Текст книги "Семь бойцов"

Автор книги: Войо Терич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

– А почему он сам встал в стрелковую цепь? – спросил я.

– Если человек видит, что все потеряно, – а он, конечно, видел, – на карту ставят последнее. Человек всегда может сделать последнюю ставку.

– Что ты хочешь сказать?

– Уже за два дня он знал, что прорваться невозможно. Последним эшелоном называют тот, который будет уничтожен. Невозможно двум с половиной тысячам человек спасти три тысячи раненых.

– Я не хочу об этом думать, – сказал я. – Слишком тяжело.

– Да, лучше думать о том, как спасти собственную шкуру. – Он добродушно ухмыльнулся и похлопал меня по плечу: – Запомни, самая важная задача сейчас – спасти шкуру. Это все, что мы пока можем сделать для наших. Ты увидишь, это не легко.

– Я хотел бы знать, что он чувствовал? – спросил я.

– Кто?

– Командир последнего эшелона.

– Как чувствует себя человек, когда он не может уберечь госпиталь? В нем были бойцы из его села. Но он не выбирал, – задумчиво произнес Минер.

– Пока не погиб, как простой пулеметчик?

– Пока не погиб. А мы вот живы. Живых хватает, только мы ничего о них не знаем.

– Наверное, главные силы ушли далеко на север?

– Когда мы были у реки, они вели бои далеко от Сутьески.

– Сегодня ты разговорчив.

– Да. Ты – из тех, с кем я люблю говорить.

– Спасибо.

Над ущельем парил сизый горный орел. И вдруг окрестности огласил взрыв. В глазах Минера промелькнула тревога.

– Слышите? – произнес он. – Похоже на разрыв мины.

– Очень далеко, – сказал я.

– Если у реки, то можно услышать? – спросила Рябая.

– Таким ясным утром можно. Но этот где-то ближе.

– Это бандитская граната, – пробурчал Йован.

– Таких не существует, – возразил Судейский.

– Ты думаешь у них не найдется, чем тебя убить?

– Нет, я не об этом. Я имею в виду, что у них нет своих гранат.

– Да и у нас тоже нет своих. Какая разница?

– Мы их отнимали.

– Верно, – произнес Йован, – мы их отнимали, а они их получали. Хватит пропаганды! Пусть так. И все-таки приятно, когда у человека хватает боеприпасов. Даже если они получены в «подарок». Они все равно хорошо работают.

– Не так, как отнятые, – заметил старик.

– А ты молчи. Твоя песня спета.

– Ну ладно. Пусть я старый и задыхаюсь, – сказал старик. – А ты? Начал расхваливать бандитов?

– Я их не расхваливаю. Я стрелял в них.

– А теперь не хочешь? – спросил Минер.

– Что я хочу, это мое дело.

– Тогда уходи от нас! – резко бросил Минер.

– Уйду, когда сам захочу.

– Йован, – повернулась Адела, – успокойся.

Он замолчал.

Эта была первая ссора между нами. Впервые Минер просил кого-то оставить нас.

XIII

Кроваво-красное солнце плывет по небу, одинаково благосклонное и к армиям и к бандитам. Нам уже не приходится считать себя армией. Четыре наши дивизии, которые двадцать дней назад прорвались на Сутьеске, теперь вели бои где-то на западе, как армия с армией. А мы понимали, что рано или поздно столкнемся с сельской стражей, с бандитами. И солнце будет свидетелем этому. И все же у меня где-то теплится зыбкая надежда, что кому-нибудь из нас удастся обо всем рассказать людям…

Передо мной лежит записная книжка немецкого унтер-офицера. Она перешла ко мне вместе с его штанами. Я в состоянии перевести каждое пятое слово. И этого достаточно, чтобы понять основное, а фантазия дорисует остальное. Листаю страницы. Мелькают имена Бруно, Гофмана, обер-лейтенанта Ванга. Как же прошли четыре последних дня? Четыре дня из жизни человека, чьи штаны я ношу?

…За четыре дня до своей смерти унтер, видимо, грелся где-нибудь на солнце и размышлял. «Нет, – говорил он себе, – я не очень ненавижу врага. В самом деле, я ведь не очень не люблю партизан. Я даже стал уважать их за храбрость». Люди, которых он уважал, безусловно, были хорошими солдатами.

– Следует признать, что они продержались два года, – вполголоса произнес он.

– Что? – спросил Бруно.

– Я думаю, что приятнее разбить врага, который умеет драться.

– Мне бы хотелось, чтоб они были послабее.

– Ты никогда не станешь солдатом.

– Вы меня не так поняли, фельдфебель, – покраснев, как рак, сказал Бруно. – Солдаты нужны нам в другом месте.

Они, должно быть, несколько минут помолчали.

– Будем ли мы завтра участвовать в их уничтожении? – спросил Бруно.

– Я думаю, нет. С этим покончат егеря.

Победа была налицо, если считать, что они вывели из строя одиннадцать тысяч партизан. В этом им немало помог тиф. Они восхищались своей артиллерией, взбиравшейся на неприступные утесы, и своими саперами, что прокладывали тропы там, куда прежде не ступала нога человека. «Только немцы могли этого добиться! Лучшие солдаты всех времен! Но, – размышлял Гофман, – вместе с итальянцами нас было свыше девяноста тысяч. – И эта цифра смущала его. – А их в пять раз меньше! И если их не раздавить, они снова создадут свободную территорию[5]5
  Имеется в виду обширная территория, куда партизаны преградили доступ немцам и где работали первые органы народной власти. – Прим. пер.


[Закрыть]… Их нужно уничтожать всех до одного! Нужно с корнем вырывать эту сорную траву!» – убеждал себя Гофман в канун боя.

Я перевернул страничку записной книжки.

Вот Гофман увидел, как патруль привел пленных партизан – двух мужчин и девушку. Гофман и Бруно подошли ближе, к офицерской палатке. Девушка была маленькая, светловолосая, миловидная.

– Из какой вы части? – спросил их лейтенант.

Все трое молчали. Высокий широкоплечий партизан сверху вниз смотрел на часовых. Руки ему связали тонкой льняной веревкой, отчего пальцы затекли и припухли. Он производил впечатление сильного человека. Его правое плечо опоясывал бинт. Другой партизан был поменьше ростом и помоложе.

Старший спокойно выдержал взгляд лейтенанта и не произнес ни слова.

– Вы! – офицер ткнул пальцем в младшего.

– Из пролетарской, – произнес тот, поперхнувшись.

Вскоре он рассказал, что служит всего третий месяц, и объяснил, где находилась его часть, когда он с ней расстался.

– Где теперь ваша часть?

Молодой партизан махнул рукой куда-то на запад. Лейтенант понял. Потом он снова обратился к старшему: не желает ли пленный дать сведения немецкой армии?

Высокий партизан покорно подошел к офицеру вплотную, словно желая сообщить ему что-то очень важное и вдруг, неожиданно согнувшись, ударил связанными руками лейтенанта по лицу.

Немецкий офицер оцепенел. Потом отскочил на два шага и расстегнул кобуру. В этот момент выстрелил кто-то из часовых. Высокий партизан упал, сраженный пулей в затылок.

Стоя под высокой сосной, Гофман вспоминал Вильгельмштрассе и Аллею победы. Чудесные берлинские аллеи! Обширный парк пересекает город. И его вилла с колоннами! Он представил себе переднюю и подумал об отцовской библиотеке. Там он часто работал, и все предсказывали, что из него получится способный инженер.

Когда он приезжал домой, отец разочарованно спрашивал:

– Ты еще фельдфебель?

«Германия растет, – любил повторять отец, – и ты должен расти вместе с нею!»

Отец мечтал о Великой Германии. Но Гитлера считал плебеем, выскочкой. Если б Гитлер занимался только армией, все было бы в порядке. Но во главе Германии должен стоять другой человек. В последнее время отец избегал откровенных разговоров. Наверное, те ему не очень доверяли. И хотя отец был профессором университета и обладал отменными манерами, карьере Гофмана это не очень помогало.

Приятель Гофмана давно уже получил звездочки лейтенанта. Правда, он погиб под Сталинградом…

– Расстреляй их, – приказал лейтенант Гофману.

– Не меня! – закричал молодой партизан. – Я ни одного вашего не убил!

Что ты уговариваешь их? – только и произнесла девушка. – В них плевать нужно!

Руки у нее не были связаны. И она шла сама усталой, но гордой походкой. Гофман пошел за патрулем, уводившим пленных в лес.

При переходе через полувысохшую речушку молодой партизан ринулся в лес. Нескольких выстрелов, пущенных ему вдогонку, было достаточно, чтобы уложить его, но, воспользовавшись суматохой, девушка тоже попыталась ускользнуть. Она проворно скрылась в зарослях можжевельника. Гофман встал на одно колено. Из этого положения ему лучше было видно ее мелькавшую в ветках голову. Раздался выстрел, и Гофман увидел, как партизанка, словно бы поскользнувшись, упала. Но патрули, обшарив соседние кусты, не нашли ее. Гофман срочно вызвал солдата с собакой. Огромный черный пес нетерпеливо подпрыгивал на месте, радуясь выходу на охоту. Он обнаружил партизанку метрах в ста, на краю поляны. С громким лаем он набросился на нее, но вдруг завизжал и отскочил в сторону. Из-под его огромной гривы хлынула кровь.

– У нее нож! – закричал Гофман и уничтожающим взглядом смерил своих солдат. Они не обыскали ее как следует.

С трудом поднималась она с земли. Кровь заливала ее лицо. Шатаясь, медленно направилась к лесу. Гофман снова опустился на одно колено и прицелился. Приклад резко толкнул его в плечо. Девушка упала, а когда они к ней подбежали, только верба о чем-то шепталась с ветром.

– Чертова дочь, – произнес Гофман, отметив про себя, что это он попал в нее. – Убила у нас лучшего пса.

Девушка лежала на спине. Пушистые ресницы, полуприкрытые веки, волосы цвета спелой ржи. «Она моложе Бруно», – мелькнула мысль.

Видишь, – сказал Бруно, когда они возвращались. – Прошло три года, как мы завоевали Европу, но даже женщины продолжают воевать против нас.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Я хочу сказать, что единственный верный путь завоевания – это истребление населения…

Чтобы побольше узнать о Гофмане, я перевернул первую страницу записной книжки. Гофман служил в германской армии фельдфебелем. Он был на русском фронте, затем его полк перевели в Венгрию, а потом в наши края. Перевод сюда он считал чуть ли не возвращением в тыл. Никогда прежде ему не доводилось бывать в горах. И теперь он их просто ненавидел.

Сначала партизанские налеты на гарнизоны ему казались смехотворными, как если бы кузнечик попал в ухо ослу, а тот только ждал момента, когда можно будет уничтожить его одним взмахом хвоста…

– Гофман! – позвал лейтенант.

Он четко козырнул. У лейтенанта, командира его роты, сверкали начищенные сапоги и гладковыбритое лицо. «Аккуратность – это наша особенность, – думал Гофман. – Сверкающие сапоги и иссиня выбритое лицо!» Вспоминались заросшие, помятые лица румынских офицеров в грязных измятых мундирах. Во фронтовой обстановке эти щеголи походили на старых сутенеров. А русские? Но ведь ему рассказывали, что под Москвой их части сверкали так, словно только что прибыли с парада!

Лейтенант отдал приказ. Вдоль реки пробирались партизаны. И чем больше сжималось кольцо вокруг них, тем яростнее они сопротивлялись. Гофман еще ни разу не видел живых партизан. Да их и невозможно увидеть! Днем они прячутся за деревьями и камнями, осторожные и неуловимые. И даже, казалось, самый тщательный обстрел их не берет. Когда солдаты занимали партизанские позиции, они обнаруживали там лишь несколько изуродованных трупов. Остальные партизаны исчезали. И снова, притаившись за деревьями и камнями, они ловили на мушку немецких солдат.

По ночам партизаны подходили совсем близко, не давая полку сомкнуть глаз. Ночные атаки становились все опаснее. И когда в одной из рот потери составили пятьдесят шесть человек, а в одном из батальонов – сто, пришлось оттянуть полк километра на четыре от линии фронта в тыл. Но через пять дней их снова пришлось вернуть «на линию». И хотя удалось ликвидировать пятьдесят бандитов, сами уже потеряли десять человек.

«Сейчас мы сразу взяли пять тысяч, – записал Гофман. – И больше шести тысяч погибло».

– Это мало, – задумчиво произнес лейтенант.

– Почему мало? – заинтересовался капитан, командир соседней роты.

– Такова уж партизанская война, – сказал командир восьмой роты и посмотрел на лейтенанта. – Они вытащили из котла больше чем тридцать процентов людей.

Значит, эти прорвались. Гофман вспоминал детали педантично разработанной операции. Казалось, все предусмотрели. Над партизанскими позициями немецкие самолеты разбросали листовки, где жирными стрелками были обозначены немецкие части. Одна из этих стрелок тянулась с юга до самой реки и вонзалась в каменную насыпь горы. Другая шла с севера на юг, остальные – с востока и запада, и тоже к реке.

Гофману не совсем было ясно, почему немцы рвутся именно сюда. Ни руды здесь нет, ни плодородных почв. Величественные в своей первозданной дикости края и абсолютно пустынные!

Войска больше не продвигаются. Неподалеку, возле Тьентишта, жестоко и сосредоточенно бьет немецкая артиллерия. И все-таки это неплохая цифра!

«Пять тысяч окружено», – записал Гофман.

– Что нового, господин фельдфебель? – спросил молоденький румяный ефрейтор из его роты.

Милый юноша! Не такой уж смелый, как следовало бы, но если учесть, что попал он сюда прямо из Берлина, со студенческой скамьи, то вполне пристойный. Бруно дружил с Гофманом: ведь они оба собирались стать инженерами.

– Я думаю об окруженных коммунистах, – ответил Гофман.

– Пять тысяч партизан!

– Их больше нет.

– Разве?

– Вчера их всех перебили. Среди них – половина больных и раненых. Понимаешь?

– Это была хорошая охота, фельдфебель.

Гофман нахмурился. Он не любил подобных полицейских выражений. Нужно говорить о героизме. А охота ничего общего не имеет с ним. Это окружение более слабых, но опасных! И тут же довольно ухмыльнулся: в этих лесах нет больше никаких войск, кроме немецких!

Операция по окружению длилась четыре недели. Партизан атаковывали со всех сторон, но это, казалось, только прибавляло им силы: сдаваться они не собирались…

Гофман тогда еще не знал, что совсем недалеко от его роты по ущелью шагают семеро обезумевших от голода и усталости людей, от которых скоро будет зависеть его судьба.

И вот последняя страничка! Рота Гофмана расположилась в долине Волуйка, недалеко от студеной горной речки, приятный шум которой доносился между деревьями. Его солдаты в бою не участвовали. Кругом все затихло. Гофман был почти уверен, что теперь отсюда до самой Сардинии – все спокойно. По крайней мере, ему так хотелось верить.

На поляне, как два утеса, торчали большие палатки, за ними, под прикрытием густой листвы, виднелись палатки поменьше. У входа в офицерскую палатку валялась сумка с радиотелефонной аппаратурой. Внутри было жарко и накурено. У одной из стен Гофман увидел некое сооружение, похожее на стол. Бруно освободил место фельдфебелю.

– Что вы здесь делаете в такой день? – спросил Гофман.

Парень, сидевший возле палаточного оконца и опоясанный вперехлест ремнями, ответил:

– Собираемся сыграть в шахматы.

Гофман посмотрел на свои швейцарские часы. Они почему-то остановились.

– Сколько времени? – осведомился он.

– Что-нибудь около одиннадцати, – ответил один из сидевших.

Гофман взял плащ-палатку и, выйдя наружу, расстелил ее на земле. Следом за ним вышел Бруно.

– Не люблю, когда день начинается в лесу, – тихо сказал Бруно.

– А я люблю, – возразил Гофман, разглядывая вершины деревьев, – люблю утро в лесу. Вам это не напоминает утро в берлинском парке?

– Почему мы никуда не двигаемся, господин фельдфебель?

– Думаю, что завтра утром мы выступим.

Из ущелья доносилось дробное журчание воды, маня к себе прохладой, Гофман встал, и они вместе с Бруно направились к реке…

Больше страниц, исписанных почерком унтера, не было!

Остальное дописали мы, которых он собирался уничтожить всех до единого, как сорную траву.

И вот теперь, как ненужный хлам, по крутому склону закувыркалась его записная книжка, исписанная мелким почерком. Я махнул ей вслед рукой, словно подводя итог чему-то очень важному.

XIV

Мы сидим здесь всего два часа, а мне кажется, будто я испокон веку знаю эти громадные скалы. И хотя мы вырвались из кольца, опасность все равно подстерегает нас на каждом, шагу: местность кишит бандитами.

Минер впервые рассказывает о себе:

– Я много лет был возчиком вьюков. Еще до того как стали использовать грузовики, я перевозил через горы грузы для купцов. Тогда я и научился предсказывать погоду. Вот завтра, например, будет облачно.

– А как ты присоединился к Движению![6]6
  Имеется в виду коммунистическое движение в довоенные годы. – Прим. пер.


[Закрыть] – спросил Судейский.

– Я всегда держался левых взглядов, – ответил Минер. – Часто приходилось бывать в столице. Люди там политически более подкованы. С нами были какие-то молодые люди, студенты. Я всегда выступал против короля.

– А что ты делал до того, как вступил в Движение? Все время был возчиком? – поинтересовался я.

– Работал у одного предпринимателя из Сербии. Доставлял динамит и запалы и вместе с группой подрывников крошил скалы. Строили дорогу. Там я встретил одного техника. Он был в конфликте с властями. Неплохой человек! Однажды мне удалось укрыть его от жандармов. – Минер произнес это с гордостью. – Правда, он был не особенным революционером, но хотел сделать все, что мог. И всегда хорошо относился к людям.

Минер замолчал. Он сидел перед нами, огромный и хмурый, с серьезным лицом и печальными глазами. Щеки его впали, еще больше посеребрились виски. Сила Минера таяла на глазах. На лбу у него появилась глубокая морщина.

Я представил себе, как он орудует тяжелым молотом где-нибудь под огромной глыбой, как дрожит под его ударами стальной шкворень, вонзившийся в камень. Мне доводилось видеть, как рабочие разбивали скалы, прокладывая дорогу к алюминиевой фабрике.

Я вообразил себе и техника, этого «не особенного» революционера. Вот он убегает от вооруженных жандармов и Минер укрывает его. Конечно, это мог сделать и кто-нибудь другой из рабочих, так как все ненавидели жандармерию…

Мысленно я видел Минера и посреди длинного каравана лошадей, нагруженных белыми ящиками с чешским сахаром и джутовыми мешками с бразильским кофе…

Или еще одна страница его жизни. Минера допрашивают жандармы. Огромные ручищи с корявыми ладонями, похожими на дубовую кору, связаны цепью. Глаза мечут молнии. «Не бей Минера, Зеко! – грозит он капралу Зеке, мусульманину с седыми усами. – Это тебе головы может стоить!» А его товарищ, огромный детина с юга, сплюнул и спокойно, неторопливо выговаривает прямо в покрасневшее от злобы лицо жандарма: «Мы, подрывники, не прощаем».

Жандармы и в самом деле не били их, хотя не прекращали бесконечных ночных допросов. В конце концов, не имея против него улик, Минера отпустили.

Я живо представил, как он посмотрел поверх желтого деревянного барьера, окружавшего помост, где восседали судьи: «Можете ли вы, господа судьи, в чем-либо обвинить меня?..»

Слушая Минера, я видел, как с грохотом отваливались глыбы. Вот он пробирается к куче камней, чтоб спасти наполовину засыпанного товарища. И вдруг рушится скала, потому что никто не считал взрывы или не смог отличить эхо от самого взрыва. Отвалившийся камень раздавил Минеру лопатку. Пришлось оставить работу, хотя друзья и сохранили ему место.

Затем он подался на север и нанялся дорожным рабочим. Наблюдая за схваткой боксеров, решил попробовать и свои силы. После недолгой тренировки неловко вышел на ринг, неуклюже размахивая ручищами. Вот он, потный и задыхающийся, бычьим ударом сбивает противника с ног, и тот больше не может подняться. Минер отходит от него, прижимаясь к канатам ринга. И в то время, когда его противника отливали водой, Минера поздравляли и хлопали по могучим плечам. Смущенный, с застывшей улыбкой, пробирался он к выходу, дав себе слово никогда больше не заниматься боксом…

Да, такой человек не побежит, даже если от этого будет зависеть его жизнь. Я наблюдал за ним в пути. Он вел себя ровно со всеми, а когда сердился, лишь смуглая кожа сильнее натягивалась у него на лице. И тогда он походил на негра из «Хижины дяди Тома».

И вот так, сидя, опершись спиной на скалу, я увидел внутренним взором как бы всю трудную жизнь Минера. Помолчав немного, я спросил:

– Ты был тоже «не особенным» революционером?

– Как всякий бродяга… – вставил Йован.

– Бродяга? – с обидой произнесла Адела. Я впервые видел ее такой. – Конечно, – горячо продолжала она, – у его отца не было восьми волов и трехсот овец, как у твоего.

– Ты тоже не из бедняков? – спросил старик Судейского.

– Нет, если считать, что мне было что есть, пить и я не голодал. Мне не приходилось ездить «зайцем», скитаться по ярмаркам и рынкам в поисках работы. Об этом я знаю только по книгам, – чистосердечно признался Судейский. – Я не был ни сыном бедняка, ни отпрыском богача. Но сейчас я здесь и хотел быть здесь.

– Ты был бы судьей? – полюбопытствовал старик.

– Может быть, если б не это, я стал бы судьей и, вспоминая дни юности, говорил бы студентам: я тоже в свое время был горячая голова… А может быть, я никогда и не стал бы судьей, – задумчиво ответил Судейский.

– А почему техник был «не особенным» революционером? – спросила Адела.

– Я не встречал человека, который бы так боялся полиции и следствия. Но когда он попался к ним в руки, рассказывали, будто свой страх оставил за порогом, – продолжал Минер. – Однажды убили предпринимателя, по фамилии Бадер. Это была большая ошибка коммунистов. И сделал это техник, хотя редко можно было встретить человека, который бы осуждал индивидуальный терpop так, как он. И тем не менее это случилось. А дело все в том, что в июне кое-кто из наших собирался отправиться на французском корабле в Испанию. Но чтобы расплатиться, нужны были большие деньги. Какое-то решение у нас уже назревало. А наш техник решил по-своему этот вопрос. Он выследил Бадера и там, где горы сходятся над Лимом, прикончил его. Тот ехал верхом, и сумки у него были полны денег. Эти деньги техник хотел доставить руководителям Движения. Но его выдал один из богатых крестьян. Подкупить его нужно было…

– А что с техником дальше стало? – спросила Адела.

– Нет его больше в живых.

– А корабль в Испанию?

– Через несколько дней главный организатор всего предприятия Адольф Мук выдал многих наших полиции. Французские матросы пытались помешать жандармам подняться на судно. Подняли у трапа французский флаг, и никто не имел права спустить его до тех пор, пока не приехал консул из Дубровника. Югославский миноносец сторожил француза, чтоб не снялся с якоря. Впрочем, я уже не помню, так ли именно все происходило. Знаю только, что все, кто оказался на судне, были арестованы. Полиции удалось получить сведения и о многих других членах организации.

XV

Адела ничего не рассказывает. Или ей не о чем рассказывать, или она не хочет? Она, видно, больше любит слушать других. Девушка избегает встречаться со мной взглядом, хотя нет-нет украдкой да и посмотрит на меня. Почему я не равнодушен к ней?

Адела шагала впереди меня. Я любовался, как ловко ступает она по земле, словно серна или газель. Невозможно не любоваться ею! Наверное, она считалась первой красавицей в шибеникской гимназии. А может, это мне просто кажется? Кажется, будто видел ее у выхода из какого-то парка, или на фотографии, или на школьном дворе? Давно, до войны? Два с половиной года назад? Мне иногда вспоминаются лица девушек, которых я видел в пути, скитаясь по пыльным дорогам.

Я все еще помню одну – с тех пор, как уходил из поселка. Мне хотелось обнять ее, потому что она походила на Соню Хени, и на мою сестру, и еще на многих девушек. Она стояла, опершись на изгородь.

– Куда идете, бродяжки?

Я не обиделся.

– В мир.

– Трудно пешком шагать? – спрашивала она, осматривая нас с ног до головы. Я давно уже не чистил ботинки, и они были пепельного цвета.

– Из школы убежали?

– Возможно.

– Или из дома?

Я молчал. Мне было семнадцать лет, и на губах у меня еще молоко не обсохло.

– Пойдите сюда, – позвала девушка и, когда я приблизился, приколола мне розу. Я схватил ее руку и поцеловал. Она смутилась и махнула мне вслед.

Нет, она не окликала меня и не прикалывала розу, Она держала ее в руке и просто посмотрела на меня. И это все! Остальное я выдумал. Я шел мимо девушек, и они оставались равнодушными ко мне, бродяге. Они но понимали моей тоски…

Адела свернула с тропинки. Я пошел следом. Поравнявшись с ней, положил руку на ее плечо. Она пристально на меня взглянула.

– Здравствуй!

– Здравствуй, Грабовац! Тебе нужна опора?

– Нет.

– А я подумала, что нужна, – как отрезала, сказала, девушка.

Мы уже недалеко от Пушкинского Брда. Среди редких сосен все чаще попадаются каменистые маковки, похожие на перевернутую лодку. Верхние слои известняка в эту пору обрастают травой, годной под корм овцам. Только где теперь овцы?

Солдат Лера в горах не было. Лишь на узких горных тропах остались следы лошадиных копыт. Закопченные скалы и раскиданная земля повсюду рассказывали одну и ту же повесть. Правда, дожди уже основательно смыли следы боев, бывшие биваки поросли свежей густой травой.

Мы спускаемся в каньон.

– Ох! – вскрикнула Рябая, хватаясь за ветку.

Склон отвесный. Ни одна лошадь не пройдет по такой крутизне. Тропа петляет по скалам. С южной стороны они вымыты дождем, на востоке – ноздреваты: здесь больше поработал ветер. Один из утесов держится на тонкой каменной подставке и, кажется, вот-вот обрушится в бездну.

– Погодите, – произнес старик.

– Что такое?

Старик показывал на запад. Судейский позвал Йована:

– У тебя глаза лучше.

Йован, как всегда, проворчал:

– Чего ты нас задерживаешь?

– Что ты увидел? – спросил Минер.

– Ограду, – ответил Йован после долгого молчания.

– Это в самом деле ограда? – спросил старик.

– Ограда, – сердито повторил Йован. – А ты хорошо слепцом прикидываешься.

– Спасибо, – старик приподнял на голове круглую шапку, словно обращаясь с просьбой. – Твоя мать вовремя тебя родила.

– Не ссорьтесь! – произнес Минер.

Адела стояла на тропинке внизу и, когда Йован поравнялся с ней, укоризненно сказала:

– Опять вы ругаетесь!

Он махнул рукой и даже не взглянул в ее сторону.

Мы шли дальше. Только камешки сыпались из-под ног.

– Трудно стало идти, – сказал Минер.

– Мне тоже, – признался я.

– Колени – как свинцом налиты.

– От голода. На колени самый большой груз приходится. А теперь этот механизм ослаблен.

Я произносил слова наобум и удивлялся их логике.

– Будет ослаблен, если испорчен механизм, который управляет миром, – ответил Минер. – Нам еще сто километров. Это много?

– Нет.

– Только б народ не убежал с этой проклятой горы.

– Слушай, неужели мы все время будем идти по горам?

– Если спустимся в Жупу, может случиться беда.

– И все-таки надо. Так ведь невозможно.

– Но спуститься вниз – еще опаснее,

– Мы не хотим видеть чужую смерть, – сухо сказал я, – но можем увидеть свою – от голода.

– Поговорим об этом потом, когда придет время.

– Почему не сейчас?

– Рано, – ответил Минер.

– А если нет?

– Неужели ты думаешь, что нет?

– Не лучше ли это сделать, пока есть силы?

– А где бы мы спустились?

– С той стороны.

– Я думал об этом, – сказал Минер. – Там мы будем завтра вечером. И ослабеем еще больше.

– Верно.

– А надо ли нам вообще спускаться в село?

– С каких это пор ты стал таким нерешительным? – вскипел я.

Он ничего не ответил, только сердито взглянул на меня.

Почему он так осторожен? Теперь опасность, казалось бы, значительно уменьшилась, но он, как гризли, постоянно нюхающий воздух, не подскажет ли ветер о приближении врага?..

Камни скатываются из-под ног и, прыгая по склону, скрываются в глубоком ущелье, откуда веет прохладой. Ближе к воде зелень становится гуще. Мы спускаемся вот уже два часа. Старик астматически задыхается. Он похож на измученного лешего: седой, небритый, кожа – как дубовая кора. Над нами вздымается небо. Светлая вершина сливается с его голубизной. Нелегко нам придется, пока поднимемся на противоположный склон.

Я снова посмотрел на Минера. Он словно громадный дубовый кряж движется впереди меня! Загадочное, как у сфинкса, лицо. Нередко случается, что люди, минуя большую опасность, вдруг теряют прежнюю прозорливость, попав в иные условия.

Так, если ты окажешься в магнитном поле, стрелка твоего компаса перестанет повиноваться. И пока ты не пройдешь это поле, компас бесполезен. Наверное, и Минер, выйдя из зоны действия немецких войск, стал бояться этой мнимой безопасности.

Брось геройствовать, говорил я себе. Бывали дни, когда и ты трусил. И боялся, как бы случайная пуля не попала в тебя. Бывали дни, когда ты слишком высоко ценил свою жизнь и не отличался храбростью. Ты забываешь об этом? Конечно, я никогда не отказывался от принятого решения. И воюю по доброй воле. Мне ни разу не пришло в голову не выполнить задание. Но вспомни! Иначе тебя бы расстреляли. Может быть… Но я выбрал сам свою судьбу и за наше дело буду бороться до конца. Разве это не храбрость? Но так поступают все! Значит, если идешь к цели, не думай о случайной пуле? Так ли это? Наполеон тоже рисковал, но рисковал по-крупному. И наше дело – не менее крупное. Проиграем – милости не жди. Война, может быть, будет тянуться год, а то и больше. Никто не знает, когда она кончится. Итальянцы могли бы нам помочь. Их войска занимают четверть нашей территории. Вот поднялась бы суматоха в уездах! И тогда капитулировал бы этот жалкий король из Рима. Говорят, он живет в бомбоубежище под сорокаметровой насыпью. Короли обычно не погибают, хотя первыми начинают войны. К черту такие мысли. Наша задача – сохранить себя и своих товарищей…

На привале Адела задумчиво смотрит на скалы. Цикада звенит серебром. Оса завизжала над нами и, сделав вираж, как самолёт-истребитель, исчезла в воздухе.

XVI

И опять мы шли часов пятнадцать. Нам удалось проскользнуть между двумя бандами. С восточной стороны нас прикрывали скалы. Шагая по невспаханному полю, мы услышали, как где-то вдали снова затрещали выстрелы. Все остановились.

– Стреляют из-за Каменистой Главы, – сказал старик.

– Далеко отсюда? – спросил я.

– День ходу. На свежие ноги. Это вон там, где гора торчит! – указал он рукой. – Двадцать лет назад я проходил по этим краям. Но тогда я был другим человеком. В двадцати километрах отсюда – село; в горах. Чуть вправо.

– Туда мы не можем, – заявил я.

– Но подойти поближе могли бы. Разведать местность.

Я готов был решиться на это. Да и другие, я знал, поддержали бы меня. Но что скажет Минер?

– Ладно, – сказал он вдруг. – Только мы устали. В крайнем случае, хватит у нас сил уйти? Что думают остальные?.. Стой! – обратился он к Йовану, потому что тот уже тронулся в путь.

– Чего тебе?

– Ну как, изменим направление? Мы хотим ближе подойти к какому-нибудь селу?

– Рано ты вспомнил, – хмуро бросил Йован, но остановился, опершись на винтовку.

– Это предложение старика! – пояснил я.

Старик и Рябая ушли с Минером чуть вправо. Нас осталось четверо: Адела, Йован, Судейский и я. Устроившись каждый в своем укромном месте, мы обозревали скалы. Небо было безоблачно. И кругом – только скалы, безмолвные склоны и послеполуденное солнце.

К югу, километрах в двух от нас, время от времени раздавалась стрельба. По всей вероятности, это отряд бандитов. Стреляли так, будто тренировались.

– Грабовац, я хочу пройти немного вперед, чтобы выяснить, где стреляют, – подошел ко мне Йован.