, в пару ему, был изготовлен русскими крепостными мастерами. Причем русские мастера заявили: не будь заморского образца, мы бы соорудили покрасивей. И в самом деле, они «сооружали» удивительные металлические цветы, стебли которых были покрыты ворсинками, такими тонкими, что с ними можно было сравнить разве только те гвозди, которыми тульский Левша подковал английскую блоху. Но… прошу обратить внимание на это «но». Такие изделия требовали долгих, долгих месяцев работы. Я восхищаюсь искусством кудесников с нашего часового завода. – Ковалев тоже сделал жест в сторону столика, на котором были разбросаны латунные детальки. – Однако, чтобы на изготовление одного такого прибора уходило не девяносто шесть часов, как сегодня, а час-полтора, как того требует моторостроительная промышленность, – над этим работают сейчас три научно-исследовательских института и два завода. И сказать вам откровенно, и я вот третий день пачкаю руки керосином. Вспомнил старую свою специальность.