Текст книги "Чекисты рассказывают. Книга 6-я"
Автор книги: Владимир Востоков
Соавторы: Владимир Киселев,Теодор Гладков,Леонид Леров,Алексей Зубов,Алексей Авдеев,Евгений Зотов,Сергей Ананьин,Дмитрий Корбов,Борис Стекляр
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)
В землянке зашумели, заговорили. Послышались не совсем лестные слова.
– Тихо! Тихо, товарищи! – сказал человек на костылях. – Время не ждет. Идемте в госпитальную землянку, доктор. Покажу вам фронт работ. Сразу предупреждаю – быстро мы вас не отпустим.
После осмотра раненых доктор подробно изложил комиссару свои соображения о состоянии раненых. Он почти избавился от страха, который охватил его вначале, но решил поскорее улизнуть отсюда.
В землянке было сыро и душно. Голова у него без привычки разболелась. Мужичков вдруг вспомнил, что через час у него сеанс массажа фрау Кравчинской. Конечно, можно опоздать на полчаса... Болван, какие полчаса! Партизаны не отпустят его никогда. Он невольно застонал.
– Что с вами, доктор? – спросил комиссар, услышав его стон. – Не зубы ли?
Мужичков отрицательно покрутил головой и, покусывая губы, заговорил:
– Поверьте... (Он не знал, как назвать этого человека, и замялся. Тот понял: «Называйте меня Иваном Ивановичем».) Иван Иванович, у вас тут все так сложно... Голова идет кругом. Прежде всего надо тщательно осмотреть раненых – я ведь сейчас поверхностно смотрел, – разработать детальный план, составить график строгой очередности. На это уйдет немало времени...
Комиссар перебил его:
– Все, что вы говорите, конечно, важно. Но это потом. Главное, сейчас немедленно начинайте операции. Вы сами видели: у некоторых раненых начинается гангрена. Людей надо спасать, а мы напрасно тратим время на разговоры!
Он положил сжатые кулаки на стол, внимательно взглянул на врача. Тот сидел, опустив голову, и молчал. Комиссар не мог понять: действительно ли врач боится оперировать в таких условиях или умышленно оттягивает время.
– Я не требую, доктор, невозможного. Но у нас кое-что есть, и мы приняли дополнительные меры. Через день-два у нас будут медикаменты, какие вам потребуются. И давайте закончим на этом! Идите выполняйте свой долг. Мы доверяем вам жизни наших боевых товарищей. Каждый из нас готов отдать им всю свою кровь до капли. Но имейте в виду, если с ними что-нибудь... В общем, я надеюсь, вы хорошо понимаете меня, доктор.
Мужичков кивнул в знак согласия.
В этот же день при свете фонарей «летучая мышь» доктор оперировал двух тяжелораненых.
Он работал напряженно, используя весь свой опыт и знания, твердо решив завоевать доверие партизан, усыпить их бдительность и бежать.
Комиссар не обманул: через два дня, придя утром в операционную, Мужичков увидел на столе свертки, пакеты, большую бутыль, флаконы, пузырьки, тюбики, мешок бинтов. В старом чемодане насыпью лежали пакетики, коробочки с порошками, пилюлями и таблетками. Были и кое-какие разрозненные хирургические инструменты. На стуле он увидел стопку простыней, наволочек, полотенец, на крючке – несколько белых халатов.
Рассматривая разложенное на длинном столе богатство, врач обратил внимание на пятилитровую бутыль спирта со свежей этикеткой. Он ахнул: «Черт возьми!.. Это же мой спирт!» Этикетка была написана его рукой. «Но как спирт оказался здесь? Пять дней назад я привез его домой, приклеил этикетку и поручил Митричу отнести бутыль в подвал! Странно».
– Ну как, доктор, мы вас не разочаровали? Все здесь есть? – спросил комиссар, входя в палатку.
– Вот знакомлюсь. Здесь есть многое, чего недоставало. Но откуда все это?
– У нас много друзей. Работайте, доктор, а чего нет – еще достанем.
Врач буркнул:
– Это хорошо, когда много друзей...
– Очень хорошо, – подтвердил комиссар, усмехнувшись, и вышел.
В операционную вошли Маша и Аннушка. Поздоровались с доктором вежливо и спокойно, будто и не они его привезли. Принялись разбирать медикаменты. А он нет-нет да и бросал взгляд на свою бутыль со спиртом. «Кто же передал мой спирт? Тот, кто связан с партизанами, конечно. А кто? Поликарповна? Стара и глупа. Маман? Шуточки! Я и Митрич. Наверное, я, – усмехнулся Мужичков. – Ах, злодей Митрич! Ах, старая каналья! И партизан тогда он пустил во двор. Конечно, он! Знать бы раньше...»
Доктор постоянно чувствовал строгий надзор за собой. Почти все время рядом крутилась Аня. И он был уверен, что рука ее не дрогнет, если он попытается бежать. Иногда ее сменял фельдшер Семен Лукич.
Сначала он все время думал о бегстве, это было навязчивой идеей, но работа – операций было много, и все нелегкие, – как-то постепенно притупила желание бежать. Все-таки он был настоящий врач, любящий свое дело, для него каждый прооперированный становился почти родным.
Некоторые из его пациентов куда-то исчезали – он забеспокоился и спросил о них комиссара:
– Скажите, Иван Иванович, куда девались пятеро, которых я прооперировал?
Комиссар внимательно посмотрел на него, помедлил:
– Не беспокойтесь за них, с ними все хорошо. Мы их отправили в более безопасное место.
А как хорошо и тепло становилось у него на душе, когда видел благодарные глаза спасенного и слышал обращенные к нему слова:
– Спасибо, доктор, я вас не забуду – вы мне жизнь возвратили.
Но большинство партизан по-прежнему относились к нему настороженно, как к чужому. Они не забыли, как он попал к ним. Знали, какую жизнь он вел в оккупированном городе, с кем там дружил и сотрапезничал. Мужичков понимал это и не набивался в друзья. Ему выделили небольшую землянку, во второй половине которой всегда кто-то был, чаще всего семнадцатилетний Пашка. Милый улыбчивый парнишка очень интересовался всем, что относится к медицине, рвался помогать в уходе за ранеными, задавал множество вопросов, но, когда доктор решил сходить за ягодами, Пашка встал у двери: не положено. Вот так-то. А однажды он слышал случайно, как Леша, которому он «починил» руку, говорил: «Наш доктор – молоток. Вон мне как руку сделал. Как новая». А его собеседник заметил: «Молоток-то молоток, да держи ухо востро». И Мужичков опять сжался от ощущения своей чужеродности всем этим людям, а ведь до войны он был как все – ходил в школу, учился, влюблялся... И все-таки была разница. Он вспомнил, что мать вечно была недовольной, вечно ворчала на отца, а отец усмехался в седеющие усы и ничего ей не отвечал. Читая теперь его дневники, он часто натыкался на записи о жизни, о семье. Это был крупный, широко мыслящий человек... «Как он выбрал мою мать?» – невольно думал Мужичков. Он с неприязнью вспомнил свою жизнь при немцах. Ужимки матери, свои поклоны, вереница рыхлых сытых тел, которые он массировал, оперировал и лечил, тех, кто убивал вот таких! К горлу Николая Михеевича вдруг подступили слезы, он почувствовал неодолимое отвращение к себе. А если бы жив был отец?.. Пистолета у врача не было, но это был момент, когда Мужичков готов был застрелиться. Но время шло, и вокруг шла жизнь, наполненная опасностями, лишениями, смертельной борьбой с врагом. И она не могла не повлиять на Мужичкова. А окончательно встряхнуло его нападение фашистских карателей на партизанский госпиталь.
Стоял уже ноябрь, Мужичков привычно осматривал раненых. Маша готовила инструменты, Аннушка кипятила воду в баке. Вдруг послышались выстрелы и взрывы. В землянку ворвался огромный рыжий немец в грязном маскхалате и открыл огонь по нарам, на которых лежали раненые и больные.
– Что вы делаете? Остановитесь! – закричал Мужичков по-немецки.
Рыжий верзила обернулся на его крик, пьяно захохотал. Прогрохотала автоматная очередь.
Когда Мужичков пришел в сознание, ему сказали, что Маша закрыла его собой, а Анюта застрелила рыжего фашиста из своего пистолета. Три пули ранили врача.
Отряд вражеских лыжников-карателей, пробравшийся к партизанскому госпиталю, был уничтожен.
Некоторое время, после гибели Маши, врач чувствовал, что партизаны стали избегать его, не заходил больше в землянку и комиссар, лишь официально интересовался, как идет выздоровление. Аннушка часто тихо плакала в своем закутке около операционной. Мужичков обучал ее серьезному и сложному делу операционной сестры. И однажды, когда он похвалил ее после перевязки, она вдруг прямо в глаза посмотрела ему и спросила: «А как вы, Николай Михеевич, служили им? Как могли? Они же звери!»
Он побелел, сердце вдруг заколотилось, заболело... Как служил? Как мог? Он не смог сразу ей ничего ответить. Ведь служил... И прошептал: «Не знаю. Простите, Анюта, не знаю...» Было одно обстоятельство, которое тяготило его и заставляло задумываться. Незадолго до нападения карателей, укладываясь спать и поправляя самодельную подушку, он увидел какую-то ерундовую грязную бумажонку, на которую почему-то обратил внимание, хотя по виду годилась она только на выброс. И замер. Это была записка от матери:
«Коленька! Доверься подателю этой записки».
На обороте было нацарапано:
«Господин доктор, меня не ищите. Я сам найду вас. Ваш друг».
Тогда он обрадовался весточке от матери и подумал: значит, и сюда проникают люди с той стороны... Но тут же испугался – как этот «неизвестный друг» будет искать его? Он понял, что боится и не хочет, чтобы его искали «с той стороны». А потом ранение, зверская расправа с ранеными и больными в госпитале и гибель Маши так перевернули его, что теперь он знал, что ответить «неизвестному другу», как поступить с ним, если они вдруг встретятся.
Ранения были легкими. Через неделю он уже встал на ноги и только чуть прихрамывал.
Приступив к работе, Мужичков твердо решил встретиться с «другом» с той стороны. Чаще стал бродить вокруг своей землянки, старался больше быть на виду и напомнить неизвестному о себе. Однако тот не приходил.
«Я сам найду вас», – предупреждал «друг» в записке. «Но где же он?.. Как его найти? – волновался врач. И тут же сдерживал себя: – Нет-нет. Самому мне не следует торопить события».
– Господин доктор... Я очень сожалею, что тогда так нелепо получилось, – услышал Мужичков от пациента.
Он вопросительно посмотрел на пожилого мужчину в поношенном коричневом ватнике, с худым морщинистым лицом, который усаживался перед ним на табуретке. Левая кисть незнакомца была забинтована и покоилась на перевязи.
В больничной землянке, кроме них, никого не было.
– Вы о чем?
Тот растянул тонкие губы в улыбке, оголив крупные, сильно прокуренные зубы. Сторожко глянул на вход в землянку. Затем снял перевязь. Сорвал повязку с кисти и сунул бинты в карман ватника. Пошевелил пальцами: кисть, видимо, затекла от ложной повязки. (Он появился у врача по поводу растяжения связок локтевого сустава и кисти.)
– Николай Михеевич, примите материнский поклон от Ирины Александровны, – тихо произнес «пациент» и склонил голову с почтением. – Она ждет вас с нетерпением.
Мужичков вздрогнул от неожиданности, поняв, что перед ним человек, которого он так долго ждал.
– Так это вы?! – он быстро взял себя в руки, добавил уже спокойнее: – Наконец-то!
– Да... Я – ваш друг, – представился тот и сообщил доверительно: – Лыжников-эсэсовцев сюда привел я... В разгар боя можно было незаметно уйти. Однако автоматчик опередил человека, который знал вас в лицо. Тот человек должен был встретиться с вами и обеспечить вашу безопасность. Но он погиб. Печально, конечно, что вас тогда ранило. Столько времени напрасно потеряно... Ирина Александровна очень волнуется...
Мужичков сжал зубы. Похолодел весь. Он не знал, как вести себя дальше. Он кивал головой, словно соглашался с тем, о чем говорил гость. У него вдруг появилась такая ненависть к пришельцу, что стало дурно, закружилась голова. Доктор сильно прикусил губу, стараясь избавиться от головокружения. Подумал: «Так это он за мной пришел! А что у меня с этим типом общего?! Фу, какая мразь! Нет-нет! Я никуда с ним отсюда не пойду!» И он стал торопливо придумывать, как лучше обезвредить пришельца с той стороны.
А тот продолжал:
– Господин доктор, у меня все готово. Можно хоть сегодня ретироваться. Только прежде чем уйти, нам надо оставить тут гостинец. Понимаете?
Доктор сдвинул брови, насторожился, глянул на собеседника вопросительно.
– Да такой гостинец, чтобы надолго запомнили вас бандиты! – продолжал гость, кривя губы.
Мужичков напрягся весь:
– А что вы имеете в виду?
«Пациент» достал из внутреннего кармана ватника темный стеклянный пузырек. Протянул врачу:
– Вот! В нем такая сильная доза, что достаточно будет всыпать щепотку в их колодец или в общий котел... В общем, дело проверенное.
Николай Михеевич ужаснулся, поняв, что требует от него этот человек. «Безумие! И я должен согласиться на это?! Но он может сделать это и без моего согласия!» – Доктор торопливо взял у диверсанта пузырек, на этикетке которого чернел безглазый череп, а под ним скрещенные берцовые кости.
– Ясно. А что в нем?
– Не знаю точно. Мне сказали, что вполне хватит на тысячу голов. Действует мгновенно! – сообщил диверсант и так сжал зубы, что желваки заходили.
За стеной послышались голоса. Тут же поднялась плащ-палатка, что заменяла дверь.
– Хорошо. Вечером приходите в мою землянку, – пряча пузырек с ядом в карман халата, шепнул врач диверсанту. – Там договоримся. – И громко сказал: – Ну что ж, с рукой у вас все в порядке. Были растянуты связки. Пройдет скоро. Все.
Он смазал «пациенту» верхнюю сторону кисти йодом. И тот удалился, предварительно поблагодарив врача. А в землянку вошли два молодых партизана: у одного свежая повязка на голове, второй поддерживал раненого товарища под руку.
Мужичков вошел в землянку комиссара отряда и устало опустился на лавку, вытянувшуюся вдоль стола. Прислонил к ней палку. Осторожно поставил на стол пузырек с ядом. Облегченно вздохнул. Потом снял шапку, вытер ею обильный пот во лба и рассказал о своем «спасителе».
Диверсанта взяли в тот же день вечером, когда он остановился у входа в докторскую землянку, готовясь войти в нее...
После того как Николай Михеевич помог партизанам обезвредить диверсанта (и тем самым отрезал себе путь возвращения в оккупированный город), он почувствовал облегчение: будто неимоверная тяжесть свалилась с его плеч, стало легко дышать. Однако и после этого он по-прежнему часто задумывался над тем, как ему все рассказать комиссару, как объяснить свою службу немцам... Мужичков в сотый раз твердил все те слова, какие он скажет комиссару, Аннушке, Пашке, Лехе, Семену Лукичу...
Но, уже собравшись это сделать, он вынужден был уехать в соседний отряд к тяжелораненому. А приехав назад, узнал, что ни комиссара, ни белокурой Аннушки, ни старого фельдшера в отряде уже нет – их вызвали в Москву.
Части Советской Армии, развивая стремительное наступление, пересекли государственную границу Советского Союза и погнали гитлеровцев дальше на запад. Отряд вышел из леса. Представитель Центрального штаба партизанского движения привез приказ о расформировании отряда: молодежь шла в действующую армию, пожилые возвращались в родные места.
В последний раз партизаны выстроились на большой поляне, теперь они уже не опасались нападения вражеской авиации.
Товарищ из Москвы вручил правительственные награды многим бойцам и командирам отряда. И на груди врача засверкал боевой орден. Когда представитель прикалывал орден ему на пиджак, Мужичков заплакал. Это были не только слезы радости и благодарности, в них была просьба простить, но почти никого не осталось из тех, с кем он начал жизнь в отряде. Его слезы не вызвали удивления – плакали многие, но он-то знал, что значат его слезы. И не было рядом с ним тех людей, кто спас его от позора.
Мужичков вернулся домой. В доме его по-прежнему жила Поликарповна, а теперь еще поселилась жена детского врача Слипецкого с двумя дочерьми. Они приняли его как родного. Жена Слипецкого рассказала о своих мытарствах при оккупантах, о пропавшем без вести муже. О матери Мужичкова она ничего не знала. Поликарповна рассказала, что Ирина Александровна уехала накануне ухода немцев из города. Но куда – она не могла сказать. Поликарповна рассказала Николаю Михеевичу, что Митрич был активным участником похищения партизанами врача. А когда того увезли в лес, Митрич ухитрился подложить мину замедленного действия в багажник «мерседеса» коменданта города Вальтера Штерна (комендант приезжал расследовать случившееся). Мину гитлеровцы обнаружили. Ищейка привела немцев к их дому. Старый партизан закрылся в сторожке. А когда немцы выломали дверь, раздался мощный взрыв. Двух немцев, полицая и овчарку отправил в могилу Митрич...
Врач скорбно опустил голову: «Значит, я не ошибся. Митрич успел передать бутыль спирта партизанам! Даже дряхлый старик и тот боролся с ними! А я? А я, как я мог...» – в сотый раз казнил он себя.
...Представив документы об участии в партизанском движении в горздравотдел, Мужичков получил место старшего хирурга в одной из городских больниц.
Работы было много: день и ночь он проводил среди больных. Стал привыкать к новому месту, к людям, с которыми работал. Но однажды к нему подошел больной, которого он оперировал по поводу аппендицита, и вкрадчиво сказал:
– Николай Михеевич, а помните вечера в офицерском казино, где вы не раз бывали?
– О чем вы? – резко спросил Мужичков.
– О том, дорогой Николай Михеевич, о том... Я помню, как...
Их прервали.
Дома он не мог вспомнить, где видел этого толстяка с венчиком рыжих волос вокруг лысины. И только утром, приехав на работу и увидев ухмылочку на лице больного, вспомнил, что действительно видел его в офицерском казино. Он работал там шеф-поваром. Его не раз вызывал к их столу обер-лейтенант Боот, благодарил за вкусные блюда и угощал рюмкой вина. А тот гнулся перед фашистом в холуйском поклоне.
Толстяк пришел к нему на осмотр и снова начал воспоминания:
– Какая миленькая дамочка была фрау Кравчинская... Знаете, порою я даже завидовал вам...
Врач заерзал на стуле, подумал: «Какого черта он это все мне говорит», – и строго сказал:
– Прекратите...
– А вы не волнуйтесь, дорогой Николай Михеевич, – сладко заворковал шантажист. – Я вашего незабвенного родителя хорошо помню. Строгий был человек. Вы в матушку... – Толстяк хитро посмотрел на Мужичкова. – Мне бы местечко в вашей больнице, а? Шеф-повар я. Больные людишки кушают мало. Больше переводят добро. А время сейчас трудное, голодное, сами видите. Если по-разумному составить рацион, то и они будут сыты, и немало останется... Главное, чтоб с головой дело вести. Да и вы в обиде не останетесь. Заверяю вас.
Врач молчал. А толстяк, принимая молчание за согласие, с каждым словом наглел. Бормотал с улыбочкой, сверля врача хищными глазками:
– Мы – люди маленькие, нам много не надо... А известно вам, дорогой Николай Михеевич, что матушка ваша Ирина Александровна уехала в Германию? Не волнуйтесь. С полным комфортом, на легковой машине отбыла. И не одна, представьте! С одной русской дамой из бывших, а теперь женой поставщика продовольствия для германской армии.
Это известие ошеломило врача: его мать бросила родную землю и сына, который, как считала, находился в страшной беде?!
– Так как же, Николай Михеевич, вы согласны? – после паузы спросил толстяк.
– Мразь! – не выдержал Мужичков. – Убирайся отсюда.
Он вскочил со стула, схватил толстяка за ворот теплой полосатой пижамы и так толкнул, что бывший шеф-повар с шумом вывалился в коридор...
Через неделю врач сидел в вагоне поезда, следовавшего на север. Он не мог больше оставаться в городе, где прошлое следовало за ним по пятам.
Теперь он часто менял места работы, боялся, что новые сослуживцы могут узнать о его прошлом и строго осудить его. А вдруг найдутся еще такие, как шеф-повар из офицерского казино...
Только спустя много лет, изнуренный тоской по дому, он вернулся в родные края. Стал снова работать главным хирургом областной больницы, преподавать в мединституте, защитил докторскую диссертацию. Его уважали сослуживцы, любили студенты. Однако тяжелый проступок, совершенный им в далекой молодости, по-прежнему тяготил его. Душевный покой и моральное удовлетворение он находил лишь в работе: ей он отдавал все свои силы и время. Все чаще и чаще перед ним вставал вопрос: как мог он так оступиться, предать народ, из недр которого вышел? (Прадед – крепостной. Дед рабочий. Отец окончил университет на трудовые рубли деда.) Мать считала отца главным виновником своей безвозвратно погибшей молодости и чуть ли не своим врагом.
Лишившись, как она считала, по вине мужа роскоши, комфорта и благополучия родительского дома, она ожесточилась. Сейчас он понимал, что мировоззрение матери не могло не повлиять на его взгляды. Отца он видел мало. Воспитанием его занималась мать. Настроенная к новому строю враждебно, она старалась изолировать сына от окружавшей их среды. Он не был ни пионером, ни комсомольцем, сторонился общественной работы, не имел он и близких друзей, с которыми можно было бы откровенно поделиться горестями и радостями.
Изучая архивы отца, он все больше убеждался в том, что отец был прекрасным врачом. Работал вдохновенно. Его любили. Об этом свидетельствовали многочисленные письма от его бывших пациентов, официальные документы, характеристики. Все это теперь радовало и успокаивало сына.
...Когда началась Великая Отечественная война, отец был тяжело болен. Фронт неумолимо приближался к их городу. Почти каждую ночь земля дрожала от разрывов вражеских бомб. Вместе с другими больными и ранеными отца готовили к эвакуации. Но мать отказалась ехать с ним.
Он слышал их разговор.
– Куда и зачем нам уезжать из своего дома? Ты болен, а дорога трудная, дальняя! – заявила мать.
– Что ты говоришь, Ирина? Это же фашисты! Они скоро будут здесь!
– Ну и что? Германия всегда была передовой и культурной страной. Многому у нее учились другие народы.
– Это верно, но сейчас ею правят фашисты. Неужели тебе недостаточно того, что о них пишут в газетах и говорят? – увещевал ее отец.
Но мать была непреклонна.
– Вздор! Будем надеяться на лучшее.
Мать категорически отказалась сопровождать отца. Скандал сыграл свою роль. Отцу стало совсем плохо, и он скончался от инфаркта... Вскоре Мужичкова-младшего вызвали в горвоенкомат. Мать рыдала. Он «дал слабину» – скрылся и вернулся уже тогда, когда город был оккупирован. Скребло на душе, чувствовал себя неуютно, но уговаривал себя тем, что он врач, только врач и будет лечить людей, не вмешиваясь в политику. Но политика сама «вмешалась» в его жизнь...
Профессор Николай Михеевич Мужичков стоял у раскрытого окна своего кабинета на первом этаже и смотрел на просторный больничный двор. Молодая листва березок, что росли на месте уничтоженных войной старых деревьев, золотилась в лучах майского заката. Было тепло и тихо. Он горько подумал вдруг: жизнь кончается, а у меня ни одной родной, близкой души рядом!
Зазвонил телефон. Николай Михеевич снял трубку.
– Да, я... Тяжелый случай? Полковник Уваров? Сейчас буду.
Операция была сложной, длилась долго но закончилась благополучно. Больного увезли в палату.
– Благодарю вас, друзья! – тихо сказал профессор и вышел из операционной.
Не успел он докурить сигарету, как в дверь кабинета вошла немолодая, стройная женщина со светлыми волосами, убранными в узел.
– Что вам угодно? – строго произнес профессор.
Женщина не ответила и, казалось, не обратила внимания на его слова. Она быстро подошла к нему, обняла, поцеловала в щеку и сказала:
– Большое вам спасибо, дорогой Николай Михеевич!
– Боже мой! Аннушка!
Он не мог произнести больше ни слова. Аннушка улыбнулась сквозь слезы:
– Не узнали?
– Узнал! – почти крикнул профессор. – Узнал! И вас, и Ивана Ивановича...
– Виктора Петровича, – ласково поправила Аннушка. – Тогда нельзя было называть его настоящего имени.
– А вы? Вы тоже не Аннушка? Простите...
– Я? Аннушка настоящая. И всегда для вас ею останусь... Можно его повидать?
Николай Михеевич медлил:
– Вообще-то после подобной операции нельзя...
– А мне?
Он глубоко и как-то протяжно вздохнул, снял телефонную трубку. Анна поняла, что больной проснулся после наркоза и состояние его удовлетворительное.
– Все хорошо будет, Аннушка, все хорошо, но сейчас не надо его тревожить. Скоро увидитесь, потерпите немного. Терпение – великая вещь.
И вот настал день, когда Виктору Петровичу разрешили вставать с постели и ходить. Первое время он, не торопясь, прогуливался по просторной палате, опираясь на костыли. Дня через три стал выходить на застекленную веранду. Пошагав по ней несколько минут, садился в плетеное кресло. И, прислонив костыли к стене, с удовольствием обозревал через распахнутые створки обширный больничный двор-парк, новые многоэтажные дома, что высились за территорией больницы.
Главный врач больницы профессор Мужичков Николай Михеевич часто навещал его. Вот и теперь он вошел, поздоровался с пациентом, спросил о самочувствии и уселся в кресло напротив. Внимательно прослушал пульс, кивнул одобрительно и сказал:
– Все идет прекрасно. Еще несколько дней – и на выписку. – Доктор сдвинул брови, придирчиво оглядел собеседника и спросил: – Скажите, пожалуйста, Виктор Петрович, а когда вы потеряли ногу?
Уваров поднял густые, тронутые проседью брови, косо взглянул на собеседника. Видимо, ему не очень-то хотелось говорить на эту тему. А врач не отводил от него вопросительного взгляда: ждал ответа. Пожав плечами, полковник глубоко вздохнул, сообщил:
– В сорок первом я был тяжело ранен... Попал в плен. Там ногу и оттяпали...
Профессор поднял брови, покачал головой и сказал, как бы оправдывая свое неуместное любопытство:
– Видите ли, осматривая вас перед операцией, я обратил внимание на необычный вид культи: на икроножной мышце – огромные продольные шрамы. По всему видно, что оперировали вас, когда гангренозный процесс перешел уже в угрожающую стадию. – Он помолчал, продолжая внимательно смотреть в глаза пациенту, потер свежевыбритый подбородок. – Мне тоже приходилось как-то оперировать больного, который находился на грани гибели от гангрены.
– Вот как? А где это было? Когда? – с интересом спросил Уваров.
– В Первой больнице нашего города. В начале ноября 1941.
Полковник нахмурился, исподлобья глянул на него.
– Та-ак... А больница была уже на положении концентрационного лагеря?
– Да, – подтвердил врач.
– Операционная находилась на втором этаже, так? Окна – во двор, верно?
Доктор кивнул головой.
– Интересно. Все как будто совпадает.
– Что совпадает, Виктор Петрович?
– Да то, Николай Михеевич, что тем больным, которого вы оперировали с гангреной в последней стадии, наверное, был я...
– Нет! Не может этого быть! – уверенно заявил врач, волнуясь.
– Почему же, Николай Михеевич? Именно в Первой городской больнице меня оперировали в ноябре 1941 года... Жаль, что я не видел врача, который резал мою ногу. Меня усыпили до его прихода.
– Этого не может быть, Виктор Петрович, потому что тот человек, которого я оперировал, был партизаном. Я не видел его лица – оно было забинтовано, – но мне сказали, что он умер от истощения и ран через два дня после операции.
– Все это так, Николай Михеевич. О партизане вам сказали правду...
Врач Мужичков прикусил губу. На морщинистом лбу его заблестели капельки пота. Он смахнул их ребром ладони. С явной заинтересованностью смотрел на пациента. Ждал, что тот скажет. А полковник Уваров достал папиросы, закурил. Затянувшись несколько раз, рассказал, что в конце октября 1941 года он и еще шесть человек сопровождали конный обоз с ранеными партизанами. Их нагнали каратели. На краю заболоченной низины завязался неравный бой. Обоз оторвался от преследователей и благополучно ушел в глубь леса. А партизаны, прикрывавшие его, остались на болоте. Уваров (тогда майор) был тяжело ранен. Его опознал полицай. Предатель знал майора еще до войны. Знал, что Уваров – сотрудник органов государственной безопасности...
– Вы, Николай Михеевич, знаете, что в Первой городской больнице-концентрационном лагере, где и вы тогда работали, были не только медики, которые перешли на сторону немецко-фашистских захватчиков, но и честные советские люди, до конца преданные Родине (а их там насчитывалось гораздо больше, чем предателей). Патриоты остались в больнице, чтобы не бросать в смертельной опасности сотни раненых красноармейцев и командиров Красной Армии. Вот эти патриоты и помогли мне остаться в живых...
– Позвольте, Виктор Петрович! – перебил его врач. – Но я же сам видел труп того партизана. И констатировал его смерть! – заявил Мужичков, бледнея. И добавил: – Правда, я не осматривал труп сам, а доверился своим помощникам.
Полковник Уваров глубоко вздохнул:
– Все это, доктор, было так, как вы говорите. Но вы же видите, что я жив?.. Значит, труп, который вы видели, был не мой... Советские патриоты организовали мне побег, не побег, конечно, а мое похищение – я же не мог ходить. Они усыпили меня, унесли в морг. На мою койку положили труп другого человека... А меня, как умершего местного жителя, выдали родственникам по их просьбе... Но, конечно, не под именем чекиста Уварова... Сами понимаете.
Долго еще больной и главный врач вспоминали события военного времени, участниками которых были.
Николай Михеевич рассказал Уварову обо всем, что его волновало и тревожило все послевоенное время. Он откровенно и честно говорил о своей жизни: о причинах, толкнувших его на сотрудничество с оккупантами. О тяжелых переживаниях. О постепенном своем прозрении. Особенно тепло и подробно говорил он об отце и его бескорыстном служении людям...
Полковник Уваров внимательно слушал.
Вспомнили они о совместном пребывании в партизанском отряде, что действовал на временно оккупированной территории Белоруссии. О нападении вражеских лыжников на партизанский лесной госпиталь. О коварных намерениях диверсанта-отравителя. О гибели Маши...
Врач тяжело вздохнул, смахнул пот со лба рукавом, пригладил ладонью волосы.
– А что стало бы со мной, если бы не вы? Не Маша и Аннушка? Да что тут говорить...
Он вдруг запнулся, обхватил голову руками и замолчал.
Полковник нахмурился. Потом положил руку на его плечо.
– Ну полно вам, Николай Михеевич... Полно... Успокойтесь... Я вас прекрасно понимаю... То, что вы делали в партизанском отряде, спасая от верной смерти тяжелораненых и больных, и честная ваша работа после войны реабилитирует вас перед советскими людьми и Родиной... Поверьте. Я говорю это от чистого сердца. Успокойтесь же... А особенно благодарен вам я, дорогой Николай Михеевич!
Профессор поднял голову. По лицу его катились слезы. Он вынул из кармана халата платок, торопливо вытер глаза, спросил чуть слышно:
– Вы? Вы благодарны мне? А за что же, Виктор Петрович?
– Как за что? Ведь вы, Николай Михеевич, дважды, можно сказать, спасли меня от верной смерти... Да, да! Это благодаря вам я живу, вижу солнце, дышу воздухом.
Врач поднял руку, покрутил головой.
– Но это же моя работа... Мой долг перед людьми...
– Вы правы. Но, тем не менее, вы – мой спаситель. И я – вечный ваш должник. И хватит вам так казниться! Успокойтесь. Смотрите на мир смело и открытыми глазами. Вы заслужили это. Да, заслужили, Николай Михеевич!
