Текст книги "История унтера Иванова"

Автор книги: Владислав Глинка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

Придя в воскресенье на Исаакиевскую и застав слуг за обедом в кухне, Иванов, приглашенный сесть к столу, спросил Никиту, не слыхал ли от князя, из-за чего поссорились господа, про которых так много толкуют.

– Он тебе ответит, – кивнул камердинер на Балашова, – вчерась того раненого Вильгельм Карлыч навещали.

Балашов, не чинясь, рассказал, что слышал от своего барина. Года два назад в Могилеве флигель-адъютант Новосильцев встретил красивую девицу, дочь армейского генерал-майора Чернова, влюбился в нее и посватался. Получив согласие родителей, поехал в Москву просить благословения матери. Но она, рожденная графиня Орлова, очень чванилась своим богатством, породой и не желала назвать невесткой девушку, чей отец только по заслуженному в боях чину получил дворянство. После отказа матери Новосильцев, даже не сообщив родителям невесты о том, что случилось, перевелся из Могилева. Такое поведение можно бы оправдать, если б о невесте открылось что порочащее, и ее брат потребовал, чтобы Новосильцев поехал в Могилев получить формальный отказ от невесты. Тот обещал и не поехал. Тогда Чернов вызвал обидчика на поединок, чтобы, как он говорил, «знатность и богатство не надругались над невинной девушкой». И вот сейчас раненный в голову юноша тяжко мается после сделанной ему операции.

Балашов говорил с жаром, как по писаному, – верно, наслушался разговоров Вильгельма Карлыча с приятелями обо всех подробностях. До сердца пронял слушателей и даже Никиту, который по старинке любил во всяком деле обелять более знатных господ.

Через неделю стало известно, что и Чернов скончался. Иванов услышал, как несколько офицеров сговаривались проводить его прах на Смоленское кладбище. Зная, что от Семеновского полка, где жил покойный, путь к Исаакиевскому мосту пройдет мимо их казарм, Иванов среди десятка любопытных кирасир, не ходивших на вольные работы, вышел в полдень на высокое крыльцо манежа.

Шествие оказалось торжественным и многолюдным. За простым катафалком с гробом шли, обнажив головы, сотни две, а то и больше офицеров и статских. Иванов хорошо разглядел в первых рядах Рылеева, Бестужева, Кюхельбекера, Ринкевича, своего князя и двух еще офицеров, которых видывал на Исаакиевской. Эта многолюдная толпа далеко оттеснила от катафалка полковой оркестр и роту семеновцев, за которыми медленно тянулись десятки карет с дамами и пустые дрожки шедших пешком господ.

– Чисто генерала хоронят! – восхитился один из кирасир.

– Эка хватил! – возразил другой. – Как раз звезд да густых эполетов вовсе не видать. Молодые господа молодого страдальца провожают.

По дороге в казарму Иванов пересказал шедшему с ним ефрейтору Пестрякову, что узнал от Балашова, и услышал в ответ:

– Святую обязанность поручик сполнили, за сестру вступившись. Себя не пожалели, зато обидчика перед всеми доказали. А сестрица-то как, поди, убивается! Вот кого жалеть нонче надобно…

За много лет службы в одном эскадроне Иванов впервые внимательно посмотрел в лицо ефрейтора, весь досуг гнувшегося над швальной работой: «Вот так добрая душа, о сестре покойного один из всех вспомнил…»

– Ты, Пестряков, кого в деревне оставил? – спросил унтер, подумав, что у того, может, где есть любимая сестра.

– Никого у меня нигде, – ответил ефрейтор. – Братья в измальстве померли, а отец с матерью в Оке потонули, на пароме в половодье переправлявшись. Барин нас на новые места переселять задумал…

– А как же ты уцелел?

– На том берегу с подводами оставался. У меня на глазах все и было, да далече, не доплысть. И вскоре барин в солдаты меня сдал. Да еще примолвил: «Оно тебе в наказание за родителей, что сдуру потонули». У господ, известно, все, окроме их, виноваты.

«Вот как вольно говорит, – подумал Иванов. – Видно, чует, что не донесу». И спросил о том, что занимало его постоянно:

– А на что же деньги копишь со своего мастерства?

– Жениться надеюсь, как отслужу…

– Так тебе же еще больше десяти лет трубить.

– Что ж такое, Александр Иваныч? С надеждой, хоть дальней, все жить легше.

На этом они расстались, войдя в эскадрон, где каждый взялся за свое ремесло.

«А у меня теперь на что надежда? – думал Иванов. – Дальняя – на службу у князя да на выкуп своих, а ближняя – на отдых на Исаакиевской в воскресенье, где вовсе про полковое забудешь. Нечего бога гневить, и на том спасибо…»

Однако ближнее посещение княжеской квартиры не принесло ему успокоения. В кухне Курицын сказал, что Никита простыл, отлеживается в своей каморке. Иванов прошел к старику. Тот действительно лежал на теплой лежанке, лицом к стене. Услышав звон шпор Иванова, спросил:

– Ты, что ли, кавалер?

– Я самый, Никита Петрович.

– Приткни дверь покрепче, тянет что-то. – Никита сел и похлопал ладонью по лежанке, приглашая унтера сесть. А когда оказался рядом, зашептал: – Беда, братец, одурели вовсе…

– Кто? Господа молодые? – так же тихо спросил Иванов.

– Ну да! Рылеев третево дни приходил, который, знаешь, делами где-то правит да книжки выдает с адъютантом. Набралось всех больше десятка: князь Оболенский еще, морских двое, штатские. Сначала, как полагается, разное кушали, а потом, как трубки закурили, то Рылеев прямо и бухни, что государя надобно того… А им самим заместо него править. – Никита отклонился от Иванова и посмотрел на него вытаращенными глазами: – Во как просто! Я так и обмер. Ведь перехватают голубчиков, как курят! Про тех-то мне, правду сказать, нет большой заботы, а князь с детства доверен.

– Да, вовсе не хоронятся, – посочувствовал Иванов.

– В тот раз хотя околь двери гостиной Семена Балашова выставили, чтобы никто не подслушал, да мне одному князь велел чай носить. Вот я как трубки подал, в кабинет будто за табаком еще – шмыг, да оттуда и слушал. Тут Рылеев свое и скажи… Наутро, всю ночь провертевшись, Балашова сюда позвал и спрашиваю: «Что господа наши затевают? Ведь молодые все, ничего не знающие, пропадут мигом». А он, угадай, что в ответ?

– Откуда же мне знать, Никита Петрович?

– «Зачем, говорит, одни молодые? Среди их обчества полковников много и генералы есть, – и тут да в какой-то, назвал, армии. Всем совестливым, говорит, господам несправедливая жизнь надоела». Тут я ему: «Господам-то зачем ершиться? Им чего не хватает?» А он опять: «Так не для себя, для простого народа стараются, раз совесть у них не пропала. И за ними солдаты везде пойдут, как они солдатов не мучают, где могут за них заступаются… А ты, говорит, Никита Петрович, разве не хочешь, чтобы крепостных вовсе не стало и никто низшего звания человека мучить не мог?..» Нашелся я только сказать, что другие господа, которые доходом с мужиков живут, такого не допустят. А сам вот как жалею, что нету барина Грибоедова нонче здесь…

– А что б он сделал? – спросил Иванов. – И у него в сочинении разные неудовольствия против господ злобных писаны.

– Так все человек обстоятельный. Его бы спросил: статочное ли дело? А то им шутка – царя долой! Только ты, смотри, никому ни-ни. Я, как тебя знаю, что человек служивый, пуганый, битый, то и верю. Да надо ж с кем и совет взять, раз у самого башка кругом. Князю старому отписать надумал, чтоб сюда ехал, будто собрался сына навестить. Как скажешь? Ведь ежели что, меня совесть сгложет… Вот и напиши ты письмо. Я уж и чернила с бумагой припас.

– Коли так нужно, то напишу, – согласился Иванов. – Только ты мне все подсказывать будешь. Я ведь списки на кирасир, на коней да на амуницию строчу, а писем не случалось.

– Ну, пойдем, скажу, чтоб накормили тебя, – облегченно вздохнул Никита. – А сам еще подумаю да перо у князя скраду.

Через час было сочинено и переписано набело такое послание:

«Милостивейший князь Иван Сергеевич, сиятельный наш отец!

Прошу вашего сиятельства прощения, что обеспокою сим моим доношением, что требуетца вашему сиятельству сюда без откладки прибыть, как сынок вашего сиятельства требует отеческого призору по молодости своих лет. В том прошу мне, рабу вашему, без сумления верить и сие мое доношение никому малейше не открывать, как меня знаете за вернейшего раба.

На веки ваш усердный молитвенник по вся дни камердирен Аникита Петров.»

Расставаясь со старым слугой, Иванов еще раз обещал молчать об их разговоре и о письме. Он сдержал слово, но теперь просыпался утром с мыслью об услышанном, днем не раз к ней возвращался и засыпал с нею. Генералы, полковники здешние и в какой-то еще армии – на юге, что ли? – а не одни корнеты да сочинители. Вот так весть! Неужто и вправду могут сотворить, чтоб крестьян свободными сделать да лучший порядок навести на всю Россию? Самим, может, не в силу, но ежели солдат тысячи поднимут, тогда кто с ними сладит?.. И верно старик сказал, что голова кругом идет… Хорошо бы, удалось с Балашовым потолковать, никак, понятно, про Никиту не поминая.

Эти мысли овладели унтером так, что отбивали от работы, пищи и сна. Раз двадцать переворачивался с боку на бок, пока засыпал. Такого не бывало со времени проклятого Вейсмана. Только тогда шел все ближе к смерти, а теперь его впервые в жизни волновали надежды на счастье, да не для себя одного.

Через неделю случай свел с Семеном Балашовым. Выйдя из полковых ворот и повернув к Исаакиевской площади, Иванов увидел слугу Кюхельбекера, идущего в сторону Мойки. Посмотрел на него и подумал: «Не похож вовсе на дворового человека. Вся походка легкая, сряду видать – никого не боится, хоть одет в тулупишко не новый и сапоги с рыжиной».

Окликнул:

– Куда же, Семен Титович?

– Михаилу Карловичу в экипаж записку от братца несу.

– Дозволь малость с тобой пройтить?

– Отчего же, идем, коли по пути.

«Как к нему подступиться? – подумал Иванов. – Разом из головы долой, что прикидывал…»

– Присмотрелся я к твоему барину летом, как верхом ездили, – начал он. – Добрейший господин.

– Добрей его никого нету, – охотно отозвался Балашов.

– Оно так, да больно неосторожные они…

– В чем же? – Голос Семена стал иным, настороженным.

– Разговоры при людях заводят вольные, – продолжал Иванов, хотя уже чувствовал, что нужного не узнает. – При мне, понятно, ничего, я князя да Вильгельма Карлыча ни в жисть не выдам, а при других так бы не заговорили.

– Не пойму, насчет чего толкуешь, Александр Иванович, – дернул плечом Балашов.

– Да насчет, к примеру, чтобы всех крестьян ослобонить или чтоб в судах правильно с господ взыскивали…

– Мало ль чего мечтается? Про то и говорят. Вильгельм Карлыч по чужим краям разного насмотрелись, вот и вспоминают…

– Не спомин я слышал, а чтоб у нас таковское водворять, – настаивал унтер.

– Нет, Александр Иванович, тут ты, видать, чего не понял. Барин мой все про сочинения свои толкуют. Сейчас про итальянца какого-то старинного писать вздумали…

«Не верит мне, – сокрушенно подумал Иванов. – С Никитой иначе говорил, раз видел, как Рылеева слушал. Там не отопрешься».

Простились у Офицерского моста. Семен своей свободной, легкой поступью пошел в казармы Гвардейского экипажа, а Иванов, посмотрев ему вслед, зашагал на Исаакиевскую размеренной походкой солдата, тело которого удалось обратить в подобие механизма.

«Может, Андрея Андреича спросить? – думал он, печатая шаг. – Но когда еще наработаю, что ему нести? И с чего начать? Будто на корнета своего доносишь. Нет, подожду, пока опять Балашова встречу. Может, поймет, что от тех речей и у меня душа горит…»

Вечер спускался на город. Моросил мелкий дождь. Уже горели фонари у подъезда театрального училища. Здесь всегда в этот час офицеры и штатские франты дожидались выхода воспитанниц, которых возили в театр в зеленой неуклюжей карете. Вот и сейчас она как раз подъехала, и молодые господа к ней сбежались. А в театре, что там?.. Должно, занятно, раз вечерами на площади от экипажей проходу нет. Поди, не то, что Красовский про Орел рассказывал. Может, тут, как Дарья Михайловна, прекрасно поют? Вон Александр-то Сергеевич про актерок здешних говорил, будто куда барышень благородных умней да душевней… А Никита как уверен, что Грибоедов князя бы образумил. Да я-то знаю, что и он тех же мыслей. Вон как про генерала Измайлова говорил…»

На этом Иванов спохватился и повернул в полк, – незачем нынче на Исаакиевскую ходить. Семен вернется, там его застанет и непременно подумает, что не зря зачастил, все выведать хочет… А в жученковском закутке можно еще поработать час-другой.

Он пошел на Исаакиевскую вечером в среду – соскучился по знакомым людям. Слуги ужинали на кухне, и повар сразу наложил полную тарелку каши и подал ложку. Еще за столом заметил, что Никита вполне спокойный и ест исправно.

Уведя Иванова к себе, расплылся в улыбке и зашептал:

– А ведь клюнуло! Нонче за полдень ответ офицер привез. Вон как – шесть ден туда да три обратно. Курьер ехал, и князь Иван Сергеевич его, видать, хорошо одарил – сам завез без откладки. Пишет Сашеньке, будто прихворнул, и к себе в отпуск зовет. Ведь отпуску офицерского мы ни разу не брали. Сашенька и растревожился. Завтра же, сказал, подам прошение, а в воскресенье поедем. Хотел меня одного взять, а я прошу, чтобы и Курицына, – боюсь, избалуется с Семеном. Вот какое мы письмо славное удумали!

– А может, и верно князь старый нездоровы? – сказал Иванов.

– Полно! – засмеялся Никита. – Они знаешь что? Наконец-то зовут с мачехой знакомиться, как уж второго ребеночка ждут. У меня на неделе Сенин опять был, про московское сказывал, так я забоялся, что от таких делов к нам не поедут. Ан вот как славно вышло. Попадем в Москву, так уж, верно, все здешнее отложим, по балам затанцуем до Нового года, а то и доле.

– А тут у них, ты говорил, прошлый год девица благородная обозначалась?..

– Куда! Все бреднями глупыми сбито. Теперь бога молю, чтоб какая московская барышня-раскрасавица голову ему посильней закружила.

Через три дня князь Одоевский и Никита уехали. Курицын остался на Исаакиевской и с важностью водворился в комнатку камердинера.

В середине ноября после конца вольных работ начались обычные пешие учения, езда сменами в манеже и взводами на плацу, выводка коней, полковой наряд, разводы и дворцовые караулы. А тут еще Жученков больше, чем в наводнение, где-то простыл, сипел и кашлял, как конь от трухлявого сена. Однако не хотел идти в лазарет, а лечился сам в эскадроне водкой с перцем. Иванову приходилось много делать за него, и при этом он убедился, насколько был прав вахмистр: нет в нем твердости, без которой эскадроном не управишь. Сейчас слушаются, оттого что Жученков за переборкой все слышит, а как не будет его здесь?..

Двадцать пятого ноября, в день рождения князя Александра Ивановича, унтер вечером пошел на Исаакиевскую. Захотелось повидать хоть Курицына и повара, посидеть в тепле, а может, и вздремнуть на лежанке. В кухне было непривычно тихо – повар ушел со двора. Семен Балашов разливал чай по чашкам, ставил их на поднос.

– У Вильгельма Карлыча гости, – пояснил он. – Не хошь ли чайку духмяного, дорогого, с цветком? Поди, не пробовал.

– Спасибо. Налей, что ли. А Курицын где же?

– В «кабинете» своем на лежанке спит, – усмехнулся Семен.

Проходя через переднюю, Иванов увидел несколько военных и штатских шинелей, в углу – шпаги и сабли. Курицын лежал на лежанке, но не спал. Увидев унтера, живо вскочил и, прикрывши поскорей дверь, зашептал точь-в-точь как Никита:

– Видал, каков сход у нас? Никак третий час кричат… Семен второй самовар наставил.

– Да бог с ними, – сказал Иванов.

– А ты знаешь ли, чего сбежались? Государь помер в Таганроге, вот их и разобрало. Кричат все, что пора начинать, неча боле дожидаться… Чего они начнут-то, Александр Иваныч?

– Не может быть того, что государь помер, – сказал Иванов, – у нас в полку не знают.

– Верно говорю. От военного губернатора полковник тут был… Ох, боюсь, на нас несчастье накличут! – застонал Курицын.

«А Никита опасался, что от Семена баловства наберется. Истинно кличка по человеку», – подумал Иванов и сказал успокоительно:

– Раз князь в отъезде, так чего бояться? Знай добро береги, и все…

Новость оказалась верной. 48-летний Александр Павлович, выехавший из Петербурга 1 сентября вполне здоровым на юг вслед за больной царицей, 19 ноября скончался в захолустном Таганроге. Теперь его набальзамированное тело медленно везли через всю Европейскую Россию в Петербург, к Петропавловскому собору, где ляжет рядом с убитыми «верноподданными» дедом и отцом.

Начались торжественные панихиды. При дворе и в войсках был объявлен траур. На престол вступил второй сын царя Павла, Константин, живший с 1816 года в Варшаве, командуя польской армией. Спешно печатали листы, которые должны читать священники перед присягой, и подорожные, начинавшиеся словами: «По указу императора Константина Павловича», чеканили монету с его курносым профилем, уже продавали его портреты с титулом императора всероссийского. Со дня на день ждали нового царя в Петербург. 27 ноября гвардия принесла ему присягу.

Солдаты не печалились о покойном государе. После войн с Наполеоном его редко видели в столице, уж очень много разъезжал за границей и по России. Но старые конногвардейцы хорошо знали с довоенных лет нового государя и понимали, что радоваться нечему. Тупой поклонник плац-парадной муштры и манежной выездки, грубый с офицерами и жестокий с солдатами – таким помнили Константина, долголетнего шефа Конногвардейского и лейб-Уланского полков, над которыми особенно изощрялся в своей любимой «мирной» службе. Юношей Константин ездил в Итальянский поход с Суворовым, но в войнах с Наполеоном ничем себя не выказал, а в 1812 году Барклай выслал его из армии за интриги. Новый царь утверждал, что «война портит войска», то есть отучает их от плац-парадов и пачкает парадную форму. Солдаты были для него только игрушкой, послушно двигавшейся по команде, равняясь в струнку, одновременно выкидывая ноги в заученном шаге. Именно Константин сказал, смотря на замерших в строю гвардейцев: «Всем хороши, одно жалко – заметно, как дышат…»

– От него доброго ждать не приходится, – говорил вахмистр в своей каморке Иванову. – Одно в Стрельне знал: с шести утра на плацу гонять. Разве возраст взял свое? Хотя что от сладкой пищи сделается? А из себя прямо страшон: курносый, сутулый, длиннорукий – чистая облезьяна, каких в Париже по улицам водили, помнишь? Нам теперь надо ухо востро держать – по старой памяти в Конную гвардию разом сунется, как приедет.

И вдруг поползли слухи, что Константин не вступит на трон, потому что женат на полячке не царского рода, а царствовать станет третий по старшинству, 27-летний Николай Павлович, который командует гвардейской пехотной дивизией. В коннице его мало знали, но слышали, что придирчив и мелочен, поклонник фрунтовых фокусов, как старшие братья. Только еще вовсе пороху не нюхал, почему боевые заслуги в грош не ставит. Женат на прусской принцессе и выше армии тестя ничего не знает.

– Хрен редьки не слаще, – крякнул Жученков, когда шли вечером после обхода конюшен по безлюдному казарменному двору.

Говорили, будто во дворце ожидают приезда Константина, чтобы показался войскам, передал брату корону, полученную через присягу всей страны. Шутка ли – вторую присягу придется приносить за две недели… Офицеры ходили растерянные, недоумевающие, переговаривались вполголоса, больше по-французски.

В эти смутные дни в полку досрочно появился князь Одоевский.

– Здорово, тезка! – окликнул он Иванова, несшего эскадронные бумаги в полковую канцелярию.

– Здравия желаю, ваше сиятельство! Как батюшка ваш?

– Слава богу. А я в Москве соскучился. Ну, приходи повидаться.

Через два дня, 10 декабря вечером, унтер пришел на Исаакиевскую. У князя были гости, в зале шумели, спорили. Никита сидел на своей лежанке, встревоженный и растерянный.

– Заторопился из Москвы, ровно к невесте! А тут – как с цепи сорвались, бунтоваться вот-вот… Хоть по начальству беги.

– Откуль знаешь? Балашов проговорился? – спросил Иванов.

– Сам слыхал. Вчерась ввечеру следом за князем до Синего моста дошел, где Рылеев тот квартирует, и во дворе за дровами, как тать, под окошками схоронился… Трубки у всех – так форточки настежь. Вот и слушал ихние споры никак час, пока вовсе не задрог. Присяга новая будто на четырнадцатое назначена…

– Так и у нас в полку сказывают.

– А они в тот день бунт готовят. Завтре хочу по начальству докладать. Не знаю только, куда. К генерал-губернатору, что ли? Оденусь почище да и пойду. Неужто князя Одоевского камердина не впустят?

– У начальства сейчас хлопот много, может, и не впустят, – сказал Иванов. – А потом князю тринадцатого в дворцовый караул заступать, так четырнадцатого он после суток маеты в парадной форме сряду спать полягет.

– Верно знаешь про караул? – обрадовался старик.

– Чего верней! Наряд дворцовый от нашего эскадрона. Ему и корнету Ринкевичу идти. Завтра сам в полку узнает.

– Так думаешь, не ходить мне по начальству, не сказывать про сходбища у Рылеева?

– А князь разве простит тебе, Никита Петрович, что за ним ходил, подслушивал да еще доносить побег? – ответил Иванов.

– Знамо дело, Александр Иванович, не простит, с глаз долой сгонит, да старый-то князь, коли что случится, еще хуже взыщет.

– Так ведь ты писал ему и в Москве, верно, докладывал.

– Где ж там толком до класть было? А раз сказал, так только рукой махнул: «Брось, дело молодое, кто тем не бредил?..»

– А ты сам рассуди: в ночь на четырнадцатое он глаз не сомкнет в колете, лосинах да ботфортах. Куда ж, кроме постели, денется?

– Ох, не знаешь ты, как резов бывает! – качал головой Никита. – Что раньше до танцев, то теперь до ихних речей…