Текст книги "Беженцы и победители"

Автор книги: Войта Эрбан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Войта Эрбан
Беженцы и победители

Крах и надежда

Одна из трех лампочек, висевших под потолком в столовой терезинских казарм, шипит и гаснет. И раньше здесь было не очень-то светло, теперь же стало так сумрачно, что даже газету не почитаешь. А впрочем, читать там все равно нечего. Лояльность и единство… Чрезмерное восхваление рейха… Выпады против евреев и большевиков, против Англии и Франции… Религиозные праздники… И сплошной патриотизм…

В десятом часу вечера столовая понемногу наполняется старослужащими призыва 1936 года. Все толпятся возле радиоприемника.

Вначале звучит мелодия из «Моей Родины» Сметаны, а потом передают сообщения Чехословацкого телеграфного агентства:

– «Словакия провозглашена самостоятельным государством. Йосеф Тисо [1]1
  Тисо Йосеф (1887–1947) – глава фашистского правительства Словакии в 1938–1939 годах, президент так называемого Словацкого государства в 1939–1945 годах. – Здесь и далее примечания переводчика.


[Закрыть] и Бела Тука возвратились из Берлина. Армейские части рейха вступили в Моравскую Остраву. Сохраняйте спокойствие и выдержку. Наступила решающая минута в судьбе чешского народа… Президент республики доктор Эмиль Гаха [2]2
  Гаха Эмиль (1872–1945) – в 1939–1945 годах президент созданного немецкими фашистами «Протектората Богемии и Моравии». В мае 1945 года арестован как военный преступник.


[Закрыть] в сопровождении министра иностранных дел доктора Хвалковского отбыл в Берлин. Фюрер и рейхсканцлер Адольф Гитлер…»

Кто-то поворачивает ручку – радио умолкает. Официант без единого звука наводит порядок на стойке, собирает со столов скатерти, заляпанные пятнами жира, пива и уксуса, усыпанные крошками хлеба и кусочками лука. Рюмки и пивные бокалы он отправляет в мойку. Солдат в переднике тем временем сбрызгивает пол и начинает подметать.

И вдруг вторая лампочка ярко вспыхивает и гаснет.

– Вот черт! Теперь уж совсем ничего не видно, – ворчит солдат с веником в руках.

– Чего тебе хочется увидеть, парень? – прерывает его официант.

Старослужащие солдаты и новобранцы, которые были призваны всего две недели назад, 1 марта 1939 года, расходятся по спальням. Шум в коридорах стихает. Трубят отбой. И в наступившей тишине слышится рев тысяч глоток из Литомержице, где проходит, как сообщают наблюдающие сверху, что-то похожее на факельное шествие…

Когда Владимир Эмлер просыпается, на улице уже совсем светло. Не сразу вспоминает он, что сегодня не воскресный день, а среда – 15 марта 1939 года. Он приподнимается на локтях:

– Ребята, вы все еще спите?

– Но подъема-то не было, – подает голос кто-то из угла. – И кофе не давали. Проклятие, уже половина восьмого!

Сосед Влади спускает ноги в проход, встает, потягивается, раза два приседает и объявляет:

– Панове, прослушайте сообщение ЧТК: главное – спокойствие и выдержка. Прежде всего бежим в туалет, потом разберемся, почему нет кофе. Понятно? – Он зевает и подходит к окну: – Боже мой, этого не может быть! – восклицает он через мгновение и резко распахивает обе створки. – Гиены! Негодяи!

Все бросаются к окну. Внизу, на том самом месте, где еще вчера они упражнялись в передвижении с легким пулеметом, высоко задирая ноги, вышагивает солдат в коротких сапогах и в каске вермахта. На только что выпавшем снегу он кажется черным призраком. Услышав восклицание, он оглядывается и, приложив руку ко рту, кричит:

– Закрыть окно! Никто не шевелится.

– Закрыть окно! – кричит еще раз солдат, жестом показывая, как нужно притянуть створки и повернуть ручку запора. Потом он срывает с плеча винтовку, угрожающе вскидывает ее, не целясь, щелкает затвором и орет благим матом: – Отойти прочь!

– Закройте, в конце концов, это окно! Чего вы ждете? – раздается сердитый голос из-за спин.

Это произносит солдат, который все еще лежит на койке. Он самый рослый из всех, полный, рыжий и весь в веснушках. Личность известная своими националистическими взглядами. Владе он запомнился еще по гражданке. Впервые они встретились во время студенческих беспорядков из-за золотых реликвий три года назад. Тогда этот рыжий забрался на самый верх главной лестницы юридического факультета и как фанатик выкрикивал: «Профессора Домина – в президенты!» и «Евреев – вон!».

Несмотря на прошедшие годы, тот день Владя помнил во всех подробностях. После нападения националистов на немецкий ректорат, которое не дало перевеса ни одной из сторон, генлейновцы, эти борцы за золотые реликвии, воспитанные в истинно немецком духе, основательно забаррикадировались и приготовились пустить в ход булыжники и палки против тех, к кому питали утробную ненависть их вожди. А реликвии послужили всего лишь поводом, который опытные демагоги, давно знавшие о решении властей передать их ректорату чешского университета, использовали для развязывания самой настоящей истерии. Журналисты из «Поледниго листу» и «Экспресса» находились среди студентов и подстрекали их: «Бейте немцев! Докажите этим свиньям, что реликвии принадлежат нам по праву!» С гордыми выкриками студенты сорвали табличку с надписью по-немецки с овощного рынка и растоптали ее. Потом они проникли во внутренний дворик университета и разбили двери. Но вот кому-то из них досталось брошенной палкой, и все разбежались.

– Э, да вы трусливы, как бабы! – истерично визжали барышни.

А после обеда «бабы» показали, на что они способны…

Двойной кордон полиции перекрыл движение у моста Чеха и оцепил со всех сторон здание юридического факультета. На самом верху огромного холла, напротив дверей, за которыми обычно принимали государственные экзамены по гражданскому и уголовному праву, зажатая в угол толпой университетских драчунов и истеричных барышень, предвкушавших увидеть небывалое побоище, стояла горстка левых. Их было не более тридцати. Возглавлял их Вацлав Синкуле, в то время один из руководителей Коммунистической студенческой фракции (Костуфр). Это были парни и девушки из Объединения прогрессивных и неимущих студентов, из Костуфры, из Ассоциации студентов социал-демократов.

Фашисты вместе с полицейскими зорко охраняли вход в здание, поэтому левым пришлось пробираться к своим поодиночке, по двое. Они понимали, что это необходимо, так как пути к отступлению им все равно отрезаны, а если они будут защищаться все вместе, их по крайней мере увидят и услышат.

– Нация превыше всего! Нация превыше всего! – скандировали студенты-националисты под руководством вождя «серых рубашек» (молодежная организация Национальное объединение) Климы.

– Да здравствует демократия! Да здравствует свобода! – кричали в ответ те, кто стоял на самом верху.

Аудитория зловеще гудела.

Клима, словно дирижер, снова подал знак.

– Большевиков и евреев – вон! Да здравствует доктор Крамарж [3]3
  Крамарж Карел – о 1935 года руководитель фашистской партии Национальное объединение (существовала до конца 1938 года).


[Закрыть]! – заорала аудитория.

– Долой Гитлера! Долой фашизм! Да здравствует свободная Чехословакия!

Это было слишком. Университетский холл вмиг превратился в подобие римской арены времен императора Нерона. Разъяренная толпа, давно жаждавшая крови, набросилась на левых. Парней избивали кастетами; с девушек срывали блузки, их осыпали ударами и тащили по ступенькам вниз до самого вестибюля.

Полицейские ворвались в университет и, орудуя дубинками, довершили расправу. Тех, кто после побоища еще держался на ногах, отправили в полицию. Остальных увезли в больницу. В числе последних оказался Вацлав Синкуле.

Барышни больше не визжали, пресытившись зрелищем крови, разодранной в клочья одежды и смертельно бледного лица одной из однокурсниц, впавшей в беспамятство. Они лишь тяжело дышали, приоткрыв рты. Только через много лет Владя, да и не он один, понял, что к их подернутым поволокой глазам и приоткрытым ртам очень подошла бы черная форма, плетка и овчарка, обученная бросаться на узников концлагерей, одетых в полосатые робы.

Ничего подобного их альма-матер за все шестьсот лет своего существования не знала. Развитие событий достигло апогея ночью на собрании общества юристов ВШЕГРД, которое состоялось в большом зале пражского Народного дома на Смихове. И здесь фанатичному, профашистски настроенному большинству противостояли левые студенты. Они храбро выступали против произвола и насилия, против расизма, против костров из книг и террора, провозглашали лозунги в защиту республики. Но перевес был на стороне студентов из Национального объединения и выступающих с ними заодно «аграрников», «народников» и отдельных национальных социалистов из числа преподавателей.

Уже перед рассветом, под конец дискуссии, на сцене появился оратор от левых и, ссылаясь на виднейших представителей культуры двадцатого столетия, призывавших человечество мобилизовать все свои усилия на борьбу против террора, заговорил об угрозе фашизма и войны. Упомянутые им имена Ромена Роллана и Бернарда Шоу потонули в неописуемом шуме.

Одноклассник Влади по гимназии, тщедушный и мерзкий тип с постоянно потными ладонями, шептал ему на ухо:

– Теперь видишь, дубина, что такое настоящий патриотизм? Вы, марксисты, постоянно твердите свои глупости, но у вас ничего не получается. А патриотизм, он понятен и без книжек.

При этом он совсем не обращал внимания на то обстоятельство, что бывший друг детства все время от него отворачивается, как, впрочем, не обратил внимания и на призывы рабочих с пражских предприятий Рингофера и Колбе, вышедших на демонстрацию, не страшась полицейских кордонов. Потом он взобрался на стул и вместе с другими «патриотами» начал выкрикивать антисемитские лозунги.

Разъяренная толпа заполнила сцену и весь партер. Комиссара полиции успокоили, что, мол, собрание скоро закончится. Тот в ответ лишь ухмыльнулся.

– Пан комиссар, порядок мы гарантируем, – упрямо заверял его Клима.

– Ну конечно, вы же студенты, – ответил страж порядка, пожимая протянутую ему руку, надел фуражку, отдал честь и направился к выходу.

А вслед ему неслось:

– Да здравствует профессор Домин! Домина – в президенты!

Большинством голосов был избран «патриотический» комитет ВШЕГРД. Толпа с энтузиазмом запела «Гей, славяне!».

Во второй раз Владя увидел рыжего громилу в первом ряду колонны «серых рубашек», следовавшей во главе с Климой по улицам 28 Октября и Народной за гробом с останками Карела Крамаржа. Он в буквальном и в переносном смысле этого слова прокладывал дорогу для наемников Гитлера и для тех палачей, которые тремя годами позднее расстреляли во дворе рузынских казарм «фюрера» молодежи из Национального объединения Климу…

А сегодня, 15 марта 1939 года, рыжий националист стоит между койками, так же широко расставив ноги, как солдат в черной форме, что расхаживает во дворе, и призывает:

– Это же приказ, панове! Побыстрее закройте окно и отойдите от него! Сейчас не время пялить глаза, ведь немцы могут принять это за провокацию, и тогда добра не жди.

– Отойдите же, черт побери! – режет слух окрик, доносящийся со двора.

Кто-то протискивается к окну и поспешно закрывает его:

– Коллега прав: вдруг они подумают, что это провокация…

На дворе, в сырой хмари, густо падают тяжелые хлопья мокрого снега. Каждую минуту в спальню доносятся гортанные выкрики команд. Входит четарж-курсант Млейнек, заместитель командира роты. Обычно его слышно издали: «А ну, пошевеливайтесь, сонные тетери! Это вам не дома у мамы! Быстро строиться!» Но сегодня он почему-то входит почти бесшумно.

– Значит, так… – произносит он, запустив пятерню в волосы, которые падают ему на лоб. – Отсюда ни шагу. И никаких фокусов, иначе к нам пожалует один из этих… – показывает он пальцем себе за спину. – Одеться как следует. Навести порядок. Горак, Эмлер, за мной! Принесем кофе… В туалет и в умывальню пойдете строем. Нигде не задерживаться. Ни с кем не разговаривать. Примерно через час будет построение, а потом занятия.

– Какие занятия, пан четарж?

– Не знаю. Что-нибудь придумают. Не можем же мы болтаться без дела.

По коридорам расхаживают патрули полевой жандармерии в серо-голубой форме в сопровождении дежурных ротмистров. Во двор въезжают грузовики и образуют колонну по четыре в ряд. В углу, рядом с караульным помещением, размещается полевая кухня. Повар, подняв воротник, ловко орудует половником, равномерными движениями наполняя миски движущихся один за другим мимо котла немецких солдат. Они тоже зябко кутаются в поднятые воротники и переступают с ноги на ногу.

В половине десятого двери спальни снова распахиваются. Входит дежурный ротмистр в сопровождении четаржа и двух солдат. Следом за ними появляется поручик Шимандл с каменным выражением на лице:

– Смирно! Пан поручик…

– Отставить! В одну шеренгу – становись! Сдать оружие!

Солдаты подходят с винтовками, к которым большинство из них только начали привыкать, а четарж механически вынимает из них затворы и осматривает стволы.

И солдаты молчат.

И в лицах у них ни кровинки, словно их выстроили перед казнью.

Когда около десяти они выходят на учебный плац, винтовки, пулеметы и учебные гранаты уже аккуратно сложены вдоль стен коридоров. По четырем сторонам двора стоят равномерными группами в положении «Вольно, оружие к ноге!» жандармы в серо-голубых мундирах германского рейха.

Занятия по строевой подготовке помогают хоть немного разрядить обстановку. Ведет их четарж-курсант Млейнек. Поручик Шимандл ходит по плацу с опущенной головой. Под грязно-серым небом, с которого не переставая падают хлопья мокрого снега, его команды звучат вяло и глухо.

Объявляют перерыв. Можно покурить. Все стоят толпой. Курсант Вит Неедлы из второго отделения замшевым лоскутом протирает очки.

– Как папа, Витек? – подойдя, задает ему вопрос Владя Эмлер.

– Уехал вместе с мамой.

– Ну и как ты к этому относишься?

– Иначе они не могли поступить, ведь не сегодня завтра начнется война.

– Давай поговорим о чем-нибудь другом, а то Конопатый идет…

Конопатый действительно направляется к ним, но вдруг вместе со всеми оборачивается в сторону дороги, по которой вот уже больше часа непрерывным потоком движется немецкая моторизованная пехота.

Все происходит неожиданно. В борт автомобиля ударяется камень. И в тот же миг скрипят тормоза, выскакивают фигуры в плащах и касках, мелькают штыки и приклады. Слышатся взбешенные голоса:

– Большевик? Еврей?

Раздается умоляющий крик женщины, исполненный неподдельного ужаса. Но его перекрывают сопровождаемые ударами прикладов ругательства и визг подростка, на которого обрушиваются новые удары. Его маленькое, худенькое тельце летит в машину. У женщины с растрепанной головы сползает платок.

– Не убивайте его! Помогите ради бога! – Она падает в грязь под колеса. – Франтишек!

Ее тащат за волосы, пинают ногами и сбрасывают в канаву. Колонна трогается, и автомашина с мальчишкой исчезает. А люди поднимают и несут ослабевшее, окровавленное тело женщины.

Мальчишку со спущенными штанами выбрасывают из машины на другой стороне городской площади. Вся спина у него в крови, сломанная рука свисает плетью, лицо изуродовано до неузнаваемости. Когда его вносят в ворота ближайшего дома, он едва дышит.

– Такой, панове, теперь у нас будет порядок. Не хотели по-хорошему, будет по-плохому.

Наглое заявление студента-националиста вызывает молчаливый протест. От него отворачиваются все – и четарж Млейнек, и поручик Шимандл, и четарж, который как раз подходит к ним, чтобы доложить о чем-то.

– Это у вас пройдет, вот увидите, – продолжает Конопатый и, поскольку ему никто не отвечает, заканчивает свой монолог ругательством: – Мразь вонючая!

Поручик Шимандл приказывает прекратить занятия, а после обеда собраться всем в самой большой комнате.

– И чтобы все было в порядке! – напутствует он подчиненных. – Все вычистить! Никакого разгильдяйства!

В назначенное время поручик входит в казарму – такой же хмурый и отчужденный, каким его видели с утра.

– Первый взвод, смирно! Пан поручик, докладывает четарж-курсант Млейнек. Первый взвод построен на занятия в составе…

– Дайте команду «Вольно»!

– Вольно! Садись!

Солдаты рассаживаются на койки, а кое-кто на черные рекрутские чемоданчики. Еще в сентябре прошлого года эти чемоданчики закрывали отцовские руки. «Вам нечего бояться, – говорили тогда отцы, – эта мобилизация образумит Адольфа. Вот увидите, войны не будет. Ну а если она все-таки разразится, мы придем вам на помощь». Матери втихомолку рыдали – и потому, что сыновья уходили служить, и потому, что сами матери боялись войны. Они ходили от отца к сыну с распухшими от слез глазами. Но разве мужчины понимают, каково в такие минуты женщинам, особенно матерям?

Поручик Шимандл присаживается возле столика у окна:

– Теперь внимательно послушайте, что я вам скажу. Они напали внезапно и разоружили нас. Но мы остаемся подразделением чехословацкой армии. Так что голов не вешать, не хныкать, как какое-нибудь старье, и верить, что все будет хорошо. Оратор из меня, конечно, никудышный. Но все будет так, как поется в «Либуше», ну, знаете, в нашей опере… «Все мой народ переживет, все беды одолеет!» Понятно?

Такого от него никто не ожидал. Все встают, словно по команде, даже рыжий националист, но тут же садится, с усмешкой поглядывая на взвод, застывший по стойке «смирно».

– Садись! Запевай!

– «Зеленые рощи…»

– Отставить! Это подошло бы вчера, а сегодня уже все равно – что зеленые рощи, что Прага, что Терезин. Нужно что-нибудь эдакое. Слышите, четарж-курсант Млейнек? Никаких Ниагар! Нужно что-нибудь наше, чешское, понятно? Черт побери, как звали того осла? Кноп! Он-то знал толк в песне. Рядовой Неедлы, вы ведь музыкант, запевайте!

И вдруг кто-то невидимый начинает:

– «Вставай, проклятьем заклейменный…»

Тем временем полевая жандармерия вывозит остатки оружия и боеприпасов. Над крышей казарм тяжело колышется мокрый флаг со свастикой.

– «Никто не даст нам избавленья…»

У поручика Шимандла нет слуха, а четарж-курсант Млейнек не знает слов песни. Зато Конопатый встает на койку и подхватывает припев «Интернационала», да так громко, что все столбенеют. Поручик Шимандл, однако, быстро приходит в себя и командует:

– Прекратить! Прочь с койки!

– Пан поручик, если это провокация, то надо довести ее до конца.

– Отставить! Смирно! По казармам – разойдись!

Командир взвода уходит последним.

– Мы еще поговорим об этом, – цедит он сквозь зубы и с каменным выражением лица проходит мимо солдат…

Ничего подобного от него не ожидали. Ведь всего неделю назад он лично исключил сражавшегося в Испании интербригадовца Ладислава Кнопа из школы по подготовке пехотных офицеров запаса.

– Я ценю ваше мужество, потому что вы и сегодня верны себе. Но я не понимаю, как вы, чешский интеллигент, могли на это пойти? У меня в голове это не укладывается. Разумеется, это ваше дело. Но тот факт, что в Испании вы были поручиком, как вы утверждаете, может интересовать только господина Готвальда. Правда, неизвестно, где он теперь. А вы, не в обиду будь вам сказано, несмотря на ваше образование, балбес. Чешский офицер должен всегда оставаться чехом и патриотом. Это вам понятно? Ни Мадрид, ни Аддис-Абеба не имеют ничего общего с патриотизмом. Какое нам, чехам, дело до испанцев или абиссинцев!

– Ошибаетесь, пан поручик, – ответил интербригадовец. – Все обстоит как раз наоборот. Если бы каждому из нас было побольше дела до Мадрида и Аддис-Абебы, наша государственная граница проходила бы сейчас в горах, а не у Литомержице. И меня, не в обиду будь сказано вам, удивляет, что вы не можете этого понять… Вы – поручик, я – теньенте, что по-испански означает лейтенант. Звание у нас одно, нравится вам это или нет. Дайте мне взвод, и увидите, что я справлюсь с ним не хуже, чем вы, и не только на учебном плацу. И я бы не стал никого называть балбесом. При вашем образовании это, право, неудобно.

Поручик Шимандл побледнел:

– Убирайтесь к черту!

В общем-то ничего не произошло. Не было ни рапорта, ни губы. Тем не менее Ладислава Кнопа из офицерской школы исключили, отобрали серебряные курсантские ленточки и перевели куда-то в другой гарнизон.

* * *

В последний день зимы курсанты снова попадают в Прагу, во двор казарм 28-го пехотного полка в Вршовицах. Так как все жилые помещения в казармах заняты солдатами вермахта, каждому взводу для ночлега выделяют помещения на первом этаже – кому конюшню, кому бывший склад. Солдатам выдают по охапке соломы и по два одеяла.

На следующий день поступает приказ сдать казенное обмундирование. К курсантам, ожидающим во дворе своей очереди, подходит немецкий солдат:

– Значит, по домам? Это хорошо. Жены и дети, наверное, вас ждут не дождутся. Теперь у вас начнется нормальная жизнь в тишине и покое. А знаете, почему мы до сих пор не понимали друг друга? Да потому, что евреи нас стравливали. Этому надо положить конец, так ведь? Наше терпение не безгранично! – И он угрожающе поднимает вверх указательный палец. – Долой евреев! Чехия должна быть чешской – такова воля нашего фюрера.

В его кроличьих глазах, бегающих по лицам курсантов, сквозит фанатичная вера.

– Он несомненно прав, – торжественно провозглашает студент-националист. – К сожалению, мы не смогли разделаться с евреями собственными силами, и порядок у нас вынуждены были наводить немцы. Как стыдно, панове! А впрочем, главное – что его все-таки навели.

– Вы что-то сказали о немцах? – В кроличьих глазах солдата вермахта зарождается недоверие.

– Я сказал, что мы… еще раньше… Черт возьми, как же это по-немецки?

– Крыса! – бросает кто-то из толпы.

У немца блестят глаза.

– Да-да, теперь я понимаю. Чехи должны были расправиться с евреями уже давно, причем самостоятельно, да?

– Да-да. – Студент бьет себя кулаком в грудь: – Мы – националисты. Черт возьми, я не все понял. Что он сказал? Повторите еще раз, пожалуйста, только медленно. Нужно будет подучить немецкий.

– Ну конечно, тебе это пригодится, – доносится из толпы.

* * *

После досрочного возвращения из армии Владя старается держаться подальше от центрального комитета Национального движения трудящейся молодежи (НДТМ), а точнее, от того, что от него осталось и размещается на Целетной улице. Во времена второй республики он бывал там постоянно.

Первым, кого он встречает на следующий день на Штупартской, оказывается Станда Валек…

Они познакомились два года назад на заседании Союза молодых в доме на Малостранской площади и потом часто виделись, иногда по нескольку раз в неделю. Оба стали функционерами НДТМ в центральных районах Праги. Владя, будучи на пять лет старше, относился к Станде как к младшему брату, которого ему всегда не хватало.

В тот роковой вечер – 30 сентября 1938 года – Станда был с отцом. Старик надел форму легионера времен первой мировой войны, подошел к самому краю тротуара и воскликнул:

– Что вы понимаете, глупые мальчишки!

– Отец, что ты собираешься делать? – вскрикнул Станда.

А потом вместе с толпой прохожих они молча наблюдали за тем, как бывший легионер, штабс-ротмистр запаса Йозеф Валек, член социал-демократической рабочей партии, или «партии Масарика», как ее называли, срывал с груди награды, которые он гордо нацепил на себя в день мобилизации, и не торопясь спускал их одну за другой в водосток, приговаривая:

– Там их место. Предали Масарика, нельзя ему было умирать. Сыровы – сволочь, а у Бенеша, видите ли, свой план. Говорят, что у него есть какой-то план, слышишь, Станда?..

На сей раз у Станды добрые вести – по теперешним временам лучшего и ждать не приходится. У Ирки Плавца и Ирки Масака, которые тоже позавчера возвратились из армии, дела идут нормально. Пока нет никаких доказательств, что за ними следят. Чешская полиция до сих пор правомочна, но власть в руках вермахта. Службы безопасности и гестапо словно бы не существует, хотя аресты они производили уже в первый день. Неизвестно, кого занесла в списки чешская полиция и какие кому дала характеристики. Не исключено, что списки были уничтожены перед приходом немцев, ведь в них не только коммунисты и им сочувствующие… Официально НДТМ, возникшего после Мюнхена в качестве первой чехословацкой организации с решающим влиянием коммунистической молодежи, конечно, уже не существует. Теперь оно организовано по системе троек, чтобы друг о друге знало как можно меньшее число товарищей. У Станды тоже есть своя тройка. Бывшее руководство – Видим, Рауш, Зимр, Голуб и другие – формально уже ничем не распоряжается. Все перешло в руки КПЧ, которая ушла в подполье. Об Ольде Папеже, Милоше Красны, Гонзе Костке, Курте Конраде Станда ничего не знает, но это даже к лучшему…

Владю интересует один вопрос – как подключиться к работе? Станда заверяет его, что ответ можно получить только послезавтра, так как для этого надо выходить на связь. Они договариваются встретиться якобы случайно на Тругларжской улице ровно в двенадцать. Станда пойдет по правой стороне от Петрской площади, а Владя от Револючной. Никто не имеет права опаздывать, чтобы не подводить товарища.

Они встречаются секунда в секунду.

– Куда спешишь? – почему-то слишком громко и весело спрашивает Станда. Владе он напоминает актера Иржи Восковца в комедии «Гей, руп!», когда его герой встречает в коридоре другого героя, роль которого исполняет приятель и соавтор Восковца Ян Верих, и, обходя его со всех сторон, говорит, обращаясь к самому себе: «Занятно, я не знаю этого пана».

– На обед, а потом опять добывать хлеб насущный, – отвечает Владя тоже громче, чем следует, и проходящие мимо дама с девочкой оборачиваются.

И вдруг он слышит приглушенный шепот:

– Сегодня в половине четвертого в кафе «Унион».

– Как мы узнаем друг друга?

– Обыкновенно. Придет Ирка Плавец. А мы с тобой больше не должны встречаться. Ну, ни пуха…

– К черту! Спасибо тебе, Станда.

– Не за что. Вчера арестовали Индру, когда он выходил из «Клементина». Агенты контролировали оба выхода. Родителям сообщили сразу же, и Рышка-старший, трезво поразмыслив, кое-что сжег, в том числе и книги.

– Обыск был? Кто его забирал – немцы или наши?

– Не знаю. Скорее всего, немцы…

Из трех шахматных партий, сыгранных в кафе «Унион», одна заканчивается вничью, а две выигрывает Ирка. Он сообщает, что будет держать связь с руководством и, видимо, останется в стране, Владя же пробудет здесь лишь некоторое время. Его задача – быть на связи и ждать указаний. Самостоятельно ничего не предпринимать.

– Только ждать? Но чего? Неразберихи и так хватает. Надо же что-то делать.

– И все-таки ни во что не ввязывайся. Время для героических поступков еще не пришло. А что бы ты хотел делать?

– Издавать газету, – заявляет Владя решительно, хотя понимает, что Америку он не открыл. – Пусть небольшого формата, но регулярно. Она должна содержать информацию и короткие комментарии. Что-то вроде передовиц, которые публиковали в своей печати большевики перед Октябрем.

– Мы уже думаем об этом…

* * *

Жилец, снимавший маленькую комнатушку на первом этаже дома на Виноградах, перешел границу две недели назад. Но полиция об этом еще не знает: квартплата внесена, причем квитанция заполнена жильцом собственноручно. Здесь-то Ирка и пишет короткие комментарии к последним событиям, в том числе к советскому заявлению по поводу оккупации Чехословакии. Владя готовит информацию, используя сообщения Би-би-си, Московского радио, лондонской «Тайме» и других органов западной печати, которые все чаще продаются в киосках. Обрабатывает он и сообщения, поступающие через сеть троек.

Сегодня в комнатушке собралась вся редакция. В заседании принимает участие и молодой немецкий коммунист Петер, который в обычное время является сюда за готовыми восковками и обеспечивает их размножение. Только он знает, где находится ротатор. Перепечатка поручена Здене. Правила конспирации настолько строги, что предписывают обязательно называть пароль, хотя все они хорошо знакомы.

В скверике цветет старый каштан. На дворе май. Аресты пока обходят их стороной. Деньги из неизвестных источников поступают регулярно, кто-то обеспечивает их на эти деньги бумагой и восковкой, кто-то организует распространение газеты – короче говоря, машина работает. Да и находиться на нелегальном положении не так уж сложно и опасно. В этом есть даже определенная доля романтики, такая же, как, скажем, в сидении ночью у костра на берегу Сазавы. Но самое удивительное в их теперешней жизни – это ни с чем не сравнимое чувство удовлетворения, которое они испытывают, когда прохожие останавливаются и читают короткие информации и подписи под ними: «МФ» – это Ирка Плавец, «Карел Покора» – это Владя Эмлер.

Читателям, конечно, невдомек, что авторы среди них, хотя и находятся в подполье. В течение недели они получают уже третий номер «Информационного бюллетеня Национального освобождения». Его тайно распространяют вместе с журналом «В бой».