Текст книги "Гауптвахта"

Автор книги: Владимир Полуботко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

Во-первых, это совершенно невероятная грудная клетка, железобетонная мускулатура, чугунная шея, сросшаяся со спиною самым безобразным образом, короткие кривые ноги с уродливыми ступнями, презирающими холод; а во-вторых, это татуировка, которой необходимо уделить особое внимание.

Грудь. Она посвящена общественно-политической тематике: посерёдке – кремлёвская башня, а по бокам – Ленин и Сталин; оба в профиль и оба сурово смотрят друг на друга.

Левая рука – тематика морская: роза ветров, русалка с длинными, топорно сработанными грудями, якорь.

Правая рука – это заметки из семейной жизни: «Не забуду мать родную», «Отец, ты спишь, а я страдаю», солнце, восходящее над морскими волнами, а ниже – дата прихода в эту жизнь: 1950.

Спина – взаимоотношения полов: голая баба замахивается ножом на голого мужика.

А на ногах – предостережение:

НЕ ТРОНЬ – ОНИ УСТАЛИ!

47

Восхищённая публика рассматривает уникальный экспонат, кто-то полушёпотом читает надписи, комментирует рисунки.

Злотников начинает двигать мускулами спины, и, к восторгу зрителей, вся картина приходит в движенье: баба и впрямь вроде бы как замахивается кинжалом, а мужик – шевелится, навроде бы как увёртывается от удара!

– Это ещё что! – кричит Злотников. – У меня под трусами – ещё и не такое! – Слегка приспускает заднюю часть трусов и показывает арестантам, стоящим позади него. – Ну? Как?

– Ох, ничо себе! – изумляется Бурханов.

Другие тоже поражены до крайности, но более всех – Полуботок.

– Кто ж тебя так изрисовал? Ведь в начале службы у тебя ничего этого не было!

Рядовой и ефрейтор, между тем, почтительно и с опаскою приступают к обыску вещей Злотникова.

– Ищите! Ищите! И вы у меня ничего не сможете найти!

48

Камера номер семь.

Злотников спокойно одевается, застёгивает последние пуговицы.

– Да-а-а, – разочарованно говорит лейтенант. – И в самом деле – ничего нету. – Обращается к рядовому и ефрейтору: Пойдёмте, ребята. Это он специально устроил, чтобы показать всем свои картинки.

Лейтенант и двое его солдат покидают камеру.

Злотников провожает их насмешливым взглядом.

Дверь захлопывается.

Ключ проворачивается.

И – шаги.

49

Коридор гауптвахты.

– Помойте руки после этой мерзости! – раздражённо говорит лейтенант.

Ефрейтор отвечает:

– Да, товарищ лейтенант! Конечно! – и намеренно отстаёт от офицера, придерживает рядового; шепчет тому: – Здорово! Правда? Баба ножиком замахивается на мужика!

Рядовой шепчет в ответ:

– Да, классно сделано! Клёво!

Ефрейтор продолжает мечтательным шепотком:

– А я себе – то же самое забацаю. Приеду домой – все девки ахнут, как на пляж выйду!

Видение: летний день на песчаном берегу речки. По ту и по эту сторону воды – деревенский среднерусский пейзаж с деревянными домиками, ёлочками-сосенками и трактором. Наш ефрейтор уже в штатском; неспеша раздевается. На глазах у потрясённых деревенских девушек медленно заходит в воду. На его теле со всех его сторон – всё то же самое, что было у Злотникова.

Сквозь видение слышится голос ефрейтора:

– У нас в посёлке такого ещё никто не видал!

Видение тает, и снова – коридор гауптвахты.

50

Камера номер семь.

Злотников уже оделся, но он всё ещё на сцене, всё ещё купается в лучах прожекторов, всё ещё вдыхает аромат бурных аплодисментов и фанфар.

Гибрид Чингисхана и древнерусского богатыря: узкие раскосые глаза с ярко-голубыми огоньками, широкоскулое лицо с щетиною светлых волос.

И действительно – все взоры обращены к нему одному.

Этак обыденно он достаёт откуда-то из неприличных участков одежды – окурок и спичку!

Чиркает спичкою о стену!!

Закуривает!!!

Под неистовое, переходящее в овацию молчание присутствующих, – КУРИТ!

Жмурясь в табачном дыму своими и без того узкими глазами, он говорит:

– А куда смотрит старший по камере? Ведь курить-то на губвахте – запрещено!

51

Коридор гауптвахты. Время – около одиннадцати вечера.

Лейтенант и ефрейтор отпирают все камеры подряд, оповещая арестантов о том, что приближается отбой.

Голоса, стук, гул, шаги, приказы…

Солдаты идут в каптёрку, что в конце коридора, и выносят оттуда каждый по два предмета: доску для спанья и железную подставку для этой доски.

Доска называется «вертолёт», а подставка – «козёл». Запомним это. Это очень важно для нашего повествования.

И от арестантов, и от офицера то и дело слышится одно и то же слово: «ОТБОЙ!»

52

Камера номер семь.

Восемь положенных в один ряд табуреток, восемь «козлов», поставленных в ряд параллельный. Оба ряда соединены перемычками в виде «вертолётов». И всё – впритык друг к другу: и «козлы», и табуретки, и «вертолёты», а позже – и люди. Когда лягут.

«Козлы» – в головах, табуретки в ногах. Табуретки лежат таким образом, что обращены своими плоскостями в сторону внешней стены. Более высокие «козлы» должны быть обращены в сторону той стены, за которою коридор.

Таков порядок.

Стол отодвинут в угол, и свободного места в камере больше нет.

Арестанты сняли сапоги и легли на свои «постели».

Зимняя шапка им – вместо подушки, а шинель – она и матрас, и одеяло, и простыня одновременно: хочешь под себя стели, а хочешь, укрывайся сверху.

В камеру заглядывает лейтенант.

– Кто взял лишнюю шинель? Там одному арестованному шинели не досталось!

За всех почему-то отвечает Бурханов:

– У нас – всё по-честному, товарищ лейтенант.

Лейтенант пересчитывает пальцем шинели, бубня себе под нос числительные от одного до восьми: «…семь, восемь… Все на месте… Куда же шинель делась?» Захлопывает и запирает дверь.

А Принцев спрашивает шёпотом:

– Скоро они там свет выключат?

– Да ты на губвахту попал или в санаторию? – смеётся в ответ Бурханов.

Злотников вставляет:

– Он в гостинице! У него – номер-люкс!

Полуботок терпеливо поясняет Принцеву:

– Понимаешь: на гауптвахте свет по ночам не выключают. Так – по Уставу.

Арестанты вертятся, пытаясь найти более-менее подходящее положение, в котором можно было бы уснуть.

Принцев шепчет Полуботку:

– Эй! Ты ещё не спишь? А почему эти доски называются «вертолётами»?

Тот отвечает:

– От слов «вертеться» и «лететь вниз», если вся эта конструкция рухнет.

53

Камера номер семь. Все спят.

Но нет, не совсем! Вот Лисицын привстаёт на своём месте и извлекает из-под стола свёрнутую шинель. Ту самую. И укрывается ею. Так-то оно удобнее: одна шинель сверху, другая шинель – снизу. Жить можно и на гауптвахте. Надо только – умеючи!

54

Все камеры всей гауптвахты. Ночь.

Все спят. И далеко не во всех камерах доски лежат впритык. В одиночках – так там и вовсе одинокий «вертолёт» у стены, об которую нельзя пачкаться, и одинокий арестант, вытянувшийся в струнку – не дай бог начнёт во сне вертеться, вот как раз и совершит свой полёт с доски на пол.

А один такой бедолага спит без шинели. Не досталось ему почему-то. А он от холода ведь даже и калачиком свернуться не может.

Вторые сутки гауптвахты

1

Камера номер семь. Время – шесть утра.

Дверь камеры открывается. Звучит команда: «Подъём!»

Все разом вскакивают, словно бы и не спали, а только того и ждали, когда раздастся этот душераздирающий вопль. Однако, если хорошенько вглядеться в эти активно движущиеся двуногие объекты, то станет ясно, что это просто человекообразные механизмы – бессмысленные, бессловесные.

Слышно, как в коридоре отпираются другие двери, и тот же голос орёт: «Подъём!», «Подъём!»

«Козлы» и «вертолёты» отправляются назад в каптёрку; у каждого губаря – «козёл» в одной руке, а «вертолёт» – под мышкой другой руки. В камерах табуретки переводятся в вертикальное положение, столы выдвигаются на середину.

Звучит голос лейтенанта: «Чтоб через две минуты все стояли во дворе с лопатами!»

2

Двор гауптвахты. Шесть-тридцать утра.

Арестанты работают – чёрные силуэты с чёрными лопатами, разгребающие снег.

Чей-то дряблый голосишко жалуется:

– Ну и ну, ребята! Сколько снегу навалило за ночь! А мы-то уж думали, что весна совсем уж наступила!

Форма одежды такая: шапки, шинели без ремней, рукавицы, выданные на время работы.

А на высокой веранде соседнего дома, там, за забором, вспыхивает свет. И девушка торопливо спускается по лестнице во двор, а её мать высовывается из-за двери и кричит дочери вдогонку что-то вроде: «Не забудь чего-то там!» или «Смотри, не опоздай на работу!» – губарям не слышно, им только видно.

То там, то здесь вспыхивает свет. Просыпаются окна с уютными занавесочками и люстрами, просыпаются дома, уходят в темноту тёмные силуэты простых советских тружеников. Нормальные люди встают с нормальных постелей, одеваются в нормальную одежду и идут на нормальную работу!

Там, в том сказочном царстве, всё нормально!

3

Двор комендатуры. Утренние сумерки.

Теперь губари работают здесь.

Возле ворот маячит часовой со штыком на карабине.

4

Улица Чернышевского. Тротуар возле входа во двор комендатуры. Уже светло.

Губари очищают от снега подступы к воротам.

Тут же – часовой с карабином и случайные прохожие. А вдали виднеется плакат насчёт производства обуви.

Ещё только утро, а все уже смертельно устали.

5

Двор комендатуры. Уже совсем светло.

Арестанты выстроились вдоль забора и ждут, когда их распределят по машинам. Форма одежды: шапки, шинели, РЕМНИ (заметим это!), рукавиц нет ни у кого.

Начальник гауптвахты старший, лейтенант Домброва, и начальник караула – вчерашний молодой лейтенантик, торчат перед строем, держа в руках листки с разнарядками на работу.

Арестанты стоят усталые, подавленные, ничего не соображающие, но чётко выполняющие любые команды.

Домброва говорит:

– Эту группу бандитов отправим пешком, тут не очень далеко… так-так… Из этого списка – всех на автобусе доставить на овощную базу… А вот этих бандюг пошлём в войсковую часть номер… (шум мотора заглушает последующие слова начальника гауптвахты).

А губари стоят вдоль забора и терпеливо (а разве можно иначе?) ждут своей участи.

6

Полуботок, Принцев, Косов и ещё трое стройбатовцев из других камер садятся в машину, именуемую в народе «чёрным вороном».

Охранника с голубыми погонами проглатывает та же самая птица.

Водитель машины – рядовой из конвойного полка; его прислали сюда по разнарядке начальника гарнизона. Он привычно и равнодушно запирает за конвоиром дверь – с помощью специальной приставной ручки, после чего отсоединяет эту ручку и прячет её у себя в кармане, как ключ. Таков порядок. Затем он садится в кабину и едет по просторам большого и мрачного города, что стоит на трёх красивых реках. В кабине у него играет транзисторный приёмник, а на дверце бардачка красуется надпись: «Счастливого пути!»

7

Где-то в городе.

Шофёр выходит из кабины. Достаёт из кармана дверную ручку и, приставив её к двери, за окошком которой виден охранник, выпускает на свободу всех пассажиров – охранника и шестерых губарей.

У шофёра и у рядового Полуботка – одинаковые красные погоны и петлицы. На погонах у них – буквы «ВВ» – Внутренние Войска.

8

Откуда-то появляется замухрышистого вида прапорщик.

Старый, пропитый и в валенках.

– Значится так, ребяты: вон от того угла улицы и вот аж до этих вот пор – чтобы тротуар был весь очищён от снежного покрова. Лопаты и рукавицы сейчас выдам. Усекли?

9

Улица перед войсковою частью.

Арестанты очищают от снега отрезок тротуара, закреплённый городскими властями за военным учреждением.

Часовой прохаживается неподалёку. Карабин и штык.

А губари работают, работают…

10

Маленькая передышка.

Принцев и Полуботок стоят несколько отдельно ото всех.

– Смотри, какая погода выдалась! – восторженно говорит Принцев. – Солнце, весна!.. Хорошо, хоть разрешили нам взять с собой ремни, а то ж, если бы без ремней, были бы мы сейчас похожи на каких-нибудь чуть ли не арестантов, что ли… – сказав эту чушь, он смеётся счастливым, юным смехом.

Полуботок протрезвляет его:

– Ремни у нас – потому, что так по Уставу положено. Если на виду у гражданского населения, то непременно, чтоб с ремнями. Чтоб не возбуждать общественного мнения. А гражданское население, глянь-ка, оно всё видит и всё понимает. Часовой-то – он НАС охраняет, и это каждому прохожему ясно.

И точно: прохожие всё видят и всё понимают. Из-за того губари и стараются почаще смотреть под ноги, а не по сторонам. Стыдно. Ох, как стыдно!

11

Появляется Замухрышка и переводит губарей с улицы во двор войсковой части.

И вот уже – огромный плац, по краям которого расположены склады, гаражи, мастерские, контейнеры. Несколько десятков грузовиков, бронетранспортёров и прочих машин. Всё – новенькое, всё в отличном состоянии, включая и снегоуборочную технику. Большой пятиэтажный дом – штаб войсковой части. И всё. Кругом – ни души.

Полуботок спрашивает Косова:

– Куда это мы попали?

– Законсервированная войсковая часть. На случай войны. Своих солдат у них нету, у них тут только штаб с офицерами, а офицеры не будут же снег очищать. Они там по кабинетам сидят и бумаги пишут…

Часовой кричит:

– А ну хватит болтать! Если не успеете всё очистить, мне за вас влетит! Самого на губвахту посодют из-за вас! Гляньте, сколько тут работы!

Косов отвечает:

– Успеем, браток, не бойся!

12

Огромный двор законсервированной войсковой части.

Вся честна компания убирает снег. Чья-то лопата весело прохаживается по длиннющим сосулькам, свисающим с крыши гаража; сосульки звенят и сверкают; сверкает на солнце и штык часового, искрится снег, а уж про капель и говорить нечего – чего только она не вытворяет: и сияет, и переливается всеми цветами радуги, и бултыхается в прозрачные лужи, и попадает за шиворот…

13

Принцев, которого всё время тянет быть с Полуботком, почти счастлив: весна, солнце, молодость, надежды, предчувствия…

Опираясь на лопату, он и говорит:

– А всё-таки, жизнь прекрасна, правда же?

– Конечно, – отвечает Полуботок. – А кто сказал, что это не так?

– Я сам так говорил. Когда на гауптвахту попал… А теперь я так уже не думаю. Знаешь, оно ничего, что мы на гауптвахте. Ведь и на гауптвахте жить всё равно нужно. Жить, а не прозябать.

– Как ты сказал: нужно или можно?

Принцев не отвечает. Улыбаясь чему-то своему, говорит:

– Весна!.. И вот ведь взять хотя бы и меня… Я пришёл – ну ведь никому же не известный паренёк! – а меня вот взяли да и выбрали старшим по камере, – сказав это, он улыбается – чисто, ласково, по-весеннему.

Полуботок с интересом смотрит на него.

– Тебя как зовут-то?

– Сергей! – По-матерински нежно повторяет: Сергуня, Серый, Серенький… А затем с вежливым интересом спрашивает: – А тебя?

– А меня – Владимир! Послушай, Сергей, я не знаю, где ты вырос, где ты учился жизни, где и как служишь… Но я хочу просветить тебя: старший по камере – это козёл отпущения. В случае чего, виноватым всегда считается ОН. ЕМУ положено отвечать за всё происходящее в камере, и потом: с чего ты взял, что тебя ВЫБРАЛИ на этот пост?

– Как же… А коллектив?

– Никакой коллектив тебя не выбирал. Тебя НАЗНАЧИЛ Злотников. По праву сильнейшего в камере человека.

– Ну вот же! Самый сильный – а такое доверие мне оказал! И ведь заметил же меня, и выдвинул, и назначил!

Полуботок посмеивается и ничего не отвечает.

Оба продолжают работать.

14

Крыша гаража.

Полуботок и Принцев сбрасывают с неё сугробы снега. Часовой где-то далеко, а здесь, перед ними, – городская улица, гражданская жизнь, опять же – весна. А вон так даже и девушки идут! Настоящие, живые, весенние девушки!

Принцев кричит:

– Смотри! Смотри! Какие красавицы! – Шлёт им воздушный поцелуй. – Я таких ещё никогда не видел! – От восторга у него слёзы наворачиваются на глаза. – И ведь они не знают, что мы с тобою арестованные! Мы ведь с ремнями, а часового они не видят! Мы совсем как настоящие солдаты! Правда же?

15

Крыша гаража.

Полуботок и Принцев кидают снежки куда-то вниз, на улицу. Обоим весело, но они вовремя замечают капитана, вышедшего из здания штаба части.

Капитан приближается к ним.

– Увидел! – ужасается Принцев. – Ой! Что теперь со мной будет! Ведь продлят же срок!

Капитан, который на самом деле только то и увидел, что эти двое солдат работают ближе, чем все остальные, подходит к гаражу.

Самым учтивым и канцелярским голосом он говорит:

– Товарищи солдаты, мне нужен один из вас. Спуститесь, пожалуйста, кто-нибудь.

Принцев стоит к капитану ближе, чем Полуботок, но так побледнел и растерялся, что Полуботок решает взять всю ответственность на себя и спрыгивает с крыши в мягкий сугроб и предстаёт перед капитаном.

– Товарищ рядовой! – спрашивает капитан. – Вы не боитесь покойников?

– Никак нет, товарищ капитан! Чего их бояться?

– В таком случае, следуйте за мной!

Капитан подводит Полуботка к стене дома и указует туда, где в кирпичном углублении тоскует решётчатое окошко с грязными разбитыми стёклами.

– Там, на дне, – дохлая кошка. Извлеките её оттуда и перебросьте в мусорный ящик. А то ведь здесь у нас – штаб, всё-таки.

Полуботок спускается в яму, поддевает кошку лопатою и выбрасывает дохлятину наружу. Капитан поспешно возвращается в штаб – подальше от неэстетичных кошек. Полуботок, выбравшись наверх, снова поддевает кошку лопатой. Подбрасывает кошку высоко в голубое солнечное небо и весело кричит:

– Эх, покойница!

16

Двор гауптвахты.

Арестанты – в шинелях и с ремнями – выстроились перед старшим лейтенантом Домбровою.

– Поработали неплохо, – Домброва потрясает в воздухе пачкою разнарядок. – Отзывы о качестве выполненной работы – положительные во всех ведомостях. Итак, бандиты, кому из вас сегодня освобождаться, – шаг вперёд!

Несколько солдат, и в их числе Лисицын, делают один шаг вперёд.

Домброва говорит одному из них:

– Расскажи-ка мне, – задумывается. – А впрочем – не надо! Всех отпускаю! Через десять минут подойдёте к моему кабинету, я вам оформлю освобождение. А пока: всем разойтись!

17

Коридор гауптвахты. Небольшая очередь перед кабинетом Домбровы.

Из кабинета выходит освободившийся солдат. Подходит к шкафчикам и, открыв дверцу нужного отделения, забирает оттуда свой «джентльменский набор» – полотенце, зубную щётку, тюбик пасты и прочие вещи в том же духе, без которых на гауптвахту принимают арестованных лишь в самых крайних случаях. Всё это наш солдат заворачивает в газету, со счастливым лицом прощается с губарями и удаляется в сопровождении присланного за ним прапорщика.

Кабинет покидает другой солдат – и с ним происходит всё то же самое и всё так же…

Третий солдат…

18

Кабинет начальника гауптвахты.

Входит Лисицын. Останавливается в дверях, почтительно ждёт.

Домброва поднимает голову над столом.

– Итак, как мы и договорились, ты – последний?

– Так точно, товарищ старший лейтенант!

Домброва подписывает записку об арестовании.

– И рад бы тебя подержать подольше, но – закон есть закон, – оглядывается на портрет Ленина. – Больше двадцати восьми суток – увы! – держать не имею права!

Лисицын кивает, улыбается, и тоже оглядывается на тот же портрет – вроде как с благодарностью, а в глазах – мольба, страх, нетерпение.

Домброва вручает ему записку об арестовании.

Свершилось!

Улыбаясь одними губами, Домброва говорит:

– Ну что ж, иди забирай свой «джентльменский набор».

– Есть!.. Да!.. Так точно!..

19

Коридор гауптвахты перед кабинетом.

Лисицын роется в шкафчике, собирая свои вещи. Почуяв на своём затылке страшный и пристальный взгляд Домбровы, бледнеет и съёживается.

– Ты там чужого случайно не прихватил?

Дрожащим голоском, боясь оглянуться, Лисицын лепечет:

– Да чтоб я – чужое?.. Да я – никогда!..

А глазки у него – крысьи. И ротик – гаденький, слюнявый.

20

Двор гауптвахты.

Лисицын с пакетом под мышкой стоит перед Домбровою.

– В батальон пойдёшь сам. Я не стал звонить, вызывать для тебя специальных сопровождающих. Думаю, тебе они сегодня не понадобятся.

– Да… Так точно!..

Совершенно небрежно Домброва говорит:

– Я там у тебя в записке об арестовании нечаянно ошибся. И твоё освобождение оформил вчерашним днём. Ну да это мелочи. Просто получается, будто бы ты пробыл на гауптвахте не двадцать восемь суток, а двадцать семь.

Домброва сказал ему сейчас нечто совершенно невообразимое. Получается так: рядовой Лисицын сейчас вернётся к себе в батальон, а его там спросят: «Где ты шлялся целые сутки?» Но Лисицын совсем обалдел от счастья: кивает, кивает. Очень уж ему невтерпёж выбраться отсюда, а уж там… Там – бабы!

Домброва выводит Лисицына из двора гауптвахты во двор комендатуры, откуда уже совсем рукою подать до свободы. Ой, скорей бы!.. А уж там-то! Там – волшебное царство голых баб!

– Ну, вот ты и свободен, – говорит Домброва.

– Т-та-так то-точно, товарищ старший лейтенант!

– Ну что, давай закурим на прощанье?

– Да… Нет… Э-э-э… Давайте, товарищ старший лейтенант!

Домброва улыбается одними губами.

Сигареты, зажигалка. Закуривает сам и даёт Лисицыну.

– А погодка-то – какая прелестная! – говорит Домброва. – Весна! Пора любви и грусти нежной!

– Так точно, товарищ старший лейтенант!

Оба стоят рядом и курят. Один – спокойно, с наслаждением вытягивая никотин из дорогой сигареты; другой – чуть ли не трясясь от страха, нетерпения, от целой гаммы сложнейших и тончайших переживаний, связанных с голыми бабами, облачком клубящимися над ним…

Немного покурив, Домброва бросает в снег свою недокуренную отраву и с изумлением смотрит на стоящего перед ним солдата.

Тот ничего не понимает и видит перед собой только хоровод полупрозрачных голых баб – они клубятся и расплываются в воздухе.

– Товарищ рядовой, а вы разве не знаете, что курить во дворе городской комендатуры – запрещено? Вон и написано. Прочтите, пожалуйста. Ознакомьтесь, так сказать, с текстом.

И точно – текст.

Табличка.

– Да я уже читал… Да я и сам удивлялся… Но ведь вы же сами мне дали… Сказали: кури…

– Вот как? – Улыбка одними губами. Страшный взгляд немигающих чёрных глаз. – Я?? Сам???

Лисицын стоит бледный, жалкий.

– Это для меня новость…

Адская тишина. Многообещающая.

– Ну вот, что, товарищ рядовой: ВЫ АРЕСТОВАНЫ!

– Но ведь меня нельзя… Нельзя больше двадцати восьми суток… Закон есть такой…

– Закон соблюдён. Я свято чту советские законы. Вы пробыли на гауптвахте не двадцать восемь суток, а только двадцать семь. Целые сутки после этого вы не возвращались в свой батальон. То есть: находились в самовольной отлучке. А теперь вот, вдобавок ко всему ещё и закурили в неположенном месте, а я это случайно заметил. Проходил как раз мимо и – заметил.

Страшный взгляд немигающих глаз. Страшная улыбка.

– Ты арестован! Пошёл назад, мурло вонючее!

21

Камера номер семь.

В двери проворачивается ключ. Все разом вскакивают и выстраиваются.

Дверь распахивается.

На пороге – старший и страшный лейтенант Домброва.

Принцев командует губарям:

– Равняйсь! Смирно! – повернувшись к Домброве: – Товарищ старший лейтенант! В камере номер семь содержится семеро арестованных!

Домброва приказывает Принцеву:

– Вольно!

Принцев передаёт приказ своим подчинённым:

– Вольно!

Никто и не думает выполнять эту команду – все продолжают стоять по стойке «Смирно!» и почти не дышат.

Домброва усмехается:

– Бандиты, вы почему не подчиняетесь приказу старшего по камере? – Иронически разглядывает Принцева. – Пограничника. Стража наших священных рубежей? Ведь он же дал вам приказ: «Вольно!» Это что – неповиновение? Бунт?

Все немного расслабляются. У некоторых на лице возникает нечто вроде нервной и бледной улыбки.

– Претензии к условиям содержания имеются?

– Никак нет, товарищ старший лейтенант! – отвечает за всех рядовой Принцев.

– В столовой – нормы питания соблюдаются?

– Так точно, товарищ старший лейтенант!

– В помещениях – санитарно-гигиенические условия соответствуют существующим требованиям?

– Так точно, товарищ старший лейтенант!

– Обращение караула с арестованными – вежливое?

– Так точно, товарищ старший лейтенант!

И вот, поймав именно этот момент, Домброва и выволакивает за шиворот откуда-то из-за двери обмякшую фигуру Лисицына и вталкивает её в камеру, подпихивая коленом под зад.

– К вам пополнение! И – ОЧЕНЬ надолго!

Дверь захлопывается.

Ключ проворачивается.

Шаги удаляются.

И – тишина. Ох и тишина-а-а!

22

Камера номер семь.

Некоторое время все потрясённо молчат.

Лисицын стоит – убитый горем, без ремня, штаны обвисли, глаза смотрят в пол.

И вдруг камера содрогается от хохота. Причём громче всех ржёт Злотников.

– Вернулся! Вернулся! – орёт он. – Он тебя продержит ещё двадцать восемь суток!.. Он так уже делал раньше с одним таким же идиотом, как ты!!!

Бурханов хохочет взахлёб:

– Сексуальный маньяк! Сексуальный маньяк!!

А Злотников продолжает:

– А двадцать восемь плюс двадцать восемь – это будет пятьдесят шесть! Пятьдесят шесть суток на губе!

23

Камера номер семь.

Оживление помаленьку идёт на убыль. Смех всё ещё продолжается, но уже не с такою силой.

Косов размазывает слёзы по лицу и, почти рыдая, говорит:

– Пятьдесят шесть суток! – Весь так и сотрясается от хохота. – После это можно попасть или на кладбище, или в сумасшедший дом…

– Да никуда я не попаду, – огрызается Лисицын.

– А всё ж таки, ребята, нету на свете справедливости… Всё этому гадёнышу сходит с рук: и воровал, и насильничал, и друзей предавал, и такое делал, что и языком не выговорить, а ему – пятьдесят шесть суток. Всего-навсего. Вместо расстрела. Да, наш Домброва молодец – сделал всё, что мог… Хороший мужик он у нас всё-таки. Дай бог ему здоровья… Ведь вы, ребята, даже и не представляете, за что на самом деле эту суку посадили на губвахту…

– Ну ты, заткнись! – кричит Лисицын.

– В записке об арестовании написано одно, а на самом-то деле было совсем другое. Просто наше батальонное начальство побоялось лишний шум поднимать. У них ведь отчётность, а её портить нельзя.

– Да что он натворил? – спрашивает Бурханов.

– Ничего я не творил! Заткнитесь вы все!

Косов продолжает:

– И рассказывать не хочется. Тошно. И что особенно обидно, ребята: мы ведь с ним вместе призывались, из одного района мы с ним. Его деревня от моей – где-то в двадцати километрах находится. И служим в одном взводе. – Приходя в состояние крайнего волнения, Косов говорит: – И национальность у нас одна – я чуваш, и он чуваш! И ведь люди, глядя на него, могут подумать, что и весь наш народ такой же! А ведь мы, чуваши, совсем не такие! – Поворачивается к Лисицыну и с ненавистью добавляет: – А тебя, мудака, всё равно когда-нибудь повесят за одно место. Нарвёшься ты когда-нибудь на таких людей!

– Не нарвусь!

В камере наступает тягостное молчание. Полуботок долго и пристально изучает мерзкую мордочку, усмехается каким-то своим мыслям, а потом и говорит:

– А что, ребята, давайте-ка мы эту сексуальную крысу назначим старшим по камере? – поочерёдно оглядывает всех присутствующих.

– Идея хорошая! – соглашается Косов.

– Так его, гада! – кричит Бурханов.

– Правильно! – подаёт голос Аркадьев.

– В общем-то можно, – говорит Кац.

А Принцев ничего не говорит – вроде бы как обиделся даже.

Остаётся Злотников. Что скажет он? Все взоры обращены к нему.

– Нет, – говорит он наконец своё слово.

– Почему – нет? – спрашивает Полуботок.

– Старшим по камере останется пограничник. Пусть этот придурок и отдувается за всех, а Лисицына я вам в обиду не дам. Поняли все?

24

Двор гарнизонного госпиталя.

Зелёный микроавтобус с красным крестом на боку, врачи в белых халатах и в военных брюках – курят, стоя на крыльце. Губари чистят снег теперь уже здесь. Они устали, но работать-то надо – проклятого снега выпало чересчур много, и кто-то же должен его убирать…

25

Какой-то военный склад.

Губари носят тяжести…

26

Двор гауптвахты. Вечер.

Несколько арестантов без шинелей, без шапок и без ремней топчутся возле туалета в ожидании своей очереди. Часовой, который вывел их, – тоже без шинели, но в шапке и при карабине, не говоря уже о ремне. Он стоит несколько в стороне и тихо болтает с другим караульщиком – тем, который в шинели и стережёт деревянный грибок с надписью «ТУЛУП».

Кто-то выходит из кабинок туалета, кто-то заходит в них, не закрывая за собою дверей, кто-то бормочет: «Ну вот, скоро спать будем…» Один из стоящих в ожидании своей очереди советует сидящему: «Давай вылазь уже. Не можешь срать – не мучай жопу!» А кто-то с наслаждением смотрит на этот весенний мир и на свободу там, за забором; теплом и уютом светятся окна и окошки родной гауптвахты, и окна окрестных домов – тоже. А вон, кстати, и та самая девушка, что сегодня утром уходила на работу; сейчас она возвращается – поднимается по лестнице, и застеклённая веранда вспыхивает ярким светом, и солдаты видят силуэт девушки за занавескою, и всё кажется прекрасным, невообразимо прекрасным.

– Наконец-то весна пришла! – громко говорит кто-то.

И светятся домашним теплом и покоем окна жилых домов с гардинами, люстрами и с голубыми огоньками телевизоров; и откуда-то доносится музыка; а здесь, на гауптвахте, ласково поблёскивает гильза, которая висит возле такой доброй и отзывчивой надписи: «ТУЛУП»…

И вдруг в эту идиллическую картину мирного быта простых советских губарей вторгается нечто чуждое и инородное – часовой открывает калитку, и патруль втаскивает упирающегося сверхсрочника с погонами старшего сержанта и с мордой, вместо обыкновенного человеческого лица. Причём Мордатый, продолжая мысль, начатую, видимо, где-то вдалеке от гауптвахты, сразу же ставит всех в известность о том, что

 
И снег, и ветер,
И звёзд ночной полёт.
Меня моё сердце
В тревожную даль зовёт!
 

Пьяную тушу проталкивают дальше, но она упирается, брыкается, а затем хватает в свои объятья столб с надписью «ТУЛУП» и, продолжая знаменитую «Песню о тревожной молодости», делает следующую заявочку:

 
Готовься к великой цели,
А слава тебя найдёт!
 

Его толкают, пихают, отрывают, но он продолжает прерванный концерт и героически хватается и держится за столб своими мощными ручищами.

Надпись «ТУЛУП», между тем, заметно перекашивается и остаётся в таком положении вплоть до самого конца нашего повествования, а, может быть, и дольше.

Но вот к Мордатому подходит Злотников и делает нечто, мягко выражаясь, не входящее в обязанности арестованных, содержащихся на гауптвахте: без малейшего усилия он отрывает Мордатого от столба, заводит ему руки за спину и хорошим пинком посылает вперёд, по направлению к двери гауптвахты. Совершив перелёт, Мордатый падает мордой вниз и лежит без движений и без звуков. Один погон у него почти оторвался и болтается на ниточке, шапка слетела с головы. Солдаты из патруля относятся к полученной незаконной помощи с явным одобрением. Они подхватывают Мордатого и уносят на гауптвахту.

27

Камера номер семь. Ночь.

Арестанты спят, а откуда-то из глубины здания доносятся дикие стенания Мордатого:

– Откройте! Отоприте!..

Арестанты шевелятся, просыпаются.

– Ну не даёт спать, – шепчет Полуботок. – Не даёт.

– Вот же дурак, – бормочет Косов.

28

Другие камеры гауптвахты.

То там, то здесь просыпаются губари. Некоторые встают со своих «постелей» и кричат в глазки своих дверей: