Текст книги "Семь бойцов"

Автор книги: Войо Терич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

«Если я прямо спрошу ее, как она ко мне относится, не будет ли ей это слишком обидно? А может, она меня так унизит, что лучше молчать?» Я тоже притворился равнодушным, надеясь, что в один прекрасный день она сама придет ко мне. Но будет ли это? И когда мы встретим наших?

Я давно уж не знал, что происходит в мире. Отшагал огромное расстояние от Сутьески и уже забыл, как колосится нива, забыл, как выглядит край, по которому иду. С тех пор как я потерял свой взвод, казалось, я потерял всякий интерес к жизни, и в глазах Аделы я, должно быть, выгляжу нулем. «Будь откровенен, Грабовац! – сказал я себе. – Ты ведь повсюду видишь только ее, а остальное тебе безразлично. Ты воевал походя. Для тебя это было так же естественно, как дышать…»

Почему и как это случилось – не знаю. Горечь поражения у Сутьески, потеря товарищей испепелили мне душу, и я не верил, что под слоем холодного пепла может вспыхнуть новое пламя. Она, должно быть, нисколько не красива. Но взгляд ее в это мгновение как будто говорил: «Ты думаешь купить меня жалостью?»

Сейчас ночь, и мы впервые будем одни целую ночь.

Разве ты не мужчина? Добейся, чтоб она сама стала твоей, словно она жена тебе, словно она твоя возлюбленная, чтоб она сама подошла к тебе и положила руки на плечи.

V

Подобно капитану, удачно проскочившему узкий пролив и вышедшему в открытое море на ненадежном корабле, меня охватило страшное беспокойство и неуверенность. Передо мной тоже был безбрежный простор и никакой надежды на пристань. Бескрайняя ночь накрыла нас своим плащом. Я не мог предугадать, как встретит меня рассвет. Так же, как днем, я робел перед Аделой.

Хорошо, когда она не глядит на меня. Ее обветренное, загорелое лицо темным пятном выделяется в лунном свете. Завитушки волос, кое-где посекшиеся, кажутся светло-серыми. О чем она думает? Играет сосновой веточкой, обрывает с нее иголки и про себя считает их. А поднимет глаза, они сверкнут, как у змеи. Но иногда они кажутся испуганными, как у зайца. В такие минуты я вынужден зажмуриваться.

– Как хорошо в этом краю! – говорит она.

«Я бы не сказал, что совсем хорошо, – возразил я про себя. – От того, что я чувствую к тебе, и от этой неопределенности мне совсем не хорошо. И кто знает, может, это не станет ясным до конца войны или даже вообще никогда не выяснится? Может быть, я никогда и не скажу тебе ничего…» Эта девушка, кажется, собрала в себе весь огонь этого мира. И это самое большее, что я могу сказать ей. Достаточно сильно и страшно. Сколько раз на нашем пути я пытался приблизиться к ней и сколько раз меня обжигало это пламя?..

Если б сейчас появился мой взвод, как видение ада, я и то был бы увереннее в себе, чем в ее присутствии…

– Почему ты молчишь? – спросила Адела.

– Думаю.

– Странно бывает, когда мужчины молчат. От забот?

– У меня от злости.

– Ты часто злишься?

– Бывает.

– Ты мог бы простить, на кого злишься?

– Это зависит от вины.

– Если тот человек не совершил ничего, что невозможно исправить?

Что такое? Что, она шутит со мной?

Я пристально посмотрел на Аделу. Она выдержала мой взгляд, но, как всегда, в ее глазах я не прочитал ничего.

– Пойдем? – спросила она.

– Да.

Она встала. Стряхнула травинки с юбки. Подобно серне, пошла по каменной россыпи, да так грациозно, что невозможно оставаться спокойным, глядя на нее. «Ты грубый солдат, – упрекнул я себя. – Что ты возомнил о себе? Ты – самый обыкновенный негодяй, который старается воспользоваться ситуацией. Не глупи, Грабовац! Что сказали бы о тебе товарищи? Неужели для этого Минер оставил ее с тобой?..»

Мы шли к западу. Невдалеке виднелся сожженный дом Бойо. Год назад в этом самом доме я разговаривал со стариком. Он был настроен в нашу пользу и поддерживал социалистическую республику.

Это был крупный старик с белыми как лунь волосами. Морщинистый и загорелый. Встав со своего треножника, он приветливо встретил меня и Мурата. Во дворе заливалась собака.

– Ты должен сказать об этом, – обратилась к Бойо жена.

– Да, – ответил он. – Я скажу.

Я так никогда и не узнал, что он хотел сказать.

– Ну как вы? – начал он и, повернувшись ко мне, заметил: – Я давно тебя не видел. Приходил бы чаще. Не слишком ты частый гость. Я знаю, о чем ты думаешь: на войне командира не спрашивают, где он будет завтра.

– Я ухожу, – произнесла жена Бойо и у двери добавила: – Не забудь сказать им.

Закрывая за собой дверь, она улыбнулась мне и Мурату. Бойо было за семьдесят. Его жене – не больше сорока. Это была высокая и хорошо сложенная женщина. Детей у нее не было, и ей удалось сохранить фигуру. Кроме того, горянкам больше всего приходится возиться со скотом. Это ведь легче, чем пахать и копать. Они лучше питаются и не мучатся так, как женщины равнины.

Сколько ухода, например, требует кукуруза! Сперва надо вспахать поле, потом окучивать и окапывать побеги. И пропалывать нужно часто. При такой работе спина всегда согнута. Тяжкая жизнь! А эти держатся прямо, даже когда косят траву. Зимой, правда, потяжелее, потому что больше скотины, но в целом-то живется им легче, да и еда получше.

– Может, я суеверен, – произнес Бойо, – но мне кажется, что вы уйдете из этих мест.

– Почему? – спросил я.

– Придут васоевичи[16]16
  Васоевичи – один из племенных родов в Черногории. Среди васоевичей в минувшей войне было много четников. – Прим. пер.


[Закрыть].

– Это не значит, что ты суеверен. Ты просто боишься, – улыбнулся я.

– Не поправляй меня, – заметил старик. – Смеяться будешь потом. – Он обратился к Мурату: – Я думаю, что тут не до смеха.

– Ладно, – примирительно сказал я, – дело, конечно, серьезное.

– Я был в субботу в городе.

– Неужто ты ходил туда?

– Ездил на коне. Пешком я больше не могу ходить.

– О чем там толкуют?

– На границе Боснии с нашей местностью ведут бои итальянцы.

– А васоевичи?

– Подходят, а с итальянцами что-то не в порядке. Это для меня неприятная новость. Васоевичи – самые страшные бандиты. У них много бывших унтер-офицеров, жандармов и чиновников. И с винтовкой они ловки.

Кто же подоспеет первым, если у итальянцев что-либо произойдет? Я гадал, пересчитывая головешки в печке: бандиты, пролетеры, бандиты! Выходило, что бандиты придут первыми.

– Что молчишь? – спросил Бойо.

– А что думают в городе, если итальянцы прекратят воевать?

– Там, – ответил он, – на Дрине, уже разбили один полк. Теперь их река прикрывает. Говорят, англичанин их прижал в Африке. Если он высадится, с итальянцем готово.

Мурат, казалось, не обращал внимания на наш разговор. Он, видимо, придерживался мнения, что в этих краях любят слишком много фантазировать. Я тоже думал, что эти вести неосновательны. Об этом я получил сообщение из комитета. С тех пор прошел год. Бойо уже нет в живых, а мы только теперь ожидаем, что итальянцы выйдут из войны.

– Немногословный он человек, – проговорил Мурат, когда Бойо вышел.

– Никого нет, – сообщила, входя, хозяйка. – Вас никто не видел, когда вы подходили?

– Нет, – ответил я. – Мы шли по опушке.

– Я знаю, тебя трудно увидеть. Ты – настоящий гайдук.

Женщина улыбнулась и присела рядом с Муратом на скамейку.

– Вы, наверное, голодные?

– Вот нацедил. Студеная, – произнес Бойо, появляясь в дверях с флягой в руке.

– Я не буду пить, – отказался я.

– А я тебе есть не дам.

– Ты же знаешь, что мы не пьем!

– Негоже это, по-моему. Что ж это за армия?

– Не по приказу.

– Да уж попробуйте.

– Ладно, – уступил я.

– Так я и знал.

Мурат засмеялся и протянул руку за рюмкой. Старик налил и себе. В отличие от нас перекрестился:

– Бога вы не любите…

– Будь здоров, – сказал Мурат старику.

– Будь и ты.

– Крепкая, – оценил Мурат.

Когда мы выпили по одной, старик лукаво сощурился и налил снова. И засмеялся, обнажая корявые желтые зубы:

– Без этого огонька немца не выгонишь.

– Смеешься? – заметил я.

– Противнику надо ножку подставлять.

– А разве мы с тобой противники? – удивился я.

– Вы-то друзья. Но из-за этой дружбы итальянцы спалят мне дом.

– А придем мы, другой поставим.

– Да только другую голову мне не сможете приделать.

– Ты свое пожил, – проговорила его жена.

– А тебе б хотелось, чтоб меня убили?

– Не позорь меня перед ребятами…

– Хотелось бы, чтоб меня убили? – повторил старик.

– Заладил…

– Это – не ребята. Это – солдаты.

– Мы такие же, как ты, – возразил я.

– Ты это всерьез?

– Всерьез.

– Когда победите, смотри, не говори по-другому.

– Не стану.

Грузный, с широким лицом и приплюснутым носом, он походил на индейца. Тонкие губы сжаты. В веселых глазах прыгают лукавые искорки. Мурат не сводил с него глаз.

– Сколько тебе лет?

– Семьдесят два.

– Не дашь.

– Неужели? – искренне удивился старик.

– Ты самый молодой старик из всех, кого мне довелось видеть.

– Но все-таки старик. Принеси меду, – велел он жене. – Горный медок у меня. Душистый.

Мурат плутовски покосился на меня и улыбнулся.

«Может, этот мужик, – подумал я о Мурате, когда меня немного разобрало, – не бог весть какой вояка. Но никем иным он сейчас не может быть… И опять ты думаешь не о том, о чем стоило бы!»-разозлился я на себя.

– Куда ты теперь? – спросил меня старик.

Я указал в направлении Црного Врха.

– Ну тогда – во здравие. И людям, которыми командуешь. И тем, что повыше, – командирам.

– Ладно!

Он проворно встал. Мы тронулись по склону. Мохнатые лапы сосен хлестали нас по головам…

Потом мне рассказали, что Бойо убили на пепелище собственного дома. Жену его отправили в лагерь. Мурат погиб на Сутьеске. Я видел, как он упал: пуля попала в голову. Этот ушедший мир был настолько силен, что постоянно присутствовал в моих мыслях…

Мне хотелось, чтобы Адела сама спросила, почему я так суров с нею с тех пор, как мы остались одни. Я бы ей на это ответил: «Не надо сейчас об этом». Однако она спросила о другом:

– Все твои люди, что в прошлом году были здесь, участвовали в битве у реки?

– Нет, – ответил я. – Взвод был тот же, но за год десять человек погибло. То по одному, то по двое. На реке со мной было двадцать четыре человека, из них одиннадцать – новых.

– А дезертиры были?

– Один.

Я хотел подняться, но что-то неведомое удерживало меня. Заметив это, Адела быстро встала.

– Пошли.

– Чего торопиться?

– Нужно найти место для ночевки.

VI

Я чувствую себя таким же несчастным, как и все люди, когда они ошибутся. А ошибся я, видно, давно. Чего же ты теперь злишься? Почему прямо не скажешь ей о том, что думаешь? Ах, она в твоем воображении – гимназистка. И женщина. А что, разве марксизм не изменил этих понятий? Шахтер, конечно, всегда работает под землей. Но разве теперь не сможет в него влюбиться нежная студентка с шелковистыми волосами? Естественно, что многие из шахтерских детей и при социализме захотят быть шахтерами. Ну и что из этого? Ведь они смогут изучать и языки и получать высшее образование. Слушать концерты. Ездить за границу. Они смогут стать и врачами, и преподавателями, и инженерами. Новый строй открывает перед ними любые возможности. Да, это все так, но груз старых представлений еще был так силен, что я никак не мог от него освободиться. Опять и опять меня сверлила мысль о том, что мы принадлежим к разным мирам, хоть мы сейчас и вместе.

– Что ты такой сердитый? – спросила Адела.

– Если расскажу, ты обидишься.

– Не обижусь. Ты мне как брат. – Она взяла меня под руку. Другой рукой она держала винтовку. Если б не винтовка, мы были бы воплощением любовной парочки.

– Как это ты шестнадцати лет оказалась в седьмом классе?

– Меня шести лет послали в школу. Прежде чем пойти в лес, я училась в гимназии.

Слово «в лес» она понимала типично по-городскому. В городе все из камня и нет леса. И весь остальной мир, кроме моря, такого же ровного и чистого, как городской асфальт, для нее – лес. Должно быть, это неприятное чувство.

– Ты любишь море? – спросил я.

– Ты видел его?

– Четыре года назад.

– Мне тогда было тринадцать. Теперь я большая.

Лесное насекомое прожужжало над ухом. Небо стало темно-голубым, а затем черно-белым, как море. Могучие сосны медленно раскачивались в своих хмурых шубах.

Я рано проснулся. Было за полночь. Ясное небо усыпано звездами. Ветер утих. Раскинув в стороны ветки, как руки, неподвижно дремлют сосны. От них долетает запах смолы. Я осторожно пошевельнулся. Не хотелось будить лежавшую рядом девушку. «Она назвала меня своим братом!» Но разве кто-нибудь может чувствовать себя братом Аделы?.. Снова нахлынули воспоминания о великой битве, сполохи которой постоянно освещают горизонт передо мной, но мысли об Аделе брали верх. Вчера вечером мы устроились на ковре из листьев. Как брат и сестра, улеглись на одной палатке. Накрылись своими куртками. Адела лежала спокойно, свернувшись калачиком и касаясь меня коленями.

Я слышал ее ровное дыхание, слышал, как бьется ее сердце, и не был уверен, что она спала. Сквозь рубашку я ощущал тепло ее ног. «Попытайся думать о положении на фронте, о своих товарищах. Думай о чем угодно, только не о ней!..»

Девушка пошевельнулась, отодвинулась от меня и перевернулась на спину.

– Ты не спишь? – спросил я.

– Нет.

– Почему?

– Не могу уснуть.

Голос ее звучал спокойно. «Знаю я, почему ты не спишь, – мучился я. – Больше мы не будем спать рядом, или…» И как будто это так и надо, я обнял девушку.

Это не то, что ты думаешь, – сказала она.

– Неужели?

– Нет. Стыдно мне за тебя, – продолжала она. – Я так тебе верю.

Но я, казалось, не слышал ее. Подобно человеку, впервые оказавшемуся на театральных подмостках и ослепленному огнем рампы. Подобно солдату, принимающему награду из рук генерала перед лицом всей дивизии. Я чувствовал, что мир стал шире и прекраснее, чем раньше. И в то же время я был похож на щенка, впервые переползающего через порог пещеры и ошеломленно замершего перед волной весеннего света, не имея храбрости ни отползти обратно, ни броситься вперед.

– Как тебе не стыдно? – произнесла она тоном, полным желания меня унизить.

– Мне не стыдно, – холодно возразил я.

– Тогда скажи… чего ты хочешь?

– Ты не рассердишься?

Девушка села, повернувшись ко мне спиной. Луна освещала ее худые лопатки. Призрачный свет прорвался сквозь сосновые ветки, и лес словно бы озарялся серебристым пламенем. «Это хорошо, что она сердится! – подумал я. – Пусть лучше сердится, чем будет надменно холодной…»

– Оставь меня!

– Нам давно надо объясниться.

Голос мой зазвенел от волнения. Разговор, начатый подобным образом, не может легко кончиться!

– Ты хочешь сказать, что любишь меня? – спросила она сквозь слезы.

– Этого я еще не сказал.

– От переправы?

– Нет, это не от переправы. Весь путь, пока мы все вместе шли, я думал о тебе!.. «Разве ты не замечала этого?» – мелькнула у меня мысль.

– Запомни, для меня это серьезная пора, – сказала девушка.

– Слушай, – возразил я. – Если есть еще хоть один человек, который столько держался, так это я.

Она нагнулась. Волосы закрыли ее лицо.

– Ты не ошибаешься?

– Нет, – ответил я, чувствуя иронию в ее голосе.

Я был слишком взволнован, чтоб понять, на что она решалась. Но при виде ее слез меня охватила такая неуверенность, что я вновь называл себя грубым солдатом, который не знает, что надо сказать женщине в нужный момент. «Я не понимаю, что значат ее слова, и не могу разгадать ее мысли. Все растерялось из жизненного опыта и проницательности, если что и было…»

VII

Там, на горизонте, из тучи лил дождь. Пелена его напоминала занавес над лежащей впереди местностью. Дул ветер. Вдали виднелись снеговые вершины. Я был уверен, что мы на подходе к Дрине. К югу тянулась дорога, белая и пыльная. Наверняка по ней ходили итальянские автомобили. В стороне от дороги – густые деревья, на холме – какая-то обгорелая церковь.

Я смотрел на дорогу, лежавшую прямо перед нами. Два месяца мне не приходилось видеть проезжей дороги. Это первая. Последнюю я раскапывал со своим взводом, когда нужно было взорвать небольшой бетонный мост.

Нам приказали раскопать полотно на одном из поворотов. Окончив свою работу, мы все время держали этот участок под огнем, чтобы не дать противнику поправить дорогу. Немцы попытались один раз это сделать, но вернулись, потеряв двоих убитыми: мы устроили ловкую засаду. А вообще-то за всю неделю не произошло ничего значительного. Весь этот район, километров шестьдесят в ширину и километров на восемьдесят в глубину, удерживала наша третья дивизия. И теперь из этой дивизии не осталось никого, кроме меня и девушки, чтобы прикрывать этот район. «Пусть не здесь, – успокаивал я себя, – но где-то в другом месте остались наши силы… Пусть наша дивизия разбита, но у нас есть и другие дивизии…»

Оглянувшись, я увидел вершину той, последней, горы, которую перешел в составе бригады.

Вдалеке на дороге показался военный грузовик. Пофыркивая, он взбирался на гору, и пыльная дорога исчезала под его колесами, превращаясь в клубы белого дыма. Вот грузовик уже совсем близко. Шофер сидел, свесив одну руку в окно. Пилотка на нем была надета набекрень. Рядом с ним в кабине сидел один солдат. «То-то шофер и пижонит, – подумал я. – Будь рядом с ним сержант, он бы и пилотку надел как следует, да и руку подобрал…»

Трехтонный грузовик был покрыт брезентом. За первым грузовиком на приличном расстоянии появился еще один, следом – третий, и все три исчезли за очередным поворотом. Согнувшись, мы замерли за кустом можжевельника. Когда опасность миновала, мы повернулись друг к другу и улыбнулись уголками губ. Я заметил, что Аделу тоже взволновала близость дороги. И чужих солдат. Вскоре фырканье моторов замерло, и вокруг снова стало тихо и спокойно, как раньше.

Я решил во что бы то ни стало пересечь дорогу одним прыжком. Нужно только выбрать удобный момент, поскольку не шутка перейти открытую дорогу посреди бела дня. И хотя мы находились вдали от населенных мест, каждую минуту по дороге могла проехать машина. Напрягая слух, я вдруг различил что-то, похожее на жужжание пчелы. И действительно, только мы с Аделой приготовились перескочить дорогу, как снова зарычали моторы. Адела замерла и вопросительно посмотрела на меня.

Я дал ей сигнал укрыться опять.

Приближался военный грузовик – из тех, у которых мотор расположен под сиденьем. Издалека широкорылая машина походила на величественную морду слона, тянущего в гору орудие. И на самом деле, к автомобилю цепями была привязана пушка, поспешавшая за ним на двух резиновых колесах, словно жеребенок за маткой. Мотор пыхтел, как усталое животное. В кузове машины в несколько рядов, как на параде, неподвижно сидели солдаты в касках, держа карабины между ног.

Так прошло еще несколько машин с пушками и пехотой. Невольно мы стали свидетелями определенного этапа подготовки противника. Это, безусловно, было связано с непрерывной перестрелкой вдали, которую мы слышали уже со вчерашнего дня.

Неожиданно дорога опустела. Спокойная, как будто только сейчас ничто и не громыхало на ней. Покрытая мягкой пылью, она напомнила мне детство и такую же белую дорогу, по которой я шлепал босиком.

Мы осмотрелись, пересекли дорогу и стали подниматься по некрутому склону. Вышли на заросшую травой полянку. Отсюда утоптанная тропинка привела нас к часовенке, что до недавнего времени поднималась посредине плоскогорья. За часовней лежало кладбище.

Подходя ближе, я внимательно изучал окрестности. Меня особенно волновало, просматривается ли с дороги тот участок, по которому мы подходили к часовне. С той стороны – наверняка! На всякий случай взял винтовку наперевес.

Часовня походила на древний разрушенный замок с источенными временем стенами, хотя ее сожгли всего лишь несколько месяцев назад. Я обратил внимание на старые могильные плиты, неумело вытесанные из белого камня, и завороженно направился к ним. Впервые за время войны меня заинтересовало кладбище. Ничто, пожалуй, в период битвы не волнует солдата в меньшей степени, чем это. Ни разу не остановится он на кладбище, даже если оно попадется ему на пути… Но кончится война, и оставшийся в живых солдат с немым вопросом будет обходить могилы и замирать перед памятниками… Неужто и для тебя тоже закончилась война, раз ты рассматриваешь могилы?

Оставив позади часовенку с ее обугленными стенами, справа я увидел мирный хуторок, утопавший в садах. Мы обошли его и очутились на другой поляне. В трехстах метрах отсюда лежало село. Рядом тянулся лес, в случае опасности можно укрыться.

Непривычное спокойствие царило в селе. Вот прокричал петух, лениво залаяла собака, на бузинной дудке заиграл ребенок. Словно это село находилось за той, невидимой чертой, где не было войны. Девчонка лет пятнадцати гнала корову пастись.

Навязчивая, как слепень, мысль о том, что война кончилась и мы спокойно можем поклониться погибшим, не давала мне покоя. «Закопай в землю винтовку и спустись в село. Спаси для себя эту девушку! Это сербское село. Проще простого сказать, что ты из Боснии и что усташи вырезали твою семью. Это – твоя сестра. Из этого села тебе откроется дорога в мир, в другие села побольше, в города. Как для беженца, для тебя война закончится. Для нее – тоже. Неужели и ее ты хочешь отдать богу войны, чтоб и ее он перемолол, как и многих? Кому от этого польза?..»

«В самом деле, хватит с меня такой жизни», – говорил я себе, но изменить ей не мог.

Словно бы угадав мои мысли, Адела повернулась ко мне и, указав на село, сказала:

– Кажется таким спокойным, словно войны не бывало.

Нежный, как бархат, голос вернул меня к действительности. Дома в селе располагались на большом расстоянии друг от друга. Между сливовых деревьев крестьянин косил траву. Остановился, поправил косу. До нас донесся знакомый звук стали по бруску: швис, швис, швис!

Мы пошли по узкой пастушьей стежке через рощу. Вдруг я зацепился ногой за какую-то круглую кость. Это был человеческий череп, почти вросший в землю. Нижней челюсти не было, и это придавало голове слишком округленный вид.

«Такая же круглая, как Земля, – подумал я. – Если смотреть с луны, Земля, вероятно, кажется не больше футбольного мяча. А между тем на этом небольшом футбольном мяче лежат могучие океаны со своими штормами, непроходимые джунгли, большие города. Здесь разыгрываются бури, рождается, растет и исчезает мир.

И населяет нашу планету бесчисленное множество людей, головы которых своей округлостью подобны земному шару. У людей свои океаны и штормы, свои бури света и тьмы! И у каждого из нас своя орбита. Описал же вот я большой круг от Сутьески до этого места. Через два дня мне необходимо свернуть к югу, и круг замкнется. Одна орбита среди бесконечных орбит этого мира! Через пару дней исполнится месяц, как я блуждаю. И подобно луне, описывающей полный круг вокруг Земли за определенное число недель, я проделаю свой путь за тридцать дней. И конец. Конец ли? Не обманывайся! Конец лежит где-то дальше.

Будь я анатомом, определил бы возраст хозяина этого костяного шара…

Почему голова человека круглая? Почему все звезды, да и само сердце округлы? Почему глаза, самый совершенный орган, округлы? Ты уже мелешь вздор, Грабовац!.. Но почему небо и океан имеют форму сферы? Почему Земля – шар? Почему Луна – другой шар, только в пятьдесят раз меньше? Почему земная орбита круглая, и почему мы говорим о знаниях, что они округленные?

Посмотри на камень, который обточила вода: он почти круглый. Посмотри на расходящиеся по воде круги. Яйцо, из которого рождаются миллионы жизней, – округлое! Взгляни на женские формы! Посмотри на панораму вокруг себя…

Но в то же время многие предметы не имеют этой формы. Наверное, это очень несовершенные предметы. Подобно тому как не завершена линия жизни человека, слишком рано погибшего. Подобно начатому, но незаконченному делу. Получается, что каждая совершенная форма походит на мать-Землю. Недаром женщина-мать кормит дитя грудью, напоминающей чашу…»

Меня поглотили мысли об извечных формах жизни, от атомов и их орбит до орбиты человеческого существования, и я не переставал задавать себе вопрос: что же за силы мешают этому постоянному развитию и обрывают его раньше, чем замкнется круг?

VIII

И все же, несмотря ни на что, я оставался прежде всего солдатом. И не мог принести в жертву своей страсти интересы товарищей и восстания. Я даже слишком был солдатом и не мог пренебречь поисками своей части. Я знал, что, добыв немного еды, за несколько дней дойду до своих, прямо на запад.

В тот день мы направились к Дрине. Здесь в одном из срезов я тоже работал в начале борьбы. Словно на крыльях, прилетело воспоминание. За последнее время меня часто посещали картины минувшего.

Будто воочию, я увидел, как прячусь за стволом дерева. Ветер срывает осенние листья, и они кружатся со всех сторон. Я прильнул к дереву, руки вцепились в его грубую кору. Винтовка режет плечо. Еще немного – и меня обнаружат. На шоссе однообразно ревут военные грузовики. Улучив момент, дорогу перешли крестьяне. Их было человек десять. Они громко разговаривали между собой. Ветер мешал мне расслышать их слова. Вот они исчезли за поворотом дороги.

Снова послышался шум приближавшегося автомобиля. Это был пестро выкрашенный, в целях маскировки, лимузин марки «Паккард», приспособленный для военных нужд. Должно быть, у него дьявольски сильный мотор, потому что он легко преодолевал подъем. Пыль клубилась ему вслед, ветер уносил ее к селу. Немецкий офицер высунул голову из кабины и посмотрел в мою сторону. Окутанная пылью машина пронеслась мимо. Я успел разглядеть багровое лицо шофера. Он был в каске. Эти каски делают их похожими на пожилых женщин.

Я сунул руку под куртку и извлек листок бумаги. Еще раз пробежал письмо, в котором секретарь комитета велел мне ждать его на этом месте. Почерк его я знал, да и человек, доставивший письмо, был надежным. Но такое место – не для свиданий. И это смущало меня. Секретарь просил дождаться. Может, он уже в пути? И если я уйду, он будет искать меня. В горах заиграла пастушья свирель. Ветер повернул и посвежел. Густые облака закрыли солнце.

Из трубы одинокого домика через дорогу поднимался дым. Ветер донес его запах. Сгущались сумерки. В селе в одном из домов засветилось окошко. Я дрожал от холода.

«Черт с ним, с этим секретарем! Слишком уж долго я его жду! Если он в тех рощах, что наверху, то мог бы уже прийти. Если нет, тогда до ночи не сдвинется с места…» Ветер усиливался. В такую погоду можно делать все, что хочешь.

Я стоял, прислонившись к дереву, и постукивал ногами, стараясь не думать больше о секретаре. Одиночество поглощало меня. «Но ведь все солдаты одиноки! У меня нет детей и никогда, наверное, не будет. Наверняка. Я ведь не собираюсь жениться…» «Но это еще вопрос!» – будто ответила мне одна из туч, самая хмурая на небосклоне, и вытянулась вопросительным знаком. Гром ударил куда-то в рощу. Темнело. Падали редкие капли дождя. Ветер пронизывал насквозь. Я поднял воротник итальянской куртки…

И вот так, шагая рядом с Аделой, я вновь переживал все случившееся тогда.

…Вскоре я услыхал шаги. Из тьмы вынырнул секретарь.

– Здорово, старик. – Он похлопал меня по плечу. – Как дела?

– Холодно. Ноги застыли.

– Долго ждал меня?

– Да.

– Пошли. Нас тут трое.

– Задумали что-то?

– Идем туда.

– На пост?

– Да. Надо его ликвидировать.

– Когда?

– Около одиннадцати. Если все пойдет как надо, за полчаса управимся.

– Сколько их там?

– Четверо. Нас столько же. Что скажешь?

– Будет нетрудно.

– У них всегда горит свет.

– А где часовой?

– На верхнем склоне. И редко когда переходит сюда.

– А тебе обязательно участвовать? – спросил я секретаря.

– Что?

– Можно бы и без тебя все сделать.

– Сделаете все и со мною так же, как и без меня. Я думаю, нет ничего плохого, если я приму участие.

– Конечно, нет, – ответил я.

Жухлые листья шуршали под ногами. Лес был дубовый, с густыми, хорошо подстриженными деревьями. Дождь усилился. Мокрая рубаха прилипала к спине.

Мы вышли к назначенному месту. Под ветвистым деревом нас ждали еще двое. Дождь сюда не проникал.

– Дождь кончается, – произнес один из них.

Я внимательно изучал их лица, припоминая, видел ли их раньше.

– Это – омладинцы[17]17
  Члены молодежной коммунистической организации. – Прим. пер.


[Закрыть] с той стороны реки, – пояснил секретарь.

– А ты – Грабовац? – спросил тот, что пониже.

– Да.

– Мы очень хотели тебя увидеть.

– Ничего особенного не увидите.

– Мы много о тебе слышали.

– Что же вы слышали? – поинтересовался я.

– Что ты – главный наверху.

– Это неправда, – ответил я. – Я работаю там, куда поставила меня партия. Любой другой работал бы так же, будь он назначен на мое место.

– Нет, – возразил юноша. – Не любой. Все уважают тебя.

– Есть немало и таких, кто ненавидит.

– Врагов еще много.

Вражески настроенных, – поправил его другой.

– Слушай, останемся здесь или перейдем на ту сторону дороги? – перебил секретарь.

– Лучше пойдем туда, – сказал второй юноша, знавший местность.

Перед нами лежала автомобильная дорога. Я наступил на чуть прибитую дождем пыль, перепрыгнул кювет и полез по откосу.

Тот юноша, что был повыше, вел нас, не оборачиваясь. На холме, поросшем кустами можжевельника, мы остановились. Наш проводник ушел вперед, на разведку.

– Идет кто-то, – сообщил он, вернувшись.

– Где? – шепотом спросил секретарь.

– Какой-то старик.

– Пусть пройдет.

Мы пересекли дорогу, что вела в село. Свернули на поросший лесом склон. Метрах в четырехстах была мельница. До нас доносился шум воды. Переправились на другой берег и укрылись в кустарнике. Достали хлеб и сыр. Один из парней извлек из сумки три старые луковицы. Другой вытащил яблоки. Ветер стал стихать. Кругом стояла непроглядная тьма. Густые черные тучи закрыли небо.

– Надо подойти к часовому поближе, – предложил секретарь.

– Надо подойти, чтоб не услышал. А это нелегко.

– Да, – подтвердил другой юноша. – Там, где он стоит, голое место.

– А вдоль стены?

– У них собака.

– Спокойно, – сказал секретарь. – Нужно найти какой-нибудь способ. А как ты думаешь? – обратился он ко мне.

– Двое пойдут к часовому. Если он их заметит, пусть кончают его.

– А остальные?

– Я пойду с кем-нибудь одним и брошу гранаты. Сколько их у вас?

– Пять.

– Хорошо. Этого достаточно… Они все в одной комнате?

– Да. В той, что освещена.

– А может, сейчас свет выключили?

– Мы наблюдали позапрошлой ночью. Свет горит всю ночь.

– Это нам облегчит работу, – заметил я.

И снова почувствовал себя солдатом, хорошо знающим свое ремесло. Я буду действовать легко и точно, как и много раз до этого. Здесь я не стушуюсь.

– Пошли, – приказал я. – Пора. Я думаю, сейчас уже больше десяти часов вечера.

– А не рано? – спросил секретарь.

– Нет. В такую ночь, пока их четверо, быстро разделаемся.

Мы медленно и осторожно пробирались вперед. Я вспомнил о собаке. Это, конечно, серьезная помеха. Но их ничто не спасет!

Мы распределили обязанности. Секретарь с одним из парней уложат часового. Я дал им винтовку. Они вручили мне автомат.

– Если всех гранатой не возьмешь, то это – падежное средство, – сказал мне секретарь. – Здесь три диска по тридцать два патрона. Без нужды не расходуй.