Текст книги "Из переписки Владимира Набокова и Эдмонда Уилсона"
Автор книги: Владимир Набоков
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)
1948
Дорогой Братец Кролик,
ты наивно сравниваешь мое (и «старых либералов») отношение к советскому режиму (sensu lato)[134]134
В широком смысле (лат.).
[Закрыть] с отношением «обнищавшего и униженного» американца-южанина к «вероломному» северянину. Ты плохо знаешь меня и «русских либералов», если до сих пор не понял, какую насмешку и презрение вызывают у меня русские эмигранты, чья «ненависть» к большевикам порождена финансовыми потерями и классовым degringolade.[135]135
Утратой классовых позиций (фр.).
[Закрыть] Смехотворно (хотя и в духе советских сочинений на эту тему) объяснять материальными интересами расхождение русских либералов (или демократов, или социалистов) с советским режимом. Я специально обращаю твое внимание на тот факт, что мою позицию по отношению к ленинскому или сталинскому режиму разделяют не только кадеты, но также эсеры и различные социалистические группировки, и что русская культура некоторым образом разрушает твое изящное сравнение «Север – Юг». Дабы окончательно его разрушить, я добавлю, что Север и Юг с их различиями, имеющими довольно локальный и специфический характер, уместнее было бы сравнить с двоюродными братьями – например, гитлеризмом (расовые предрассудки южанина) и советским режимом, чем с двумя противоположными образами мышления (тоталитаризм и либерализм), между которыми лежит пропасть.
Попутное, но чрезвычайно важное замечание: термин «интеллигенция», как его употребляют в Америке (скажем, Рав{163} в «Partisan Review»), не имеет ничего общего с тем, как его всегда понимали в России. Любопытно, что здесь интеллигенция – это узкий круг авангардных писателей и художников. В старой России она включала в себя также докторов, юристов, ученых и прочих, людей самых разных классов и профессий. Надо сказать, типичный русский интеллигент с недоверием посмотрел бы на поэта-авангардиста. Отличительными признаками русской интеллигенции (от Белинского до Бунакова){164} были дух жертвенности, горячее участие в политической борьбе, идейной и практической, горячее сочувствие отверженному любой национальности, фанатическая честность, трагическая неспособность к компромиссу, истинный дух ответственности за все народы… Конечно, от того, кто обращается к Троцкому за информацией о русской культуре, трудно ожидать осведомленности в этом вопросе. А еще у меня мелькнула догадка, что расхожим мнением о том, будто бы литературе и искусству авангарда замечательно жилось при Ленине и Троцком, ты обязан прежде всего фильмам Эйзенштадта{165} – «монтажу» и прочим штучкам, всем этим крупным каплям пота, стекающим по небритой щеке. То, что дореволюционные футуристы вступили в ряды партии, также способствовало формированию представления (весьма превратного) об атмосфере авангарда, которая у американских интеллектуалов ассоциируется с большевистской революцией.
Не хотел переходить на личности, но вот как я себе представляю твой подход: в пылкую пору молодости ты, как и другие американские интеллектуалы 20-х годов, с энтузиазмом и симпатией воспринял ленинский режим, который издалека казался вам дерзким осуществлением ваших прогрессивных мечтаний. Вполне вероятно, что при обратной ситуации молодые русские писатели-авангардисты (живи они в американизированной России) с таким же энтузиазмом и симпатией следили бы за тем, как поджигают Белый дом. Твоя концепция досоветской России, ее истории и общественного развития, пришла к тебе сквозь просоветскую призму. Когда позднее (то есть во времена, совпавшие с восхождением Сталина) достоверная информация, большая зрелость суждений и давление неопровержимых фактов поубавили твой энтузиазм и осушили твою симпатию, ты почему-то не потрудился пересмотреть свой предвзятый взгляд на старую Россию, а с другой стороны, ореол ленинского царствования не утратил для тебя своего теплого сияния, которое есть не что иное, как порождение твоего оптимизма, идеализма и молодости. То, что тебе сейчас представляется сужением возможностей режима («сталинизм»), на самом деле является расширением твоих знаний о нем. Гром административных чисток встряхнул вас от сна (стоны на Соловках и в подвалах Лубянки оказались бессильны сделать это), поскольку они коснулись людей, на главу которых возложил руку святой Ленин. Ты (или Дос Пассос, или Рав) с ужасом произносишь имена Ежова и Ягоды – а как насчет Урицкого и Дзержинского?
В заключение несколько фактов, по-моему, неоспоримых, так что едва ли ты станешь их опровергать. При царях (несмотря на неумелость и варварский характер их правления) свободолюбивый русский человек имел несравнимо больше возможностей и средств для самовыражения, чем при ленинском и сталинском режиме. Он был защищен законом. В России были бесстрашные и независимые судьи. Русский суд после александровской реформы стал великолепным институтом, не только на бумаге. Легально или нелегально, печатались газеты самых разных направлений, существовали политические партии всех мыслимых оттенков, все партии были представлены в Думах. Общественное мнение было либеральным и прогрессивным.
При Советах с самого начала вся защита, на которую мог рассчитывать критически мыслящий человек, зависела не от закона, но от прихотей власти. Все партии, кроме правящей, оказались упразднены. Твои Алымовы{166} – это призраки, маячащие за спиной интуриста. Бюрократия, прямая наследница партийной дисциплины, тотчас все прибрала к рукам. Общественное мнение исчезло. Интеллигенции не стало. Все изменения после ноября 1919-го[136]136
Набоков имеет в виду Октябрьскую революцию (7 ноября) 1917 года; в данном случае это скорее всего описка. (Прим. С. Карлинского.)
[Закрыть] сводились к перемене декора, так или иначе камуфлировавшего неизменную черноту бездны насилия и террора.
Пожалуй, я отшлифую это письмо и где-нибудь его напечатаю.
Твой
В.
__________________________
Уэллфлит, Масс.
7 апреля 1948
Дорогой Володя,
твои переводы в этой небольшой английской книжке чертовски хороши – хотя последняя строчка в Белеет парус одинокий – наглядный пример того, что овладеть английским сослагательным наклонением ты не в состоянии.
Сартр только что выпустил книгу под названием «Situations»,[137]137
«Ситуации» (франц.).
[Закрыть] где есть небольшой очерк про тебя,{167} про «La Méprise».[138]138
Букв.: «Ошибка». Так во французском переводе назывался роман Набокова «Отчаяние».
[Закрыть] Он тебе не попадался? Кстати, Кэтрин Уайт говорит, что она рекомендовала тебя в Корнелл, когда Морис Бишоп сообщил ей, что у них открылась вакансия.
Не забудь, что ты к нам приезжаешь.
И привет Вере.
ЭУ.
__________________________
10 апреля 1948
Дорогой Кролик,
две недели провалялся в постели с тяжелым бронхитом. Из-за огромной работы, которую мне предстоит проделать в Музее перед отъездом из Кембриджа, болезнь оказалась очень некстати. Кроме того, куча дел, которая свалится на меня теперь, не даст нам, боюсь, возможности приехать на Кейп-Код. Нашу встречу преследует нечто вроде fatalité[139]139
Рок (франц.).
[Закрыть] – нам так хотелось повидать вас всех, и вот теперь наш визит откладывается уже в третий или в четвертый раз.
Твое скабрезное стихотворение я прочел с удовольствием. Что-то, по-моему, не то во французском сочетании sera du? genre humain – в таком виде оно, боюсь, лишено всякого смысла.
Was в последней строчке «Паруса»{168} [ «Белеет парус одинокий». – А. Л.] не случайно: в there were я ощущаю какую-то какофонию, невнятицу.
Прочел «Мартовские иды» [Уайлдера. – А. Л.] – по-своему довольно забавно, в целом же крайне неубедительно. Роман слишком легковесен, к тому же в Англии такого было уже много. У Мориса Бэринга{169} получалось это ничуть не хуже. В последнем номере «Нью-Йоркера» Коннолли написал какую-то чудовищную фрейдистскую чушь про «отцов-писателей».{170}
Привет от нас вам обоим.
В.
Рентгеновские снимки моих легких составили целую картинную галерею, а на следующей неделе мне предстоит леденящая душу операция, именуемая бронхоскопией. Не было печали, так черти накачали.
__________________________
Уэллфлит, Масс.
20 июля 1948
Дорогой Володя,
пишу рецензию на книгу воспоминаний свояченицы Толстого{171} и хочу перевести отрывки из толстовского дневника. Вот что он пишет про свою связь с крестьянкой до брака: «Уже не чувство оленя, а мужа к жене…», что я понял как «It is no longer the feeling of a rutting stag, but of a husband for a wife». Однако Чавчавадзе полагает, что олень несет здесь такую же смысловую нагрузку, как наше слово stag в словосочетаниях stag-line, a stag party,[140]140
Букв.: «кавалер без дамы, одинокий любовник» (англ.).
[Закрыть] то есть любовник без пары. Не мог бы ты прояснить ситуацию? Ни в одном словаре такого значения нет. Как поживаешь? Как идут дела в Итаке?
Всегда твой
ЭУ.
__________________________
957 Ист-стейт-стрит
Итака, Нью-Йорк
23 июля 1948
Дорогой Кролик,
да, в этом контексте олень попросту означает stag во время спаривания. Ничего общего с американским словосочетанием «stag dinner»[141]141
Холостяцкий обед (англ.).
[Закрыть] это слово в данном случае не имеет. Здесь может быть какая-то аллюзия с самками оленя, но, чтобы в этом убедиться, надо бы посмотреть текст.
Без тебя скучно. В этом году мне не до охоты на бабочек и не до тенниса. У нас очень уютный дом с прелестным садом. Перечел несколько русских книг. Горький-прозаик тянет самое большее на три с плюсом, но за воспоминания о Толстом заслуживает почти пять с минусом.
Шлем тебе с Еленой приветы. На здоровье не жалуюсь, зато всё вместе взятое навевает тоску.
Твой
В.
__________________________
957 Е Стейт-стрит
Итака
(до 10 сентября)
3 сентября 1948
Дорогой Кролик,
большое спасибо за две книги Бишопа,{172} которые ты мне прислал. Прочел их с интересом – в основном потому, что когда-то мы с ним приятельствовали.
Увлекся твоим Тэнглвудом,{173} но стоило мне дойти до музыкальной части, как бросил, точно за раскаленный кусок угля ухватился. Перечитал мемуары Горького (воспоминания о Толстом и т. д.) и, увы, нахожу, что это ничуть не лучше всей прочей его продукции. Впрочем, в молодости, помнится, кое-что из его воспоминаний о Толстом мне нравилось. В 1918 году я жил в доме (в Гаспре, в особняке графини Паниной в Крыму), где бывали Горький и Чехов (sic) y больного Толстого. Досконально изучил и проверил шеститомное (советское) издание Пушкина в «Academia» – некоторые переводы с французского там совершенно смехотворны. Обнаружил замечательное стихотворение Парни 1777 года «Epître aux Insurgents»[142]142
«Послание повстанцам» (франц.).
[Закрыть] (американским). Вел оживленную переписку в отношении чудовищного перевода «Под знаком незаконнорожденных» (романа, который я выпустил пару лет назад, – прочти его как-нибудь) на немецкий язык. Мой медовый месяц с «Нью-Йоркером» все еще продолжается – послал им еще два отрывка [автобиографических. – А. Л.], написанных здесь. В одном из них я вспоминаю, как сочинял свое первое стихотворение (в 1914 году), – но не уверен, что Россу он [отрывок] понравится.{174} Дмитрий, благодаря своему тренеру из Корнелла, мастерски играет в теннис, а вот в шахматы – разве что сносно. Вера купила машину и очень быстро научилась водить. Я видел да не смог поймать очень редкую перелетную бабочку (L. bachmanni). На здоровье не жалуюсь. Мы сняли огромный, славно обставленный дом. <…> Гостям всегда рады. Тебе не попадалась книга некоего Хаймана,{175} который обвиняет нас с тобой в том, что я заимствую у тебя, а ты – у меня (отличный случай симбиоза)? Много лет назад я написал очень смешную вещь о человеке, в котором сочеталось увлечение марксизмом и фрейдизмом, теперь же вижу, что этим всерьез увлечены некоторые критики, которыми восхищается Хайман. Почему бы нам с тобой не создать научный прозаический перевод «Евгения Онегина» с подробными комментариями?
Как ты, как Елена? Вера шлет привет вам обоим. Ты не сочинил новых стихов «чарующего» «вольтерьянского» типа (в русском смысле)?
Твой В.
Интересно, «Даблдей» хотел бы издать том моих переводов («Три поэта» и несколько новых переводов)?
[На полях первой страницы]
В другой своей публикации{176} (в «Эксент», по-моему) он (Хайман) называет меня «царистом-либералом» – точно так же, как Молотов называет Зензинова и Вейнбаума{177} «белогвардейскими бандитами».
[На полях второй страницы]
Хотелось бы, чтобы кто-нибудь объяснил мне, почему за тридцать лет, с 1830-го по 1860 год, в России не родилось ни одного великого писателя. Как ты думаешь?
__________________________
Уэллфлит, Масс.
1 октября 1948
Дорогой Володя,
не вы ли с Верой говорили мне, что, на ваш взгляд, Фолкнер не заслуживает внимания? Только что прочел его «Свет в августе», книгу, мне кажется, совершенно замечательную; у меня есть лишний экземпляр – посылаю его тебе. Прочти обязательно.
По-моему, мы с тобой оба отличились в последнем «Нью-Йоркере».{178} Эта вещь удалась тебе, как никакая другая. Если ты еще не видел статью в «Атлантике» про музей Толстого{179} – посмотри. Она смешная, но меня ужасно расстроила. Одними только злодеяниями большевиков не объяснишь, отчего нация, которая произвела на свет Толстого, в дальнейшем способствовала деградации интеллектуальной жизни. <…>
__________________________
Дорогой Братец Кролик,
твое письмо добиралось до меня больше недели (то, где ты говоришь, что порвал с издательством «Doubleday»), а я уже успел отправить тебе свою великолепную критику Фолкнера.
Мое желание иметь этот сборник с твоим материалом{180} объясняется отчасти тем, что в последнее время я много перевожу. Например, делаю новый перевод «Слова о полку Игореве». Я пошлю тебе черновой вариант – мне кажется, тебе должна понравиться эта замечательная поэма, написанная неизвестным автором в 1187 году.
Если не считать твоих экскурсов в экономически-социальное (есть в этом что-то извращенное, и огорчительнее всего то, что этим заражен ты), мне понравилась твоя вещь о Толстом.{181} Зато твой подход к Фолкнеру привел меня в ужас. Это невероятно, что ты можешь принимать его всерьез. Точнее, так: невероятно, что тебя могут увлечь его идеи (я уж не знаю – какие), ради которых ты готов не замечать, что он посредственный художник. Лет десять назад ты написал прелестный рассказ о своей семье, почти безукоризненный, и вдруг в конце все смазывающий социал-экономический пассаж. Пример обратный: чудесные главы о девушке-славянке в книге «Гекатово графство»{182} тем и хороши, что твое художественное восприятие совершенно поглотило и растворило соцэкономический подход. Уйми, уйми ты ее в себе (эту идейность), Бога ради.
Тут у меня с Уиксом вышел любопытный обмен посланиями, я отправлю тебе копии писем – получишь удовольствие <…>.
В мире есть считанные люди, и ты один из них, кого мне остро не хватает в разлуке. Я здоров, мои академические обязанности отнимают здесь меньше времени и более для меня приемлемы, чем в Уэлсли. Приезжали милейшие Уайты,{183} мы провели вместе чудный вечер у Бишопов{184} – тоже очень приятная пара. Скоро выйдет мой большой труд о бабочках{185} – я тебе пошлю экземпляр.
Как Елена{186} съездила в Европу? Нежный привет вам обоим от нас двоих.
Твой
В.
__________________________
Уэллфлит, Масс.
15 ноября 1948
Дорогой Володя.
<…>
(2) Ты в самом деле ответил мне на мое письмо о Фолкнере?{187} Последнее время некоторые наши письма куда-то деваются. Мне любопытно, прочел ты «Свет в августе» или нет. Разумеется, у него нет идеи (разве что в брошюре, приложенной к этой, последней, его книге); есть, собственно, только одно – интерес к драматизации жизни. Несмотря на его неряшливость, мне кажется, между вами есть немало общего. Меня он совершенно ошарашил – читаю его не отрываясь. Думаю, это самый замечательный современный американский прозаик.
(3) Никак не могу взять в толк, как это тебе удается, с одной стороны, изучать бабочек с точки зрения их естественной среды, а с другой – делать вид, что можно писать о человеческих существах, пренебрегая всеми общественными проблемами. Я пришел к выводу, что ты с молодости воспринял слишком близко к сердцу лозунг fin de siècle[144]144
Конца века (франц.).
[Закрыть] «Искусство для искусства» и никак не можешь выкинуть его из головы. Скоро пришлю тебе свою книгу{188} – она, очень может быть, поможет тебе решить эти вопросы. <…>
(9) Обязательно пришли мне свой перевод «Игоря» [ «Слова о полку Игореве». – А. Л.]. Я только что получил тщательно подготовленный том «La Geste du Prince Igor»,[145]145
«Слово о князе Игоре» (франц.).
[Закрыть] изданный в Нью-Йорке Ecole Libre de Hautes Etudes[146]146
Свободной школой высших исследований (франц.).
[Закрыть] под редакцией Якобсона и других.{189} Ты этот том видел? В него вошли переводы на разные языки, доказательства подлинности Слова, примечания и т. д.
(10) Когда приеду в Нью-Йорк, попробую что-нибудь предпринять по поводу нашего с тобой великого русского тома.
Привет Вере. И когда же ты вновь окажешься в наших краях?
Всегда твой
ЭУ.
__________________________
Это копия моего предыдущего письма, которое, по логике, следует считать первым.
Дорогой Братец Кролик,
я внимательно прочел книгу Фолкнера «Свет в августе», которую ты был так любезен послать мне, и она никоим образом не поколебала моего невысокого (мягко выражаясь) мнения о его творчестве в целом и, в частности, о других (бессчетных) книгах, написанных в том же духе. Я не люблю, когда на меня дышат перегаром романтизма, в котором чувствуются еще Марлинский и В. Гюго, – ты, конечно, помнишь у последнего это чудовищное соединение обнаженности с пышными преувеличениями – «l'homme regardait le gibet, le gibet regardait l'homme».[148]148
Человек смотрел на виселицу, виселица смотрела на человека (фр.).
[Закрыть] Фолкнеровский запоздалый романтизм и непереносимые библейские раскаты, его «обнаженность» (которая на самом деле никакая не обнаженность, а окостенелая банальность) и цветистый стиль кажутся мне такими вызывающими, что его популярность во Франции я могу объяснить только тем, что ее собственные популярные посредственности (Мальро в том числе) в последние годы достаточно сами поупражнялись в жанре l'homme marchait, la nuit etait sombre.[149]149
Человек шел, ночь была темная (фр.).
[Закрыть] Книга, которую ты мне прислал, являет собой один из банальнейших и скучнейших примеров банального и скучного жанра. Сюжет и эти затянутые, «с двойным дном» разговоры действуют на меня как плохие фильмы или худшие из пьес и рассказов Леонида Андреева, с которым Фолкнер чем-то фатально схож. Я могу себе представить, что подобного рода вещи (белый сброд, лоснящиеся негры, свирепые ищейки из мелодрам типа «Хижины дяди Тома», захлебывающиеся от лая в тысячах книг, напоминающих стоячее болото) могут представлять интерес в социальном плане, но это не литература, точно так же как тысячи рассказов и романов о забитых крестьянах и лютых исправниках в России или о мистических хождениях в народ (1850–1880), хотя они имели общественный резонанс и подавали нравственный пример, не были литературой. Я просто не могу понять, как с твоими знаниями и вкусом тебя не корежит, например, от диалогов «положительных» персонажей Фолкнера (в особенности же от его чудовищной манеры все выделять курсивом). Неужели ты не видишь, что, несмотря на другие пейзажи и прочее, перед нами все тот же Жан Вальжан, крадущий подсвечники у доброго христианина? Злодей взят у Байрона. А этот псевдорелигиозный лад – с души воротит… та же обманчивая мгла, которая так портит вещи Мориака. Уж не пребывает ли la grace[150]150
Милость Господня (фр.).
[Закрыть] и на Фолкнере? А может быть, ты просто меня разыгрываешь, настоятельно советуя мне прочесть Фолкнера или беспомощного Генри Джеймса или преподобного Элиота?
Меня очень вдохновляет наша будущая русская книга.{190} Нам следовало бы более детально обговорить состав.
Искренне твой
В.
Это было написано до того, как я получил твое письмо (с непонятным опозданием), в котором ты сообщал, что порвал с «Dayday»{191} и т. д.
__________________________
Это мое новое письмо.
Дорогой Братец Кролик,
разумеется, я прочел «Свет в августе», и, разумеется, я написал тебе о моих впечатлениях (см. вложение).
Меня заинтересовало новое назначение мисс Мучник. Иногда я думаю, не потому ли Гарвард не расположен прибегнуть к моим услугам,{192} что я позволил себе выпады против того, что служит пропуском в академические круги (например, гётевский «Фауст»), в своем «Гоголе».
«Искусство для искусства» – ничего не значащая формула, пока не определено понятие «искусство». Дай мне свое определение, и тогда мы поговорим.
Я также хочу обратить твое внимание на то, что биологическая и социальная характерность не обладают таксономической ценностью per se.[152]152
Сами по себе (лат.).
[Закрыть] Как систематик я всегда отдам предпочтение структурной характерности. Другими словами, могут существовать две популяции бабочек в совершенно различных природных условиях – первая, скажем, в пустыне Мексики, а вторая в болотах Канады – и тем не менее принадлежать к одному виду. Так же и в литературе: мне дела нет до того, пишет ли автор о Китае или о Египте, о той Джорджии или об этой;{193} меня интересует его книга как таковая. Признаки Китая или Джорджии имеют оттенок узкоспецифический. А ты бы хотел, чтобы я предпочел социальное морфологическому.
Том «La Geste» мне хорошо знаком – собственно, я пишу на него рецензию в «American Anthropologist». В целом это замечательный труд, работы же Цефтеля и Якобсона просто блистательны. В статье Вернадского есть душок квасного русского патриотизма. Английский перевод Кросса, хотя он доработан и исправлен Якобсоном по части смысла, из разряда бескрылых, и оттого многие образы искажены, либо утрачены.{194} Отчего бы тебе не написать об этой книге в «Нью-Йоркер»?
Поплавский – поэт-эмигрант, умерший в Париже молодым двадцать лет назад (от смертельной дозы героина).{195} У него был слабый, но не лишенный приятности голос, такое провинциальное бесхитростное очарование. Как еще одна грань эмигрантской литературы он может показаться небезынтересным будущим исследователям.
Нас огорчило известие о болезни Елены. Надеемся, она уже здорова.
Рад был узнать, что ты увлекся шахматами. Я надеюсь, ты скоро достигнешь того уровня, когда можно будет учинить тебе небольшой разгром.
Твой
В.
<…>
__________________________
Уэллфлит, Масс.
2 декабря 1948
Дорогой Володя,
надеюсь, тебе удастся уговорить «Нью-Йоркер» дать тебе написать про Слово. Мне рекомендовать им тебя бессмысленно – а вот ты смог бы убедить их сделать из этой публикации громкую историю. Сегодня днем позвоню Шону и подам ему эту мысль. Только не говори им, что книга написана в основном по-французски. Думаю, из-за нападок французов на подлинность Слова может получиться очень забавная история. Вместе с Романом Гринбергом я побывал однажды на заседании Ecole Libre, где обсуждались эти проблемы. Дискуссия получилась très mouvementé.[153]153
Очень оживленной (франц.).
[Закрыть] Тема литературная переросла в патриотическую. Вернадский{196} прочел доклад, в котором отметил, что французы сначала, во время нашествия Наполеона, уничтожили текст Слова, а теперь вдобавок хотят лишить русских чести быть создателями поэмы. Всякий раз как он доказывал, записывая слова на доске, что подлинность описанного в поэме древнего оружия или платья подтверждается последующими археологическими изысканиями, присутствующие в аудитории русские разражались аплодисментами. Ему оппонировал французский или бельгийский византолог с вкрадчивыми манерами и ухоженной бородой, который снисходительным тоном пытался доказать, что Слово – подделка. Его постоянно перебивал гневными выкриками Роман Якобсон. Кончилось тем, что мсье византолог сказал: «M. Jakobson, c'est un monstre».[154]154
«Господин Якобсон – монстр» (франц.).
[Закрыть] В аудитории воцарилась гробовая тишина: все вспомнили про необычную внешность бедного Якобсона и испугались, что собрание может закончиться рукоприкладством. Однако докладчик продолжал: «Je veux dire qu'il est un monstre de science – il est philologue, sociologue, anthropologue»[155]155
«Я хочу сказать, что это ученый монстр, ведь он филолог, социолог, антрополог» (франц.).
[Закрыть] и т. д. Это заседание проходило в те дни, когда русские оказывали Германии героическое сопротивление после позорного фиаско французов, и меня поразило, как русские умеют использовать события в литературном мире в качестве предлога для полемики на темы политические. Так и вижу, как ты провозглашаешь, качнувшись в противоположном направлении, под углом в сорок пять градусов, что литература с общественными институтами не имеет ничего общего. <…>
