Текст книги "Хора на выбывание"

Автор книги: Владимир Лорченков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Все время его пальцы суетливо рассыпали, пересыпали, ссыпали чай. Синеватые гранулы. Лоринкову же стало хорошо.

– Хорошо, – вяло подумал он, – какое там хорошо, да я забалдел просто! Здесь был чай с какой-то дурью, точно вам говорю…

Тем не менее, он попросил еще. Директор налил.

– Хорошо, – раскрыл Лоринков книгу, – хорошо…. Формула… так…

По опыту работы в редакции он знал, что с сумасшедшим спорить нельзя. С ним надо соглашаться. А не то вдруг окажется, что сумасшедший прав, и что же тогда прикажете делать?

Заклинание оказалось длинным и непонятным. Набор слов. Стандартная чушь. Выплеск злобы. Прочитав его, Лоринков добавил имя Диана. У него не было знакомых Диан. Что ж, по крайней мере, лично для себя одну формулу, формулу обогащения, они вывели, эту чудаки, написавшие эту книгу. Журналист бросил ее в сторону и, уже не спрашивая, налил себе еще чаю.

– Чушь собачья.

Человечек в белом пожал плечами, и, придерживая чашу маленьких весов левой рукой, правой включил компьютер. Открыл новостной сайт. Через минуту-другую сверху поползла самая свежая новость часа.

«Принцесса Диана разбилась в автомобильной катастрофе!».

Лоринков даже не удивился. Просто разорвал книгу пополам и начал кромсать бумагу.

– Это еще зачем? – спросил его директор.

– Мать твою, ты что, не понимаешь, да ведь с этой книгой весь город можно перебить. Весь мир! – заорал Лоринков.

– Мне то что? – пожал плечами человечек, – купил и пользуйся.

– А вот хрен тебе!

– Пятьдесят леев.

– Что?

– Стоимость книги пятьдесят леев.

Лоринков отсчитал деньги. Почему-то он не чувствовал себя обманутым. И вернулся к рекламе:

– Каким вы хотите видеть материал?

– Напиши что-нибудь, – ответил директор, – что-нибудь свое. Что подскажет тебе сердце.

– Мужик, – я склонился Лоринков к весам, – скажи мне, только честно. Вся эта хрень. Вся эта хрень у Кастанеды. Перевоплощения в ворона. Это реально?

– По-видимому, – склонил он голову, оценивая журналиста, – перевоплотиться в реальное тело ворона вам не удастся. Но познавать окружающий мир как ворон, ощущать все так, как он… у вас может и выйдет.

– Хорошо, – устало согласился Лоринков, – хорошо. Вечные недомолвки. А хочется чего-то конкретного. Конкретного чуда. А?

– Вы же католик, – улыбнулся директор, – просто верьте.

– Количество строк? – вновь вернулся я к рекламе.

– Сколько подскажет вам сердце.

– Хорошо. Хорошо. Последний вопрос.

– Я слушаю тебя, брат.

– Трава есть?

ХХХХХХХХХХХХХ

Лоринков юркнул из дверей магазина «Кастанеда», провожаемый многочисленными благословениями обслуживающего персонала. После травки снег пах необычайно свежо. Увы, это было единственное, что изменилось. Другой Лоринков стоял напротив. В темной витрине через дорогу. Лоринков перешел ее и приблизился к нему. Это был он же. Правда, немного другой. Глаза у отражения-Лоринкова были ясные. Осанка прямее. Кожа чистая.

– Что надо?

– Друг, – радостно осклабилось отражение, – это же я. То есть, ты! Ты меня потерял! Я же часть тебя – твое отражение. А ты меня взял, да и потерял!

– Когда это? – потряс головой журналист.

– Летом 1995 года. Ты остановился попить воды у стола напротив «Детского мира», я и отражался себе в витрине, пока вдруг не прошла кучка студентов. Этих кретинов! А когда они прошли, тебя уже не было! Я тебя долго искал. Долго!

– На кой черт?

– Как на кой? Да ты же не-пол-но-цен-ный без меня, понимаешь? Неполноценный! Все люди всего мира ходят с отражениями. Все. Без этого они не до конца люди, понимаешь? Без этого они – не самодостаточные. Неполноценные. Ублюдк…

– Но-но! – разозлился Лоринков.

– Прости, – расстроилось его отражение, – прости. Не хотел тебя обижать, уж больно рад встрече!

– Ну и что дальше? – поинтересовался журналист у самого себя.

– Пора вернуться к себе!

– Как?

– Все просто, – отражение суетилось, и это было неприятно, Лоринков не любил, когда люди суетятся, это больше пристало животным, – очень просто. Ты стоишь напротив меня, своего отражения, ровно двадцать минут. И – все. У тебя вновь появляется отражение в витринах. Стеклах. Лужах. Небесах.

– Смысл? Что будет? – вяло сопротивлялся Лоринков.

– Полноценность, мужик! Самодостаточность.

Отражение – Лоринков стало похоже на продавца польской косметики, из тех, что ходят по офисам. Лоринкову стало неприятно: это же в каком-то смысле я, мать вашу, стал продавцом польской косметики, подумал он.

– Самодостаточность. Полноценность. Крепкий сон. Меньше выпивки. Меньше депрессии. Вообще не будет депрессии. Плохих мыслей. Перестанешь мучаться. Перестанешь писать. Перестанешь искать что-то, сам не зная, что это…

– Стоп! – поднял руку Лоринков.

Отражение тоже подняло руку.

– Да прекрати паясничать, – рявкнул журналист, – прекрати! Опусти руку.

Отражение послушалось. Так они и стояли: Лоринков – с поднятой рукой, и его отражение – руки по швам.

– Еще раз, подробнее, – сказал Лоринков, – про то, что я, якобы ищу, не зная, что это.

– А, – улыбнулось отражение, (о, у меня отвратительная улыбка!), – это… Такое бывает, когда потеряешь свое отражение. Кажется, что потерял что-то. Ну, поэтому вы и мучаетесь.

– Кто это мы, так тебя?! – не выдержал Лоринков и слегка пнул витрину.

На него стали оглядываться прохожие.

– Люди, которые пишут. – испуганно ответило отражение.

– А, – начал понимать Лоринков, – ты про так называемое творчество?

– Типа творчество, – улыбнулось нахальное отражение Лоринкова, глядя на него с витрины.

– Ты же говорил, – сопел Лоринков, – что это только со мной было. Что только я отражение потерял.

– Ну, – замялось отражение, – преувеличил. Преувеличил, да. Но так долго как ты, никто еще без части себя не жил.

– Даже Хэм? – удивился Лоринков.

– Хэмингуэй? – рассмеялось отражение, – Да папаша потерял отражение только к концу жизни, на ловле тунца! И получил его обратно, уже подплывая к берегу!

– Теперь ясно, – задумчиво сказал Лоринков, – почему он написал одну единственную стоящую вещь. «Старик и море». А как же старина Селлинджер?

– Да он вообще отражения не терял!

– Как же он пишет, а, лгун сраный?! – занервничал Лоринков.

– Да очень просто! Кто-то ему про трюк с отражением показал. Он садится у зеркала, ставит перед ним тазик с кипятком, и пар закрывает поверхность. Так он временно теряет изображение. Ну, и вся хрень – потеря отражения, потеря части себя, поиски чего-то, типа творчество…

– Ух, ты, – Лоринкова охватил азарт, – Ремарк?!

– Потерял изображение в газовом тумане в Арденнском лесу. Через год оно к нему вернулось. Правда, покалеченное. Сам понимаешь, откуда у Эриха в каждой книге больной туберкулезом…

– Буковский?

– Постоянно пьет, сволочь! Постоянно! И поэтому отражение видит как в тумане. Отсюда – зачатки творчества.

– Фитцджеральд?

– Жена-стерва. Можно сказать, сумасшедшая сука. Терпеть не могла зеркал. Вот на него дома, без отображения, и находило.

– Костер?

– Один раз. Наступил в лужу прямо на отображение лица. Хрямц! Пока отражение оправилось и вернулось, успел написать «Уленшпигеля».

– Верно, – кивнул Лоринков, – все остальное у него – дерьмо…

– Послушай, – забеспокоилось отражение, – но это их не порадовало, нет. Они все плохо закончили. Очень плохо. Ну, написали они чего-то. А потом мучались. До конца жизни. Страшно мучались.

– Да?

– Ну да. Зачем тебе это? Со мной будет все. Довольствие, покой. Удовлетворение тем, что просто живешь. Пить не захочется. Дом, машина, семья, и…

– У меня есть дом, – похвастался Лоринков.

– Будет лучше. Как ты не понимаешь. Лучше. В этом вся фишка. У тебя все будет лучше и лучше, и лучше, и лучше…

– Хорошо, – сдался журналист, – идем.

– А как же возвращение?

– Дома.

ХХХХХХХХХХ

У подъезда Лоринков почему-то резко ткнул кулаком в стекло двери. Слишком резко. Наверное, от испуга и нежелания этого делать? Впрочем. Впрочем… Осколки поранили ему руку. На лицо отражения капнула кровь. Он что-то прошептал. Лоринков склонился над осколком. Оттуда на него глянул глаз недостающей части его же.

– Ты хотел как лучше, да? – спросил Лоринков.

Отражение прикрыло веки, соглашаясь. И шепнуло:

– Держись Воронина. Он отвлечет тебя от всего… этого…

Прижав порезы носовым платком, Лоринков вынул из почтового ящика конверт.

«Добрый день, спасибо за тексты – мы обязательно рассмотрим их и пришлем вам ответ в ближайшее время».

Он не торопился.

Зайдя домой, он вынул из внутреннего кармана пальто пять листов повести и спрятал их между распечатками порнографического рассказа. Раздался звонок.

– Лоринков?! – Воронин был явно взволнован.

– Да, мой президент, – мягко ответил Лоринков, задумчиво рассматривая натекшую кровью повязку, – я вас слушаю.

– Лоринков, произошло нечто ужасное!

– Опишите в двух словах, – попросил Лоринков, – я как раз вышел из ванной и мне холодно.

Чтобы кровь не капала на ковер, журналист начал облизывать соленую ткань.

– Из ванной? Вы принимали ванную? – удивился президент. – В городе же нет горячей воды!

– Я согрел ее в кастрюле, – терпеливо объяснил Лоринков. – И еще не закончил. Поэтому я замерзаю, мой президент, так как, и вам это известно, в городе еще и проблемы с отоплением. Не могли бы вы толком объяснить мне, что же все-та…

– Отопление, – Воронин выдержал драматическую паузу, – да, это беда и боль нашей страны. Холодные дома, отсутствие горячей воды. Все это «наследство», оставленное мне предшественниками, не…

– Короче!!! – заорал Лоринков, которого едва не стошнило от крови, – короче!!! Что случилось?!

– Рубряков пропал!

– А, – улыбнулся Лоринков, – повторить решили?

– Да нет, нет, пропал по настоящему, – закричал Воронин, – я уже и с Рошкой по душам поговорил! Рубряков пропал на самом деле. Про-пал. Понимаете? Скандал! Неслыханно! В этой стране даже депутаты пропадают!

– Пришлите за мной машину, – попросил Лоринков, – я сейчас приеду.

– И что? – пришел в отчаяние Воронин.

– Я его найду, – пообещал ему Лоринков, и повесил трубку, не зная, сможет ли он выполнить свое обещание.

ХХХХХХХХХХ

С тех пор, как Рубряков вернулся из заточения в доме барона, где из стен подвалов вино сочилось густо, и золотые рыбы счастья шлепали по нему игривыми хвостами, грудь его стеснилась, и воздух Кишинева стал для нее как отравленный. Ничто больше Влада не радовало: ни прогулки по вечерам у дома в окружении толпы преданных поклонников, ни чтение поэтов национальной освободительной волны. Напротив: сектанты, как презрительно окрестил их изменившийся после заточения Рубряков, а иначе – фанаты партии его и Рошки, стали Влада раздражать. Они мешали ему ни о чем не думать. И потому лицо Влада стало напряженным, – как будто он пытался вспомнить что-то неважное, но должное вспомниться, потому что так надо. Да чего уж поклонники: даже семья больше не радовала Влада! За те несколько недель, что Рубряков пробыл дома, он ни разу не усадил на колено старшего сына, Петрику, чтобы, как прежде, пощекотать ему подбородок, и спросить:

– А скажи-ка, Петрика, чем ты нынче в школе отличился?

Петрика эту игру знал и любил. Отец отдал его, на удивленье всем, в русский лицей имени Петра Первого.

Поначалу Влада соратники не понимали: в такое вот «шовинистическое» заведение родную кровинку отдать, зачем? А потом поняли: Петрика учителей своих просто изводил на радость отцу, намеренно отправившего сына в лицей. Учительница русской литературы, которую Петрика называл не иначе как «оккупантша», рыдала по пять раз на дню. Директор в бессильной злобе сжимал кулаки. Завучи, – после разглагольствований политически грамотного двенадцатилетнего Петрики про «гнет империи, и радужные перспективы Молдавии в составе Румынии», и про «пятую колонну, понаоткрывавшую лицеи», – так вот, даже завучи, а это были женщины закаленные в боях с детством сорокапятилетним стажем работы в школах, уходили в учительскую и капали валокордин в чашки с водой.

И все это Петрика рассказывал отцу, а тот радовался, как малое дитя. Но это раньше.

Теперь же Владу и это опостылело.

– В груди у меня зола остывшая, – говорил он лозе, крадущейся по стене его дома к месяцу.

Тот же, свесив набок один из рогов, напевал тоскливую песню про то, как валах, венгр и мунтенец убили молдаванина за барашка. Влад начинал подпевать, и слезы катились по его лицу, да так иного их было, что Рубряков перестал умываться. И бритье ему надоело, а когда уж сильно обрастал, Влад садился на деревянный стул своего прадедушки в центре двора, и солнце по утрам выжигало ему щетину.

– Ах, тоска, тоска, – бормотал Рубряков.

Юрий, пытавшийся соратника расшевелить и вдохнуть в него силы, от попыток своих отказался. Рошка понял: Рубряков теперь другой. А какой, знает черт, что его бабушку с кобылой венчал и детишек крестил. И потому Юрий, считавший людей шахтами, которые надо использовать, а, разработав до конца, бросать, (это, кстати, весьма роднило его с Лоринковым) о соратнике попросту забыл.

Владу же с каждым днем становилось все хуже. Люди, бывшие важными для него, стали мелкими и суетными. События – скучными. Политическая борьба, наполнявшая все его бытие, густо перчившая ее, представлялась теперь Рубрякову чем-то вроде карточных игр, азартных и бессмысленных. Наконец, Кишинев перестал радовать его, а с кем такое случается, в Молдавии про того говорят – «не жилец».

По ночам в кровать, где встревоженная жена Влада все не могла отвести взгляд от испарины на лбу мужа, беспокойно ворочавшегося в спутанной простыне, к Рубрякову приходила женщина с глазами – оливками, фаршированными перцем несбыточных желаний и тоски по тому, чего никогда. Никогда не было. Женщина со смоляными волосами тихонько отстраняла жену, и та падала в сон, как наживка в воду. Женщина с фаршированными глазами ластилась к Владу и жадно пила его пот, отчего Рубряков совсем обессилел и жил как в тумане.

Но как-то вечером, после часового сидения в президиуме очередного собрания партии, где звонко бряцали переставляемые стулья, похрустывали костяшки разминаемых пальцев, шумно сопели ноздри и изо ртов собравшихся лился горячий, обжигающий, словесный пар, Рубряков словно ожил, порозовел и улыбнулся.

– Наш Влад становится собой, – прошептала экзальтированная старушка с третьего ряда.

Женщина эта потеряла во Вторую Мировую войну двоих сыновей: один воевал за Румынию, когда та была союзником Германии, другой тоже воевал за Румынию, но уже после присоединения ее к Советскому Союзу. Тот, что погиб под Сталинградом, был ее сердцу милее, вот она и возненавидела русских.

– Наш Влад оживает, оживает! – уже громче сказала старушка.

Рубряков радостно засмеялся, встал и вышел из зала под восторженные аплодисменты собравшихся.

– Видно, задумал, как коммунистов прижучить! – предположил кто-то в зале.

Через час Рубряков притормозил у дома цыганского барона. Там шла свадьба, – дочь барона выходила за цыгана из Словении. Выйдя из машины, Рубряков сорвал с себя галстук, бросил пиджак на землю, обнял жениха, поцеловал руку невесте и бросил на серебряное блюдо ключи от автомобиля. Выпив вина, он вышел в круг и бешено заплясал.

– Эх, ромалы!!! Эх!! – кричал он, и потом уже, поворотясь к барону, – Я буду жить с вами, старик!

Барон, сплетая на бороде узелок, чтобы потом, ощупывая его, вспоминать об этом дне, горделиво и гостеприимно кивнул. Он любил, когда друзья приходили к нему.

ХХХХХХХХХХ

– Где Рубряков? – спросил журналист барона, едва выйдя из машины.

Он, почему-то, ехал до Сорок не час, как Влад, а двое суток. Цыган знал почему: злоба и душевное смятение увеличивают расстояние.

– Он пришел к нам. Он будет с нами. Он теперь часть нас.

– Символично, – присел Лоринков, – не Молдавия растворила цыган, а цыгане растворили одного молдаванина.

– Вы нас тоже растворяете, – улыбнулся барон, – где ты видел цыган, пьющих вино, кроме как в Молдавии?

– А что, – кокетливо сказал журналист, – пожалуй, и я к вам подамся.

– Когда-нибудь, – с сомнением глянул ему в глаза цыган, – не сейчас. По тебе видно – не время. Выпьем?

– Ты еще спрашиваешь…

На выходные Юрий поехал с женой и детьми за город. Остановившись у железной дороги, он подождал, пока по рельсам медленно проедет поезд с цыганами, ехавшими на заработки в Россию. Вдруг он побледнел и схватился за сердце.

– Что-то случилось? – испугалась жена.

Юрий покачал головой. Но в одном из купе он ясно увидел Рубрякова в яркой рубахе с широким рукавом, танцевавшего под гитару…

ХХХХХХХХ

Хора на выбывание (часть четырнадцатая)

– Господа, – прервал молчание Лоринков, – отчего бы нам предварительно не поговорить, перед тем, как…

Несколько минут мужчины молчали, слыша, как в углу подвала капает с потолка вода. Наконец, Юрий чуть убрал руку от кармана, Лоринков – от складного ножа, а Воронин аккуратно положил на пол ломик.

– Убивать друг друга было бы бессмысленно, – сказал Воронин.

– Это точно, – поддержал его Рошка.

– Жадность губит человека, – резюмировал Лоринков.

– Но золотом делиться не хочется, – резюмировал Воронин.

– Давайте его, что ли, в карты разыграем? – осторожно предложил Рошка.

– Лучше в шашки, – быстро ответил Лоринков, обожавший эту игру.

– Так не пойдет, – запротестовал Воронин, – ни в карты, ни в шашки я играть не умею.

В подвале вновь наступила тишина.

– А давайте, – вновь нарушил молчание Лоринков, – расскажем каждый интересную историю. Чья покажется самой лучшей, тому и золото.

– Нет, – разозлился Воронин, и это не пройдет! Вы оба журфак заканчивали, там вас научили языками молоть!

– Тогда, – развел руками журналист, – я даже не знаю…

Воронин с тоской наклонился к ломику, Юрий вновь сунул руку в карман, а Лоринков, нахмурившись, вновь полез за ножом.

– Что за черт? – пробормотал Воронин, наклонившись к ящику, – что за, черт побери, шуточки?

– Не чертыхайтесь! – одернул его Рошка.

– Да подите вы, с вашей показной религиозностью! – возмутился Воронин, – вы лучше посмотрите, что в ящике!

– Как что? Золото.

– Боюсь, – устало улыбнулся Воронин, – мы едва не убили друг друга из-за пустяка.

Рошка и Лоринков тоже склонились над ящиком. То, что они поначалу приняли за золото, оказалось медалями. Ящик был битком набит медалями, которыми в Советской Молдавии награждали героев социалистического труда.

– Обманул нас Бодюл, – печально сказал Рошка, покачивая медаль в руке.

– А они, случаем, не из драгоценного металла? – с надеждой спросил Лоринков.

– Нет, – разочаровал его Воронин, – такие делались из бронзы, а на ней мы, господа, много не заработаем.

Внезапно стены подвала содрогнулись. Мужчины кубарем покатились по помещению. Минут десять подвал трясло. В лазе что-то хрустнуло, из него посыпались камни и арматура. Стало ясно: подвал заблокирован.

– Это еще что такое? – закричал Рошка, пытаясь устоять хотя бы на четвереньках.

– Мы же в десяти метрах от митингующих ваших, – громко ответил Лоринков, – а у них как раз пятиминутка.

– Это как?

– Пятиминуткой, – объяснил Лоринков, пользуясь временным затишьем, – я называю приступ биологического бешенства животного. У моего кота во время пятиминуток хвост трубой, шерсть дыбом, и он бесцельно бегает по квартире, бросаясь на обои.

– Вам бы пристрелить его, вдруг у него бешенство? – поежился Рошка, усаживаясь на ящик.

– Ну, вы же своих забастовщиков не пристрелили, – ухмыльнулся Лоринков. – А у них натуральная пятиминутка. В такт колотят асфальт ногами, как болельщики – трибуны, во время матча.

Подвал вновь затрясся. На этот раз с его потолка посыпались куски высохшего цемента.

– Сделайте что-нибудь! – испуганно крикнул Воронин Рошке, – не то эти ваши придурки нас здесь просто похоронят!

– А что я могу сделать? – раздраженно ответил Рошка, на всякий случай набивая карманы медалями, – я же не наверху, а здесь, с вами!

– Позвоните какому-нибудь из помощников! – осенило Лоринкова.

– Рошка подумал, что Лоринков и впрямь сообразителен. Достав мобильный телефон, Юрий начал по памяти набирать номер.

– Ион, ты?! – радостно закричал он, когда связь заработала.

– Да, господин Рошка! – тоже обрадовано ответил Ион, – куда вы запропастились? Мы с ног сбились, вас ищем! Уже говорили, будто вас коммунисты украли!

Воронин усмехнулся. Лоринков закусил губу. Покосившись на них, Юрий торопливо дал указания:

– Прекратите там на площади топать, немедленно! Никому ничего не объясняй, я тебе потом все расскажу. Но пусть успокоятся. Так надо.

– Не могу! – спустя минуту ответил помощник, – народ словно обезумел! Вас требуют!

– Хорошо…. Черт, что же делать?

– Пусть он поднесет телефон к микрофону, а вы толкнете им речь, – тихо сказал Лоринков.

– Как?! – зашипел Рошка, – что говорить?! Я без подготовки не могу!

– Спокойно, – посоветовал Лоринков, – я вам буду тихонько наговаривать, а вы уж повторяйте.

– Мысль хорошая, подтвердил Воронин, и, опасливо глядя на сотрясающийся потолок, крикнул, – да быстрее же!

– Хорошо, хорошо, – сказал Рошка, и, обращаясь уже к помощнику, добавил, – Ион, сейчас я скажу им речь по телефону, потому что подъехать не могу, я далеко от Кишинева по делам партии. Только пусть успокоятся и не топают!

Минуты через две грохот прекратился. Лоринков курил, несмотря на то, что в помещении было трудно дышать.

– Сейчас…по телефону… речь… – глухо доносилось из телефона Юрия.

Журналист быстро достал из кармана плоскую флягу. Выпили по очереди.

– Можно начинать, – сказал помощник, – я подношу телефон к усилителю!

Юрий откашлялся.

– Дети мои! – шепотом начал Лоринков.

– Дети мои… – растерянно повторил Рошка.

– Больше эмоций! – прошипел Воронин.

– Дети мои! – заорал Рошка.

– Куда бы я ни пошел, где бы ни ступила моя нога на земле Бесарабии, оторванной от матери своей Румынии, одна мысль преследует меня… – впал отчего-то в меланхолию Лоринков.

Рошка старательно повторял, стараясь быть эмоциональным. Лоринков бубнил:

– Это не мысль. Это молот. Молот, ибо она стучит в мое сердце. Это не мысль, это пламя. Пламя, ибо оно обжигает мои потроха…

– А не слишком грубо – потроха? – осторожно спросил Рошка.

– Нет, – возразил Лоринков, – для толпы то, что надо. Грубовато, зато будто по щеке хлестнули.

– …потроха! – завелся Юрий.

– Эта мысль – осиное жало!

–..жало!

– Эта мысль – древесный спирт, выжигающий меня изнутри!

–..изнутри!

– Проклятье! Наважденье!

– …жденье!

Толпа глухо заворчала. Воронин трясущимися руками держал флягу. Лоринков улыбался.

– Она, – сбавив резкости, вновь взгрустнул он, – порою бьется в мои уши, как песня прибоя, как плеск волны, как пение птиц поутру в кишиневских парках… И она шепчет мне, поет мне, говорит: где твоя страна, где страна твоя, Юрий?..

–..твоя, Юрий?

– И я…

– И я…

– Молчу…

– Молчу…

– Потому что мне нечего сказать…этой мысли. Этому молоту! Этому пламени! Этому молоту!

– …тому молоту!

Рев толпы в подвале был слышен так, будто все трое они были на площади. Лоринкова понесло.

– Где страна моя?! Она продана! Где страна моя?! Ее распнули! Прибили к кресту! Имя страны моей – спаситель! Распятый спаситель! Ты унижена, страна моя! Ты растоптана!

– Аа-а-а-а, растоптана…..!!!! – орали на площади.

– Бум-бум-бум-бум…. – раздалось в подвале.

– Что такое?! – заорал Юрий в трубку, пытаясь выяснить у помощника, отчего толпа вновь замолотила по асфальту.

– Что такое?! – прогремел хор нескольких тысяч человек.

– Бога в душу! – испуганно забормотал Воронин, – им сказали «растоптана» и они топчут, топчут!

На головы им посыпались уже камни.

– Проклятый мэр! – злобно стукнул Воронин кулаком по стене, – у него под асфальтом все на трухлявых нитках!

– Мы пропали, – вяло согласился Лоринков, – и все потому, что я ошибся. Хотя, согласитесь, речь начиналась великолепно.

ХХХХХХХ

– Да, – согласился Юрий, лихорадочно ощупывая руками стены подвала, – хотел бы я, чтобы вы писали мне речи.

– Разве что в раю, – пожал плечами Лоринков.

– Думаете, – присел на корточки Юрий, и начал обшаривать пол, – мы попадем туда, а не в ад?

– Не имеет значения, – равнодушно сказал Лоринков, – вечная жизнь это и есть ад, какой бы хорошей она ни была.

Внезапно подвал содрогнулся так, что одна из стен поползла внутрь. Ящик сдвинулся и мужчины увидели под ним люк. Откинув крышку, Воронин крикнул:

– Быстро за мной!

И прыгнул в лаз. Рошка с Лоринковым последовали за ним.

Несколько минут мужчины ползли по каменной трубе в полной темноте.

ХХХХХХХ

– Это же надо… – грустно пробормотал директор газеты Ивченко.

Он только что прочитал информацию о неведомом животном, которое подстрелил недавно крестьянин в каком-то уезде.

Потянувшись к телефону, Ивченко набрал редактора.

– Слушай, – недовольно сказал он, – пока вы тут мух ловили, в «Новых временах» вышла почти что сенсационная заметка.

– Это про неведому зверюшку, что ли? – также недовольно ответил редактор, не любивший, когда его отрывали от чтения порнографических рассказов. – Ерунда. Лоринков проверял, там енота пристрелили, а сельские журналисты толком не разобрались. Енота не видели. Провинция.

– Где, кстати, Лоринков? – тоскливо спросил Ивченко. – У меня из-за него опять проблемы. Премьер-министр обиделся, он его «бывшим комсомольцем обозвал».

– А он что, нынешний, а не бывший? – не понял редактор.

– Да нет, – сказал было директор, но объяснять не стал. – И еще у меня из-за вас с телеканалом «Вит» проблемы.

– Да? – удивился редактор. – Это еще из-за чего?

– Не придуривайся, – ехидно парировал Ивченко, – сам же эту статью и писал!

– Писал, – повинился редактор.

– Что ж тогда придуриваешься?

– Ну, а вдруг сработает?

– Разорите вы меня, – горько сказал Ивченко.

– Да ладно, босс, – редактору не терпелось вернуться к чтению, – какие проблемы? Продадимся еще кому-нибудь.

– С вами продашься… Так где Лоринков то?

– Ушел в министерство.

Директор вздохнул. Ответ был стандартный, и означал, что местонахождение «ушедшего в министерство» неизвестно.

Ивченко задумался. Премьер-министр торжественно обещал ему, что газету полгода будет проверять налоговая полиция. Каждый день. По телеканалу «Вит» каждый день говорили, какая плохая у него газета. И все Лоринков. Он был как головная боль. Ивченко уже несколько лет не понимал, отчего никак не уволит Лоринкова.

– Заходи, что ли, виски выпьем, – предложил он редактору, и повесил трубку.

Потом налил, и, в ожидании редактора выпил. Достал из кармана куртки, брошенной на стол, мобильный телефон, и набрал номер Лоринкова. К удивлению директора, звонок дошел.

– Да – глухо, будто он был в каком-то колодце, сказал Лоринков.

– Здравствуй, – ответил Ивченко, – слушай, я вот знаешь о чем думал?.. Лоринков, ты мне скажи, отчего я тебя никак не уволю, а?

– Ну, – задумался Лоринков, – может, надеешься, что я тебя в какой-нибудь книге персонажем выведу? Прославиться хочешь?

– Ух, ты, – засмеялся Ивченко, – ну ты даешь!

– Как дела? – учтиво спросил Лоринков, не любивший пауз в разговорах.

– Отлично. В Москве был.

– И что там?

– На концерт «Нашествие» в Раменском попал, – машинально похвастался Ивченко. – Народу тьма. Видел даже Земфиру. Почти в метре от нее стоял.

– Неплохо.

– Только, – забеспокоился Ивченко, – ты не подумай чего, я не в вип-зоне был, я в толпе простого народа стоял!

– Да мне какая разница? – удивился Лоринков.

– Ну, мало ли… Еще напишешь где-нибудь, что я сноб!

– Где?!

– Сам же говорил, в книге, – улыбнулся Ивченко.

– Ах, да. Не напишу, не напишу. И вообще я ничего писать не собираюсь.

После того, как они с редактором выпили все виски, Ивченко закрыл кабинет, и открыл сейф. Он знал, что Лоринков собирается писать книгу, если говорит, что не собирается.

Поэтому до полуночи из окна кабинета поднимался легкий дымок. На всякий случай Ивченко жег документы.

ХХХХХХХХ

– Кажется, мы у выхода, – с трудом отодвинул Воронин железную дверь в конце лаза.

Морщась от солнечных бликов, мужчины выходили из подземного хода. Они оказались на Заводской: в промышленном районе города, около узенькой и грязной реки Бык, в которую сливали отходы почти все предприятия города. Бездомная кошка недоверчиво смотрела на них из камышей: там она приглядывала за своими недавно появившимися котятами.

– Киска, киска, поди сюда, – ласково позвал животное Юрий.

– Зачем вы ее зовете? – недовольно спросил Лоринков. – Поесть у нас для нее нет ничего, зря только надежду подаете.

– Разве кошки испытывают надежду? – удивился Воронин.

– Ах, оставьте, – утомленно махнул рукой Лоринков.

Вся троица привела себя в порядок, насколько это было возможно.

– Попробуем поймать такси? – неуверенно предположил Воронин.

– Вы с ума сошли, – возразил Лоринков, – не хватало еще, чтобы в городе говорили, будто в одном такси ехали Рошка и Воронин. Разъезжаться будем порознь.

– Разумно, – согласился Воронин.

Они вышли к дороге.

– Ну, будем прощаться, – сказал Рошка, и вспомнил, – какое сегодня число?!

– Седьмое ноября, – ответил Воронин.

– Седьмое ноября?!

– Седьмое, седьмое, – кивнул Лоринков, – вам, пожалуй, пора поспешить. А гвоздики вы сейчас купите, пожалуй, только на цветочном базаре у Гоголя.

– О чем это вы? – удивился Воронин.

– Так, ерунда, – неопределенно сказал Лоринков.

– А рынок там сейчас работает? – уточнил Рошка.

– Наверняка.

– Но, – помедлил Юрий, – ведь палаточный городок разбит у памятника Штефану Великому, и, боюсь, меня не поймут…

Лоринков молча сунул ему мобильный телефон. Спустя несколько минут Юрий, сидя в такси, дал помощнику указание свернуть палаточный городок митингующих, и объявить, что в этом году оппозиция, «добившись своего», из центра города уходит. К вечеру, к годовщине Революции, Юрий, в темном пальто, с лицом, прикрытым шарфом, оставил у памятника Штефану Великому первый пакет с донесением о ходе дел в концентрационном лагере под Кишиневом…

ХХХХХХХХХХХ

(год спустя. 19 января 2003 года)

«УЧАСТНИКИ МИТИНГА, ОРГАНИЗОВАННОГО ХРИСТИАН-ДЕМОКРАТАМИ, ПОТРЕБОВАЛИ ОТСТАВКИ КОММУНИСТИЧЕСКОГО ПРАВЛЕНИЯ ПОЛНЫМ СОСТАВОМ»

«Кишинев – 19.01.2003/15:43/ (BASA-general) Несколько тысяч участников Собрания избирателей, проведенного впервые в этом году, в воскресенье Христианско-демократической народной партией (ХДНП) на Площади Великого Национального Собрания в центре столицы, потребовалиотставки коммунистического правления полным составом.

Манифестанты несли плакаты с надписями „Полная отставка!“, „Независимое правосудие!“, „Место Молдовы в Евросоюзе и НАТО“, „Уезды, не районы!“, „Долой цензуру!“, „Вон, оккупационная русская армия!“, атакже румынские национальные флаги и флаги Евросоюза, НАТО и США.

Манифестации начались молитвой „Отче наш“, которую прочитал председатель ХДНП Юрий Рошка.

В своей инаугурационной речи Рошка обвинил коммунистическое правление в игнорировании резолюций Парламентской ассамблеи Совета Европы(ПАСЕ) от 24 апреля и 26 сентября прошлого года о функционировании демократических институтов в Республике Молдова. Коммунисты не только не выполнили рекомендации ПАСЕ, но и готовили весь этот период законодательные изменения, призванные ограничить наши демократические права, сказал Рошка. По его словам, „последней каплей в проводимой коммунистами политике“ стал отказ Центральной избирательной комиссии (ЦИК) зарегистрировать инициативную группупо проведению референдума о присоединении Молдавии кЕвросоюзу и НАТО. В этих условиях, когда правосудие и избирательные органы перестали быть независимыми, любое предвыборное состязание теряет смысл, подчеркнул Рошка.