Текст книги "Семь бойцов"

Автор книги: Войо Терич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

– Ему нечего делать! – произнес Йован.

– Отдыхай. Винтовка вычищена.

– Он, наверно, старается для того, кто ее получит, – не унимался Йован.

– Эту никто не получит…

– Как ты себя чувствуешь? – заботливо спросил Рябую старик.

– Мне очень стыдно. Сегодня ночью я уже решила, что вам бы лучше оставить меня. Но сейчас с ногой хорошо.

– Дай-ка я посмотрю рану, – предложила Адела.

Она развязала повязку, сбросила старые листья подорожника. Старик протянул ей свежие.

– Лучше, хотя еще не зарастает.

– Не с чего, – заметил старик.

– Что?

– Нет еды, потому и не зарастает.

– Должна была бы закрыться, – возразила Адела. – Рана чистая.

Она сделала перевязку и села возле Рябой. Они тихо о чем-то зашептались.

– Так нельзя идти, – говорил Йован.

– И так тоже нельзя, – не соглашался Минер.

– Я знаю местность.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Ничего.

– Он хочет сказать, что точно так же не может уйти, как и мы. По нему будут стрелять, – вставил Судейский.

– У тебя вместо головы – навозная куча.

– Вы опять ругаетесь? – вмешалась Адела. – Ты должен сдерживать себя, – мягко обратилась она к Йовану.

– Не могу. Я и так слишком долго делал это.

– Ты молод, – сказал старик. – Ты слишком молод…

Целый день мы отдыхали, чтобы со свежими силами пойти в Жупу. Все знали об этом, только Йован делал вид, будто ему ничего не известно. Мне, однако, он признался, что очень хочет идти вниз, в село.

И когда мы тронулись в путь, он взял у Рябой сумку и какое-то время нес ее, шагая впереди. Девушка с благодарностью смотрела на него. Но Йован был Йованом. Его злой язык и здесь подвел его.

– Сильный помогает слабачку, – подмигнул он мне.

– Эх ты, – с упреком проговорила Рябая и отобрала у него сумку.

Йован пропустил всех вперед, затянул шнурок на обувке, заломил на затылок шапку и, поравнявшись со мной, как ни в чем не бывало, произнес:

– Вверху – Каменита Глава.

Больше он не проронил ни слова. Я шел за ним следом и невольно обратил внимание, как он похудел. Внезапно повернувшись, Йован спросил:

– Ты пойдешь?

Да, – ответил я. – Я не устал,

XXI

Мы были в Жупе. Раздобыли продовольствие и после короткой перестрелки отступили в горы. Здесь устроили привал. Я лежал неподалеку от девушек.

– Знаешь, мне все время невыносимо грустно, – говорила Рябая Аделе. – Я ничего не могу забыть и как бы все переживаю заново.

– Ты можешь об этом не думать? – спросила Адела.

– Нет, – отвечала та. – Все так и стоит перед глазами: мы со стариком спрятались в кустах, а за рекой – их патрули с огромными черными псами…

– Ты веришь в наше дело? – спросила Адела.

– Верю.

– Думай лучше об этом.

– Я и не хочу думать о чем-нибудь ином.

– Ну тогда расскажи.

– Это было в первый день после боя. Мы лежали в укрытии и наблюдали. Мы не знали, куда идти: немцы были повсюду…

Она облизала пересохшие губы, глядя прямо перед собой.

– Я была сестрой, ухаживала за ранеными. И я видела, как их выводили и ставили друг возле друга. Их убивали партиями. Старик все время шепотом приказывал мне отвернуться. Но я не могла не смотреть… Их убивали в затылок. Стреляли из таких же пистолетов, как у Минера, или из автоматов…

Прямо перед нами росли низкие кусты, не выше пояса. Там тоже кто-то прятался, мне было видно темное пятно его одежды. По тропе проходили трое гитлеровцев с собакой. Вдруг собака залаяла, и человек на четвереньках пополз по склону. Я догадалась, что он ранен в оба колена. Виднелась даже повязка. Собака настигла его и с лаем прыгнула на спину. Человек покатился по траве, но тут подоспели солдаты. Кто-то из них крикнул собаке, и она оставила раненого. Он поднял голову и с ненавистью посмотрел на своих палачей. Они находились шагах в тридцати от нас, и я хорошо разглядела его лицо. Очень худое лицо. Это был еще совсем молодой парень. Он что-то произнес, но в это время самый высокий фашист выстрелил в него…

В одной группе они расстреляли девушку. Я не могу забыть выражения ее лица, когда они поставили ее возле куста… До позднего вечера раздавались одиночные выстрелы. Хотелось выть от горя. Старик закрывал мне рот ладонью…

– Старик хороший, – проговорила Адела.

Рябая низко опустила голову, плечи ее поникли.

– Да, – продолжала она, снова подняв голову. – Мне казалось, будто это никогда не кончится. Потом выстрелы стали удаляться и почти прекратились. Лишь на том берегу изредка проходили немецкие солдаты и патрули. Иногда они вели пленных. Этих уводили на допрос. И каждый из наших оглядывался на этот берег, на густой лес, словно прощаясь…

Старик сказал мне, что существует кем-то подписанная конвенция о том, что нельзя убивать раненых. Однако фашисты не соблюдают ее даже по отношению к англичанам и американцам…

Когда стало смеркаться, мы начали пробираться по лесу. От госпиталя ничего не осталось. Повсюду валялись трупы. «А те раненые, которым удалось спастись, – думала я, – умрут с голоду или от заражения крови…»

– Это в тот вечер вы встретили Судейского? – поинтересовался я.

– Да. Он был один. Старик расспросил его и предложил идти вместе. «Само собой разумеется», – ответил Судейский. Мы шли всю ночь, а на другой день встретили тебя и Минера.

– Как ты думаешь, скольким раненым удалось избежать расправы? – снова спросил я.

– Старик говорил, что по крайней мере – одной четвертой. Но я этому не верю. Ведь мы никого не заметили, пока шли лесом. Может, они боялись пошевелиться, а может, и не было их уже в живых.

– Да, – сказал я. – Тебе, девушка, немало досталось.

Она молча выдергивала траву.

– Война есть война, – продолжал я. – Тебе довелось много пережить… Но не надо все время думать об этом. Эти люди погибли, их не вернешь. Сейчас нужно позаботиться о себе, чтобы найти силы пройти наш путь. Мы недалеко от реки. Когда переправимся через нее, окажемся у своих.

– Да, – ответила она.

– Ты должна выдержать. Уже осталось немного.

– Я так устала, – произнесла Рябая. – Душа у меня устала.

Адела отвернулась. Я понял, что она плачет.

– Уходи, – сказала Адела, заметив, что я смотрю на нее. – Уходи! Пожалуйста.

Минер и Судейский лежали на траве. Чуть подальше глазел в небо Йован. Воздух был напоен запахом полыни.

– Эй, не пора ли трогаться? – спросил я, подходя к ним.

– Можно, – согласился Минер.

– А я пока не хочу идти, – заявил Йован.

– Надо идти, – улыбнулся Минер.

– Нет, – возразил тот. – Ничего не надо. Что идти, что сидеть на месте – все равно один конец.

– Если ты так считаешь, философ, тогда кончай сразу, – строго сказал Минер.

– Зачем же? Это сделают другие. Между прочим, они и на тебя рассчитывают.

– Никто на меня не рассчитывает, – спокойно произнес Минер.

Мы поднялись и вяло зашагали. Теперь уже не столько голодные, сколько усталые – больше, чем когда бы то ни было. Мы еле тянулись друг за другом. Я – впереди, за мной – Минер и девушки. За ними – Йован и Судейский. И последним – старик. Каждый шаг давался с трудом…

XXII

Мало-помалу я узнавал о судьбе госпиталя. Вот что мне рассказал старик.

Тринадцатого начался бой. Раненые находились на том берегу реки. Переправить их предполагалось, когда будет пробита брешь в тройном кольце, созданном немцами.

Старик был с ранеными. Его так и называли Стариком, хотя все в госпитале знали его настоящее имя.

– Оx! – воскликнула медсестра. – Они ушли без нас.

– А товарищи из штаба? – спросил старик.

– В пятистах метрах от лагеря никого нет.

За рекой, к северу от них, слышался сильный минометный огонь. Потом начали стрелять сзади, с горы, откуда госпиталь перебрался ночью. Было ясно, что это наступают солдаты Лера. Они уже много дней шли по пятам за госпиталем.

У медицинской сестры было скуластое, испещренное оспой лицо, карие глаза, детские губы и очень тонкая талия.

– Ты здорова? – подошел к ней старик..

– Да, – ответила девушка.

– Щеки у тебя горят.

– Воды, сестричка! – попросил раненый. Он лежал на носилках в кустах. Здесь было четверо раненых: все на носилках, за исключением смуглого паренька. Он сидя вслушивался в звуки боя.

– Я вам говорю, что наши пробьются. Наверняка.

– Поздно, – возразил другой.

– Почему?

– Потому что уже девять часов. Кому удастся выйти днем?

Третий хрипло выругался и застонал. У него осталась только одна нога, вторую отрезали до колена. На глазах его была повязка.

– Тебе плохо? – подошла к нему Рябая.

– Воды!

Приподняв раненому голову, она поднесла фляжку к его губам. Он пил, останавливаясь, чтобы передохнуть. Над головой засвистели осколки снарядов.

– Товарищи, – произнес партизан без ноги, с забинтованными глазами, – где мой пистолет? – Он пошарил вокруг руками, потом прерывисто продолжал: – Мне теперь ничего не страшно. Я уже наполовину мертвец. Запомните мое имя, если уцелеете.

– Милан, зачем ты так говоришь? – сказал сидящий. – Давайте о чем-нибудь другом.

Нет, – возразил тот, глубоко вздохнув и придвигая пистолет. – Сейчас нужно говорить только об этом.

– Слышите стрельбу? Движется к вершине? – взволнованно произнес сидящий раненый.

– Сколько человек в пятой? – спросил один из лежащих на носилках. У него на рукаве были звезды[8]8
  Звезды на рукавах в партизанской армии Югославии носили политические комиссары. – Прим. Пер.


[Закрыть].

– Три с половиной батальона, – ответил сидящий.

– Это хорошо. Но они нас не спасут.

– Почему?

– Потому что только у них есть возможность прорваться.

– А мы?

– Неужели ты хочешь, чтоб они погибали вместе с нами?

– Нет, – ответил сидящий раненый.

Они замолчали. Человек со звездами на рукаве повернул голову и посмотрел на девушку.

Она вытерла глаза и только в этот момент увидела прямо перед собой молодого светловолосого крепкого парня с красными звездами на рукаве и вышитыми на них серпом и молотом.

– Сколько здесь человек? – спросил он.

– Семеро и сестра, – ответила Рябая.

– Кто рядом с вами?

– Двадцать раненых из третьей.

– А где штаб центрального госпиталя?

– Вверху, в лесу.

На груди у него висел автомат, впереди у ремня болталась сумка с четырьмя длинными и полными дисками. Когда он повернулся, Рябая увидела у него на спине еще один диск в непромокаемой немецкой сумке. Ремень с гранатами плотно перетягивал его талию. Это был единственный вестник «оттуда», которого она видела.

– Идите вверх, по этой тропе, – сказала девушка. – Не заблудитесь. Кругом – сотни раненых. Только не останавливайтесь, немцы начали обстрел.

– Не беда, – возразил боец.

– Хорошие вести? – обратился к нему сидящий раненый.

– Отличные, друг, – сердечно ответил боец и исчез.

– Что он сказал? – спросил, подходя, старик.

– Хорошие вести.

– Дай бог.

– Старик, – простонал человек с повязкой на глазах. – Это ты?

– Да.

– Не поминай бога.

– Почему?

Потому что он на их стороне. Он перешел к немцам.

– Эх, мне бы ноги того парня, был бы и бог на моей стороне. И все бы вести были хорошие, – проговорил старик.

– У меня тоже были ноги, – глухо произнес человек с повязкой на глазах.

Девушка подсела к старику. Слышалось прерывистое дыхание раненых.

– Я думаю, нас давно бы отвели отсюда. Ведь те, с Сухого Дола, скоро будут здесь. Слышишь выстрелы? – шепнула она старику.

– Что ты хочешь сказать? – спросил тот.

– Мы остались одни. Надо подумать, как спрятать раненых.

– Ты думаешь, нашим не удалось прорваться?

– Если даже и удалось, они не смогут вернуться. Надо подумать о раненых.

– Не глупи!

Девушка молчала.

– Не глупи, Марица! – повторил старик.

Она не отвечала. Сорвав травинку, смяла ее.

– Ты с ума сошла. Совсем спятила! – чуть не крикнул на нее старик. – Что это за болтовня?

Он был южанин по выговору. Его черный суконный пиджак уже прорвался на обоих локтях. На голове старик носил круглую плоскую шапочку с красным верхом и черным шелковым флером по тулье. Это был извечный символ печали по проигранной битве на Косовом поле[9]9
  В 1389 г. на Косовом поле турецкие отряды нанесли поражение сербскому войску. Косово поле стало символом гибели независимости сербской державы. – Прим. пер.


[Закрыть]. На самой верхушке шапочки в четырех углах красовались нашитые старинным золотым галуном четыре буквы С, что означало «Само слога србина спасава»[10]10
  Звуковая игра слов, в переводе означающая: «Только согласие серба спасает». – Прим. пер.


[Закрыть].

– Нет, – ответила девушка. – Я не спятила, дядя Яблан. Я только знаю, что мы в последнем эшелоне.

– Ну и что из того?

– Последний эшелон не пробивается в трудную минуту. А разве может быть минута трудней этой?

Она тихо заплакала. Старик глядел на нее с укоризной.

– Разве они совсем глупые, чтоб выпустить отсюда четыре дивизии? – спросила Рябая.

– Да, если не могли иначе, – ответил старик.

– Вот видишь, теперь уже не могли. Они пропустили то, что хотели, и больше никого не выпустят, – тоскливо сказала девушка.

Казалось, она примирилась с судьбой. И хотя она не имела военного опыта, но ее чуткое женское сердце предсказывало беду.

XXIII

На привалах я любил рассматривать всех по очереди. Мне нравились карие бархатные глаза Судейского. Он смотрел всегда прямо в лицо собеседнику. Судейский поднялся против немцев и старого режима. Он из интеллигентов. У него есть определенное будущее: он мог бы стать адвокатом или судьей.

Старик был крестьянином, имел свое хозяйство. Он почитал старые обычаи, уважал праздник Славы[11]11
  Праздник святого, покровителя рода или семьи. – Прим. пер.


[Закрыть] и ненавидел фашистов. Они уничтожили его семью и хозяйство. И старик воевал с врагом беспощадно, не на жизнь, а на смерть. Он уверен в нашем движении и никогда ему не изменит.

Йован – сын крестьянина, и довольно имущего. По его рассказам, у них было немало скота. Да и теперь им неплохо. Его, как и многих, подхватила волна революции.

Рябая – из бедняцкой семьи. В каком-то смысле она мне ближе всех. Она некрасива, необразованна. Из таких женщин получаются хорошие жены. Но Рябая встала в ряды борцов, и это вызывает у меня восхищение.

Минер – физически самый сильный из нас. Это – квалифицированный рабочий. Он тоже мне очень нравится, хотя и принадлежит к определенной группе людей. Минер умудрен жизнью и любит жизнь.

Все мы очень разные, но нас объединила борьба. В мирное время я попросту был бродягой и, конечно, не мог войти в круг интеллигентных людей. Во время войны стал командиром. А будущее мое трудно угадать.

«Посмотри на Аделу», – говорил мне внутренний голос.

Мы встретились взглядами. Мне хотелось ей сказать: «Ты лишь в силу обстоятельств оказалась в компании со мной». «Я всегда любила таких, как ты», – будто отвечала она. – «Ты, наверное, начиталась Горького».

Адела словно угадала мои мысли. В ее сердитом взгляде я увидел ответ: «Не задавайся».

Мы залегли за каменным выступом. Ждем приближения банды. Отступать больше нельзя, да и некуда. Мы стараемся держаться спокойно, как люди, выполняющие свой долг. Я снова думаю о своих спутниках. Самая загадочная для меня – Адела.

Мы опять встречаемся с ней взглядами.

«Я всегда любила рабочих», – словно говорит она. «Наверное, так же, как любят вещи или животных, – иронизирую я. – Иногда приятно сказать пару ласковых слов тем, кого считаешь ниже себя. А ведь я с самой низшей ступеньки! Я не был даже подмастерьем. Ничего не кончал, у меня нет ни образования, ни ремесла. Я бродяжничал в поисках куска хлеба…»

Должно быть, девушка разгадала насмешку в моем взгляде и отвела свои глаза в сторону. А я не мог не смотреть на это бледное большеглазое создание. Она напоминала бело-голубой цветок на тонком стебле. Я слышал только голос Аделы и испытывал ревность к птицам и травам вокруг нее, к этим измученным людям, которые слышали и видели ее…

У нас отличная позиция. Такую только Минер может выбрать. Здесь нас не застанешь врасплох. Мы ждем ночи. В прошлую ночь мы спускались в село, набрали еды и навлекли на себя погоню. И теперь, усталые, готовились принять бой.

Может быть, бандиты и не нападут на нас? Сверкали на солнце скалы. Вдали темнели кусты. Между ними петляла узкая дорога в село…

Мне вспомнился один из эпизодов после боя в сорок втором году. Мы захватили несколько жилых домов на углу, около шоссе. Один из наших трофейных танков подбили, другой куда-то оттянули. Остался лишь тяжелый итальянский бронеавтомобиль.

– У нас нет приказа двигаться дальше, – угрюмо сказал мне Мурат.

Я нащупал пистолет, поправил ремень и молча, рукой, показал ему направление. Мы с Муратом были друзьями. Я знал, что на него всегда можно положиться. Он командовал отделением и изредка заменял меня во взводе.

– У тебя много патронов? – спросил я.

– Патроны есть еще в разрушенной школе. Мы не могли захватить с собой все. Я приказал бойцам взять, сколько унесут.

– Немецкие?

– Итальянские.

– Тогда для моей винтовки не подойдут.

– Для моей годятся.

Мы подползли к школе. Мурат набрал патронов. Дальше пробирались от дома к дому. Жителей не было видно. Мурат направился к одному из домов. Видимо, что-то заметил.

– Выходи! – крикнул он в дверях.

Вышел бледный человек с усами, в штатской одежде. В этот момент во дворе я заметил другого человека в длинном пиджаке. Седая голова была не покрыта. Скуластое лицо, запавшие глаза. В руке он держал пачку сигарет, какие получали усташи. Вытащив одну, протянул ее мне.

– Это мой сын, – сказал он.

– Торгуете с немцами?

– Живем кое-как.

– Ух! – сплюнул Мурат.

– Здесь у нас только женщины, – произнес пожилой человек. – Мы – мусульмане.

– Я должен проверить, – сказал я и направился в дом.

В первой комнате вдоль стен лежали подушки, накрытые коврами. Две женщины повернулись к нам спиной.

Мои пропыленные башмаки оставляли на ковре белый след.

– Сколько у вас комнат?

Женщины молчали.

– Повернитесь.

Они повиновались. Одна, совсем юная красавица, подняла черные, как уголь, глаза. Лицо другой закрывал платок.

– Откройся! – я подошел ближе.

Женщина стыдливо открыла лицо и взглянула мне прямо в глаза. «Должно быть, эта – жена молодого, – подумал я, – а первая – его сестра. Ей не больше шестнадцати лет».

– Покажите комнаты. Идите впереди…

В доме было четыре комнаты. Все устланы коврами. Османлийская мебель подобрана в одном стиле. В двух комнатах стояли закрытые снизу досками столы. Они всегда вызывали у меня недоумение: как за ними можно сидеть.

– Все в порядке, – сказал я.

– Да защитит вас Аллах!..

Бандиты не появились ни в этот, ни в последующие два дня. Мы пробирались дальше по пустынному краю. Лишь один раз нам стреляли в спину. На пути мы встретили еще одно село и разжились продовольствием, но его хватило ненадолго. Нас опять томил голод, а сел больше не попадалось.

На одном из привалов ночью я заметил в кустах зайца. Сказал об этом Минеру.

Где ты его видел? – удивился он.

– Здесь за кустом. Длинноухого. Могу поклясться. А ты знаешь, это – хороший признак.

Минер недоверчиво покачал головой. Но когда рассвело, мы действительно увидели пляшущего в дальних кустах зайца. Подползли ближе. Обе винтовки грянули разом. Зайца разделили на семь равных долей. Затем мы застрелили тощую ласку. Это было все, что удалось нам раздобыть на обед за два следующих дня.

Вглядываясь в складки гор и скалистые утесы, я прислушивался в надежде уловить мычанье стада. Мне хотелось понять, где же беженцы. На нашем пути их не было, а это грозило нам гибелью. Мы были настолько измучены, что, атакуй нас четники, неизвестно, чем бы все это кончилось.

Дни становились теплее. Горные луга покрылись густым зеленым ковром. С вершин потекли ручьи, и теперь у нас в изобилии имелась вода.

Лицо Аделы вытянулось. Ее темные глаза стали еще больше. Она по-прежнему казалась неприступной и избегала меня. Правда, иногда, погруженный в раздумья, я ловил на себе ее тревожный взгляд. Словно бы она дразнила меня!

XXIV

По крупинкам собирал я правду о бое на Сутьеске, о главном дне нашей дивизии. Рассказы очевидцев расширили эту картину, и она засверкала подобно фреске под рукой опытного реставратора. Каждый из нас рассказывал по-своему, запомнил те или иные детали, эпизоды, а в целом получалось внушительное зрелище. В этом бою полегло около пяти тысяч наших, в том числе двадцать четыре бойца из моего взвода. И каждый из погибших – это свой, особенный мир. У каждого – свое прошлое…

Мысленно тысячу раз мы возвращаемся к Сутьеске, подобно погорельцу, приходящему на пепелище. Вот и сейчас Минер опять рассказывает об этом.

– День клонился к вечеру, – говорил он. – По узкой тропе, проложенной солдатами, я шел в штаб. Линия фронта проходила совсем близко. Справа высились каменные громады. Чуть дальше склон обрывался, и вплоть до самой реки негде было зацепиться. «Тяжеленько нам придется», – думал я. На той стороне засели немецкие части. За их спиной в голубом тумане тянулись холмы.

Штаб располагался в небольшой котловине, в скалах, поросших можжевельником. У небольшого костра на корточках сидел невысокий черноволосый человек с командирскими знаками различия. Он пристально взглянул на меня и спросил:

– Как наверху?

– Пока мы на том же месте, – ответил я.

На западе громыхали орудия. Я извлек из кармана бумажку с донесением. Командующий прочитал ее, передал комиссару и стал писать приказ. Окончив, он подозвал меня рукой:

– Твой комиссар вышел из госпиталя. Пойдете вместе.

– Можно идти? – спросил я.

– Иди, – ответил командующий.

Шагов через двадцать на лесной дороге я встретил комиссара роты.

– Был в штабе батальона? – уже издали махнул он рукой.

– Да.

– Что нового?

– Сегодня нам солоно пришлось, – признался я.

– Я слышал, утром были потери. Что произошло?

– Мы уже отбили атаку, как прилетели самолеты.

– Вас обнаружили?

– Да.

– Сегодня же ночью нужно перейти реку.

Мы ускорили шаг. К окопам добирались по опушке, с северной стороны. На стволах сосен блестела смола. Запах хвои опьянял. Казалось, что в этой шершавой коре таится корень жизни.

Там, где тропа делала крутой поворот, нам навстречу показались бойцы в новеньких итальянских мундирах. Я насчитал полсотни человек, на самом же деле их было больше. Они не походили ни на одну из наших частей. В середине колонны шли три девушки. У одной из них из-под пилотки с красной звездой вываливалась тяжелая коса. На плече девушка ловко несла небольшой карабин.

У них было много пулеметов, даже слишком много. Позади пулеметчиков шли вторые номера с запасными дисками. «Почему у них так много автоматического оружия? – еще раз подумал я. – Сколько же им нужно патронов? Всему взводу придется превратиться в носильщиков…» Но тут меня осенило: ведь они первыми пойдут на прорыв! Бой наверняка будет коротким, и потому нужно много автоматического оружия!

– Это отставший взвод пролетеров[12]12
  То есть пролетарских частей. – Прим. пер.


[Закрыть] проговорил комиссар.

– Они идут впереди, вот и забирают трофеи… – ответил я.

Громыхали орудия бригадной артиллерии: нужно было расстрелять все боезапасы. А потом пушки закопают в землю, как закопали тяжелые минометы. Что делать! Если мы хотим прорваться, необходимо освободиться от тяжелого оружия…

– У окруженных обычно два выхода, – продолжал Минер, – или прорваться, или сдаться. Сдаваться – не в наших правилах. И чем больше гитлеровцы стремились захватить нас, тем сильнее мы сопротивлялись. Никто не думал о капитуляции, хотя у противника налицо были огромные силы, фашисты не признавали нас как армию, убивали пленных, но, несмотря ни на что, мы не собирались бросать оружие.

Глупо было бы недооценивать врага. Мы понимали, что немцы приложат все силы, чтобы не дать нам выскользнуть. До сих пор мы защищали тыл наших войск. Три дня назад связь, с главными силами была потеряна. Мы оказались в котле.

– Как обстоят дела внизу, у реки? – спросил меня ротный комиссар. – И как вообще на фронтах?

– Я знаю, что наши дважды прорывались на одном и том же участке.

– Значит, это самое слабое место у них. Немцы, конечно, постарались закрыть брешь…

Мы находились от передовой не больше чем в полутора километрах. Когда мы останавливались, бойцы садились кто на пни, кто на землю. Никто не курил. Разговаривали шепотом. Нас было пятьдесят человек. Двумя взводами командовали уже закаленные в боях офицеры. Третий же был совсем молодым, почти мальчиком. Его только сегодня назначили на эту должность вместо погибшего командира.

Как и все, я волновался в канун боя. Кто такой Лер? Я не хотел верить басням, будто у него сто тысяч солдат.

– Ты пойдешь первым, Минер! – приказал мне командир.

Меня заменил отделенный Хильмия. Возле нас находились еще две роты. По хрусту веток мы догадывались, что к нам подстраиваются все новые силы. В окопах наверху никого не осталось.

Луна еще не взошла. На небе высыпали звезды, но их постепенно закрывали сгущающиеся тучи, я прислушивался к ночным звукам: где-то недалеко разбирали боеприпасы, бросали ненужное снаряжение, скидывали с лошадей вьюки.

– Хильмия, – спросил я отделенного, – как ты думаешь, будет дождь?

– Наверное.

– Хорошо бы завтра утром.

– Не люблю дождь, – возразил Хильмия.

– А я вот не люблю самолеты, – сказал кто-то рядом со мной. – Если пойдет дождь, самолетов не будет.

На дальних склонах продолжался бой, мы видели вспышки орудийных залпов. Мимо нас пробегали санитары с носилками. Солдаты нет-нет да и задевали прикладами за стволы деревьев. В лесу вообще шло большое движение, и трудно было поддерживать тишину, хотя командиры и отдавали распоряжения приглушенными голосами.

Вскоре пошел дождь. Мы двигались медленно, все время по лесу, по крутой тропе, петлявшей вдоль обрыва. Часто приходилось идти в цепочку по одному. Здесь же несли раненых. Взводы то и дело сбивались в кучу, напирая друг на друга, когда впереди образовывались пробки. И снова, в который раз, мы вынуждены были останавливаться. Чуть продвинемся вперед – и снова затор.

Я решил разведать, как там – впереди. Свернул в сторону, пришлось пробираться через поваленные деревья, перепрыгивать канавы. И наконец, попал на забитую людьми поляну. При свете луны я увидел длинную колонну – без конца и края…

Пришлось немало помучиться, пока нашел своих. Командир вопросительно посмотрел на меня. Я махнул рукой:

– Забито!

Мои товарищи спали, прислонившись друг к другу, не выпуская из рук винтовок. Я подсел к ним и мгновенно погрузился в сон. Через несколько минут впереди зашлепали ноги. Я растолкал Хильмию. Прошли еще метров двадцать и опять стали, потом снова пошли. Дождь стекал за шиворот. Усталость валила нас с ног.

Когда мы вновь остановились, я пошел проверить людей. Во втором отделении не хватало двоих.

– Они только что были, – убеждал меня юный командир.

– Может, заснули и теперь не могут нас найти?

– Не знаю. Кой черт их заставил уйти? Когда мы в последний раз пошли, я проверил всех дремавших… – Он немного замешкался и отвел меня в сторону: – Сбежали они.

– Плохо за людьми смотришь.

Командир промолчал.

– Уже час ночи! – встревожился Хильмия.

Время даже не бежало – оно летело, а мы еле передвигались.

– Видно, рано мы придем, – ехидно бросил кто-то.

– Прикуси язык! – обозлился Хильмия.

Солдат угнетало это топтанье на месте. Исчезновение двоих очень обеспокоило меня. В других взводах дезертиров не было. Пропал, правда, связной, которого послали снять последних часовых. Командир полагал, что он напоролся на немцев.

Непрерывно сыпал мелкий дождь. Почему же все остановились? Ведь там, у реки, ждали нас. Для всеобщей атаки не хватало людей. А время летело в безмолвии ночи. «Опоздаем», – думал я, кусая губы…

Приклад был мокрый и скользкий. Впереди шагал боец с длиннющими усами. На солнце, вспомнил я, его усы похожи на стебли табака. Он был из горцев и пошел воевать, когда немцы сожгли его дом…

В лесу пахло прелыми листьями. Мы все промокли до нитки. Шли молча, шлепая по лужам, спотыкались о камни. До Сутьески осталось идти десять – пятнадцать минут. Внизу уже расчистили дорогу, и колонна стала продвигаться быстрее. Мы буквально засыпали на ходу: трое суток без сна давали себя знать. И все же мне не хотелось верить, что нас могут уничтожить. Часть, в которой я служил, еще ни разу не была разбита. Всегда находился какой-то выход…

По многочисленным тропинкам бойцы спускались к реке. Здесь собралось рот сорок. Правда, во многих частях не насчитывалось и одной трети, так как за последний месяц было много потерь. Еще меня смущала сутолока. Такого мне еще не приходилось видеть за годы борьбы. Конечно, по опыту я знал, что все выглядит иначе, если смотреть «сверху», из штаба…

Наконец дождь перестал, и стало проясняться. Потянул холодный ветер. Было что-то около трех часов пополуночи. На рассвете нам предстояло перейти реку и атаковать основные позиции немцев.

Командир роты приказал нам пропустить госпиталь. Мы сошли с тропы и остановились.

XXV

– Стучали костыли, ковыляли раненые, поскрипывали носилки, – продолжал свой рассказ Минер. – Время от времени раздавался стон. Некоторые были так забинтованы, что и головы не видно. Вся эта масса раненых закрывала дорогу частям, подходившим с разных направлений. Я невольно подумал, что из-за госпиталя мы можем опоздать.

– Вот так же спускались к Сухому Долу, – произнес Хильмия. – Шла пехота, а раненые подумали, что их бросят. Их было человек восемьсот, и на дорогу выползло сотни три. И вот, пошатываясь, еле передвигая ноги, они потянулись за взводами. С неба нас обстреливали самолеты. Напрасно пытались мы их успокоить. Паника продолжалась около часу.

– Там были только раненые?

– Нет, и тифозные. Кожа да кости. В глазах застыла мольба. Они шли за нами, и каждый надеялся, что это именно его часть, из которой он выбыл, подхватив тиф.

«Тиф может вывести из строя целую армию», – с тревогой подумал я и спросил:

– А откуда они были, тифозные?

– Из седьмой дивизии, – удивленно посмотрел на меня Хильмия.

– Эти раненые из Главного госпиталя.

– Теперь все здесь, – двусмысленно заметил Хильмия.

Цепочка носилок оборвалась. В общей толпе мы увидели пленных итальянцев.

– Porca madona! – послышался грубый голос. И затем протяжный, плаксивый: – О mamma mia, mamma mia!

Босыми ногами ковыляли они по камням. Почему это пленные всегда спотыкаются? Их плохо кормят? Многие наши тоже одеты в тряпки и на ногах у них рваная обувь, кое-кто тоже идет босиком. Еды нам тоже не хватает. Но у нас даже многие раненые находят в себе силы шагать со всеми. Некоторые из них несут. оружие. А если и падают, то молча встают и идут дальше, забросив на плечо винтовку…

Опять потянулись носилки. Их несли итальянцы. Вдруг послышался звук падающего тела и глухой удар о землю.

– О mamma mia!

– Скотина! – зарычал кто-то.

– Ей богу, товарищ, мы не виноваты. Сил нет.

– Разве тут прорвешься? – вздохнул Хильмия.

– Ты прав. Что можно ждать от этого марша?

Мы были беспомощны перед огромной лавиной раненых. Бесполезно было доказывать, что роты опаздывают на позиции. Измученные люди инстинктивно чувствовали беду и, преодолевая боль и слабость, пытались уйти вместе с армией. Падая, они создавали заторы. И обойти их было просто невозможно, так как справа высились отвесные скалы. Все это увеличивало состояние всеобщей растерянности. Правда, порядок соблюдался: бойцы шли со своими командирами, раненые – в своих группах. Суматоху создавали в основном тифозные. Но что с них спросишь?