Текст книги "Чекисты рассказывают. Книга 6-я"
Автор книги: Владимир Востоков
Соавторы: Владимир Киселев,Теодор Гладков,Леонид Леров,Алексей Зубов,Алексей Авдеев,Евгений Зотов,Сергей Ананьин,Дмитрий Корбов,Борис Стекляр
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)
– Понимаешь, Нина, у этой женщины я недавно был, она кое в чем помогла следствию...
Повеселев, Нина охотно слушает меня... Все-таки как хорошо дома! Это сладкое ощущение уюта всегда приходит ко мне после дневной суеты и долгих-долгих дорог.
...А вечером в моей квартире раздался звонок. Дочь срывается с места и бежит открывать дверь.
– Папа, к тебе с работы, – раздался из прихожей ее приглушенный голос. Жена с тревогой смотрит на меня. В ответ я лишь молча пожимаю плечами. Мол, служба. Всякое бывает.
В переданной мне записке было только три слова:
«Поздравляю, сестра установлена».
И знакомая размашистая подпись шефа.
Вот это новость! Сестра Гофмана найдена! Как важно это для меня: осталось последнее звено, и мы у цели. Конечно, надо мчаться к ней. Немедленно. Подхожу к телефону. Опять он не работает. На ходу перекусываю и, к неудовольствию жены, уезжаю на работу.
– Я приказал тебе отдыхать, – улыбаясь, встретил меня шеф.
– В дороге отдохну.
В ответ шеф, одобрительно собрав губы трубочкой, кивнул головой.
И вот я в квартире у Розы Авербах. Передо мною сидела сморщенная старушка с потухшими глазами. «Видно, досталось ей в жизни», – мелькнуло в голове. Несмотря на свой преклонный возраст, она сохранила ясный ум и хорошую память. Показывая мне семейные фотографии, она без умолку давала пояснения, выхватывая подробности из своей жизни, вспоминая отдельные события.
– Я всегда говорила: Исаак, брось заниматься камешками, они еще никому и никогда не приносили счастья. Они блестят, но не греют. Лучше занялся бы другим, настоящим делом... Так нет, не послушался, вот и поплатился за это. Да и сам, почитай, с того света вернулся... – и Роза Львовна смахнула с лица вдруг набежавшую слезу. – Не повезло ему. Правда, потом образумился... Сейчас вот нянчит внучонка. Все равно, разве такое можно забыть? Я-то еще держусь, а он плох, совсем плох. Ведь на долгое время лишился было рассудка... А случайно не нашли бандита-то, а? – и она с надеждой посмотрела на меня.
– Еще не нашли.
– Ну что же, поезжайте к нему, поговорите, он вам как на духу все расскажет...
Гофман был дома один. Сын на работе, невестка выехала в город Юхнов навестить заболевших родственников, внук гулял во дворе. Так что мешать нам было некому. Однако беседа не клеилась. На мои вопросы он отвечал сдержанно, недоверчиво.
Что делать, как быть? Тогда я сказал:
– Не можете ли вы угостить меня чаем? Был бы весьма вам признателен.
– Пожалуйста. И как я раньше не догадался, старый дурак! – засуетился Гофман, и я поразился, с какой быстротой он покинул комнату.
Пока Гофман готовил чай, я обратил внимание на ученические тетрадки, стопкой лежавшие на столе. Одна из них была раскрыта, не хватало в ней первого листа. Следующий же был исписан детской рукой. Почерк – до боли знакомый мне по анонимке. Я взял тетрадку, положил на нее ксерокопию анонимки и подвинул все это ближе к тому месту, где должен был сидеть хозяин.
Когда Гофман искал, куда поставить чайник, его взгляд остановился на открытой тетрадке. Изменившись в лице, он растерянно посмотрел на меня и вдруг сказал:
– Да, это я написал письмо... – Голос у него дрогнул. – Я не мог не написать, хотя боялся мести... Это же не человек, а изверг. Страшно все вспоминать, это кошмар... – Он умолк, схватившись рукою за сердце, и стал медленно оседать на пол. Я едва успел подхватить его.
Торопливо уложил Гофмана на диван, расстегнул ему рубашку, побежал на кухню, намочил полотенце холодной водой. А когда прикладывал его к груди, увидел рядом с соском два чуть заметных шрама. «Вот они, два ранения», – отметил я про себя.
Несмотря на мои опасения, через несколько минут Гофман пришел в себя.
– Извините, – сказал я. – Не предполагал, что это так подействует на вас.
– Вы меня извините, что я такой слабак... – улыбнулся он. – У меня сердце давно шалит. – Он достал нитроглицерин и сунул крупинку в рот.
– Исаак Львович, вы уверены, что именно Кузинко, именно этот человек ограбил и убил вашу семью? – спросил я после некоторой паузы.
– Да, уверен... – Он с минуту передохнул, потом продолжил: – Однажды я пошел в ателье, чтобы заказать себе костюм, я привык шить, они лучше сидят на мне. Так вот, пошел я в ателье. И что вы думаете? Я увидел высокого, большелобого, с тонкими губами и оттопыренными ушами человека в очках. Он стоял у столика приемщицы и доставал из своей сумки материал. Кажется, это было сукно. Ну да ладно. Важно другое: делал он это как-то странно... Разве мог я забыть этот резкий взмах руки снизу вверх? Отработанный жест. Этот жест, губа и уши преследовали меня всюду... Едва человек в очках вышел из ателье, я подошел к приемщице и спросил:
– Скажите, пожалуйста, как фамилия человека, который только сейчас сделал вам заказ?
Она с удивлением посмотрела на меня, боясь, что она откажется, я поспешно добавил:
– Человек показался мне знакомым, я где-то с ним встречался. Мне очень важно узнать его фамилию и адрес, где он живет.
– Кузинко, – на одном выдохе выпалила приемщица и, посмотрев на квитанцию, добавила: – Улица Семашко, двадцать три, квартира десять...
Я долго мучился, как мне поступить, хотя точно знал, что это тот самый «Матрос». Вы спросите, почему мучился. Отвечу: я боялся мести... Сами понимаете, такие люди, как этот, способны на самое страшное. Вот теперь вы знаете все.
Я с сочувствием смотрел на Гофмана, на глубокие морщины, безжалостно разбросанные по его лицу, застланные горем глаза и думал: какую же страшную трагедию пережил и продолжает переживать этот человек.
– Посмотрите, Исаак Львович, может быть, узнаете кого-нибудь из своих знакомых? – и я положил перед ним несколько фотографий разных лиц.
Гофман долго всматривался в фотографии, перебирая их дрожащими пальцами, и в конце концов отложил в сторону один фотоснимок. На нем был запечатлен в молодые годы Кузинко. В морском бушлате и тельняшке.
Гофман надолго задумался, вновь рассматривая фотографию.
– Вот этот... – произнес он побелевшими губами.
Я был готов к такому ответу, поэтому остался спокоен. Теперь никакой надежды на алиби у Кузинко не остается. Он преступник. Он убийца.
Гофман молчит. Его усталое лицо еще больше осунулось, посерело. Постепенно успокоившись, овладев собой, Гофман сказал на прощание:
– Спасибо вам, что помогли снять с меня этот груз. Поверьте, мое увлечение камешками не помешало мне честно прожить жизнь.
С этими словами Гофман подошел к платяному шкафу, раскрыл его, показал поношенную фронтовую гимнастерку с орденами и медалями.
– Мне тоже довелось отведать горячего свинца. В бою под Киевом наскочил на мину... Фронтовой хирург меня «сшивал» на операционном столе. И, как видите, опять живой остался...
Теперь у меня было достаточно фактов, и вскоре я беседовал с Кузинко-Кузинковым. Поначалу он вел себя самоуверенно, даже нагло. Пытался все отрицать, прикрываясь своими заслугами, известными фамилиями, людьми, которые его хорошо знают и могут подтвердить безупречность биографии. Но, припертый фактами, вынужден был в конце концов кое в чем признаться. Привык жить на широкую ногу, ни в чем себе не отказывая. Нет, он не хотел никого убивать. Он только намеревался забрать ценности, и все. Только ценности. Ведь фашисты все равно бы отобрали их у Гофмана. Но почему так получилось, он до сих пор не может объяснить. После ограбления и убийства семьи ювелира надо было скрываться. Первым делом изменил фамилию. Затем уехал на север и долго там отсиживался. Потом, как затравленный волк, гонимый страхом, метался по глубинным районам страны, часто менял местожительство, опасаясь встретить знакомых людей.
Но время притупило страх. Как притупляет боль. Раньше он отказывался от общественных должностей, ссылаясь на то, что еще не готов к такой работе, а теперь решил, что пора вылезать из норы. Он так и сказал: «Пора вылезать из норы ».
– Когда это было решено окончательно, – исповедовался Кузинко-Кузинков, – я подумал, что надо мне съездить в деревню и узнать, что там говорят о моем прошлом и настоящем. Так, под видом погорельца я и побывал там. Из расспросов понял, что мне бояться нечего. К этому времени у меня была женщина, с которой я состоял в гражданском браке...
– Это та орловская сожительница?
Кузинко-Кузинков вздрогнул, точно от пощечины. Он явно не ожидал такого вопроса. Однако, быстро овладев собою, ответил:
– Я не знаю, какая она – орловская или... – он было на секунду замялся и продолжал: – Я не любил ее. Но обещал на ней жениться. Если уж быть откровенным до конца, не скрою, ее болезнь и смерть принесли мне облегчение. Тогда мне казалось, что все мосты к прошлому сожжены и я могу спокойно работать...
«Конечно, далеко не все мосты были сожжены, но от одной из главных свидетельниц своей преступной деятельности в период гитлеровской оккупации – сожительницы из города Орла Кузинко-Кузинков освободился», – подумал я.
– Как ее фамилия? – спрашивает шеф.
– Ляпунова... А что?! – насторожился Кузинко-Кузинков.
– Ничего, продолжайте.
– Мне нужно было прочно закрыть самое уязвимое место в моей биографии – тот период, когда я уже не работал в морском порту и совершил преступление, – заканчивал свою горькую исповедь Кузинко-Кузинков. – Я стал искать людей, с которыми вместе работал в порту и которые могли бы в критическую минуту подтвердить это. Одного из них мне случайно удалось найти. Решил поближе познакомиться с ним, благо что мы иногда встречались в разных местах. И каждый раз я заводил с ним разговор о нашей совместной работе в морском порту. В конце концов я убедил его, что мы вместе работали в порту до 1945 года, и с тех пор, став «земляками», встречались и перезванивались как старые сослуживцы.
– А Морозов кого рекомендовал на работу в морской порт? – спросил я.
Кузинко-Кузинков низко опустил голову. По всему видно, что он не ожидал этого вопроса.
– Меня... – он на секунду замялся. – Нет, не меня, моего брата...
– А где и на каком фронте вы воевали? – задал ему я вопрос.
На какое-то мгновение тень смущения мелькнула на лице Кузинко.
– Я на многих фронтах воевал, – начал он и, словно заученный урок, перечислил все части, в которых ему пришлось «воевать».
– Это из биографии вашего брата Алексея, а нас интересует, где вы были и что делали в это время? – строго спросил шеф.
Кузинко надолго задумался. Мы терпеливо ждали, когда он наконец заговорит. Тяжело вздохнув и ни на кого не глядя, Кузинко-Кузинков признался, что в морском порту он никогда не работал. Его призвали (а не добровольцем пошел) в армию в 1942 году. Через месяц его воинская часть попала в окружение. Выходили из окружения группами. Вскоре их схватили гитлеровцы. Вот так, мол, оказался на оккупированной врагом территории (на самом деле он на фронте не был, а в услужение к гитлеровцам пошел по собственной воле).
– И что вы делали? – спросил я.
– Жил, как и все, кто временно попал в лапы фашистов, – ответил он.
«Врешь, ты же убивал и вешал советских людей», – чуть не вырвалось у меня.
– Какая у вас была кличка в гестапо? – задал ему вопрос мой шеф.
Кузинко-Кузинков распахнул глаза, будто перед ним выросла кобра. Затем, съежившись, глубоко втянул голову в плечи.
– Уже не помню...
– Ваша кличка – «Матрос», – не выдержал я. – Глупо отпираться. Нам уже все известно. И от расплаты вам не уйти...
Кузинко-Кузинков побледнел. Он глухо сказал:
– Кажется, «Матрос».
Затем Кузинко-Кузинков, глотая окончания слов, долго рассказывал, как однажды он, будучи в облаве, наткнулся на раненого партизана и как его спрятал в заброшенной землянке и ухаживал за ним до его выздоровления. Он помнит его фамилию – Крикун Иван Алексеевич. Одногодок. Из Рязани. Но кто-то узнал об этом, донес на него в гестапо. Его долго там пытали. Но он не выдал партизана. Тогда гестапо перед ним поставило вопрос – либо он уберет семью Гофмана, за что получит свободу, либо его ожидает виселица. У него не было иного выхода. Он так и сказал «не было иного выхода». Дал согласие... Позже, когда брат умер, он присвоил его документы (кое-какие умело подделал) и их использовал.
Забегая вперед, отметим, мы нашли семью бывшего партизана Крикуна. Самого-то уже не было в живых. Умер от фронтовых ран в 1975 году. Его жена, со слов мужа, нам рассказала, как однажды его, раненого, спас бывший полицай Буланов, который его спрятал в землянке и выходил. Буланов был арестован гестапо, его там били и пытали, но он не выдал Крикуна. Потом они с мужем часто встречались. Буланов тоже умер. Вот все, что знала жена Крикуна. Было ясно, что Кузинко-Кузинков присвоил себе чужие заслуги в спасении партизана в надежде облегчить себе положение. А вдруг поверят. Но это станет известно позже, а сейчас вернемся к разговору с Кузинко-Кузинковым.
– В чем заключалась ваша практическая деятельность как агента гестапо? – последовал вопрос.
Кузинко-Кузинков долго молчал. Потом робко, извиняющимся тоном сказал:
– Помогал им... по мелочам... не без этого... вот так... Другого выхода не было.
«Опять врешь, выход был», – хотелось крикнуть ему в лицо.
– Значит, помогали гестапо... по мелочам, – говорит шеф. – Владимир Николаевич, – обращается он ко мне, – прочтите справку по делу, о каких «мелочах» идет речь.
Я взял из папки лист бумаги. Положил его перед собой.
«Крюков Александр Иванович, он же Орликов Иван Александрович, родился в 1915 году, в Калужской области, выше среднего роста, коренастый, волосы светлые, лицо продолговатое, брови густые, нос прямой, глаза серые, губы тонкие, уши большие, оттопыренные, выступает кадык, на левой руке татуировка морского штурвала».
– Владимир Николаевич, прервитесь на минутку, – остановил меня шеф. – Покажите свою руку, – обратился он к Кузинко-Кузинкову.
– Не на левой, а на правой, – спокойно говорит он и засучивает рукав рубашки.
Мы увидели на руке татуировку морского штурвала, а по центру его женскую голову.
– А что вы скажете насчет портретного сходства?
Кузинко-Кузинков опустил голову.
– Продолжайте, Владимир Николаевич.
– «В 1942 году перешел на сторону фашистов, поступил на службу в немецкий контрразведывательный орган ГФП [1] 1
Гехаймфельдполицай.
[Закрыть]-570 в г. Спас-Деменске Калужской области. Являлся активным агентом гестапо по кличке «Матрос». Был заброшен гестапо в партизанский отряд, который выдал гитлеровцам, отряд был разгромлен. Произведен в офицеры. Принимал активное участие в выявлении, арестах и расстрелах советских граждан на территории Орловской, Брянской и Смоленской областей. Отличался особой жестокостью, за что гитлеровцами был прозван «русским дьяволом». Награжден двумя медалями. Имел сожительницу Ляпунову Ольгу Васильевну, 1920 года рождения, уроженку Орловской области», – закончил я чтение справки. Внимательно посмотрел на Кузинко-Кузинкова. Тот сидел сгорбившись, низко опустив голову. Наступило долгое, томительное молчание.
– Что вы теперь на это скажете, «Матрос»? – нарушая затянувшуюся паузу, спросил шеф.
Кузинко-Кузинков, очнувшись, медленно поднял на нас полные злобы глаза и, задыхаясь, прошипел:
– Не-на-вижу вас... ненавижу... – и, уронив голову на стол, зарыдал.
Теперь все было ясно, и я старался как можно скорее закончить расследование. Во время бесед с Кузинковым мы дали ему возможность высказаться до конца. Врал он без стыда и совести. Тщательным расследованием была установлена и подтверждена полностью его предательская деятельность в период гитлеровской оккупации. Начал сотрудничать с фашистами в деревне, где родился и вырос, а затем, сообразив, что рано или поздно придется держать ответ, попросил перевести его в другую область, что и сделало гестапо. Там он действовал под фамилией Крюкова Александра Ивановича, снова был переведен в другую область, уже под фамилией Орликова Ивана Александровича. Кузинков зверски издевался над советскими людьми: убивал, вешал, помогал угонять на работу в Германию.
Припертый к стене неопровержимыми фактами, Кузинков признался в совершенных преступлениях. На одном из допросов он сказал, что свою сожительницу Ляпунову отравил, дабы избавиться от лишнего свидетеля. Решение это у него созрело во время ссоры, когда Ляпунова напомнила ему о его прошлом.
На вопрос, откуда у него такая патологическая ненависть и злость к советским людям, он заявил: «Я мстил за раскулачивание родителей и их преждевременную смерть... Мечтал о богатстве...»
Кузинко-Кузинков получил по заслугам.
АЛЕКСЕЙ АВДЕЕВ
РАСКАЯНИЕ
Он сидел за письменным столом в кабинете отца и читал его рабочие дневники (отец вел их в течение всей многолетней врачебной практики). Из этих материалов сын почерпнул уже немало ценного. Читая, он не прочь был выпить чашку кофе, подымить сигарой, а то и пропустить рюмочку коньяка. (Коньяк и сигары появились после того, как немецко-фашистские оккупанты в благодарность за хорошую работу в госпитале разрешили ему частную врачебную практику.)
Был солнечный воскресный день. Он сдвинул в сторону плотную штору светомаскировки, распахнул настежь створки широкого окна перед столом. Из старого тенистого сада слышалось щебетание птиц. По дорожкам, посыпанным песком, деловито ходил седобородый старик с метлой и ведром. Он то поднимал опавший лист, то срезал засохшую веточку, то вдруг выискивал сорняк на цветочной клумбе. Из кухни за стеной был слышен ворчливый голос пожилой стряпухи, бранящей кота, и звон посуды. Садовник (он же дворник) Митрич и кухарка Поликарповна появились в доме сразу же после прихода в город немцев. До войны, когда был жив отец, он сам занимался садом и небольшим огородом. Отец работал главным врачом областной больницы и заведовал кафедрой медицинского института. Всю домашнюю работу делала мать. Сейчас же молодой хозяин в свободное время лишь любовался садом и цветниками, а мать была занята деловыми визитами и приемами нужных людей.
Все помыслы матери и сына были направлены теперь на то, чтобы побыстрее разбогатеть и стать в первых рядах «общества», которое складывалось под покровительством немецких захватчиков.
– Я родилась в богатстве и роскоши, – любила повторять мамаша. – Но все это отняли варвары и безбожники. Почти четверть века я жила в презренной бедности, мой муж, а твой отец был человеком бездарным (в этом месте сын высоко поднимал брови и усмехался, мать видела это и злилась), да, да, бездарным. Будь любой человек на его месте, он создал бы красивой жене и маленькому сыну райские условия... Но теперь пришло для нас с тобой время. Не упусти!
И сын был согласен с матерью.
После работы в госпитале он принимал дома больных и, конечно, высокопоставленных членов «общества». Так появились покровители и солидные гонорары. И вот скоро исполнится мечта: он откроет собственную клинику. На это уже есть разрешение бургомистра. Все будто бы предвещало благополучную жизнь доктору Николаю Михеевичу Мужичкову и его мамаше. Однако, как говорят в России, загад не бывает богат...
В дождливую осеннюю ночь резко постучали в дверь. Он сам кинулся открывать, уж очень резок и сердит был стук: не немцы ли вызывают в госпиталь? На пороге стояли бородатые люди. Их было четверо. Непрошеные гости предложили ему поехать с ними к тяжелобольному. Доктору стало страшно. И он попытался отказаться.
– Почему я должен ехать? Привезите больного ко мне, я осмотрю его, а вдруг инфекционное заболевание?
Широкоплечий бородач подошел к нему вплотную и так сверкнул темными глазами, что у Мужичкова чуть не остановилось сердце, а пот залил лицо.
– Мы вас проводим. Не волнуйтесь. Это не инфекция, я как медбрат разбираюсь.
Ох, как не хотелось Мужичкову идти с этими людьми!
– Я болен, – он вытер потный лоб рукой, – у меня температура под сорок. Я никак не могу ехать.
Чернобородый снова заговорил, говорил он вежливо, но в голосе звенел металл.
– Доктор, человек находится в тяжелом положении, и если вы не пойдете с нами, на вашей совести, совести врача, будет его смерть.
Неизвестно, чем кончился бы этот спор, если бы не свист за окном. Незнакомцы исчезли. Матери Мужичков о ночных визитерах не сказал: он боялся, что она разболтает и те (он понимал, кто эти четверо) убьют его. Никому ничего не объясняя, он завел во дворе свирепого, ростом с теленка, пса. А покоя все равно не было.
Шло время, бородачи не появлялись, Мужичков успокоился и по-прежнему в свободное время читал дневники отца.
Как-то раз от этого мирного занятия его отвлек грохот телеги по булыжной мостовой, стук в калитку, а вслед за этим злобный лай лохматого Сарацина.
«Наверное, опять матери из деревни что-нибудь приволокли, уже полон дом всякой всячины – скоро на мешках спать будем», – раздраженно подумал Мужичков и закричал:
– Покой мне будет или нет? Заприте Сарацина!
– Слушаюсь, барин! – откликнулся Митрич. – Я мигом!
В калитку снова постучали. Доктор допил рюмку, бросил в рот кусочек шоколада и пошел поглядеть, кто явился. За калиткой стояли и мялись две девушки, одетые по-деревенски. Девушки были очень хорошенькие и совершенно разные – одна черненькая, другая беленькая, только смущались они одинаково.
– Здравствуйте, господин доктор. К вам можно? – спросила чернявая и поклонилась. Она прижимала к груди объемистый сверток. Вторая заправила светлую прядь волос под цветастый платок и потупилась. Мужичков посмотрел на их розовые, юные лица, и недовольство его как рукой сняло. Застегнул пуговицы домашней куртки, пригладил волосы и, приветливо улыбнувшись, сказал:
– Здравствуйте, красавицы! Раз пришли, так входите! Милости прошу!
По свежеокрашенным ступенькам девушки робко поднялись на крыльцо, вошли на просторную веранду. Чернявая положила на круглый стол сверток, облегченно вздохнула.
– Это вам, господин доктор, – сказала она, вынимая копченый окорок и аппетитно подрумяненные круги домашней колбасы.
Мужичков пожал плечами, как бы давая понять, что он против такого рода платы, но что поделать – времена, нравы...
Светловолосая вдруг заплакала, и обе они, перебивая друг друга, начали просить поехать к больному, которому только он сможет помочь...
Доктор нахмурился, уж очень ему не хотелось никуда идти, да, кроме того, он ведь не простой хирург в конце концов. Девчонки должны это понимать! «А беленькая очень славная, такая миленькая», – подумал он и заколебался.
– Батю нашего ранило, понимаете?.. – моляще сложила руки беленькая. – Ой, господи! На мину он напоролся, ноги перебило, одну начисто, другую сильно поранило.
Черненькая стояла рядом и согласно кивала. Мужичков отметил, что и черненькая по-своему тоже очень мила. «Сестры, а такие разные...» А беленькая продолжала говорить срывающимся тоненьким голоском: отец так мается, смотреть сил нет...
– А где раненый? – спросил Мужичков, уже решив для себя, что, как ни хороши сестрички, из города он ни ногой.
– Он в соседней волости. Кони у нас добрые, господин доктор, фурманка новая, свежее сено. Вам удобно будет.
– Позвольте, девушки, а почему вы не привезли его сюда? Разве я могу оставить больницу? Да и домой ко мне часто приходят больные, – сказал он, хмурясь. – Меня каждую минуту могут вызвать.
– Мы хотели привезти батю к вам, а господин офицер сказал, что он нетран-спор-табель-ный. Пускай, говорит офицер, господин бургомистр лежит дома. А нас послал за вами. Вот и записка от старосты нашего района.
Блондинка долго развязывала уголок цветастого платка, в котором была спрятана свернутая записка.
– Что это вы так ее запеленали? – улыбнулся Мужичков.
Светловолосая всхлипнула, глубоко вздохнула:
– Чтоб не потерять...
Он развернул и, бегло прочитав записку, задумался.
«Черт возьми! Вот положение! Как быть? Если не поехать к бургомистру, может неприятность выйти. А может, позвонить в комендатуру Вальтеру Штерну и попросить машину?.. – прикидывал Мужичков, а в глаза все время лез огромный окорок. – Окорок хорош, килограммов на пять. Отличный завтрак можно соорудить и того же Вальтера пригласить: кофе, ветчина с зеленью, коньяк...»
Позвольте, а разве у вас там нет своего медика? – довольно строго спросил Мужичков.
– Да какой там медик! Старушка убогая. Она остановила кровь, перевязала, а больше ничего.
– Мария Яковлевна?
– Она.
– Да, ей, конечно, трудно... Так, значит, одна нога, говорите, полностью, а другая ранена?
– Ага, как есть начисто! – ответила блондинка и снова уткнулась в платок.
Время было около пяти. Мужичков глянул на залитый щедрым солнцем сад, на чистую, омытую недавним дождем зелень, глубоко вздохнул, явно жалея о прерванном отдыхе. Потом решительно махнул рукой.
– Ну ладно, едем! А это все заберите, – сказал он, кивая на окорок и круги колбасы, но сказал это как-то неубедительно, мимоходом.
– Что вы, доктор! Это – гостинец вам, – запротестовали девушки.
Доктор кашлянул, швырнул в окно сигару и крикнул, приоткрывая дверь в комнату:
– Мама, прикажи тут убрать!.. Я поеду – опять несчастный случай! Идите, девушки, к подводе. Я сейчас.
– Хорошо, сынок. Но ты не задерживайся. Вечером у тебя очередной сеанс массажа у мадам Кравчинской. Не забыл?
– Я успею, мама!
Девушки вышли, радостно переглядываясь и вытирая глаза.
Он переоделся, позвонил в больницу и приказал дежурному врачу приготовить все необходимое для серьезной операции в полевых условиях.
Высокий мужчина лет тридцати пяти, комиссар отряда майор госбезопасности Виктор Петрович Уваров, ходил на костылях между нарами, расположенными вдоль стен просторной землянки. Он искоса посматривал на стонущих людей. Не один час он уже вот так ходит. Уже несколько дней прошло после намеченного срока возвращения, а часть отряда, ушедшая с командиром на боевое задание, не вернулась. Вокруг партизанской базы рыскали немцы. Что будет с ранеными, если нагрянут каратели? Увезти не на чем, а защищать почти некому. Одна надежда на мины, которыми партизаны хитро заминировали все входы и выходы из района расположения лагеря, да на трудно проходимые болота, раскинувшиеся вокруг.
– Товарищ комиссар, что ж доктор-то не едет, а? – спросил молодой боец с обвязанной грязным бинтом головой.
– Его б, сударика, силком надо притащить сюда, и дело с концом! – откликнулся из угла хриплый голос.
Кое-кто из раненых засмеялся:
– Правильно. Чего ему сюда ехать? Ему там фашистская шушера хорошо платит. А тут какой заработок?
– Конечно... Силой надо!
– Попробуй только, так он такой вой поднимет, что все фрицы окрест сбегутся...
Комиссар ободряюще улыбнулся:
– Крепитесь, ребята. Потерпите... Сегодня должен приехать... Обязательно приедет. Не может не приехать!
И опять он прислушивался к стонам, бредовому бормотанию, ободрял улыбкой, словом. Следом за комиссаром, как тень, шагал семидесятилетний фельдшер Семен Лукич. Он мог только делать перевязки. Оперировать он не умел да и не имел для этого хирургических инструментов.
Комиссар посмотрел на старика ласково, улыбнулся:
– Ну как дела, медицина? Тяжело! Вижу.
– Ох, сынок... Тяжельше не было.
Пара сытых лошадей быстро вынесла фурманку за город. Она резво покатила по булыжному шоссе, бодро грохоча крепко окованными колесами.
Редкие ватные облака плыли над синей полосой недалекого леса, медленно меняя очертания. В голубом поднебесье кружили коршуны, высматривая добычу. Проворные пичужки вылетали почти из-под самых копыт и с тревожным писком исчезали в высокой траве. «Ах, какая благодать вокруг!» – думал Мужичков, вдыхая напоенный ароматами разнотравья воздух. Он сидел на сене, свесив ноги. Одной рукой держался за борт, другой – прижимал кожаный саквояж с хирургическими инструментами. «Разбойник, а не девка!» – подумал он, глядя, как чернявая умело управляет горячей упряжкой.
Фурманка влетела на взгорок. Внизу раскинулось большое село с колокольней. Звуки одиночных ударов колокола монотонно растекались по округе. Особенно долго тянулся последний звук, медленно затихая вдали. Отбивали время. Ближе синела извилистая лента речушки. Мужичков почувствовал, что засыпает.
Когда до села оставалось не больше километра, из-за крайних изб выехал мотоцикл с двумя солдатами, за ними пылила легковая автомашина.
– Маша, смотри, – вскрикнула белокурая.
Мужичков вздрогнул и очнулся.
Чернявая вскочила на ноги, лихо гикнула. И, звонко стрельнув кнутом, круто свернула с шоссе на луг. Фурманка сильно накренилась над кюветом, чуть не выбросив Николая Михеевича. Снова хлопнул кнут, и лошади понесли.
– Девушки! Это свои! Куда вы?! – испуганно кричал Мужичков, судорожно хватаясь за борт фурманки.
Но девушки не отвечали; одна нахлестывала коней, а другая пристально наблюдала за гитлеровцами.
– Остановитесь, немедленно! – закричал Мужичков, пытаясь встать на ноги. – Остановитесь!..
– А ну сидеть! – прикрикнула беляночка, которая казалась еще час назад такой робкой, и на него уставилось черное дуло пистолета. С мотоцикла длинно затрещали автоматные очереди. Пули свистнули где-то совсем рядом.
– Маша, гони-и!
– Эге-ге-е-ей! Пошли-и-и! – кричала чернявая, звонко хлопая кнутом. – Аннушка! Пугни-ка их!
Блондинка выхватила из-под сена ППШ, положила его на борт фурманки, нажала спуск. После первой же очереди немцы юркнули в кювет.
Лошади стлались над майской травой, сбивая и топча яркие цветы. Быстро приближался лес. Фурманка нырнула в просеку, как в тоннель. Чернявая присела, опасаясь ветвей, летевших навстречу подводе, и продолжала гикать на лошадей. С опушки, уже за их спиной, коротко ударил ручной пулемет. Шум мотоцикла смолк. Белокурая вскинула пистолет и дважды выстрелила в воздух. В ответ недалеко хлопнул выстрел, потом второй.
Чернявая натянула вожжи. Кони перешли на рысь, потом пошли шагом, тяжело водя боками и роняя хлопья пены. Из чащи показались всадники: кто – в шинели, кто – в ватнике, кто – в гимнастерке.
– Не растряси гостя. Нам он целый нужен, – шутливо и вместе с тем твердо сказал широкоплечий бородач.
Врач вздрогнул. Он узнал этот голос, этот широкоплечий остроглазый приходил к нему ночью. А тот направил к подводе грудастого гнедого жеребца, нервно жующего удила, и, блестя глазами, крикнул:
– Здравствуйте, доктор! С благополучным прибытием! Я знал, что мы еще встретимся! Правда, ждать пришлось долго...
– Лучше поздно, чем никогда! – перебил черноусый партизан, ехавший рядом.
Мужичков прикусил губу и опустил голову: объегорили, дурачину, горестно подумал он, а ведь мог бы сообразить...
Доктор вошел в просторную штабную землянку, низко пригибаясь в двери. В землянке было человек десять, все они молча смотрели на него. А Мужичков стоял, опустив голову. Наконец человек на костылях сказал:
– Входите, доктор! Мы давно ждем вас!
Врач услышал в его голосе иронию.
– Послушайте, по какому праву со мной так обращаются? – спросил он с обидой.
