Текст книги "Гауптвахта"

Автор книги: Владимир Полуботко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

Полуботок молча опускает голову в колени. Сидит, отбывает срок.

24

А на гауптвахте всё идёт своим чередом: двое часовых шёпотом болтают о чём-то в коридоре гауптвахты, старший лейтенант Домброва сидит в своём кабинете под портретом Ленина и спокойно читает газету «Советский спорт»; кто-то томится в одиночной камере, а кто-то – в общей…

25

Камера номер семь.

Всё спокойно, все сидят по-прежнему в своих обычных позах. Лисицын сладко дремлет.

– Так говоришь, бабуся болеет по-прежнему? – спрашивает у Злотникова Полуботок.

Тот отвечает совершенно нормально:

– Болеет.

– Ну а мать-то как? Пишешь ей письма?

– Пишу. И она мне пишет. Да только не все письма от неё доходят до меня.

– Да ты откуда знаешь, что не все?

– Чувствую. А доказать не могу. Перехватывают – те, кому положено.

– Ну я-то думаю, она понимает: что можно тебе писать, а чего нельзя.

– Мало ли что ты думаешь! А она вон пишет всё, что ей в голову взбредёт! У них же там – демократия. Дошло до того, что уже чуть ли не к себе стала звать. Со мной уже и командир полка беседовал, и из КГБ со мной беседовали…

Вмешивается Косов:

– Это за что же тебе – такая честь? Гляньте на него! Все с ним беседуют! Ты что – персона важная?

– А, иди ты! – отмахивается от него Злотников и с явным удовольствием продолжает прерванный разговор с Полуботком. Нормальный тон и нормальное выражение лица у него уже прошли, и он опять чего-то из себя строит, сообщая нечто невероятное для простых советских смертных: – ну а недозволенные-то места – все смыты.

– Как смыты? – удивляется Полуботок.

– Химикатами… Вижу, что было здесь что-то написано, а что – разобрать не могу. Бывает, что и целые строчки смыты…

Бурханов уже не может усидеть на месте от любопытства:

– Ничего не пойму – какие там у тебя письма?

– Заткнись! – рявкает Злотников. – Не с тобой говорят.

Но тогда в разговор встревает Косов.

– Ну мне-то ты можешь объяснить – какие письма и почему там, в них, всё смыто?

– Тебе – можно. Ты – человек. – Поворачиваясь к старшему по камере, рядовому Кацу, Злотников небрежно бросает: – Ну-ка ты, придурок, встань!

Кац, не понимая, в чём дело, встаёт с табуретки. Злотников придвигает табуретку к себе и кладёт на неё ноги – так ему намного удобнее приступать к повествованию, которого все, а прежде всего он сам, так страстно жаждут. А Кац – тот так и стоит, лишних-то табуреток в камере нету.

Косов говорит:

– Ну, рассказывай!

Злотников кивает на Полуботка:

– Он пусть расскажет. Мы с ним первые два месяца прослужили вместе. Дружили тогда – не разлей водой. Он всю мою историю знает.

Полуботок приступает к рассказу:

– Мать у него много лет назад, когда он ещё маленьким был, сумела выехать за границу.

– Выехать? – в волнении кричит Кац. – Но этого не может быть!

– А ты – стой, где поставили, и молчи! – советует ему Злотников.

Полуботок продолжает рассказывать:

– Она была переводчицей в составе одной нашей делегации и вот однажды взяла да и не вернулась из Америки. Вышла замуж там за американца, создала там новую семью. А сына и мужа бросила в России. Правильно я говорю?

– Правильно, правильно, – кивает Злотников.

Полуботок продолжает:

– Отец у него вскоре после этого помер, вот его и выкормила-вынянчила старая бабка – отцова мать.

Бурханов и верит, и не верит.

– И что же? Твоя мать теперь в Америке живёт?

– В самих Соединённых, значит, Штатах, что ли? – уточняет вопрос Косов.

– Да, в Нью-Йорке.

Никто и не замечает, что Кац, стоящий у белой стены, на фоне всяких дурацких надписей, приходит в состояние глубочайшего замешательства.

– Но этого не может быть!!! – кричит он.

Злотников лишь небрежно бросает через плечо:

– Да пошёл ты!

И нарочито скучным голосом добивает всех слобонервных сообщением:

– Посылки мне высылает. С вещами. Каждый год.

Бурханов потрясён:

– Посылки? С заграничными вещами??? – Медленно приходит в себя. – Вот это да-а-а! Мне бы такую ма-а-ать!

– А журналов с голыми бабами она тебе не высылала? – это, конечно, Лисицын.

– А ты молчи! – кричит ему Косов. – Здесь – вон какое дело, а ты всё о своём!

Бурханов же тихо твердит скорее самому себе, чем окружающим:

– Мне бы такую мать! Если б вы знали, какая она у меня зараза, моя мамаша! – Везёт же людям!

26

По коридору прохаживается часовой с карабином.

Старший лейтенант Домброва сидит в своём кабинете и, смеясь, говорит по телефону:

– Нет, Лидочка, сегодня не могу… У меня сегодня вечером партсобрание… Встретимся завтра… в доме офицеров…

Ещё один часовой ходит по двору.

27

Камера номер семь.

Рядовой Злотников напустил на себя ещё большую важность и, судя по выражению его лица, философствует.

А публика внемлет.

– Вы думаете, меня на такое возьмёшь? Посылочки, шмотки и всякое там такое? Родина – вот для меня что важно! Родина и Партия!

– Так прямо-таки шмотки иностранные тебе и не нужны? – спрашивает Бурханов с очень большим сомнением в голосе. – Всё только родина да партия? Ну ты и даёшь!

А Лисицын хихикает с ещё большим сомнением:

– А бабы?

Злотников терпеливо проясняет свою идейную установку:

– Это всё, конечно, хорошо: и чтоб барахло всякое было, и чтобы водочка не переводилась, ну и насчёт баб… Но вы поймите правильно мою позицию…

– Хо-хо-хо! Во даёт, а? – изумляется Бурханов. – Позицию!.. Профессор!..

Злотников, не свирепея, вполне пока по-хорошему продолжает гнуть свою линию:

– Поймите меня правильно: самое для меня важное – это, чтоб Родина! Это, чтоб Партия!

Что-то в этих его словах есть и дурашливое, и торжественное одновременно. Полуботок слушает-слушает – очень внимательно, но не верит ни единому слову. Вспоминает:

28

Лето 1970-го года.

Удивительный ландшафт предгорий Урала: плоская степь, на которой то там, то сям торчат отдельные как будто бы вырезанные из совсем другого пейзажа холмы или даже невысокие горы, покрытые лесом.

Рота молодых солдат, а это сто двадцать человек русских и азербайджанцев, одетых в форму точно такую же, какая была во времена Второй Мировой войны (к тому времени в этой части Советского Союза эта форма была ещё не отменена).

Рота бежит где-то в тесном пространстве между двумя горбами одной горы то вверх, то вниз по извилистой тропинке, поднимая при этом невообразимую пыль. Солнце палит нещадно, лица и одежда у всех – потные и грязные. И все страшно устали… И бег этим людям даётся очень тяжело ещё и потому, что бегут эти люди отнюдь не налегке, а с автоматами, подсумками, лопатками и самое главное – с вещмешками.

Между тем, кто-то уже не в силах больше бежать; солдаты покрепче забирают у таких рюкзаки и автоматы, подхватывают таких под руки слева и справа и облегчают ослабевшим физические страдания. Одного так даже – и на руках несут. На бегу!

Бежит и рядовой Полуботок – обливается потом и тяжело дышит.

Его догоняет Злотников. На нём два вещмешка – один на спине, а другой на груди. На правом плече – целая пачка автоматов.

– Устал? – кричит он сквозь топот сапог Полуботку. – Давай возьму твой вещмешок!

– Спасибо!.. Не надо!.. Я – сам!..

– А то смотри, мне не тяжело! Я один уже взял, а надо будет – смогу свободно ещё парочку на себя взвалить…

29Камера номер семь.

Злотников вроде бы как заканчивает свой важный и ответственный рассказ. И вроде бы как добреет. И неторопливо убирает ноги с табуретки и двигает её в сторону всё ещё стоящего Каца:

– Ладно, так и быть! Садись!

Кац пытается было сесть, но Злотников быстрым движением ноги выбивает табуретку из-под него, и тот шмякается на пол.

Всеобщее ржание.

– Я передумал, – заявляет Злотников. – Ты пока ещё постой, а я ещё что-нибудь расскажу.

Кац никак не может подняться с пола.

– А ну встать, когда с тобой говорят старшие! – рявкает Злотников.

И не поймёшь – то ли он так шутит, то ли и в самом деле – пребывает в гневном состоянии.

Кац, морщась и преодолевая боль и обиду, послушно вскакивает. Стоит.

В камере – свои законы. И их следует выполнять. Это трудно объяснить простому человеку на воле, ибо тот, кто не сидел в общей камере со всеми её раскладами, тот никогда этого не поймёт.

Кац понимает. Другие смотрят на него и тоже учатся чему-то своему.

30

Всё те же предгорья Урала.

И всё те же бегущие солдаты. Но на этот раз движутся они уже по совершенно открытому и плоскому пространству.

Один из азербайджанцев отказывается бежать. Ложится на траву, орёт, визжит, плачет, бьёт кулаками по земле и на чудовищном русском языке заявляет, что больше он не может, не хочет, не потерпит!.. Его пытаются поднять, но он отбрыкивается, кусается, что-то выкрикивает на своём языке…

В это дело вмешивается офицер. В шуме и в суматохе он что-то приказывает своим сержантам, и вот уже вся рота изменяет свой маршрут и начинает бегать вокруг упавшего.

– Вставай! – орут упавшему солдаты. – Это мы из-за тебя бегаем!

Азербайджанец понял только то, что его оставили в покое и можно лежать и дальше.

Лежит.

А рота бегает вокруг него и бегает. Лишнее бегает. А это больше сотни человек. И все орут на него, и все проклинают его, и все ненавидят его.

А он всё лежит и лежит. Настаивает на своём. Глаза у него дико вращаются то в одну сторону, то в другую…

До него не доходит, что он перележал все мыслимые сроки.

Из толпы солдат вырывается доверху гружённый вещмешками и автоматами рядовой Злотников. Подбегает к лежащему. От имени разгневанных народных масс пинает любителя полежать так, что тот корчится от боли и, кувыркаясь, пытается уклониться от ударов.

Подбегающие азербайджанцы поднимают своего. И волокут его, плачущего и побитого. И только тогда рота перестаёт двигаться по кругу и дальше уже бежит по прямой линии.

31

Камера номер семь – спустя некоторое время.

Кое-кто хохочет.

Злотников держит Аркадьева за шкирку и тычет беднягу носом в Уставы, лежащие на столе.

– Ты у меня, падла, наизусть будешь знать Уставы! Наизусть! Чтобы к завтрему выучил «Знамя части» и «Поведение военнослужащих при увольнении в город»! Понял?

С этими словами он швыряет Аркадьева на стол.

Народ безмолвствует.

– Так-то вот у меня… Все поняли? Я не потерплю беспорядка в этой камере! Высокая идеологическая сознательность – вот наш девиз боевой! – Ржёт. – Ну а теперь, товарищи, повестка дня у нас такая: будем пердеть!

С этими словами он выходит на середину камеры, опускает голову ниже колен и:

ПППА-ПА-ПАХ!!!

– Кто пёрнет громче?

Косов обретает голос и возражает вождю:

– Мелко плаваешь. Если по пятибалльной системе, то это вытянет не больше, чем на три балла!.. Ну-ка я попробую…

Выходит на середину камеры и делает то же самое, но уже – гораздо успешнее!

Бурханов кричит:

– Вот это – на все пять баллов!

Злотников почему-то не возражает. Его переплюнули, а он не возражает!

– Согласен. Пусть. Кто следующий? Кто подхватит мою творческую инициативу?

– Во даёт, а? – Бурханов аж заходится от восторга. – Творческую инициативу! Чешет – как профессор!

Злотников ловит угрюмый взгляд Полуботка:

– Что? Не нравится, да?

Полуботок в ответ лишь усмехается – мрачно и презрительно. У него за спиною – белая стена с дурацкими надписями.

Неожиданно вскакивает Лисицын. Он подходит к Полуботку и, развернувшись к нему задницей, опускает голову чуть ли не до пола.

Раздаётся звук.

– Я пёрнул громче всех! Я громче всех! Мне положено семь баллов!

– Да какие же семь?! – возмущается Бурханов. – Ну, какие семь?! Мы-то пердим по пятибалльной системе!

32

Камера номер семь.

Кажется, в ней произошло некое расслоение: совершенно явно вокруг Злотникова сгруппировались Косов, Лисицын и Бурханов; совершенно явно Полуботок и Кац пытаются найти друг с другом какой-то контакт. И лишь Аркадьев одинок.

Злотников говорит в своём кружке:

– …А когда она стала проситься: «Отпустите меня, ребятки, я уже больше не могу!» Я ей и говорю: «Да ты же, стерва, не сама ли к нам пришла? Мы же тебя не звали! Вот и терпи, пока через тебя весь взвод не пройдёт!» А она тогда и говорит: «Так мне ж невтерпёж стало, вот я и пришла!.. Но ведь я же не так хотела!» А я ей: «А нам тоже невтерпёж, вот мы и хотим теперь так, как мы хотим!»

Лисицына возбуждают эти слова:

– Мне тоже однажды было невтерпёж! Вот я вам расскажу, какой у меня случай был!..

А в другом кружке Кац говорит своему единственному собеседнику:

– Вся беда в том, что у нас, в Ленинграде, стать товароведом в приличном магазине – не так-то просто. И это притом, что у меня отец – директор неплохого комиссионного магазина и кое-какие связи имеет.

А Полуботок ему возражает:

– Слушай, но если всё так, как ты описываешь, то тогда зачем ты столько лет учился музыке?

– А я люблю музыку, – отвечает Кац и как-то многозначительно при этом улыбается.

А Злотников тем временем – царь и бог в своём кружке:

– Ну, тут я её и завалил. И – давай! А она – как начнёт орать!

Его слушают и слушают.

– Ну тут я выхватил нож и говорю ему: отвали! А он мне…

В другом кружке беседа протекает в совершенно иной тональности. Полуботок, отвечая на какой-то вопрос, говорит Кацу:

– А я с детства люблю немецкий язык. Переводчиком хочу стать.

– Говоришь свободно? – спрашивает Кац.

– Нет. Говорить с настоящими немцами у меня почему-то не получается. Теряюсь как-то, что ли – они тарахтят слишком уж быстро для меня. А книги читаю. Я хочу стать литературным переводчиком.

Шум-гам в другом стане мешает ему говорить. Галдёж вокруг Злотникова усиливается.

Косов кричит:

– Эй ты! Интеллигент! Правду он говорит или нет?

– А?.. Кто?.. – отзывается Полуботок.

– Да вот он, Злотников. Правду он говорит, будто бы он срывал погоны со своего командира роты?

– Да брешет, конечно! – это Бурханов.

Полуботок спокойно отвечает:

– Правду. Что-то такое я отдалённо слышал. Впрочем, подробностей я не знаю. И даже не знаю, кто именно это сделал. И даже впервые слышу, что это сделал Злотников; сколько я его помню, он всегда был безобидным малым, который и мухи не обидит.

– Я же сказал: брешет! – это опять Бурханов.

Косов вздыхает даже с каким-то облегчением:

– Фу-у-у… А я-то думал, что и вправду… Только трепаться и умеешь, комментатор-международник!

Злотникова эти слова сильно задевают, и он от волнения аж вскакивает с места.

– Это кто комментатор?! Кто международник?! Да я всю одёжу на нём изодрал! Погоны посрывал с плеч и ногами топтал! Перед всем строем! А он, Полуботок, он же – не из нашей роты! Мы же с ним служим теперь в разных ротах! Откуда же ему знать?! Наша рота – в одном конце города, а его – в другом!

Кац тоже сомневается:

– Но как же так – ведь всё-таки КОМАНДИР РОТЫ?

Злотников успокаивается. Смотрит на всех и видит: ему никто не верит, но все готовы слушать, что же он скажет дальше – в оправдание своей брехне.

– Я ведь у него, у гада, личным шофёром был… Выручал его, падлу, из всякой беды… Через то он меня и взял личным шофёром, что я-то – в любой драке пригодиться могу! Я ж ему заместо телохранителя был… А Полуботок прав – я ведь до армии тихоней был. Почти и не дрался никогда. Ну а как попал служить сюда, так меня такое зло взяло!.. Ведь незаконно же меня призвали! Ведь не имели же права! Я для своей бабки – единственный кормилец. Она всю жизнь проработала в этом колхозе проклятом, и на старости лет она теперь – почти нищая. Я для неё – единственная помощь! А меня забрали от неё, чтоб она там, в деревне, сдохла с голоду совсем! Отработала своё, и сдыхай! Ну и я…

– Мстить начал? – спрашивает Бурханов.

– Не мстить, а проявлять скрытые способности! Вот так это нужно называть! А командир нашей роты первым меня и заметил, и по-настоящему оценил. Я ж ему заместо телохранителя был. А ему было чего бояться – то в одно вляпается, то в другое… Помню, жена его прибегает, а он – с бабой в постели…

Лисицын весь аж подпрыгивает. А Злотников продолжает:

– А дело-то было на даче. Ну и я не растерялся, схватил его и прямо в шкаф и запихнул! Да ещё и одёжу его офицерскую успел прибрать. А жена-то, дура, мечется, кудахчет: «Где он? Где он?» А я ей: «Кто – он? Здесь никого нету, кроме меня и этой девушки! А девушка – она со мной! Командир знает, что она – моя невеста! Ну и разрешает нам здесь иногда кое-что!» Ну, жена покрутилась-повертелась и ушла ни с чем. А он потом из шкафа вылазит, падла пьяная – в одних трусах, весь бледный! И давай меня благодарить! Давай мне руку трясти! Век, говорит, тебя не забуду!.. Я ведь ему, падле, эту дачу строил за бесплатно. Из стройматериалов, которые он наворовал у нас в полку и в колонии, которую мы охраняем… Ну так вот, спас я его шкуру тогда, а уже через неделю он меня послал на губвахту за то, что я перепил. Ну и как он объявил мне это перед строем, тут я и взорвался…

Злотников надолго умолкает. Все тоже – молчат.

– Меня тогда под трибунал отдать хотели, – усмехается. – И не смогли.

Лисицын наконец обретает дар речи:

– А та бабёнка, что лежала в постели, там, на даче, она как – голая-то хоть была или как? Расскажи, какая она была из себя!

33

Камера номер семь.

Кац что-то рассказывает о трудностях поступления в консерваторию, но Полуботок лишь делает вид, что слушает – кивает даже – а сам-то всматривается в лицо Злотникова, который повествует о своих невзгодах. Лицо у Злотникова плоское, почти монгольское, но в узких раскосых щёлочках светятся неожиданно ярко-голубые глаза, а над ними – дуги светло-русых бровей, а на голове – щетина волос, тоже неожиданно светлых…

Полуботок вспоминает:

Вот он идёт по коридору штаба полка. За окном – плац, рота марширующих солдат, а здесь, в коридоре ни души, но за одною дверью слышатся голоса.

– А вы, товарищ майор, уверены в том, что это не психическое заболевание?

– Абсолютно уверен! Этому негодяю – место в тюрьме!

– В таком случае, вы, как начальник штаба, должны мне дать соответствующее письменное свидетельство в том, что вы отменяете мой диагноз. Диагноз врача!

Ответ следует не сразу:

– Я не могу дать вам такого свидетельства…

Полуботок пожимает плечами и тихонько отходит от таинственной двери.

Воспоминание растаяло, и Полуботок говорит Злотникову:

– Теперь-то я кое-что понял. Так, вспомнилось кое-что… Тогда тебя спас наш полковой врач. Почему?

Злотников загадочно смеётся:

– Не только полковой врач! Не только! Были и другие! Ха-ха-ха! Я на этих «других» и сейчас ещё крепко надеюсь!..

34

Камера номер семь по прошествии некоторого времени.

На пороге стоит рядовой пограничных войск – Принцев.

За ним захлопывается дверь, проворачивается ключ; чьи-то шаги удаляются по коридору.

В парадном мундире Принцев стоит на пороге и, наивно улыбаясь, оглядывает камеру и присутствующих. Кудрявенький и счастливенький блондинчик с голубенькими глазками. Деревенский красавчик. В руках – табуретка.

– Добрый вечер, – говорит пришелец. – Моя фамилия Принцев. Я вот ехал домой – отпуск я получил. Поощрительный. И ехал домой, а меня – заарестовали.

Всё – сплошная ошибка. Зачем же прямо с порога в чём-то оправдываться и извиняться? Не так нужно ставить себя с первой же минуты пребывания в камере для арестованных солдат (матросов).

Ошибку заметили все и сразу.

– Домой ехал? – деловито спрашивает Злотников. – Арестовали? А сколько суток схлопотал?

– Да вот: десять суток. От самого начальника гарнизона.

Камера в ответ вздрагивает от хохота.

– Ещё один прибыл! – кричит Косов.

Злотников даже как-то добреет при этом сообщении новичка.

– Ну, заходи, заходи! Садись! Мы своему брату-бандиту завсегда рады.

Принцев тихо-робко пытается возразить:

– Но я не бандит…

Ничего не понимая, он садится на принесённую с собою табуретку и смущённо молчит.

– А за что арестовали? – спрашивает Бурханов.

– Не знаю.

– Ты нам ангелочка здесь не корчь из себя! – грозно говорит Злотников. – Признавайся: что натворил!

– А ничего. Совсем ничего. Мне на вокзале пересадку надо было сделать, чтобы на другом поезде следовать дальше. А мой поезд, оказывается, только завтра будет. Тогда я пошёл в гостиницу, чтобы переночевать там культурно, а мне та женщина, которая там в окошке сидит, и говорит: «Местов нету, а для солдат у нас в городе специальная гостиница есть на улице Чернышевского». Ну вот я и пришёл сюда по вышеуказанному адресу. Спрашиваю, где, мол, тут у вас гостиница для солдат? А комендант гарнизона, полковник этот, и привёл меня сюда. «Вот, говорит, твоя гостиница!» И дал мне десять суток.

Взрыв хохота. У Косова на глазах выступают слёзы, Бурханов брыкает в воздухе ногами, а Лисицын визжит от восторга.

35

Часовой в коридоре с беспокойством оглядывается на дверь с надписью КАМЕРА № 7 для арестованных солдат (матросов).

36

– Так ты гостиницу искал? – говорит Злотников. – Ну, располагайся! У нас тут – камера типа «люкс»!

Ему подыгрывает Бурханов:

– А ну дыхни!

Принцев покорно выполняет приказ.

– Э-э, так ты выпимши, братец!

– Так я ж ведь совсем немного! Стаканчик портвейна пропустил на вокзале!

– А пить в армии запрещено! – говорит Злотников. – Понял?

– Так ведь и тот полковник, что меня арестовал, – он тоже был пьяным! Он же шатался весь, и язык у него – аж заплетался! Он и запаха моего не мог почувствовать!

– Не изворачивайся!

Принцев не слушает мудрого совета и продолжает загонять себя в угол:

– И в Уставе пить не запрещено… Там про это ничего не сказано – это же все знают!

– Ты нас тут не уговаривай! – сквозь смех говорит Бурханов. – Натворил делов – теперь и отвечай по всей строгости советских законов!

Злотников подводит итог случившемуся:

– Значит так, сынок: будем тебя перевоспитывать!

И потирает руки от удовольствия.

37

Столовая гауптвахты.

Арестанты ужинают. Каждый смотрит в свою миску. Но вот Лисицын выхватывает у Принцева кусок хлеба и продолжает жрать, как ни в чём не бывало.

– Как же? Ты – зачем? – возмущается Принцев и тянется было за своим хлебом, но получает по рукам.

– Но это – мой хлеб, а не твой! Отдай! – Принцев потрясён и растерян.

А Лисицын спокойно продолжает жрать.

Злотников подаёт хороший совет:

– А ты – в рыло его! В рыло его двинь!

Полуботок с удивлением, впрочем, мимолётным, смотрит на участников этой маленькой сценки.

38

Камера номер семь.

Лисицын исподтишка бьёт Принцева по затылку, а когда тот поворачивается, – делает вид, что страшно занят чтением Устава.

Так повторяется несколько раз.

– Ну хватит! – не выдерживает Принцев. – Чего тебе от меня надо?

Лисицын с изумлением отвечает:

– А это я, что ли? Это вот он – носатый! – показывает на Аркадьева. – Это он!

– Но ведь я же видел, что это ты, а не он!

Злотников опять подаёт дельный совет:

– А ты двинь его по роже! Двинь! Ведь ты же не простой солдат, как все мы тут, а пограничник! Защитник наших священных рубежей!

Лисицын придвигается на своей табуретке к Принцеву. Гнусно, издевательски смотрит ему в лицо. Зловеще и загадочно ухмыляется.

Принцев не хочет затевать драку и отодвигается всё дальше и дальше. Ему страшно.

Злотников поощрительно рыгочет.

Бурханову тоже очень смешно.

Косову весело. Хотя и не так, чтоб уж очень.

Кац смотрит на начальство. Смекалистый парень. Соображает.

Аркадьев беспомощно и затаённо молчит.

Полуботок тоже молчит, но понемногу свирепеет.

39

Новая волна хохота – это Лисицын ударил Принцева по носу. Легонько, ладонью снизу вверх.

Полуботок вскакивает.

– Ты! Маньяк! Я тебя сейчас убью!

– Что? А ну повтори!..

40

Часовой в коридоре слышит шум и грохот в камере номер семь.

Заглядывает в глазок и кричит:

– Прекратите безобразие! А то сейчас вызову начальника караула!

41

Некоторое время Лисицын всё ещё лежит на полу.

Встаёт. Многообещающе надвигается на Полуботка.

Полуботок ждёт. Он готов.

Сейчас начнётся. Вот будет здорово! Ух ты!

Публика смотрит. Азарт, любопытство – они почти у всех. Но вот у Принцева, у этого – ужас. Да он и не публика вовсе. Он стоит у белой стены – бледный, напуганный, и не представляет, что же с ним станется после того, как представитель законной власти растерзает этого Полуботка, а в том, что будет именно так, он не сомневается. Потому и не пытается помочь своему заступнику.

42

Часовой в коридоре слышит истеричный вопль, а следом раздаётся грохот.

43

Камера номер семь.

Лисицын лежит на полу, и на сей раз – гораздо дольше прежнего. Ему пришлось перелететь через табуретку и больно удариться головой об пол. Он не в силах подняться даже и тогда, когда дверь открывается и на пороге возникает молодой лейтенант – новый начальник караула.

Все, кроме Лисицына, мигом выстраиваются.

Кац командует губарям:

– Равняйсь! Смирно! – обращается к лейтенанту: – Товарищ лейтенант! В камере номер семь содержится семеро арестованных!..

Лейтенант не слушает.

– Что у вас тут происходит? Увидав Лисицына, кое-как встающего с пола, кричит: – А это ещё что за мудило? Почему в строй не становишься?!

Злотников находится с ответом:

– Товарищ лейтенант! А он у нас припадочный! Сейчас у него как раз начинался приступ эпилепсии…

Лисицын, между тем, становится в строй.

– …Но вы помешали, и ему пришлось встать.

Лейтенант смотрит на Лисицына, у которого и в самом деле помутневшие глаза подкатываются куда-то кверху, и не знает – верить или не верить. И кричит молодым, неуверенным голосом:

– Молчать! – Поворачивается к Кацу. – Ты здесь старший по камере?

– Так точно! – отвечает Кац.

– Имей в виду: разбираться больше не буду! Если ещё раз услышу шум, – отвечать за всё будешь лично ты! Лично!

Хлопнув дверью, лейтенант уходит. Сопровождающий его ефрейтор запирает камеру.

Все молчат. Тихо расходятся по своим местам. Первым нарушает тишину Злотников:

– Много ты на себя берёшь в этой камере, Полуботок!

Полуботок мрачно усмехается в ответ.

– По твоей милости мне могли срок добавить! – чуть не хнычет Кац.

– По моей милости? А мне показалось, что всё это затеял вон тот вонючий ублюдок, – Полуботок небрежно кивает на Лисицына.

Лисицын злобно скалится, что-то бормочет угрожающее.

А Злотников треплет Лисицына по голове и приговаривает:

– Ладно, ладно… Не сейчас… Потом разберётесь…

– А мне могли бы срок добавить! – продолжает Кац. – И всё из-за…

– Заткни пасть! – рычит Злотников.

Кац моментально выполняет директиву.

Злотников властным взором обводит всех присутствующих:

– Старшим по камере теперь будет вот этот пограничник! – И указует перстом на бедняжечку Принцева.

Всеобщее изумление.

Полуботок возражает:

– А почему, собственно, ты взял на себя право назначать? А то, может, проголосуем?

– Голосовать не будем. Ведь ты же сам видел, как я тогда, в учебной роте, держал в одной руке над головой штангу весом в сто двадцать килограмм. Подержи и ты так – вот тогда и будешь назначать старших по камере.

Молчание в ответ. Довод признан убедительным.

44

Камера номер семь.

Злотников достаёт бог весть откуда сигарету и спичку. Закуривает. Он стоит подальше от двери с её предательским глазком. Самодовольно лыбится.

Остальные семеро взирают на него – кто с восхищением, кто с преданностью, кто исподлобья.

Купая лицо в клубах табачного дыма, Злотников говорит:

– Удивляюсь, куда это смотрит старший по камере?

Кац подыгрывает ему:

– А я что? А я теперь не старший по камере! Вот так!

Лисицын злобно подхихикивает, с ненавистью глядя на Принцева, который ничевошеньки не понимает по простоте душевной.

Табачный дым.

Белая стена с надписями:

1971, апрель – Вова Безручко, 8-я рота.

Круголь, Малик Казимов, Вася Мамыкин.

1-е января 1972! С новым годом всех!

Поразительно: матерных слов на стене – нет нигде. Ни в этой камере и ни в какой другой!

45

Камера номер семь.

За дверью слышны шаги, голоса, хлопанье дверьми.

Кто-то где-то орёт: «Товарищ лейтенант! В камере номер шесть содержится!..»

Обитатели седьмой камеры спешно приводят себя в порядок, готовятся к проверке.

46

Дверь открывается.

На пороге – лейтенант.

Все мигом выстраиваются в одну шеренгу. Бурханов и Кац подталкивают Принцева: ну, дескать, давай! Докладывай! А Принцев растерялся и не знает, что и сказать.

Лейтенант смотрит на Каца.

– Ты здесь, что ли, старший по камере?

– Никак нет, товарищ лейтенант! Не я! – Указывает на Принцева. – Он!

– Ты? Ну, тогда и докладывай, если ты!

Принцев бормочет:

– А я не знаю, как докладывать!..

Лисицын тихохонько и злобненько повизгивает от восторга. Кац – чуть улыбается.

Положение критическое. Так просто такие дела на гауптвахте не кончаются. Это ведь что-то вроде бунта или сговора. И опять всех спасает Злотников:

– Давайте Я, товарищ лейтенант! – Смело выходит вперёд, ставит Принцева назад. – Я докладáть умею – не в первый раз сижу!

Лейтенант немного растерянно отвечает:

– Ну-ну, послушаем.

Злотников командует губарям по всей форме:

– Равняйсь! Смир-НО! – Только после этого обращается к лейтенанту: – Товарищ лейтенант! В камере номер семь содержится восемь арестованных! Докладывает временно исполняющий обязанности старшего по камере рядовой Злотников!

– Жалобы, претензии – имеются?

– Никак нет! – рявкает Злотников единственно возможный ответ.

Лейтенант берёт из рук ефрейтора журнал.

– Слушай вечернюю поверку! Рядовой Злотников?

– Я! – лихо отвечает Злотников.

– Рядовой Косов?

– Я!

– Рядовой Лисицын?

– Я!

– Рядовой Кац?

– Я!

– Рядовой Бурханов?

– Я!

– Рядовой Аркадьев?

– Я!

– Рядовой Полуботок?

– Я!

– Рядовой Принцев?

– Здесь!

Не веря своим ушам, лейтенант переспрашивает:

– Что ты сказал???

Принцев охотно поясняет:

– Я говорю, что, значит, здесь я. Тут… Вот он я, значит…

Все смеются.

– Отставить смех! Положено говорить: «Я!» Понял? Повтори: «Я!»

Принцев обиженно повторяет за лейтенантом:

– Я!

Лейтенант ещё раз оглядывает присутствующих.

– Всё верно. Все на месте. – Поворачивается к Злотникову: – Вольно!

Таков порядок: вышестоящий командир не имеет права отдавать приказание подчинённым через голову промежуточного, более маленького командира, каковым в данном случае является Злотников, временно взявший на себя обязанность командовать камерой номер семь.

Злотников передаёт приказ губарям:

– Вольно!

Все выполняют полученный приказ – расслабляются.

А лейтенант тем временем принюхивается:

– Что-то мне кажется, что у вас тут табачным дымком попахивает, а?

– Так точно, товарищ лейтенант! – охотно отвечает Злотников. – Это я курил!

– Ты? Ну а ежели я тебе за это срок добавлю?

– Добавьте. Но ведь это всё будет бездоказательно. Вот вы застаньте меня за курением или обыщите меня да найдите при мне курево, вот тогда и продлевайте мне срок. Ну а так-то, если без доказательств – так-то любой может.

– Ну а ежели я тебя обыщу?

– Пожалуйста. И вот что я вам скажу: курево спрятано у меня в одёже, но вы ничего не найдёте!

Лейтенанту надоедает эта комедия, и он приказывает ефрейтору и рядовому из охраны:

– Осмотрите его одежду! – Стараясь казаться резким, бросает Злотникову: – Раздевайся!

С явным удовольствием Злотников отвечает:

– Это мы запросто.

И выполняет приказ.

И вот: в одних трусах он стоит на холодном цементном полу и наслаждается произведённым эффектом…