Текст книги "Хора на выбывание"

Автор книги: Владимир Лорченков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Лоринков вновь указал на толпу. Гусман посмотрел вниз, и повернулся к столу. Перевел дыхание.

– Кого поддерживать будете? – деловито спросил Лоринков.

– Вы очень резко меняете тон, мне трудно наладиться к такой беседе, – протестующе поднял руки Франк.

– Не «наладиться», швейцарец ты наш, а «привыкнуть». Так, кажется, правильнее.

– Ну, привыкнуть.

– Так кого поддержите?

– Понимаете, – протянул Гусман, – мы исходим из того, что, как бы не завершился нынешний конфликт, одно мы должны считать непременным условием его разрешения: учет интересов всех граждан республики…

– Ты мне политкорректные речевки не читай, – резко оборвал его Лоринков, – ты не в Альпах. Отвечай по существу. Кого поддержит ПАСЕ?

– Скорей всего, оппозицию, – грустно сказал Гусман. – В Европе коммунистов не любят. А здесь власть – коммунисты. Понимаю, что лишь по названию, но… От Молдавии потребуют выполнить ряд условий оппозиции. Я бессилен что-либо сделать.

– Так бы и ответил, – довольно улыбнулся Лоринков, – чего крутил-то?

– Отчего вы улыбаетесь, – удивился Франк, – вы же должны, как это, а, впасть в грусть?

– В меланхолию, – машинально поправил его Лоринков, – а улыбаюсь…

– Да, улыбаетесь. Почему. Это же поражение?

– Ну да, поражение. Не окончательное. Зато веселье, – проникновенно сказал Лоринков, полуобняв за плечи Гусмана и увлекая того к буфету с коньяком, – веселье, сырный ты мой друг, продолжается…

ХХХХХХХХХ

– Ну и подонки у вас во фракции, – нервно сказал Юрий, и выругался.

– Да, – задумчиво ответил Воронин, – кадры у меня там как на подбор. Ни дать ни взять персонажи Стругацких. Вурдалаки с волосатыми ушами.

– Что вы имеете против волосатых ушей? – подал из угла голос Лоринков.

– Не цепляйтесь к словам, – улыбнулся президент.

Встреча непримиримых противников проходила в кафе «Жаба», расположенном напротив здания городского отделения службы безопасности. Эта неприметная, дешевая забегаловка, где, однако, готовили отменные гратарные блюда, была излюбленным местом местной интеллигенции. В «Жабе» напивались с утра все известные молдавские поэты, музыканты, артисты и газетчики. В помещении, поделенном на небольшие квадраты с кирпичными, не достающими до потолка стенами, было очень темно. Поэтому когда Воронин спросил Лоринкова, где можно было бы встретиться с Рошкой, не вызывая подозрений, и не привлекая ничьего внимания, первое, что пришло на ум журналисту – «Жаба».

Собрались к девяти часам вечера – времени, когда всех окончательно пьяных уже вытолкнули на улицу, а оставшиеся опасности не представляют, так как в глазах у них троится. Рошка на встречу согласился, влекомый неосознанным предчувствием очередного приступа пассивности. Юрий понимал, что через месяц – другой весь мир ему вновь опостылеет, и никакого желания продолжать акции протеста у него не будет.

Рошка попросил минеральной воды. Журналист ел двойную порцию мититеев. Воронин, заказавший одинарную порцию, косился в сторону журналиста с нескрываемой завистью. Ему хотелось еще мититеев. Но заказывал Лоринков (президент и Рошка к освещенному прилавку все-таки подойти боялись). И Воронин боялся насмешек журналиста. Рошка, предусмотрительно заказавший двойную жареную печень, посмеивался.

– Господа, – прервал короткое молчание Лоринков, – все свои, с этим, я надеюсь, спорить никто не станет.

Про отца моего вы данные раскопали? – спросил Рошка.

– Да, – ответил журналист, скромно кивнув.

Хвалю, – протянул Юрий, и выпил воды, – впрочем, я вас прервал. Прошу…

– Да, все свои. Поэтому чего же это мы, так…гм… в общем, что ж не выпьем?!

– Отчего бы и нет, – потер руки Воронин, и вопросительно глянул на Рошку, – а вы как?

– Да и я бы не прочь, – отвечал Юрий, прожевывая печень.

– Две бутылки коньяку, пожалуйста, – попросил Лоринков…

– А у вас и вправду уши волосатые? – полюбопытствовал Рошка, когда первую бутылку распили.

– Не без того, – мрачно ответил Лоринков, и спросил в темноту, – что есть старость? Старость, это когда в парикмахерской тебе бреют уши, уже не спрашивая твоего согласия.

– Ну, не только это старость, – отечески сказал Воронин.

– Да какая мне разница, что еще старость? – оборвал его Лоринков, и ехидно добавил, обращаясь к обоим собеседникам, – Да и у вас, господа, уши волосатые. Они у всех волосатые.

– Не имеет значения, – резюмировал Рошка, и налил, – так о чем вы хотели побеседовать со мной, господа? Неужели только о волосяном покрове органов слуха?

– Лихо загнул, – одобрительно хмыкнул Воронин, – а вообще-то мы хотели поговорить о золоте. Золоте партии. Есть человек, который знает, где оно. Человек мертв.

– Чем могу служить?

– Оживить нам его надо.

– Бодюла, что ли, убили? – оживился Юрий.

– Какая разница, – улыбнулся Лоринков, пристально глядя в глаза Юрию, – кого убить, Бодюла или гадалку?

– Что это глаза у вас так отсвечивают? – поежился Юрий.

– Мальчик-феномен он у нас, из цирка вытащили – вступился за помощника президент. – А суть картины ясна. У нас Бодюл и, практически, уже в кармане золото. Ты нам поможешь его оживить. Зомби, как я знаю, очень послушные. Берем золото, делим на троих.

– А потом?

Президент помолчал. Уж больно доброжелателен был тон Юрия. Воронин вдруг почувствовал прилив теплого чувства к молодым людям, сидящим с ним за одним столом. Тем более, что Лоринков заказал еще коньяка.

– Помиримся? – осторожно спросил он Рошку. – Разойдемся миром? Вы своих юнцов с площади уберете, мы вам пост какой-нибудь дадим…

– Надо подумать, – также осторожно ответил Юрий, – мало ли что, народ нас может не понять… Хотя мир нужен нашей истерзанной земле…

– Да и меня, – приторно вздохнул Воронин, – народ может не понять…. Хотя мир, да…. Нужен…конечно…

– Эй, вы, – процедил Лоринков, и опрокинул бокал на пол.

Осколки разлетелись под столом. Старая официантка бросилась подметать стекло. На нее не обратили внимания.

– Вы, – угрожающе сказал Лоринков, – пьяны, что ли? Пьяны, да? У вас у каждого свой народ, что ли? Какой мир, о чем вы? Страна в дерьме по уши, ничто не работает, никто не работает. Только уберите с глаз народа это веселое шоу под названием «власть борется с оппозицией, оппозиция борется с властью», и что? Да они же за-ду-ма-ют-ся! И что будет?

Воронин с Рошкой не знали, что ответить.

– А будет, – продолжал Лоринков, – то, что они задумаются и возмутятся. И гореть тогда нам всем синим пламенем. Всех порвут. Бунт будет. Бессмысленный и беспощадный. Как у этого, а, да, Пушкина. Так что – никакого мира. По крайней мере, официально. Берем золото, делим, и продолжаем бороться.

– Разумно, – согласился Юрий.

– Разумно, – кивнул президент. – Гадалку где найти-то?

– Я ее это… Гм… – смутился Юрий.

– Да грохнул он гадалку, – рассмеялся Лоринков, и потрепал Юрия по плечу, – да вы не расстраивайтесь. Сука была еще та! Я про нее рекламный текст когда-то писал. Всю душу вымотала. То ей не подходит, то поменяйте. Где тело-то спрятали?

– Попилить пришлось, – удрученно признался Рошка.

– А как мы, кстати, оживим-то покойничка без гадалки? – озаботился президент.

– У меня полный текст заклинания есть. И процедуру вроде бы, восстановить по памяти сумею.

– Отлично. – резюмировал Лоринков. – Допиваем коньяк и идем оживлять Бодюла. Кто «за»? Все. Кто «против»? Никого. Воздержавшиеся? Тоже нет. Итак, тремя голосами «за», при полном отсутствии воздержавшихся и несогласных, постановили.

– К чему это? – удивился Рошка, – ведь с самого начала все трое были «за».

– Демократия. Демократия, Юра.

ХХХХХХХХ

Вечно пьяный журналист газеты «Коммерсант Кишинева» Алексей Второв, спотыкаясь, побрел в туалет. На часах было десять. Через пятнадцать минут закрывали. Второв с огорчением вспомнил, что денег, как обычно после посещения «Жабы», у него осталось в обрез. На дорогу домой.

– Ничего, – шептал он, расстегиваясь, – ничего, мы еще всем покажем.

Второв был человеком желчным и когда-то талантливым. Выпивка с утра погубила его. Он ненавидел Воронина и Рошку. Он ненавидел всех журналистов Молдавии. Он ненавидел весь мир.

– Меня не ценят, – говорил он по утрам треснутому зеркалу, дыша на зеркальную муть перегаром.

Выйдя из туалета, Второв направился к столику, забрать папку. Внезапно он остановился, и открыл рот. Из «Жабы» выходили, весело смеясь, ненавистный Воронин, проклятый Рошка и неоправданно-везучий сопляк Лоринков. Он видел их буквально мгновение.

Второв покачал головой. Отложил папку. Сел на кирпичный пол. Обнял руками голову. Затем Второв тихонько завыл. Минут через десять он завыл так громко, что пьянствующая интеллигенция обратила, наконец, на него внимание. К полуночи Второв спал в лечебнице, выплакавшись предварительно в кабинете главного врача.

– Это к лучшему, дружочек, – сказал седой психиатр, – это к лучшему. Можно сказать, эта галлюцинация вас спасла. Месяц-другой, и вы бы окончательно спились. А у нас за это время вы будете как новенький.

Второв поверил.

ХХХХХХХХХ

– Дай, дай, сука, тварь! – пятилетний оборванец молотил стоптанным башмаком на дистрофической ноге младшую сестру лет трех.

Девочка плакала, но не выпускала из зажатого кулака фантик от жевательной резники.

На фоне прохожих дети, возившиеся в тени здания по центральному проспекту Кишинева, были почти незаметны. Близорукий Лоринков принял бы их в сумерках за возящихся собак. Лоринков с линзами, ярко-зелеными линзами, линзами, придавшими ему необъяснимый шарм, с линзами, давшими ему орлиную зоркость, увидел.

– Дай, дай, тварь, дура, дай!

Журналист чуть отстал от увлеченно беседовавших о чем-то Рошки и Воронина. Он остановился на самой кромке тени. Как раз посреди тротуара.

– Дай, сука тупая, дай, отдай, тебе говорю!

Лоринков заплакал, присел на корточки у детей и взял мальца за плечо.

– Что же вы, суки, со мной делаете? – мягко спросил он мальчика, всхлипывая.

Дети испуганно отпрянули. Девочка – за брата. Теперь тот был ее защитником.

Лоринков моргнул и вынул линзы. Глянув на них, он разрыдался, и спросил:

– А вы что же со мной делаете, суки?!

Под его ботинком линзы хрустнули на границе тени и желтого фонарного света. Потом полуслепой, плачущий, убитый горем и вновь немного счастливый Лоринков ушел догонять попутчиков.

Через квартал он решил вернуться. Через два – найти детей утром и устроить. Через три – что мир несправедлив. Через четыре – что это все коньяк.

ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ

– Восемнадцать, девятнадцать, двадцать… все!

Мертвый Бодюл широко раскрыл глаза и чихнул. Юрий торжествующе взглянул на Лоринкова с Ворониным. Те зачарованно глядели, как бывший первый секретарь Молдавии ожил после того, как Рошка произнес над ним несколько заклинаний и пролил на лоб покойника двадцать капель растительного масла.

– Обязательно чтобы нерафинированное было, – предупредил он Лоринкова, отправляя того в магазин.

– Это еще почему? – удивился журналист.

– Секрет фирмы, – таинственно произнес тогда Юрий.

На самом деле он хотел убить двух зайцев: еще с утра жена просила его купить нерафинированного масла, пожарить переданную родственниками из деревни рыбу.

Прочихавшись, Бодюл присел и, отстранено глядя в окно, спросил:

– Зачем?

– Золотишко, – душевно выдохнул Воронин, присев на край дивана. – Все оно, проклятое. Покоя нам не дает…

Рошка с Лоринковым заулыбались и дружно покивали головами.

– И не будет вам покоя. Никогда. Проклянет вас это золото, – сказал Бодюл.

– Ты это, старик, – поморщился Лоринков, – не изображай друида на стене гибнущего замка. Не надо про злой рок и проклятье денег. Про огненных драконов мести тоже не надо. Где деньги, лучше скажи.

– Клоун, – злобно затрясся Бодюл, – паяц! Сопляк!

– Ну да, да, – раздраженно поторопил его журналист, – и еще хуже, чем клоун, только это неважно. Деньги. Где деньги?

– Не скажу, – хрипло ответил Бодюл.

Лоринков отошел и взглянул на Рошку. Из угла комнаты за всеми ними наблюдал отец Юрия.

– Старик, – ласково попросил Юрий Бодюла, – раскрой рот.

Мертвец нехотя подчинился, и Рошка сунул ему в рот записку с магическим заклинанием.

– А теперь, – заговорил Рошка, – ответь. Где золото?

Бодюл помолчал, но заклинание оказалось сильнее.

– В подвале, – нехотя разлепил он рот.

– В каком? – настойчиво склонился над ним Юрий.

– В обычном. Под землей.

– Да он шутник, – улыбнулся Воронин.

– В каком подвале, старик, где этот подвал? – взял Юрий за подбородок покойника.

– Подвал под зданием правительства. Все ходы, кроме одного, туда замурованы.

– Где этот единственный лаз?

– В моем кабинете, – ответил Бодюл.

– Так. Проясним ситуацию, – стал рассуждать Воронин, – он говорит, что ход есть в здании правительства, в его кабинете. А при нем правительство было…

– В здании, где сейчас ваш офис находится, – договорил за Воронина Лоринков. – Причем его кабинет вашим стал.

– На золоте сидели, – по-доброму улыбнулся Рошка, – и знать ничего не знали.

– Да, – с сожалением вздохнул Воронин, – есть такое…Ну, и последнее, старик. Где конкретно ход?

– За говорящим портретом.

– Это еще что за хрень? – тяжело дыша, спросил Лоринков.

Журналиста мучил приступ одышки.

– Говорящий портрет – это целая история, – ответил, наконец, Бодюл.

– Рассказывай, – потребовал Воронин, – только быстрее!

ХХХХХХХХ

Говорящий портрет когда-то был агентом службы национальной безопасности Молдовы. Не Службы информации и безопасности, нет. Служба национальной безопасности была строго засекречена, и о ней знали только три человека в государстве – президент, спикер парламента и премьер-министр. Создана эта Служба была еще в советские времена по приказу первого секретаря ЦК МССР Бодюла. Начиналось все так…

Ранним утром первый секретарь Бодюл встал из-за своего рабочего стола, чтобы немного потянуться и сделать гимнастику для рук – пятнадцать вращений вперед, пятнадцать – назад. Первый секретарь был доволен. Дела шли хорошо.

Гостиница, выстроенная специально к приезду в республику Леонида Ильича Брежнева, не рухнула (вопреки прогнозам специалистов) в день встречи, урожай винограда выдался в этом году небывалый, и колокольню у Арки Победы снесли, чтобы выстроить там эстетичный и гигиеничный фонтан.

В нем по утрам купались голуби, и, любуясь мокрыми птицами, первый секретарь часто думал, что поступил правильно, отдав приказ разрушить колокольню. Позже потомки осудили это решение. Но не голуби. Птички, расхаживая в 2001 году у колокольни, вновь выстроенной на месте разрушенного фонтана, тосковали по воде и нежным взглядам Бодюла из кабинета в здании напротив. В отместку голуби даже загадили вновь отстроенную колокольню.

Но тогда фонтан еще был, и, несомненно, одним своим видом повышал тонус первого секретаря Молдавии, вставшего из-за рабочего стола поразмяться.

На столе лежало несколько бумаг, придавленных пепельницей в виде головы Владимира Ильича Ленина. Первый секретарь Бодюл знал, что грозит ему, если пепельницу кто-то увидит, но не мог отказать себе в удовольствии стряхнуть немного пепла (ради этого он даже начал курить) в специально вывернутую ушную раковину вождя. Тем более, что сам Брежнев рассказывал Бодюлу о том, что на одной из подмосковных дач у него есть унитаз, стилизованный под широко открывшего рот Никиту Хрущева. Когда Леонид Ильич, сделав свое дело, дергал за ручку бачка, унитаз издавал шипение и что-то невнятно бормотал о развенчании культа личности.

Секретарь делал наклоны и немного кряхтел. Дело в том, что роста он был невысокого, потому заказывал себе специальные туфли на восемнадцатисантиметровой подошве. Соответственно, и до пола никогда не мог достать. В комнату на цыпочках вошел было помощник, но, увидев, что первый секретарь занят гимнастикой, так же тихо удалился.

Внезапно первый секретарь резко выпрямился. Где-то в шкафу, как ему показалось, зазвучал колокольный перезвон. Дин дон, дин дон, – слышалось первому секретарю ЦК Молдавии.

– Странно, – подумал он и подбежал к окну. Но нет, по-прежнему журчала вода фонтана, кружились над ним голуби и робкие малыши зачарованно глядели на мелочь, брошенную в воду иностранными туристами. Странно, очень странно – еще раз подумал первый секретарь, – потому что если колокольни уже нет, то что же так настойчиво звонит в его кабинете? Постепенно, однако, звон стих.

Не иначе как послышалось, – решил первый секретарь и вернулся к рабочему столу. Внезапно колокола снова зазвонили. Дин дон, дин дон…

Секретарь подбежал к двери кабинета и заорал, что было мочи, помощнику, чтобы тот немедленно зашел. Однако, когда молодой человек прислушался, по просьбе первого секретаря, то ничего не услышал.

Переутомление. Так и есть. Пора отдыхать – пришел к заключению первый секретарь. И вдруг колокола зазвонили с такой силой, что бронзовый лоб пепельницы – Ленина поморщился.

– А ты-то чего кривишься, ты-то чего?! – закричал, вне себя, первый секретарь на вождя мировой революции. – Святотатец, безбожник – рушим тут из-за тебя все эти церкви поганые, а потом – расплата!

Первый секретарь разозлился на Ленина не на шутку. Но пепельница-голова не отвечала – лишь дымок от не до конца потушенной сигареты «Дойна» с ухмылкой вился над ее лысиной.

Первый секретарь не сомневался, что это расплата – ведь, как и все воинствующие атеисты, он в глубине души был очень верующим человеком и даже носил на лодыжке цепочку с крестиком. И вот сейчас – дин дон, дин дон, – звучали в подстриженных ушах секретаря колокола разрушенной по его приказу колокольни.

Секретарь вздрогнул, выругался – чего вообще-то не любил, и прикурил новую сигарету от не затушенного бычка. Колокола зазвучали поглуше. Что делать?

Обращаться к спиритам, магам, колдунам и церковникам? Но он же – первый секретарь ЦК, коммунист. Не поймут. Врачи? Нет – тогда конкуренты оживятся, и упекут тебя, секретарь в сумасшедший дом, и будешь ты там с санитарами резвиться. Необходимо что-то срочно предпринять. Самому.

Подумав еще несколько минут, первый секретарь набрал номер председателя Комитета Государственной Безопасности МССР и попросил выделить для себя самого лучшего сотрудника. Именно он и стал позже «Говорящим портретом», но об этом – чуть позже.

Первый секретарь сразу же огорошил нового сотрудника следующим заявлением – решено создать Службу национальной безопасности. В составе одного человека. Он будет решать самые важные и острые проблемы, встающие перед руководством республики.

– Этой чести удостоены вы, товарищ, – сказал первый секретарь, чутко приобняв агента за плечи, – смотрите, не подведите.

Тут же, в кабинете, стоя на коленях, ошарашенный агент принес присягу на верность первому секретарю ЦК МССР. Он присягал на бронзовой пепельнице – голове Ленина, Библии и золотом крестике, поспешно снятом первым секретарем с лодыжки. Он дал клятву унести с собой в могилу тайну, о которой намеревался рассказать ему первый секретарь. И ужаснулся, узнав ее…

Следующий день прошел для первого секретаря не очень хорошо. Повсюду ему чудился колокольный звон. Он едва было не решил восстановить колокольню, но сдержался. На заседании ЦК, где были и представители комсомола, секретарь едва сдерживался, чтобы не обхватить руками раскалывающуюся от звона голову.

– Дин дон, дин дон – сказал ему глава молдавского комсомола, молодой и подающий надежды, Дмитрий Брагиш, – дин дон, товарищ Бодюл!!!

– Что?! – подскочил первый секретарь.

– Я говорю, все села республики охвачены первичными комсомольскими организациями, и это дает нам повод… – смущенно пробормотал глава комсомола.

– А-а, – тяжело вздохнул Бодюл – да, продолжайте.

В это же время агент Службы национальной безопасности тщательно, сантиметр за сантиметром, проверял рабочий кабинет первого секретаря. Но ни в шкафу, ни в столе, ни под паркетом ничего обнаружить не удалось. Задумчиво повертев в руках гипсовую статуэтку Ленина (их вообще было много в этом кабинете), агент вдруг воскликнул:

– Эврика!

– Товарищ первый секретарь – обратился агент к вернувшемуся с заседания Бодюлу, – есть идея.

– Какая? – оживился секретарь.

– Я встану у стены, в специальную рамку и буду как бы портретом. Смогу постоянно присутствовать в кабинете. Бдительность злоумышленников будет усыплена, и тогда-то мы их выведем на чистую воду, черствый хлеб и двадцать пять лет строгого режима в трудовой колонии!

– Исполняйте – согласился первый секретарь.

На четвертые сутки злоумышленники действительно появились…

Глава комсомола Брагиш, первый секретарь ЦК Таджикистана (прибывший срочным авиарейсом в атмосфере дружеской секретности) Лучинский, первый секретарь ЦК Глоденского района Снегур… Они появились ночью. Тихо открыли дверь кабинета шпилькой для волос, и столпились у гипсовой статуэтки Ильича…

Агент затаился. Вот-вот он узнает тайну колокольного звона в ушах Бодюла. Ну же! Злоумышленники же в это время тщательно нацепили что-то на ремень гипсового Ильича. Вот оно что! Колокольчики! Так и есть – колокольчики.

Металлические колокольчики, стилизованные под яички и закрашенные белым цветом! Со стороны они выглядели как гипсовый мешочек у Ильича на штанах, и не вызывали подозрений – напротив, глядя на мешочек, хотелось похвалить скульптора за реалистичность.

Злоумышленники предусмотрели все – даже то, что первый секретарь любил свежий воздух и всегда оставлял окна кабинета открытыми. В результате, ветерок всегда шевелил натуралистичный мешочек на поясе Ильича, и колокольчики зловеще звенели…

– Да, – решил агент Службы национальной безопасности, – это очень нехороший поступок товарищей по партии. Без сомнения, они хотят устранить первого секретаря и выдвинуть кого-то из своего преступного кружка на место лидера республики.

– Я должен остановить их – решил агент, как вдруг сильный порыв ветра распахнул окно и несколько пылинок попали в нос мужественного сотрудника Службы национальной безопасности.

Он чихнул…

О дальнейшем «говорящий портрет» рассказывал Бодюлу, глотая слезы. Высокопоставленные злоумышленники быстро приколотили его руки и ноги к раме, после чего он так и остался недвижим. И постепенно выровнялся с холстом.

На следующий день первый секретарь, увидев, что его агент и в самом деле стал портретом, и выслушав его историю, едва не сошел с ума. Тем более, что колокола продолжали звенеть.

Еще через четыре дня первый секретарь ЦК МССР ушел в отставку и покинул территорию республики, поселившись в Москве, где и жил до самой смерти, изредка приезжая в Молдавию.

ХХХХХХХХХХХ

– Матерь божья, – пораженно прошептал Лоринков, когда Бодюл закончил рассказывать, – матерь божья… Господь мой, почему ты оставил меня, и вера моя не укрепилась, а лишь покинула меня?..

– Ситуация действительно поразительная, – согласился Воронин. – Так этот вот старинный, якобы, потрет, и прикрывает вход в потайной лаз, ведущий к подвалу с золотом?

– Да, это так, – ответил Бодюл, и поморщился.

– Не журись, старик, – ласково положил ему на плечо руку Юрий Рошка, – мы потратим эти деньги на правильное дело.

– А что будете делать со мной? – спросил Бодюл.

– И со мной?! – подал голос Иван Георгиевич Рошка.

– Пожалуй, – рассудил Юрий, – вам действительно пора уходить.

Воронин и Лоринков тактично вышли в другую комнату.

– Вот и пришла пора прощаться, – тяжело сел на диван отец Юрия.

– Да… Даже и не знаю, чего вам на прощание сказать.

– Ничего не говори. Вынимай записку. Только помни: каждое 7 ноября. Цветы. К памятнику Штефана. Эти двое про лагерь пронюхали что-то?

– Вряд ли, – вяло сказал Бодюл, ждавший своей очереди, – наверняка нет.

– А разве и вы про лагерь знали? – удивился Юрий.

– Да, – отрезал Бодюл, и почти крикнул, – не тяни!

Юрий аккуратно вытащил сложенные записки изо ртов Ивана Георгиевича и Бодюла.

ХХХХХХХХХХ

– Здравствуй, говорящий потрет, – ласково сказал Воронин и смахнул с холста осевшую на нем за несколько дней пыль.

– Сантименты потом, – рявкнул Лоринков, – сейчас дело!

Отставив портрет в сторону, мужчины увидели, что за ним в стене действительно находится маленькая дверца, причем с ключом. Открыв дверцу, первым в ход полез Рошка. За ним – президент. Замыкал шествие, – которое таковым можно было назвать с трудом, потому что мужчины просто ползи, – журналист. Минут через пятнадцать после того, как они пробирались в узком кирпичном лазу, то и дело натыкаясь на меловые пометки на стенах, впереди забрезжил слабый свет.

– Подвал, – отдуваясь, сказал Рошка.

– Да, но почему свет? За столько лет любая лампочка бы перегорела, – блеснул бытовыми познаниями Лоринков.

– Сейчас все увидим, – решил Воронин, и, порвав ветошь, закрывавшую вход в лаз в подвале, ввалился в помещение.

Рошка и Лоринков поспешили за ним. В небольшом темном подвальчике действительно горела лампочка. На цементном полу валялись ящики из под артиллерийских снарядов. В щелях ящиков поблескивало золото.

– Благодарю тебя, Господь, что укрепил веру мою в тебя, за то, что укрепил меня в минуту трудную и тяжелую…

Лоринков, произносивший все это, встал на одно колено и истово крестился.

– Что это вы юродствуете? – не отводя взгляда от золота, спросил президент.

– На всякий случай, – боязливо глянул в потолок журналист, – мы ведь отсюда еще не выбрались.

Внезапно взгляды мужчин скрестились. Рошка вдруг увидел, что Воронин держит в руках железный ломик, которым расшатали дверь хода. Лоринков облизнул губы и сжал в кармане швейцарский нож. От волнения он выпустил не лезвие, а штопор. Воронин заметил, как предательски оттопыривается карман куртки Юрия…

ХХХХХХХХХХХХХ

Четыре квартала. Двести семьдесят пять шагов. Семь сигарет. Он преследовал Лоринкова четыре квартала. Он – невысокий, сутулый человек с черными, вьющимися у висков волосами. Чуть лохматый, в коричневом пальто, с намотанным вокруг жиреющей шеи вязаным шарфом. Когда-то, наверное, белым, а сейчас чуть серым. Он скользил по тонированным витринам магазинов, – те проносились Лоринкова словно дорогие автомобили грядущего Рождества и вселенской скорби. Он внимательно смотрел на журналиста, повернув голову, не опасаясь даже споткнуться. Еще бы: ему это было бы не легко. У Лоринкова часто билось сердце и начало дергаться левое веко.

– Пошел прочь! Прочь! Чего прицепился?! – заорал он.

Охранник банка, куривший на крыльце, бросил сигарету в урну и удивленно сказал:

– Мужик, ты с отражением разговариваешь.

– Знаю, знаю, – ответил Лоринков, – а ты какого дьявола прицепился?

– Да, в общем, так.

– Это все Рождество, – нервно сказал Лоринков, и шмыгнул – гребанное Рождество, Санта-Клаус, куча подарков детишкам, всеобщая нервозность… Понимаешь?

– Понимаю, – снова закурил он, – только шел бы ты отсюда, пока начальник охраны не вышел.

Лоринков так и сделал.

Отражение побежало за ним. Пришлось выбирать те участки улицы, где в магазинах витрины были прозрачными. Но все равно – даже в прозрачных стеклах он поспевал за журналистом. Тот решил переждать в магазине. Над головой закружился снег. Первый снег в этом году. И над головой отражения тоже был снег. Он – отражение, копировал Лоринкова во всем. Полностью. А вот и магазин. «Кастенеда». Это был известный в кругах кишиневской элиты «концептуальный магазин». Лоринков уже бывал там несколько раз, и искренне надеялся, что, по крайней мере, чай, которым его напоят в магазине, не станет задушевно рассказывать про пейот, писающего волка, сияющего Карлоса…

– Впрочем, нет, кажется, там был писающий Карлос, и сияющий волк, – пробормотал Лоринков.

В любом случае, он замерз, хотел чая, и жаждал спрятаться от своего назойливого двойника, преследовавшего его четыре квартала, семь сигарет, двести семьдесят пять шагов и еще черт знает сколько времени, вещей, фикций и размышлений.

– Динь-дон….

В магазине звучал звон колокольчиков. Лоринков отметил, что этот звон не был похож на звон дурацких махин, которыми ловко управляют монахи в православных монастырях, – которые подергивают их за веревки, как расшалившийся орангутанг – свои причиндалы.

Здесь, в магазине «Кастанеда», звенели маленькие колокольчики. Со стеклянных полочек Лоринкову улыбались пузатые Будды. Он попытался улыбнуться в ответ. По полу шаркали босые ноги официанток. Пятки были желтыми. Официантки смуглые и не очень. В ухо что-то нашептывала музыка из стереопроигрывателя. Хотя, кажется, не только она?

– Что?

Официантка, дернувшись после резкого поворота, Лоринкова, который терпеть не мог, когда кто-то подходил со спины, через силу улыбнулась.

– Директор, – повторила она. – Директор ждет вас.

Журналист отметил, что это удачное совпадение: он спасался от своего двойника-отражения в магазине, который должен был обслужить рекламным текстом. Директор оказался, по молодежной терминологии уже стареющего Лоринкова «симпатичным хмырем», в белой курточке и белых же штанах, как у дзюдоистов. На столе у него стояли серебряные весы – маленькая копия тех, что держит в руках гребанная Фемида. На чашечках был насыпан чай. Беседуя с журналистом, он его взвешивал и упаковывал в коробки. Взвешивал и упаковывал. Взвешивал и упаковывал…Взвешивал и…

– Пил?

– Что?! – встрепенулся Лоринков.

– Я спрашиваю, пил вчера?

Он глядел так добро, что солгать было просто невозможно.

– Нет.

– Тогда, – вздохнул директор, – совсем плохи ваши дела. Возьмите вот.

Чай оказался хорошим.

– Семь долларов порция, – прихвастнул человечек в белом.

– Жри его сам, – отодвинул чашку Лоринков.

– За счет заведения, – не понял директор.

– Жри сам, – разозлился Лоринков, – что за хрень тыкать в морду ценой угощения?

– Простите, – виновато улыбнулся он, и сложил руки на груди, – простите меня, о… Прости, брат.

– Хиппи? – подозрительно спросил Лоринков.

Веко дергалось все сильнее.

– Нет, – улыбнулся директор.

– Что это за ерунда тут у вас? – взял журналист с соседнего стула книгу в мягком переплете.

На обложке было написано «Магия слова».

– А… это… Ничего особенного. Есть человек, который вам неприятен?

– Ну?

– Читаете формулу, какую надо, – там все в оглавлении есть. И он подыхает.

– Андерсен, – рассмеялся Лоринков.

– Что? – не понял директор. – Хотите, чтоб Андерсен умер? Какой Андерсен? Швед какой-то?

– Фамилия твоя Андерсен. Сказочник хренов, – нагрубил журналист.

– Попробуйте, – пожал плечами директор.

– Не могу.

– Да ладно вам. Пробуйте.

– Не могу. Магии нет, – отнекивался журналист президента, оживившего покойного первого секретаря.

– Кто так сказал?

– Я, – подчеркнул свою индивидуальность Лоринков.

– А кто вы? В широком смысле? – поинтересовался директор.

– А вам-то какая разница?

– Да попробуй, мужик, ничего страшного, – стал компанейским директор.

– Я католик. Мы не приемлем это, – поджал губы Лоринков.

– Да ладно тебе, – рассмеялся человечек в белом костюме, – будешь ты мне заливать…