Текст книги "Гауптвахта"

Автор книги: Владимир Полуботко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

Первые сутки гауптвахты!

1

Полуботок сидит во дворе перед столиком, вбитым единственною ножкою в землю.

Слышно, как рядом, на соседней скамейке кто-то всхлипывает. А кто именно – мы этого пока не видим.

– Деньги, ценности, часы – имеешь? – спрашивает Добрый Капитан – так мы его будем называть.

– Не имею, – отвечает Полуботок.

– Табак, папиросы, сигареты, спички, зажигалки?

– Я не курю. – Видя, что капитан чего-то недопонял, Полуботок отвечает по всей форме: – Не имею, товарищ капитан!

– Выворачивай все карманы. Снимай шинель.

Полуботок на глазах у офицера выворачивает карманы всей своей одежды. Ничего, кроме военного билета, при нём не обнаруживается.

Добрый Капитан берёт военный билет и читает:

– Полуботок – ну и фамилия у тебя! – неодобрительно покачивает головою. – Так… Владимир Юрьевич… 1950-го года рождения… Место рождения: Новочеркасск Ростовской области… Беспартийный… Что – даже и не комсомолец?

– Не комсомолец, – отвечает Полуботок.

– А чего ж так?

– Не достоин я этой чести. Не созрел.

Капитан пожимает плечами. И сличает фотографию с лицом находящегося перед ним живого человека.

– Так. Ясно. А теперь снимай оба ремня.

Полуботок отдаёт капитану внешний ремень – тот, который с медною бляхой.

Капитан берёт.

– И брючной ремень, – добавляет Добрый Капитан.

Полуботок вспыхивает от возмущения:

– Но, товарищ капитан, ведь в Уставе не написано, чтобы сдавать брючной ремень! Я же прекрасно помню эту статью! Это – нарушение!

Капитан терпеливо ждёт, вытянув руку.

Полуботок тихо вздыхает и снимает брючной ремень – брезентовый, самый обыкновенный. Отдаёт.

2

Капитан берёт.

– Ведь это нарушение Устава!.. И это просто нелепо!.. И ведь у меня же штаны будут спадать!

Добрый и безгранично терпеливый Капитан говорит:

– Снимай сапоги.

Рядовой Полуботок снимает, уже ничему не удивляясь. Чуть поджимает под себя ноги в толстых шерстяных носках, чтобы не ставить их на грязный снег.

– Вытряхивай – что спрятано!

Полуботок вытряхивает из сапог спрятанную в них пустоту. Усердно вытряхивает. А офицер усердно просматривает выпавшее.

– Так. Ясно. Обувайся.

Полуботок обувается, а Добрый Капитан берёт шапку и шинель. Тщательно проверяет и их.

Потом возвращает.

– Оденься. Холодно. – Выждав немного и сделав какие-то пометки в записке об арестовании, говорит: – Оделся? Десять суток – это, конечно, дело тяжёлое. В первый раз садишься?

– В первый.

– Оно и заметно. Но ты не падай духом. И сдерживайся – здесь это очень важно. Понял?

– Так точно, товарищ капитан!

– К примеру сказать, вот ему – куда хуже, чем тебе. Парень сегодня десять лет получил от Военного Трибунала. Сейчас за ним должны приехать.

И лишь теперь мы видим того, кто всё это время всхлипывал.

Это младший сержант танковых войск. У него – затуманенные ужасом глаза, у него – стриженная налысо голова (чёрная щетина волос на круглом черепе, шапка лежит перед ним на столике), у него – трясущиеся пальцы, которыми он судорожно растирает слёзы по лицу. И красные полосы на щеках от этих самых пальцев.

3

Оглядываясь на младшего сержанта, Полуботок идёт вслед за капитаном к одноэтажному зданию гауптвахты.

Дверь открылась и поглотила офицера и солдата.

Дверь закрылась.

А справа от двери – плакат на кирпичной стене. А на плакате изображён часовой, героически стоящий на посту. А ниже, под часовым, такая надпись:

ЧАСОВОЙ, ПЕРЕД ЗАСТУПЛЕНИЕМ НА ПОСТ – СДАЙ КУРИТЕЛЬНУЮ ПРИНАДЛЕЖНОСТЬ!

4

Капитан отпирает дверь с надписью:

КАМЕРА № 4

для арестованных солдат (матросов).

В камере – гробовая тьма.

– Тут у нас неполадки с электричеством. Посидишь пока тут в темноте. Но учти: стены побелены и прислоняться к ним нельзя – запрещено.

Рядовой Полуботок входит во мрак и тонет в нём.

Дверь захлопывается.

Ключ проворачивается.

Шаги за дверью – удаляются.

Но мрак в камере оказывается не таким уж и безнадёжным – тусклый свет всё-таки проникает через глазок в двери.

5

По коридору мимо дверей с глазками медленно проходят двое охранников – ефрейтор и курносый рядовой. У обоих полудетские лица и настоящие взаправдашные карабины с самыми настоящими штыками. Оба солдата шёпотом переговариваются о чём-то весёлом.

А пока они ходят по коридору, сверху, с потолочных балок, за ними сурово наблюдают плакаты следующего содержания:

НА ПОСТУ – ЧТО НА ВОЙНЕ! БУДЬ БДИТЕЛЕН ВДВОЙНЕ!

ЖИВИ ПО УСТАВУ – ЗАВОЮЕШЬ ЧЕСТЬ И СЛАВУ!

И ещё что-то такое об укреплении воинской дисциплины и за подписью Владимира Ильича Ленина, дух которого витает и над этим городом, и над всеми происходящими в нём событиями.

6

Камера номер четыре.

Полуботок тоскливо смотрит в глазок. Не увидев ничего интересного, осторожно отходит от двери, нащупывает табуретку и садится.

И сидит, отбывает свой срок. Секунда за секундою. Минута за минутою.

И тихо бормочет:

– И что же? Так вот все десять суток и будет продолжаться?.. Да-а, мне потом будет о чём вспоминать…

7

Курносый солдат прохаживается по коридору мимо дверей с глазками.

Давешний ефрейтор куда-то ушёл, и теперь Курносому скучно… Вот он даже с тоски стал перечитывать плакаты…

Из глазка камеры номер четыре на него смотрит голубой человеческий глаз.

Курносый презрительно усмехается: дескать, ты – там, ну а я – так здесь! Во как здорово!

– Эй, слышь! – кричит Полуботок.

– Ну, чо тебе?

– А когда свет дадут?

– Не знаю.

– Слышь ты! А в туалет сходить можно?

– Можно. Я выводному скажу, он тебя и выведет.

– Ну так ты скажи там, а?

8

Коридор гауптвахты.

Опередив замешкавшегося выводного, Полуботок самовольно выходит во двор. Потрясённый застывает при виде немыслимо голубого неба и высоких белых берёз, что растут где-то за забором. С наслаждением вдыхает в себя пьянящий воздух Свободы.

Это безобразие с ужасом замечает часовой, стоящий возле грибка с надписью «ТУЛУП». Нелепо выставив вперёд карабин со сверкающим на солнце штыком и выпучив карие тупые и испуганные глаза, он лепечет:

– А капитан сказал, чтобы без выводного – чтоб никого!.. Сказал, чтоб не выпускать! Стой! Стрелять буду!

Полуботок цедит сквозь зубы:

– Тьфу ты! Салага хренова!..

Появляется ефрейтор и выводит ещё нескольких губарей во двор. Увидев Полуботка в неположенном месте, говорит:

– А ты почему вышел без моей команды?

Тот не отвечает.

– А ну быстро в туалет, мужики! – кричит ефрейтор.

Наш герой и ещё трое арестантов идут к кабинкам туалета.

Двое других стоят в сторонке и ждут.

Все – арестанты, и их выводной – вышли налегке, но у ефрейтора на голове шапка, и при нём – ремень, не говоря уже о подсумке с магазинами, о карабине и о штыке. А вот у губарей ничего этого нет, и этим – но главным образом ОТСУТСТВИЕМ РЕМНЯ – чётко обозначается их юридический статус в пространстве по имени «ГАУПТВАХТА».

Полуботок входит в свою кабинку, хочет закрыть за собою дверь, как того и требуют приличия. Но ефрейтор пресекает это нарушение:

– Эй, там! Дверь не закрывать! Не положено!

Картина: арестанты, каждый в своей кабинке, стоят спиною к ефрейтору и делают своё дело.

9Камера номер четыре.

Полуботок сидит во мраке, уставившись в светлое пятнышко в двери.

Из коридора слышны голоса, шаги. Свет в глазке чем-то заслоняется, ключ в замке проворачивается, и вот – дверь открыта. И на пороге стоит капитан с добрым лицом.

– Ну что? Заморился сидеть в темноте? Тут у нас вышли кое-какие неполадки с электричеством. И надолго. Так что пойдём-ка, я тебя в другую камеру переведу. Туда, где светло.

Полуботок идёт по коридору. Жмурится.

Добрый Капитан отпирает дверь камеры номер семь для арестованных солдат (матросов) и подталкивает туда Полуботка.

– Заходи, здесь хоть окно есть. Посидишь пока здесь.

10

Камера номер семь.

Сразу же, как только открывается дверь, происходит нечто необычное для того, кто никогда прежде не погружался в гауптвахтовскую стихию: все шестеро обитателей камеры с молниеносною быстротой выстраиваются – пятеро в шеренгу, а один – впереди.

Этот последний – рядовой Кац, стройбатовец.

Кац командует губарям:

– Равняйсь! Смирно!

И все пятеро застывают.

Кац продолжает:

– Товарищ капитан! В камере номер семь содержится шестеро арестованных! Докладывает старший по камере – рядовой Кац!

– Было шестеро, а будет семеро, – говорит Добрый Капитан. А затем строго приказывает Кацу: – Вольно!

Кац поворачивается к губарям и приказывает им:

– Вольно!

Арестанты несколько расслабляются, но стоят всё же в напряжении и ожидании.

– Замечания, претензии имеются? – спрашивает Добрый Капитан.

– Никак нет, товарищ капитан! – отвечает за всех Кац.

Рядовой Полуботок, подталкиваемый капитаном, переступает порог и остаётся в камере.

Дверь запирается.

Ключ проворачивается.

Шаги за дверью удаляются.

Теперь в камере номер семь содержится семеро арестованных.

Запомним эти цифры – они будут иметь значение.

11

Камера номер семь.

Полуботок всё так же стоит на фоне захлопнувшейся за ним двери.

А арестанты тем временем рассаживаются по своим прежним местам. А у каждого здесь своё место. И не случайно оно. Ох, как не случайно!

Обращаясь ко всем, Полуботок говорит:

– Здорово, ребята! Прибыл… вот…

Ему в ответ – равнодушное молчание. Прибыл – ну и чёрт с тобой!

В углу, откинув спину на печку-голландку, сидит рядовой конвойных войск, однополчанин Полуботка, Злотников. Сидеть вот таким образом ему очень удобно – это и спину не замараешь побелкой, это и тепло, это и эффектно: другой бы и рад посидеть на этом месте, а не может. Не в праве.

Полуботок, увидав своего собрата по конвойному оружию, к нему и подходит.

– Злотников? Вот так встреча!

Злотников отвечает с достоинством:

– Да, давно не видались. Присаживайся. Гостем будешь.

Полуботок ставит свою табуретку рядом со Злотниковым, садится, держа спину сначала прямо, а потом, сгибая её, упираясь ладонями в колени. Говорить обоим, видимо, не о чем. Оба молчат.

Полуботок, поскольку ему указано быть всего лишь гостем, робко, насторожённо обводит глазами камеру и её обитателей. И вот, что он видит:

Крепкого телосложения стройбатовец, о котором он ещё не знает, что это второй по значению человек в камере. После Злотникова – человека номер один. Фамилия этого солдата – Косов. Деревенский парень из Чувашии. Сидит он, откинув спину на стену, а от предательской побелки его спасает прокладка – газета «Правда».

Другой стройбатовец – человек номер три – сидит точно таким же способом, только газета у него другая – «Красная Звезда». Это рядовой Лисицын – короткая стрижечка, пшеничные усики под носом; чертами лица, но не выражением, он поразительно напоминает Знаменитого Донского Писателя… Этот солдат тоже из Чувашии, но не из деревни, а из райцентра. Телосложение у него отнюдь не богатырское, да и умом он тоже не удался; все силы – и умственные, и физические – у него принесены в жертву одной-единственной силе. Да-да – той самой. Именно поэтому его крысья, гаденькая мордочка хранит на себе такой отпечаток порока, что ошибиться, глядя на неё, невозможно. Это – мразь.

Следующий арестованный – рядовой Бурханов. Он из того же самого авиационного полка, который стережёт гарнизонную гауптвахту. Шустренький, маленький, чернявенький. Газеты ему не досталось, и от побелки он спасает свою спину с помощью собственной портянки, а это очень рискованно, ведь в случае проверки он должен будет со страшною скоростью намотать портянку на ногу, воткнуть ногу в сапог, после чего ухитриться стать вовремя в одну шеренгу вместе со всеми; в предвиденье такой возможности его левая нога пребывает в повышенной боеготовности.

Старший по камере, рядовой Кац, сидит, опершись спиною о стол. Это не так удобно, но зато безопасно: чуть только ключ в двери начнёт проворачиваться – вскочил и готово! Кац, он хотя и стройбатовец, но внешность имеет далеко не пролетарскую. Родом он из очень порядочной и обеспеченной семьи, играет на музыкальных инструментах, носит очки и обладает приятным, мелодичным голосом. Чёрные волосы, большие чёрные глаза.

И последний обитатель камеры номер семь – это рядовой Аркадьев. Он из авиации. Голубоглазый блондин с узким продолговатым лицом и невероятно горбатым носом, который устало висит над столом. Владелец носа настолько неприспособлен к жизни, что никакой другой более удобной позы, видимо, себе и не представляет…

Полуботок закончил осмотр, длившийся не более одной минуты. Сидит на своей табуретке и, не зная, куда девать спину, машинально прислоняет её к стене.

Злотников, видя это, лишь усмехается.

Косов тоже видит это, но реагирует по-другому:

– Осторожно, парень! Спину замараешь побелкой, а за это – срок добавляют!

Полуботок принимает замечание к сведению и садится в прежнее положение. И сидит так рядом со Злотниковым, удобно упёршим спину в металлический корпус тёплой печки.

12

Камера номер семь.

Злотников равнодушно спрашивает у гостя:

– Какой у тебя срок?

– Десять суток. От имени командира полка.

В камере при этих словах наступает оживление.

Косов изумляется:

– Сколько сажусь на губвахту, а никогда ещё не был в такой компании!

– В какой компании? – не понимает Полуботок.

– Так ведь выходит, что здесь у нас – у каждого по десять суток! Вот так совпадение!

Злотников хохочет:

– В эту камеру посадили самых отъявленных негодяев! Специально собрали в одном месте!

Кац не согласен с такою оценкой событий:

– Ну почему ты так говоришь: негодяи? Просто каждый из нас имел несчастье попасть в немилость своему командиру части…

Злотников дико ржёт:

– Камера несчастных!

Кац же продолжает развивать свою идею:

– А вот если бы мы прогневили командира роты, а не командира части, то и получили бы всего по трое суток. Просто это такая шкала существует: командир дивизии даёт пятнадцать суток, командир полка – десять, командир батальона – пять, командир роты – три. И мы все оказались в этой шкале, так сказать, на одном делении. Судите сами: вот я, например…

Злотников раздражённо отмахивается:

– Что ТЫ? Ну что такое ТЫ? Заткнись! Тебя здесь никто не спрашивает!

Старший по камере рядовой Кац мигом затыкается.

– Эх, братва! – продолжает Злотников. – Вот то ли дело Я! На сегодняшний день я уже насидел в общей сложности девяносто пять суток на гауптвахте!

– Как девяносто пять?.. – Полуботок просто отказывается верить своим ушам. – Так ведь, сколько я тебя помню… Насколько я тебя знаю… Ты ведь всегда был тише воды, ниже травы…

– А сколько ты меня знаешь-то? Мы с тобой были вместе только в первые два месяца службы, а с тех пор многое изменилось… Я ведь тогда, в начале, думал, как и все: отслужу, мол, и домой поеду, в свою родную деревню, к своей родной бабке…

– Болеет до сих пор?

– Болеет, болеет. Она, как я в армию ушёл, всё время теперь болеет. Одна осталась – ни за водой сходить некому, ни дров наколоть… Меня в армию призвали незаконно! И вот теперь я здесь, а она там – одна на целом свете! И я теперь вижу: ни к какой бабке я уже никогда не поеду.

– Ну и ну! Бабка тебе отца и мать заменила, а ты к ней возвращаться не хочешь?

– Да при чём здесь «хочешь» или «не хочешь»? – Злотников вдруг замолкает – насупленно, злобно. – Дело на меня сейчас шьют. Хотят мне все пятнадцать лет вкатать. Я, конечно, тоже могу кое-что сделать, но в любом случае, хоть так, хоть так бабусю я свою уже никогда не увижу.

В камере при этом наступает тягостное молчание. Видимо, её обитатели уже что-то такое знают или о чём-то догадываются.

– А может быть, ещё и увижу… Вот выкручусь и увижу… Ну а нет, так и нет. Кроме моей родной Смоленской области, есть ведь ещё и другие хорошие места. Урал, например. А там – леса, там – горы… – Переходит на шёпот и говорит так, что слышно одному только Полуботку: – Есть там у меня кое-какие знакомые. Залягу на дно и носа никуда не буду высовывать, а то ведь опять чего-нибудь натворю. Я в последнее время буйным почему-то стал.

– Странно, – говорит Полуботок. – Я бы никогда не подумал о тебе…

Вполголоса, лишь одному Полуботку, Злотников говорит:

– Это я в тринадцатый раз на губу загремел. Не люблю я этой цифры – «тринадцать». В прошлый раз насилу из-под суда ушёл, а теперь…

– Так ты что? Уже под следствием?

– Нет. Был бы под следствием, сидел бы в особой камере, а не в этой. Это меня так просто посадили. Думают пока, что со мной делать… У меня ведь в штабе есть кое-какие связи… Ну и я тоже – думаю. А если почувствую, что дело дойдёт до суда, то… – присвистнув, он делает неопределённый и пока ещё непонятный жест куда-то в сторону. – Урал – недалеко.

Полуботок внимательно смотрит на него.

13

Камера номер семь.

Лисицын заливается мелким, судорожным хихиканьем:

– Салажня… хи-хи… все вы – салажня по сравнению со мной! Хи-хи-хи!..

Злотников лениво поворачивает в его сторону свою тяжёлую голову:

– Чего ты там голос подаёшь?

– И ты – тоже! И ты – салага передо мной! Хи-хи!..

Злотников сообщает Полуботку, почти как равному, доверительную информацию:

– Вот же щенок! Знает ведь, что я его бить не буду. – Снова оглядывается на Лисицына, говорит ему, как нашкодившему любимчику:

– Ты, паскуда вонючая! Чего ты там болтаешь? Ну-ка повтори, сука!

– И повторю! Хоть ты и прослужил, сколько и я, а что твои девяносто пять суток? Ну что? Молчал бы уж! Я тут сейчас подсчитал, ну так у меня уже сто пятьдесят суток выходит! И всего-то в десять заходов!

– Как же это ты? – спрашивает Полуботок. – Поделись опытом.

Лисицын хихикает в ответ. Многозначительно вскидывает брови кверху:

– А уметь надо!

Косов вмешивается:

– А вот как: ему, к примеру, дали трое суток, а он здесь, на губе, обязательно сотворит какую-нибудь пакость, вот и получает за это добавочку. Вот так и на этот раз: командир нашей части дал ему десять суток, ну а начальник губвахты видит, что для такого идиота десяти суток мало, вот и растянул ему срок.

Лисицын благодушно и многозначительно кивает, дескать, болтай, болтай, а самое-то главное – впереди!

– Ничего! Завтра ему придётся отпустить меня. Хошь, не хошь, а отпускай – больше двадцати восьми суток – на губе держать не положено. Закон есть такой, я знаю.

В разговор вступает Бурханов – большой знаток законов:

– Это – точняк, ребята! В один заход больше двадцати восьми суток – не положено! Точняк, говорю я вам!

Лисицын продолжает:

– Вот завтра освобожусь и-и-и… Ох, и разгуляюсь же! Бабы у меня – стонать будут! Стонать и визжать!

Бурханов с восторгом сообщает новенькому соседу по камере невероятное известие:

– Он у нас ведь – сексуальный маньяк! Это его так начальник губвахты перед всем строем назвал: ты, говорит, сексуальный маньяк!

Косов презрительно усмехается:

– Через то и попадает всё время на губвахту.

– Ой, ребята, – продолжает Лисицын, – что я буду выделывать с ними – с бабами! Как я их буду… О-о-о!..

Полуботок говорит:

– Жаль, что больше двадцати восьми суток нельзя. Тебя б, кретина, держать бы здесь вечно!

Лисицына такая перспектива почему-то совсем не пугает:

– А что? А пусть бы и вечно! Мне бы только баб выдавали, а тогда – можно и вечно!

14Столовая гауптвахты.

Это продолговатая комната с двумя решётчатыми окошками под потолком. Несколько столов, составленных буквою «Т», скамейки. Человек сорок арестантов усиленно поглощают пищу.

Среди присутствующих – все семеро обитателей камеры номер семь, и что интересно: все они сидят порознь, а не вместе.

Теперь об остальных.

Эти господа, хотя и являются делегатами от разных войсковых частей, всё же процентов на пятьдесят-шестьдесят представляют интересы партии анархистов, которая официально именуется СТРОИТЕЛЬНЫМИ БАТАЛЬОНАМИ; партия эта стоит в оппозиции всему самому святому на свете – Советской Армии, её обороноспособности, воинскому долгу, социалистической законности, всем вождям, всем знамёнам, всем полным собраниям сочинений и божьим заповедям… Танкисты, артиллеристы, пехотинцы, летуны и эмвэдэшники представлены не густо, а Военно-Морской Флот, так тот и вовсе отражён одним-единственным экземпляром в лице матросика, который проездом оказался в этом резко континентальном городе. Большинство арестантов – рядовые, но есть и другие чины: один ефрейтор, один младший сержант сверхсрочной службы и два старших сержанта – курсант авиационного училища с «юнкерскими» погонами и забулдыга-стройбатовец с побитою мордою, но зато в парадном мундире.

15

Полуботок обнаруживает нечто невероятное: вылавливает из миски с борщом большой кусок мяса.

– Ого! Вот даже как бывает на гауптвахте! Никогда бы не подумал!

Кац замечает с философским видом:

– Вообще-то, это что-то немыслимое!

И тут Лисицын перегибается через стол и ловко хватает чужое мясо. Тут же его и проглатывает с сосредоточенным лицом, давясь от спешки и жадности.

Кто-то из губарей удивляется:

– Во, сволочь, что делает!

Злотников подаёт команду:

– Ничего не сволочь! Всё правильно! Нечего смотреть на мясо – его ЖРАТЬ надо!

Кац очень спокойно объясняет Полуботку:

– Понимаешь: караульщики обычно всё мясо тщательно выбирают и съедают. Это, должен заметить, случай уникальный.

Полуботок, подивившись происшедшему, продолжает есть.

И все остальные тоже едят и ни о чём уже, кроме еды, не думают. Чавкают рты, стучат-звенят ложки-миски.

16

Появляется начальник гауптвахты – старший лейтенант Домброва.

Безупречные – одежда и телодвижения. Безумные, сатанинские чёрные глаза и чёрные волосы.

Домброва молча становится возле часового, у самого выхода, и смотрит на едящих. Губари искоса поглядывают на него. Сидящие к нему спиною – не видят его и не слышат; они чувствуют его затылками, всем телом. Этим – страшнее всего, ибо опасность подступила к ним сзади, а оглянуться нельзя, и нельзя встретить её лицом к лицу.

– До конца обеда осталось тридцать шесть секунд! – сообщает Домброва. Разумеется, никакого секундомера у нет и в помине.

Все лихорадочно жуют и глотают.

– Встать! Обед окончен!

Все разом вскакивают – и те, кто доел, и те, кто не успел.

Но один солдат замешкался с ложкою каши и поднялся позже всех.

Тишина.

Затем вопрос:

– Фамилия?

– Рядовой Жуков! Десятая камера!

– Рядовой Жуков. Если я добавлю вам ещё двое суток, вы тогда научитесь вставать из-за стола вовремя?

– Так точно, товарищ старший лейтенант!

– Договорились. Двое суток!

– Есть двое суток!

17

Двор гауптвахты.

Арестанты выстроились в одну шеренгу. Все они в шинелях, в шапках и без ремней. Молча и трепетно ждут.

Появляется старший лейтенант Домброва.

Жуткая тишина.

Страшный взгляд чёрных и безумных глаз Домбровы скользит по стоящим навытяжку губарям. А ведь команд «Равняйсь!» и «Смирно!» ещё не было!

Тишь. Трепет.

– Равняйсь! – кричит Домброва. И затем выдерживает длинную паузу. – Смиррр-НО! – Опять пауза. Да ещё какая! – Вольно! – Стеклянный взгляд, переходящий с одного лица на другое. Медленные, но твёрдые шаги вдоль оцепенелого строя. – Те, кому сегодня освобождаться, – шаг вперёд!

Несколько губарей выступают вперёд.

Домброва неспеша подходит к первому из них. Это стройбатовец-оппозиционер, убеждённый сторонник анархии, пьянства и самовольных отлучек.

Домброва долго, до ужаса долго изучает эту поросячью рожу с куркульским курносеньким носиком и по-собачьи подхалимистыми глазёнками.

– Бандит! Уставы учил?

– Так точно, товарищ старший лейтенант!

– Знамя части.

– Знамя части?.. Поросячья Рожа мнётся. – Знамя части есть… Ну, оно, значит, есть символ воинской доблести и славы! И оно ещё является этим… как его?.. Напоминанием! Вот! Напоминанием оно является о священном воинском нашем долге!.. – Поросячья Рожа вдруг не выдерживает чего-то и осекается, облизывает пересохшие губы.

– Не знаешь. За дополнительные трое суток успеешь выучить статью «Знамя части»?

– Так точно, товарищ старший лейтенант!

– Договорились. Добавляю трое суток.

Домброва переходит к следующему.

– Рядовой Мальцев. Отдание воинской чести.

Мальцев выдыхает из себя:

– Все военнослужащие обязаны при встрече (обгоне) отдавать друг другу честь, строго соблюдая правила, установленные Строевым Уставом! Подчинённые и младшие по званию отдают честь первыми!

– Дальше!

– Военнослужащие обязаны, кроме того, отдавать честь: Мавзолею Владимира Ильича Ленина! Братским могилам воинов, павших в боях за свободу и независимость нашей Родины!..

– Понятно. Отпускаю.

Переходит к третьему солдату. Долго и страшно смотрит на него.

– Рядовой Кузьменко. Ко мне ты попадаешь уже – в седьмой раз! Случайно люди попадают сюда один раз. Ну, два. А в седьмой раз – случайно не попадают.

Пауза. Тишина. Оглушительный грохот сердечных клапанов. Затем дикий и почему-то истеричный вопль:

– БАНДИТ!!! ОТДАМ ПОД ТРИБУНАЛ!!! – И вдруг спокойным и нормальным голосом Домброва продолжает: – Твой дружок сегодня отправился на десять лет. Учти: я могу отправить тебя туда же и настолько же. Это вполне в моих силах. И это моё последнее предупреждение тебе.

У Кузьменки красные пятна идут по лицу от нервного перенапряжения.

– Так точно, товарищ старший лейтенант! – А губы бледные, дрожащие.

– Пока добавляю трое суток. А там посмотрю, сколько ещё добавить. – Переходя к следующему: – Ну а ты, бандит, учил Уставы?

18

Камера номер семь.

Лишь один Злотников сидит, откинув спину на печку-голландку. Все остальные сидят прямо, по Уставу. Все под впечатлением от давешнего построения во дворе.

Тяжкое молчание. Наконец Полуботок сдавленным голосом выговаривает:

– Страшный человек он – этот старший лейтенант Домброва.

– А ты как хотел? – отвечает ему Злотников. – С нами, падлами, только так и надо.

– Ну, так уж и «падлами»! Разве все мы падлы?

– Все! И он – прав! Его дело – душить! Наше – сдыхать!

Бурханов тоже обретает дар речи:

– Да-а, наш Домброва – ого-го! В гроб загонит и глазом не моргнёт… Говорят, поляки – они все злые.

19

Полуботок вспоминает:

Ротная канцелярия. Он сидит недалеко от двери командирского кабинета. Там, за дверью, слышны весёлые голоса, детский смех, женский хохот.

Дверь со стороны коридора открывается. Входит старший лейтенант Домброва – великолепный штатский костюм, в руках – цветы и коробка с подарком. А глаза – совсем не безумные и не сатанинские, а добрейшие.

– Привет, тёзка! Ну как там? Все уже в сборе?

Полуботок отвечает спокойно и не вставая:

– Да, товарищ старший лейтенант. Одного вас и ждут.

– Ничего. Лучше поздно, чем никогда. – С этими словами он входит в кабинет командира конвойной роты. – А вот и я!

Из-за двери доносится голос Тобольцева:

– Ну, наконец-то! Явился – не запылился!

А затем – чей-то женский голос:

– Ой, Вовочка! Какой ты сегодня шикарный!

– Настоящий польский шляхтич! – это опять голос Тобольцева.

Детский голосок:

– Дядя Вова! Дядя Вова пришёл!

Голос Домбровы:

– Извините, что опоздал… Поздравляю… Поздравляю…

Из кабинета выглядывает старший лейтенант Тобольцев.

– Слушай, Володя, сходи, пожалуйста, на кухню, принеси нам ещё один стакан. Мы же не знали, что этот чертяка всё-таки придёт.

– Сейчас смотаюсь, – отвечает писарь.

Женский голос:

– Ой, Вова! А мы уж тут думаем: куда это он запропастился? На гауптвахту его посадили, что ли?

И – хохот.

20

И снова – камера номер семь.

– Наш Домброва – настоящий офицер, – говорит Косов. – Суворовское училище окончил. С детских лет носит военный мундир.

Но Лисицын ему возражает на это очень резонно:

– А что Домброва? Что мне ваш Домброва? – тут он берёт со стола газету и подкладывает её себе под спину. – Завтра он меня как миленький отпустит. И плевал я на него и на его губвахту!.. Хотя мне здесь не очень-то и плохо было. По мне – так и на губвахте жить можно. А Домброва – не Домброва, какая разница? Лишь бы нам только баб выдавали!

– Вот бы здорово, а? – подхватывает Бурханов. – На каждую камеру бы – по одной бабе!

– Зачем же по одной на камеру? – возражает Злотников. – Тогда пусть бы уж – по одной на каждого арестованного!

Коротенькое, как вспышка света видение: все те же и там же, но теперь у каждого на коленях сидит голая женщина.

– Точно! – кричит Лисицын. – А я бы тогда взял бы свою бабу, да как бы её!..

– А ещё бы пусть бы нам сюда шампанское подавали! – предлагает Бурханов.

Видение: в камеру номер семь официантка заносит поднос с шампанским и бокалами.

– Зачем нам шампанское? – возражает Злотников. – Тогда бы уж пусть водку!

– С закуской! – уточняет Косов.

Видение: официантка уходит и возвращается с водкой и закуской… Лисицын тем временем раньше всех набрасывается на свою женщину. Орёт от возбуждения…

И вдруг всё обрывается. И не само по себе, а по той причине, что из глазка в двери раздаётся окрик:

– Эй ты! С усиками! Чего орёшь? И отодвинься от стены!

Лисицын сильно вздрагивает.

– Да… так точно!.. – Отодвигается от стены. Газета падает на пол. – Я – сей момент! Хе-ге!..

– Подбери газету. Ещё раз увижу подобное – берегись!

– Так точно!.. Так точно!..

21

Старший сержант отходит от двери с надписью «Камера № 7 для арестованных солдат (матросов)» и идёт дальше.

Задерживается ещё перед какою-то дверью, смотрит в глазок.

22

Лисицын медленно приходит в себя.

– Перебил на самом интересном месте! Гад! Сука!.. Весь кайф испортил!.. А ведь как бы я тогда взял бы свою бабу да и… А потом… И ещё!.. И ещё!..

– Ну вот – опять! – брезгливо морщится Кац. – Ну сколько можно?

Злотников:

– Сколько надо – столько и будет! Заткнись!

Кац замолкает. А Лисицын продолжает:

– И потом бы ещё разик! И ещё!.. И ещё!..

С этими словами он вскакивает с места и начинает бегать вокруг стола.

На крысиной мордочке – страдание и сладострастие, изо рта клейкою ниточкою свисают слюни, а из носа, по усикам – сопли; руки держатся за переднее место. Ещё несколько оборотов вокруг стола и – пальцы с грязными ногтями жадно расстёгивают ширинку: ух! ух!.. а-а-ах!..

Кто хохочет, кто морщится, а кто и кривится от омерзенья.

Наконец Злотников подставляет маньяку ногу, и тот падает на пол, а упав – и удачно – вовсе и не думает вставать; вместо этого, он корчится на холодном цементном полу, извивается, стонет, захлёбывается чем-то, как будто идёт ко дну.

23

За окошком камеры номер семь – снег.

Он тает, просачивается сквозь худую раму; вода стекает по исцарапанной надписями стене на пол камеры. И образует лужицу.

Лисицын брякается лицом в эту лужу и лежит так, приходя в себя. Ледяная струйка воды попадает ему за шиворот, на голову…

Косов упрекает Злотникова:

– Ну зачем ты его опять раздразнил? Знаешь же, что ненормальный, и зачем же его дразнить?!

Злотников в ответ только ржёт и ничего больше.

Косов же встаёт и брезгливо пинает упавшего.

– Вставай, ублюдок! Какая только потаскуха тебя на свет родила!.. Таких, как она вешать надо!.. Вставай, шизик вонючий!

Совершенно неожиданно подаёт голос Аркадьев:

– Вот же пакость какая!

А Бурханов скорее восхищён, чем возмущён.

– Половой гангстер! Во даёт, а?

Кац неопределённо улыбается – то ли он «за», то ли он «против». Не понять.